Текст книги "Джими Хендрикс, история брата"

Автор книги: Леон Хендрикс

Соавторы: Адам Мичелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Я понимал. Когда Джими что–нибудь объяснял, всё оказывалось так просто.

В то время одной из моих любимых вещей, сочинённых Джими, была Bold as Love с его второго альбома Axis: Bold as Love. Когда я рассказал ему о своих чувствах, которые вызывала эта запись, Джими, углубившись в детали, сказал, что ему было особенно интересно попробовать найти соотношение между человеческими эмоциями, цветом, и музыкальными звуками. Он даже создал концепцию, назвав её энегозвукоцветовая динамика, которую он иногда, шутя, записывал в виде формулы E=sc2, немного позаимствовав стиля у Эйнштейна, где E – это энергия, s – звук, а с – цвет.

Джими мог часами говорить о связи семи нот с семью цветами радуги. Не говоря уже о загадочном совпадении, что красный, жёлтый и синий – первый, третий и пятый цвета радуги – суть простые цвета, а первая, третья и пятая нота – тоника до мажор – составляют первичный аккорд. Если бы существовало такое, как цветослух или цветозвук, это было бы в точности то, что мой брат намеревался довести до совершенства (а я бы сказал, что он уже давно довёл до совершенства). Невзирая ни на что, он интересовался практическим применением этого совпадения. Джими чувствовал, что даже если он не сможет физически удержать музыку, он, по крайней мере, опишет её цветами и вылепит её в трёхмерном пространстве. Помните, я рассказывал, как в детстве он увлекался радиочастотами? Но не только цветом и звуком формировал и очерчивал он свои стихи, он напитывал их энергией – своего духа, своей души и своих эмоций. Соединив эти три элемента, достигался мощный разряд электричества. Джими вообще всё хотел связать воедино, и этой связью стала его музыка. Брат всегда старался развить во мне интерес к знаниям, я был уверен, что он знал ответы на все вопросы, и он внушил мне, что знание, как таковое, даст мне полную свободу.

– Я рад, что ты понимаешь меня, Леон, – сказал Джими, зажигая следующую сигарету.

– Знаю, и это здорово, Бастер.

Я встал со своего шезлонга и взгляд мой устремился через рельсы внизу каньона далеко вдаль.

Те дни в Лос–Анжелесе, проведённые с братом, остались в памяти как самые замечательные дни моей жизни. Мы просто часами могли сидеть на краю бассейна и говорить, говорить, говорить. Мы уже не были маленькими мальчиками, но в такие моменты наши чувства возвращали нам детство.

Последовала долгое молчание, пока Джими доставал из жилетного кармана сигарету и прикуривал.

– Итак, что ты намереваешься делать? – спросил он, сделав глубокую затяжку и откидываясь в шезлонге.

Я затих и лихорадочно стал соображать, о чём именно спрашивает Джими. В висках настойчиво билось одно единственное желание, я хотел, чтобы веселье длилось вечно, я полностью сросся с ролью младшего брата самой знаменитой рок–звезды нашей планеты. Девочки, приёмы, попойки, наркотики, зарезервированные столики – такое положение полностью меня устраивало. Но что я никак не мог понять, так это то, о чём меня на самом деле спрашивал брат в тот полдень у бассейна. Я не мог понять, какого сорта был тот вопрос, но вопрос, который он задал мне, имел продолжение в двух разных направлениях. Он хотел знать, что я решил делать со своим будущим. У брата окончились очередные гастроли и ему необходимо было подготовить материал для нового альбома. А я дошёл до грани, не занимая себя ничем, кроме гулянок.

– Хочешь ли ты, играя на каком–нибудь инструменте, стать студийным музыкантом или, может быть, станешь учиться на звукоинженера? – спросил он.

– Я хочу работать у тебя, Бастер.

Он пододвинул своё кресло ближе и нагнулся ко мне.

– По рукам. Мой контракт продлиться ещё несколько месяцев, а затем я подпишу новое соглашение. Нам нужно дать ещё несколько концертов. Затем, думаю, смогу заняться созданием своей собственной граммофонной компании в Нью–Йорке.

– Хороший план и я поеду с тобой. Нет, лучше я буду ждать тебя в Нью–Йорке. Я никогда там прежде не был и мне бы очень хотелось проверить там обстановку.

– Всё будет по–другому, Леон. У меня много нового материала, и я собираюсь двигаться в другом направлении. Я хочу писать симфонии для оркестра, со струнными группами, духовыми, знаешь, скрипки, валторны. Я чувствую в себе силы, могу быть композитором. Но сейчас мне необходимо слетать на пару концертов на Гавайи, а затем мы встретимся в Нью–Йорке и начнём наше дело вместе.

Сидя рядом с братом у бассейна под удивительным калифорнийским солнцем, я всё ещё не мог признаться ему, что мне необходимо вернуться в Сиэтл и предстать перед судом. Будущее таким счастьем озаряло нас, что я просто не имел права рушить иллюзию, что мы могли бы работать вместе. Я полностью был зачарован мечтой.

Тем более что Джими был полностью разочарован ходом своей карьеры. По его мнению, Майк вместе с Джерри были единственными, кто остался заинтересован в механизме производства денег, прикрываясь его именем. Они уработали его до истощения и продолжали хотеть ещё и ещё. Брат был внутренне испепелён.

– Знаешь что, Леон. Эти парни выжигают мне душу. И делают это они сознательно. Они пользуют меня непрерывно. Всё уже давно кончилось, но продолжает кончаться снова и снова. Я больше не могу играть Foxey Lady или Purple Haze, понимаешь?

Джими хотел делать музыку, а менеджеры разводили на его сердце огонь. Он собирался идти на студию, они же показывали ему план гастролей. Советоваться с ним при составлении расписания, зачем?

В тот месяц ему добавили ещё один концерт в Бейкерсфилде. Он должен был состояться 26 октября в Civic Auditorium, но я ничего не помню, хотя и был там. Помню только, что место было более подходяще для боя быков, чем для рок–концерта. Полтора часа в лимузине на север, концерт отыгран и снова полтора часа, но уже обратно, в Лос–Анжелес.

Прошло всего–то месяц с небольшим моего пребывания в Лос–Анжелесе, а я уже начал бросаться на стенку. Сплошная череда приёмов, фуршетов, вечеринок сделала из меня развалину. Перестали помогать даже передозировки всего, что мог предложить грешный Голливуд: ни на секс, ни на наркотики, ни на рок–н–ролл уже не было сил. Моё тело сдалось и не желало даже секса. Не думал я, что настанет такой день, когда у меня не встанет.

Когда я рассказал Джими о своей проблеме, он рассмеялся:

– Тебе надо всего–лишь поубавить пыл с твоими дамочками на некоторое время. Не волнуйся, через пару недель всё наладится.

Совершенно ясно было, что мне требовался отпуск. Кроме того, уже дольше невозможно было игнорировать моё положение. Я должен был уехать и повернуться лицом к приговору, ожидающему меня. И так как у Джими предстояли концерты в Канзас–Сити, Миннеаполисе и Сент–Луисе мы попрощались, он вызвал мне такси и я сел на самолёт, который отвёз меня домой в Сиэтл.

Глава 12. В армии и не только

После возвращения в Сиэтл мне понадобилось некоторое время на декомпрессионный переход из состояния рок–звезды, которой меня сделал Лос–Анжелес. Переход в своё тело оказался очень болезненным после месяца мечты, ставшей реальностью благодаря Джими. Сперва мне нужно было просто выспаться и я провёл в постели двое суток. После мышечного восстановления новая реальность начала медленно завладевать моим сознанием. И хотя мы поклялись друг другу там, в Лос–Анжелесе, что скоро в Нью–Йорке снова будем вместе и уже не расстанемся, этому не суждено было сбыться.

Мне нужно было готовиться предстать перед судом, но на отцовский адрес пришла повестка, меня призывали в армию. Выпал мой счастливый номер и ничто не мешало мне получить приз. Когда я положил этот листок на стол моего адвоката, он чуть не выскочил из своего костюма.

– Ты знаешь, что это значит для тебя, Леон, – еле сдерживая восторг, широко улыбаясь, сказал он, – ты родился под счастливой звездой, парень! Ты хоть понимаешь, что ты мне сейчас принёс? Это твоя охранная грамота, это твоё освобождение от тюрьмы!

Мой адвокат тут же уговорил судью отсрочить мой приговор в связи со службой в армии на благо нашему Отечеству, как это сделал Джими в своё время. Хорошая сторона в том, что меня не посадили в тюрьму после всего этого, но существовала и оборотная сторона: мою задницу посылали во Вьетнам. В то время я многого не знал об этой войне, но всё выглядело так, как если бы мне дали задание всё узнать из первых рук.

Утром 5 декабря 1968 года отец отвёз меня к тому же зданию на набережной, куда семь лет назад мы отвезли Бастера. У отца даже было такое же торжественное выражение на лице как и 7 лет назад.

– Я служил, твой брат служил, теперь ты идёшь в армию, сынок, – сказал он мне напутственное слово. – Будь там лучшим.

Пришёл конец моим туфлям из крокодиловой кожи и блузам с изображением цветов. Зарезервированный столик в Whiskey будет пустовать и ни одно красивое женское личико не будет теперь радовать мои глаза.

Меня отослали в Форт—Льюис, где меня обрили, определили на хозяйственные работы и показали мне мою койку. В первый же день моей службы у меня не было абсолютно ни одной минуты свободной. Армейское начальство не сомневалось, что нас всех отправят во Вьетнам и как скоро это произойдёт, зависело только от политической обстановки.

– Вы отправляетесь во Вьетнам убивать, но если кто–нибудь из вас будет убит, это ваша вина, сосунки! – прокричал нам сержант, как только мы в первый же день выстроились строем.

Запоминающееся заявление! Позже я осознал, насколько значимо было это заявление, оно подготовило нас к сражениям и к выживанию. Я никогда не рассматривал себя с такой точки зрения, что я могу потерять своё физическое тело. Мне пришлось врубиться во всю эту чушь и развить в себе мышечную силу не только безжалостными тренировками, но и настоящими военными действиями.

Достаточно сказать, что строевая подготовка, которая здесь почему–то называлась Эй–Ай–Ти, стала хорошим для меня испытанием. Хотя с моей точки зрения это – идиотское занятие, но я следовал ему с охотой. Я быстро приспособился к новому расписанию, для меня не составляло труда вставать в 4 утра и ежедневно бросать всем вызов. С самого первого дня я выделялся среди других и был один из немногих в нашем подразделении, кто был способен разобрать и собрать М16 в полной темноте без особого напряжения. Инструкторы гоняли нас через минные поля и учили, как устроены разные бомбы. Ещё хорошо запомнилось одно помещение, наполненное слезоточивым газом. Мы пробегали через него без противогаза, и чтобы мы вполне испытали на себе действие газа, нас заставляли петь Jimgle Bells. Если задержать дыхание и быстро бежать, горят только глаза, но если же ты поёшь, твои лёгкие загораются таким пламенем, что даже в аду не хватит дров, чтобы развести такой огонь.

Я ещё давно заметил в себе способность становиться лидером. Это же подметило и начальство, так я стал взводным. На меня возложили ответственность за всё, чему нас учили. Впервые за всю мою жизнь, я стал руководителем и, знаете, был горд новому моему положению. К тому же при посылке во Вьетнам моя роль давала мне шанс остаться в живых, хотя я итак делал для этого всё возможное.

После 8–ми недель службы и ещё не окончив полностью AIT, мне представилась возможность съездить домой на неделю. Даже несмотря на то, что целых два месяца я провёл в Форт—Льюисе, я не потерял чувство улицы. Армия напрасно тешила себя мыслью, что смогла контролировать всю мою жизнь, я не намеревался так легко сдаваться и терять свой стиль жизни. Мой вкус к действию тут же восстановился.

Не прошло и пары дней после моего возвращения в Форт–Льюис, я обнаружил, что если я, переодевшись в гражданское и ничем особенным не привлекая к себе внимание, могу беспрепятственно покидать базу через главные ворота и садиться в такси на глазах службы охраны. Я стал почти каждый вечер уезжать в город, стоило мне это 20 долларов в один конец. Проскальзывая обратно тем же вечером, у меня всегда с собой была пара мешочков с травой. Травы на три пальца обходилось мне в 10 долларов, я же продавал моему взводу по 2.50 за щёпоть. Навар получался приличный. На базе крутилось достаточно налички и вверенный мне взвод был всегда достаточно нагружен. Мы постоянно крутили самокрутки и всем было хорошо.

Все парни из моего взвода, с которыми я близко сошёлся, знали, что Джими мой брат, но никто из офицеров даже не представлял кто это, пока Джими не стал регулярно исполнять Национальный Гимн на своих выступлениях. Это определённо проняло их, но они все были в ужасе. Они видели в его исполнении зерно неподчинения, угрозу своему авторитету, который стали всячески укреплять на мне, стараясь унизить меня в глазах моих товарищей. На плацу я выходил из строя и перед моим взводом делал всё, что они мне приказывали. Понимая, что залог победы в сплочённых действиях, я не делал ничего, что могло как–то выявить мою индивидуальность и отделить меня от товарищей.

– Ты называешь это музыкой, Хендрикс! – наорал на меня один из сержантов однажды ранним утром, не дав даже докурить косяк. – Ты знаешь, как это я называю? Я называю это оскорблением нашего Национального Гимна. Насмешкой! Ты что, думаешь, такое исполнение может вдохновить кого–нибудь на подвиги? Ни в коем случае, сосунок!

Но никакие ухищрения офицеров не могли повредить моей популярности на базе. Более того, постоянное моё выделение из взвода привело к тому, что ещё больше солдат стали узнавать меня в лицо и называть меня по имени. Несмотря на это, офицеры не упускали возможности поиздеваться надо мной перед строем.

Однажды один такой, с одной звездой на погонах, не удержался и присоединился к остальным. Он достал где–то фотографию Джими с ружьём в одной руке и американским флагом в другой.

– Это не армейское ружьё, солдаты! – кричал он, тыча пальцем на фотографию.

Он шагами мерил длину нашей шеренги и ярость его не знала границ. Затем он остановился и указал на то место, где я стоял в задних рядах.

– И не Леон Хендрикс командует здесь полком! Я всех вас заставлю запомнить это! У нас один командующий на базе и его зовут не чёртов Джими Хендрикс! Джими Хендрикс – позорное пятно на Американском флаге, а его исполнение Национального Гимна – издевательство над нашими святыми душами!

Но никто не засмеялся. Вы тоже не считаете, что это комическая ситуация? Что армейское командование не понимало, что солдаты абсолютно все любили Джими. Что всё наше поколение шло на войну с его музыкой в своих сердцах. Представьте на мгновение, что граммофонные компании выпустили пластинку с таким названием: Вьетнам, и какие, как вы думаете, были бы песни на её дорожках? Его. Ни слова, ни действия командования, не могли изменить это положение. Солдаты не собирались менять своё отношение к музыке Джими, только из–за того, что кто–то что–то пытался внушить им.

После такой напыщенной тирады командующего, мои чресла немедленно были отправлены на трёхнедельную службу в КП. Эту аббревиатуру можно расшифровать, как кухонную полицию, но определённо, никто не посчитался с моим авторитетом среди солдат. В мои обязанности входила первичная обработка овощей и работа со шваброй. По моим подсчётам я лишал кожуры около 10 тысяч картофелин. К концу дня, гора очистков доходила до моих плеч. Работа эта оказалась поистине чудовищной. Ради неё они поднимали меня с койки в 3 утра. Всем было понятно, что начальство оттачивало на мне своё мастерство, но никакая КП в мире не смогла бы подорвать мою репутацию. К этому времени, думаю, на всей базе не нашлось бы ни единого солдата, который бы не знал меня. Несмотря на то, что я не делал ничего предосудительного (разве офицеры что–либо понимали в этом?), кроме того, что я был самим собой, начальство продолжало опускать дымовую завесу.

Один офицер даже попытался доходчиво объяснить мне их намерения:

– Хочу подчеркнуть, что ты, Хендрикс, причина всех беспорядков на базе. Ты подрываешь дисциплину и мы не будем больше с этим мириться. Мы посадим тебя в карцер, до отправки на фронт.

Именно это они и выполнили. Они определённо стремились меня унизить любым доступным им способом. Они сформулировали это так: "Я вмешиваюсь в военный прогресс." Что это значит, догадывайтесь сами. Итак, на два месяца я попал в карцер, другими словами, сел в армейскую тюрьму. Когда же меня выпустили и позволили смешаться с остальными солдатами, они снова одели меня в военную форму и позаботились о том, чтобы я покинул их базу так скоро, как это было возможно. Поэтому следующей остановкой должен был оказаться Вьетнам.

Нас разместили в огромном ангаре на военно–воздушной базе МакКорд, но о своём назначении узнаёшь только, как говорится, уже в море. Буду ли я руководить орудийным расчётом? Или танком? А, может быть, меня определят в войска связи? Позволить армии решать твою судьбу? Нет уж, решил я и сам позаботился о своём снаряжении. По инструкции нам положено три гранаты. Я взял себе шесть. Положено 2 сотни патронов, я прибрал к рукам четыре. Если уж я решил идти в бой, я пойду полностью запакованный. Итак, посмотрите на меня, на мне двойной комплект гранат, двойной комплект боеприпасов, одна винтовка М16, один 10–дюймовый нож и один пистолет 45 калибра. Вот теперь я готов к путешествию.

Получив снаряжение, наш взвод оставили ждать в ангаре базы МакКорд. Затем мы ещё ждали некоторое время. Мы сменили наши койки на нары в этом душном ангаре и через два месяца мы всё ещё не получили приказа на дислокацию. Ожидание было мучительно и всё что я хотел, это побыстрее попасть во Вьетнам и заняться тем, к чему, как мы предполагали, нас готовили. Наш взвод был готов к отправке. Мы все уже давно были готовы. Прошла ещё неделя, за ней другая. От командования были слышны те же самые известия: в нас пока не нуждаются, мы в резерве. Но однажды, кажется, это был полдень, пришёл приказ всех нас построить на большой сбор. На плацу кроме нашего взвода было ещё не менее десяти тысяч солдат, полковники, майоры и ещё какие–то высокие чины. Прошла перекличка, как если бы мы были огромными карточками лото, только вместо возгласа: "Бинго!" нам ничего не оставалась как стать, как говориться, "земледавами". Вот тебе и на, вот тебе и Вьетнам, приехали!

– Солдаты, – обратился к нам главнокомандующий, – мы получили приказ оставаться здесь ещё некоторое время до того, как вас вернут на ваши базы для дальнейшего прохождения службы.

Все мы с облегчением вздохнули. До этого мы стояли убитые реальностью момента. И тут мы все взорвались, начали кричать во всю мощь своих лёгких и бросать свои каски в воздух. Многие даже упали на колени и стали молиться и благодарить Иисуса. Нам сохранили жизнь и будем, по–видимому, отосланы обратно в Форт—Льюис.

Армейское командование не знало, что делать с нами, потому что база была полностью укомплектована. То время, которое я провёл за решёткой в Форт–Льюисе, мне не засчитывалось, так что у меня было ещё предостаточно времени, чтобы послужить Отечеству.

Когда я получил известие, что брат снова будет давать концерт в родном городе (в Колизее 23 мая 1969 года), я тут же подал рапорт с просьбой об увольнении, чтобы увидеться с братом. Полковые мундиры были тоже оповещены, что Джими приезжает в Сиэтл с концертом и дали мне понять, что не намереваются награждать меня увольнительной. Когда я получил назад свой рапорт с пометкой "отказать", я достиг пика разочарования и стал выражать своё недовольство любым доступным мне способом. Военные на это отреагировали по–своему и другого они придумать не могли, как устроить мне бессрочную вахту на КП, а за одно и мести двор. Думаете, им удалось сломить мою волю и сделать из меня хорошего солдата? Не сработало. И чем больше они ставили мне преград, тем сильнее во мне было желание победить. Я не собирался позволить им уложить меня на обе лопатки.

И неважно, каких усилий мне это стоило, но они не продвинулись ни на дюйм. Возможно даже моё упорство в просьбе об увольнительной, только разозлило их ещё больше. Один лейтенант даже однажды среди ночи поднял меня и, приказав выйти из палатки, избил.

– Я сделаю всё, Хендрикс, чтобы тебя не было в армии! – визжал он. – Ты считаешь себя большой шишкой? Ты не большая шишка, ты мерзкий ублюдок!

После этого случая я не мог больше разрешать себе терпеть ни физического, ни морального унижения со стороны военных. Но думаю, всё же не это послужило главной причиной, а то, что я не желал упустить возможность ещё раз увидеться с братом. Ни словом, ни делом армия не могла остановить меня в желании воссоединиться с Джими, когда он приедет в наш город. Итак, взвесив все за и против, я принял стремительное решение: если армия не даёт мне увольнительную, то у меня не остаётся альтернативы, как идти в самоволку.

За несколько дней до прибытия Джими я сменил свою апатию на гражданское платье, запаковал все свои вещи в небольшую спортивную сумку и, как это делал и прежде, направился прямо через главные ворота к стоянке такси. Как только передо мной открылась дверца такси, я, бросив сумку рядом с собой, плюхнулся на заднее сиденье. В окне я увидел, как армейский грузовик, прогромыхав за нами, остановился перед воротами базы. Я смотрел на всех этих солдат, бежавших строем через весь плац под проливным дождём. Их речёвка была еле слышна, но я хорошо знал, о чём она была. Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул из себя отравленный воздух базы.

– Куда едем, дружище? – спросил шофёр, глядя на меня через зеркальце заднего вида.

– Сиэтл, – ответил я. – 7954 по Сиворд–Парк–Авеню.

Такси увозило меня на север по шоссе номер пять и я вдруг почувствовал, как громадный груз свалился с моих плеч. Не то чтобы я не сомневался насчёт неминуемой расплаты моим действиям, не было таким уж редким явлением среди солдат, как сбегать в самоволку, я постоянно слышал рассказы об этом. Ну, посадят на пару недель в карцер. К этому я уже привык. Я бывал там прежде и определённо побываю там снова не один раз. Это же не то, чтобы оказаться вдруг перед огневой позицией врага. Оглядываясь назад, можно подумать, что я мыслил тогда достаточно примитивно, но это помогало мне правильно судить мои действия.

Отец был сильно удивлён, увидев меня в дверях дома:

– Что ты здесь делаешь, сынок?

– Я в увольнительной, отец. Всё нормально.

У отца не было причин сомневаться в том, что я ему сказал, поэтому он был рад видеть меня дома. Через несколько дней отросли волосы и я отпустил усы. Было такое чувство, что мне всё причудилось и я никогда не был в армии. Чем чёрт не шутит, может же такое произойти, что они забудут обо мне. Всё возможно.

На следующий день в город прилетел Джими и, точно также как в его первый приезд домой, мы встретили его в аэропорту и оттеснили от него назойливых репортёров и возбуждённых поклонников. Отец, Джун, Жени и я отвезли его домой, чтобы он смог хоть немного побыть среди родных и дать отдохнуть своей пружине перед вечерним концертом в Колизее. По поведению Джими мне было видно, что обвинение, которое ему предъявили тремя неделями ранее в Торонто, нервировало его, но никто из нас не стал ничего расспрашивать об этом инциденте, чтобы лишне его не беспокоить. Из газет я понял, что арестовывать его не собирались, не имело смысла. Обвинили его в ввозе в Канаду героина, который сами, как я считаю, и подбросили. Если бы в рапорте было сказано, что они задержали его с LSD или с мешком травы, или даже, может быть, с маленьким пакетиком кокаина, это прошло бы мимо внимания масс. Но героин, героин есть и был максимальным злом и определённо не мог не повлечь за собой шквал газетных заголовков. И если правительство задалось бы целью повернуть общественное мнение против Джими, лучше чем обнаружить героин в его личных вещах, оно не могло придумать. И я бы оказался последним мерзавцем, если бы это было первое, о чём я бы спросил, когда он ступил с трапа самолёта. Более всего ему было необходимо отдохнуть и прийти в себя в кругу семьи.

И как всегда, его менеджеры наблюдали за каждым нашим шагом. Джерри и Майк не видели меня несколько месяцев с того времени, в Лос–Анжелесе, но я не заметил в них никаких изменений по отношению ко мне, похоже, они вообще были недовольны не только моим существованием, но и тем, что у Джими оказались родственники.

В Колизее Джими вышел на сцену в тёмно–оранжевых обтягивающих бархатных штанах и золотистой блузе. В какой–то момент мне показалось, что это шаровая молния, а не мой брат. Где–то уже в конце выступления, Джими резко присел и штаны сзади лопнули. Тут же на сцену выбежал один из роуди, держа в руках флаг конфедератов. Так что последние два номера он отыграл опоясанный знаменем революции. Я вообще удивлялся, как его сценическая одежда выдерживала так долго. Бархат и сатин, из которого она была сшита, очень непрочны, и его экспрессия была выше предела возможностей этих тканей. Под софитам одежда его выглядела великолепно, но в деле она оказывалась совсем недолговечной, поэтому обычно такую одежду я называю временным гардеробом.

Сцена Колизея с огромным стеклянным куполом вращалась, стеной лил дождь, а молнии сверкали одна за одной, создавая сверхъестественный фон. Но что–то сломалось, сцена остановилась и музыканты оказались лицом только перед частью слушателей. Почти в тот же момент остальные, которые оказались сзади, повскакивали со своих мест в поисках лучшего обзора. Но люди перед сценой стояли настолько плотно, что им было не пробиться.

После концерта Джерри отвёз всех нас в гостиницу Шервуд–Инн, находящуюся в Ю-районе Сиэтла, в забронированный за Джими номер. Когда разговор зашёл о дальнейших его планах, Джими рассказал мне, что после концерта на Гавайях будет в Нью–Йорке, где продолжит запись для нового альбома. Я почувствовал, что он полностью уже был готов сменить не только музыкальное направление, но и поменять стиль всей своей жизни. К этому времени он был уже уделан Экспириенсом и сыт по горло своими менеджерами, манипулирующими им в каждую секунду и управляющими его делами по своему усмотрению. Мне было приятно видеть, что он, наконец, задумался о себе.

– Эти деловые кошары каждый новый день заставляют меня подписывать какие–то бумаги, – пожаловался мне Джими. – Я же хочу только одного – сконцентрироваться на своей музыке, но это становится всё труднее. Я надеюсь скоро избавиться от этих парней и начать своё личное путешествие – новая группа, новый менеджмент. У меня будет своя студия и я собираюсь основать свою собственную граммофонную компанию.

На следующее утро отец подъехал к отелю, чтобы мы все смогли проводить Джими в аэропорт. Отцу всегда нужно было самому сказать Джими напутственное слово перед полётом. Мы проводили его до ворот и смотрели ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Ему предстояли концерты в Сан–Диего (в Sports Center), на Сан–Хосе Поп–Фестивале в Санта–Клара–Каунтри в Калифорнии и, затем, на Гавайах в Гонолулу в Вайкики–Шелл. А я ещё несколько вечеров провёл дома с Джун, Жени и отцом. Мне бы чуть подумать насколько важным было бы для меня тогда моё возвращение на базу и продолжение службы, а мне вместо этого рисовался чудесный мир возможностей, открывающийся передо мной в будущем вместе Джими.

Сначала, я решил, что было бы неплохо провести несколько дней с моей подружкой, Лидией, и уверил себя, что вернусь в начале следующей недели. Но пришёл понедельник и я уговорил себя, что обязательно сделаю это на следующей. И вместо того, чтобы вернуться в армию, отслужить положенное время и предстать перед лучезарным будущим, я попал под влияние своей старой особенности. После нескольких месяцев безуспешной борьбы с самим собой, обещаний, которые я давал самому себе и сам же не сдерживал их, я был полностью охвачен внутренним страхом. Я проскочил точку возврата. Всё выглядело так, как если бы страшное чудище собиралось прийти за мной и унести меня в своё царство.

Глава 13. Сумерки

После его последнего визита в Сиэтл, я попробовал напасть на след Джими в Нью–Йорке, но там, в своей квартире, он не появлялся. По телефону чей–то голос мне пытался объяснить, что они не только не знают где он, но и не знают вернётся ли он вообще. Очень может быть, голос принадлежал одному из тех, кто всё время против нашего с ним общения, кто знает. Не слишком ли много я приложил к этому усилий, но я не мог игнорировать возможность лёгких денег. После моего первого погружения в Лос–Анжелесе, кокаин стал частью моей жизни (вместе с травой, LSD и алкоголем). Я был нагружен под завязку круглые сутки. А когда я нагружен, улица – вот то место, где меня можно было всегда найти.

Летом 1969 года я выехал из отцовского дома на Сиворд–Парк и снял номер в одной очень приятной гостинице на Вашингтон–Плаца. Так мне был гораздо свободнее в своих действиях, я мог выходить и приходить в любое время дня и ночи, без того, чтобы натыкаться на расспросы отца. Хотя у меня и оставалась приличная сумма от той, которую мне передал брат, я продолжал сам изыскивать способы увеличить количество моих наличных денег. Не то чтобы я не мог попросить снова денег у брата, он и так дал мне предостаточно. LSD стало очень популярным и, я бы сказал, даже модным в Сиэтле. Мы с дружками стали бомбить все концерты, проходящие в Колизее, и стали делать хорошие деньги. Фокус состоял в том, что шприц наполняли несколькими каплями LSD, а затем до полного объёма – Kool–Aid. Проходя по рядам на парковке, я толкал их по шесть долларов, вместо двух за десяток.

С концертов мы собирали хороший урожай, но они были не часты и в основном мы работали в игорных заведениях, барах и клубах. Благодаря великодушию Джими карманы мои были велики и позволяли мне проникать в самое закулисье Сиэтла, где ставки были очень высоки. И нынешнее моё положение потребовало нанять телохранителя. В игре я усвоил одну истину, которую отец никогда не смог понять: как только у тебя остаётся всего несколько баксов, срочно сваливай. Здесь важно успеть унести ноги до того, как кто–нибудь сбросит снова на стол деньги. А если вопреки случаю я выигрывал несколько тысяч за вечер, мне, как вы понимаете, требовалась серьёзная защита, чтобы успеть выскочить за дверь прежде, чем проигравший доберётся до моей задницы.

У меня были друзья по всему городу и они всегда предупреждали, когда копы или армейская полиция искали меня. Пару раз я чуть было не попался, но меня выручали друзья, мы менялись одеждой и я ускользал у них прямо из–под носа. Мне следовало бы крепче соображать, но видно, моё я было сильнее моих мозгов. Я думал, ну что такого плохого я сделал? Но я дурил только самого себя. Хоть сколько–нибудь умный человек первым делом уехал бы на время из города или даже поступил бы ещё более разумно, вернув себя армии. Я же не сделал ни того, ни другого.