Текст книги "Маркиз де Боливар"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Кажется, Монхита, вы и впрямь влюблены в старика?

– А почему бы нет?! – горячо воскликнула Монхита. Но прозвучало это так, словно она просто стыдилась признаться, что ее привлекли к полковнику только его высокой чин, богатство и знатность и еще – его щедрость, которые давали ему преимущество перед нами.

– Почему бы нет! – упрямо повторила она, вскинув головку.

– Ну, то, что вы чувствуете к нашему старику, нельзя назвать любовью, – спокойно разъяснил Донон. – Подлинное чувство любви – это нечто другое, чего вы еще, верно, и не знаете. Любовь – это тайна. Вот сегодня ночью я или кто другой – жду вас, дрожа от нетерпения, изнывая от жажды, считая минуты, отделяющие меня от вас. И когда вы тайно, замирая от страха, крадетесь ко мне – тогда, может быть, вам откроется любовь как нечто новое и особенное, не пережитое ни разу в жизни!

Начинало смеркаться, и я не мог хорошо разглядеть выражение глаз Монхиты. Но голос ее прозвучал ясно, громко и чуточку насмешливо.

– Правда! Вы меня почти убедили. Мне уже почти любопытно узнать такую любовь, которую вы мне описали, – ново и незнакомо! Но, к несчастью, я обещала моему любимому верность!

Внезапный оборот ее мыслей и лукавая насмешка в голосе могли еще пробудить наше недоверие к ней. Но мы все были чересчур нетерпеливы и распалены желанием, чтобы обратить на это внимание.

– Да вы не должны блюсти это обещание, – вскричал Донон, – ведь вы дали его, не любя, человеку, которому считаете себя обязанной за его услуги вам и отцу!

Дон Рамон зажег у себя восковую свечку, и узкая полоска света проникла через полуоткрытую дверь в комнату.

– Ну, если все, что вы сказали, – правда и не должно держать слова, данного нелюбимому, то я не возражаю и обещаю вам прийти...

Голос ее стал еще более надменным и насмешливым, но лицо осталось задумчивым, серьезным – даже печальным.

– Вот это разумно сказано! – восхитился Брокендорф. – И когда же, прекрасная Монхита, мы сможем с вами встретиться?

– Сегодня после вечерни, то есть, думаю, около девяти часов вечера я приду...

– И кто из нас будет счастливым? – нажал на нее Эглофштейн, уже поглядывая с ревнивой завистью на Брокендорфа, Донона и меня.

Монхита внимательно посмотрела на каждого из нас. Дольше всех – на меня. И мне в этот миг показалось, будто мои и ее восемнадцать лет притягивают нас друг к другу.

Но потом она покачала головой.

– Раз уж я и не знаю и едва могу понять, какое это новое и особенное чувство любви, наслаждение которым вы мне обещаете, то для меня и невозможно сразу решить, в чьих руках я пройду эту школу! Давайте встретимся – в монастыре Сан-Даниэль!

Она отворила дверь и крикнула в мастерскую, что хватит работать, еда давно ждет на столе.

Дон Рамон и натурщики вылезли из-за "Погребения Христа". Но художник казался недовольным своей работой.

– Этот мой Иосиф – совершенное ничтожество, что в позиции тела, что в выражении лица... – вздохнул он.

– Вы могли бы придать ему и лучший вид, – обидчиво заметил молодой натурщик, одергивая короткие рукава.

– Но у него очень естественная поза! – утешила иерусалимская дама его и художника.

Брокендорф не преминул вставить и свое замечание.

– Много лиц на картинах, а все разные! – заключил он глубокомысленным тоном.

– Это потому, что каждое я пишу с натуры! – пояснил дон Рамон. – Есть плохие живописцы, которые сразу берут за образец готовые картины других мастеров. Если вы хотите купить картину – это будет стоить сорок реалов. Заметьте, это – многофигурная картина. За ту же цену могу продать две маленьких, как будет вам угодно...

– Давайте сюда картины! – расщедрился Брокендорф, весьма довольный удачным исходом приключения. – И чем больше – тем лучше!

Он вытащил из кармана два золотых луидора, о существовании которых помалкивал, поскольку задолжал за карточный проигрыш. Дон Рамон забрал золото и дал ему святого воина и мученика Ахатия и флорентийского субдиакона Зиновия.

А мы уговорились с Монхитой сойтись в девять у ворот Сан-Даниэля. И пошли в гостиницу выпить вина и поужинать. Все были в веселом настроении, а Брокендорф от радости готов был ходить на голове. Он напугал старуху-хозяйку, насвистывая, как дикий гусь, уволок – и далеко! – лестницу от голубятни на улице Сан-Херонимо, и зазвал нас в лавку горшечницы, которую он вовсе не знал, и задал ей для развлечения вопрос: почему она обманывала своего мужа на прошлой неделе с хромым писарем из магистрата...

Глава XI. ГИМН ТАЛАВЕРЫ

Монастырь Сан-Даниэль, от которого получила свое название улица Кармелитов, мы использовали как пороховой склад и мастерские. Монахи, члены ордена Необутых Кармелитов, давно уже – до нашего прихода – покинули здание, чтобы уйти сражаться в отрядах полковника Дубильная Бочка или майора Эмперсипадо против нас. В дормитории, в кельях старших монахов, в коридорах и большом зале с колоннами изо дня в день работали наши гренадеры и солдаты полка «Наследный принц», снаряжая зажигательные бомбы и гранаты. Внутри крипты, где Брокендорф собирался провести ночь (мы все дежурили там по разу в неделю), были свалены пустые пороховые мешки, ящики с гвоздями, топоры, молотки, кирки и лопаты, запалы, доски для ящиков, связки соломы и пестрые глиняные трубки гренадеров; меловыми чертами были размечены границы ротных хозяйств, которыми ведали капралы. Стены крипты были покрыты полувыцветшими фресками: осмеяние Самсона, поражение гиганта Голиафа, причем воину-пастуху Давиду кто-то из гренадеров, нарисовав ему бакенбарды и густые усы, придал облик важного тамбур-мажора нашего полка. Над дверями висел в резной позолоченной раме образ незнакомого нам монаха с епископским большим крестом на груди.

Две жаровни с угольями испускали густые облака дыма, и мы были поставлены перед выбором: мерзнуть или задыхаться. Мы закончили ужин, и денщик Брокендорфа, который во всем корпусе слыл лучшим добытчиком провианта, тут же унес остатки еды со стола,

Напротив боковой стены монастыря, отделенный от нее только узкой улицей Кармелитов, стоял городской дом маркиза де Болибара, и мы могли видеть через разбитые церковные окна ярко освещенное окно спальни полковника и даже различить в бинокль, что было внутри нее. Полковник сидел – вполне одетый – на кровати, и при свете двух канделябров, стоявших на столе, сержант-фельдшер из гессенского батальона старательно подбривал ему бороду и усы. На стуле лежали его треуголка и пара пистолетов.

Вид нашего командира преисполнил нас радостью и чувством превосходства, потому что – мы были уверены – он тщетно будет ждать Монхиту в этот вечер, она должна прийти к нам, а не к нему. Мы все одновременно ненавидели и боялись его. И Брокендорф дал волю своему злорадству:

– Вон он сидит, кувшин с уксусом, со своей больной головой и израненным сердцем! Ну что, скоро она придет, господин полковник, она уже в пути? Рано вы радуетесь, ваше сиятельство! Суп проливается с ложки легче всего у самого рта!

– Тише, не кричи так, он еще может услышать!

– Ничего он не слышит, ничего не видит и ничего не знает! торжествовал Брокендорф. – Когда Монхита будет здесь, мы потушим свет. А в темноте я ему дважды всажу турецкое оружие в его тухлую башку, и он ничего не заметит!

– Раз уж он так гордится своим столбовым дворянством, – издевался Донон, – так ему бы следовало вписать в свой герб спутника святого Матфея, у которого имеется пара хороших рогов[32]  32 Евангелисты изображаются на иконах с символическими фигурами, причем Матфей с бычком (тельцом) – символом покорной жертвы.


[Закрыть]!

– Тихо, Донон! У него тонкий слух, вы его худо еще знаете, – прошептал Эглофштейн озабоченно и оттянул нас от окна, хотя полковник, без сомнения, ничего не мог слышать на таком расстоянии. – Он слышит кашель старой бабы за три мили. И если он рассвирепеет, он опять заставит вас три часа маневрировать по мокрой пашне, как на той неделе!

– Я тогда подхватил ангину. Не хочет ли он вскоре получить что похуже? – приглушенным голосом выругался Брокендорф. – И каждую минуту он выгоняет нас из квартир ради всякого вздора...

– Тебе ли говорить, Брокендорф? – возразил Донон. – Ты и пришел-то в полк уже капитаном. А мы с Йохбергом? Мы послужили с Уксусной Кружкой подпрапорщиками. Вот собачья жизнь! Каждый день в руках скребница для коней. Конский навоз в тележках из конюшен вывозить, таскать восьмидневный рацион овса на своем горбу...

Башенные часы у Мадонны дель Пилар пробили девять. Донон сосчитал удары.

– Ну вот, скоро она должна быть здесь!

– Вот мы сидим! – сказал Эглофштейн. – Сидим, и все ждем одну Монхиту. А ведь в городе наверняка хватает девушек не хуже ее, а кто, может, и красивее... Но, видит Бог, глаза мои ослепли, я вижу только ее одну...

– Ну, я-то – нет! – усмехнулся Брокендорф, набирая хорошенькую порцию табаку. – Я и других замечаю. Если бы вы зашли ко мне в воскресенье ночью, застали бы одну девочку, такую черноволосую, хорошо сложенную и вполне довольную тремя грошами, которые я ей подарил. Ее зовут Розина. Но Монхита по мне – ничуть не хуже!

Он сдул табачную пыль с рукава и продолжил:

– Три гроша – ведь это пустяки. Женщины у Фраскати в Париже и в "Салоне для иностранцев" обходились мне куда дороже...

Одна из свечей догорела, зашипела и замигала, и Эглофштейн зажег новую.

– Слушайте! – вскричал Донон и схватил меня за плечо.

– Что там?

– Вы не слышали – наверху? Вот опять! Там, где орган!

– Летучая мышь! – отозвался Брокендорф. – Дурачье: испугались летучей мыши! Теперь она висит где-нибудь на стене. Донон, ты что, дрожишь? Вообразил, будто маркиз Болибар сидит за органом и хочет подать свой знак?

Он сам поднялся по расшатанной деревянной лесенке, ведущей к органу.

– Конечно, – сказал Донон, – маркиз знает тайный ход из своего дома в монастырь. И в какой-то день он взберется туда и подаст второй сигнал, как уже подал первый...

– Боитесь летучих мышей! – крикнул сверху Брокендорф. Он повозился у корпуса и регистров органа, но не смог извлечь ни одного звука. – Донон! Ты ведь учился играть на органе? Иди сюда! Разберешься во всех этих трубках и свистках?

– Эй, Брокендорф! Оставь чертов орган и слезай скорее! – приказал Эглофштейн.

– А ведь весело подумать, – загрохотал сверху голос капитана, – что если я сейчас заиграю какую-нибудь песенку про Мартинова гуся или "Маргарита, Маргарита, где запачкала рубашку", – там, за городом, Дубильная Бочка заведет крутой танец с нашим Гюнтером?

Эта выходка Брокендорфа, кажется, понравилась Эглофштейну. Он захохотал, хлопая себя по бедрам, так что эхо отдавалось от сводов:

– Этот Гюнтер! Трепач! Хвастун! Я бы посмотрел на его рожу, когда пули засвищут вдруг у самого носа!

Тем временем Донон тоже поднялся по лесенке. Он "смотрел орган и попытался объяснить нам его хитроумное и странное устройство.

Тут были емкости для воздуха, свистковые и флейтоподобные трубки, вибраторы. Клавиатура, которую Донон опробовал, осторожно нажимая по одной клавише. Затем он продемонстрировал нам различные свистки: каждый из них имел особое название. Один назывался Principal, другой Bordun. Были еще Spitzgambe, инфрабас, квинтвиола, суббас, а одна из флейт называлась "рожок серны".

– Странные названия, – задумчиво заметил Брокендорф. – А ты можешь ли сыграть на всех этих флейтах, свистках и гобоях настоящую танцевальную музыку, а не только жалкие "Благословляю вас"?

– Можно сыграть и фуги, токкаты, прелюдии, интерлюдии, – вступился за инструмент Донон.

– Нажми мне на педали, я попробую, выйдет ли у меня "Gloria".

И он начал своим скрипучим голосом напевать:

Unser Pferrer in der Masen

Hat heut' sein Latein vergessen.

Kyrie Eleison![33]  33 Наш священник за обедней сегодня позабыл свою латынь. Господи помилуй!


[Закрыть]

Он присел на корточки за корпусом и подкачал воздух. Брокендорф с силой ударил по клавишам. И вдруг орган издал высокий, режуще-пронзительный звук, словно завизжала огромная крыса. И хотя звук не был сильным, Донон и Брокендорф вскочили и с грохотом скатились по лестнице, словно за ними гнался дьявол.

– Брокендорф! – загремел Эглофштейн. – Ты с ума сошел?

Тот стоял, тяжело дыша, все еще в полном ужасе от того, что ветхий орган вдруг ожил и завизжал как крыса.

– Да я же хотел сыграть Гюнтеру танцевальную музыку, – заявил он, опомнившись. – Не думай чего-нибудь, lа bonne heure[34]  34 Право же! (фр.)


[Закрыть], я только пошутил...

– Никаких шуток, Брокендорф! – проворчал Эглофштейн. – Завтра утром мы вдосталь нашутимся с герильясами, и тогда ты сможешь заработать свой Почетный крест...

Мы довольно долго молчали, и холод заставил всех сгрудиться около жаровни. Потом с улицы послышались шаги.

– Это она. Теперь она пришла! – и Донон подбежал к окну.

Но это оказалась не Монхита, а фельдшер, который, побрив и расчесав рыжую бороду полковника, съев и выпив свое угощение, пустился восвояси с фонарем в руке.

– Но ведь вечерняя служба в церкви давно закончилась! Где же она может быть? – недоуменно спросил Эглофштейн.

Ноги и пальцы у нас застыли от холода. Чтобы согреться, мы начали расхаживать вчетвером быстрыми и равномерными шагами, как в строю, и стены крипты отдавали глухое эхо наших шагов.

И вновь мы пытались скоротать время ожидания за разговорами, и Донон с Брокендорфом завели спор о том, что же делали монахи этой обители, когда собирались в зале с колоннами.

– Они сидели чинно и дискутировали, был ли у Христа особый ангел-хранитель или нет и кто более свят – святой Иосиф или Богоматерь, утверждал Донон.

– Чушь! – возразил Эглофштейн. – Ты так уж хорошо изучил испанских монахов? Жрать и пить – вот их "свободные искусства". И если бывали диспуты, так разве что о том, как надо составлять письма, в которых они во имя своего святого патрона вымогали у богатых горожан себе на сало и масло. Наверху, в келье брата-циркатора[35]  35 Circator (лат.) – монах, ведающий внешними связями монастырской общины.


[Закрыть], вы можете найти кучу таких писем!

– Эти нищенствующие монахи умеют пожить! – завистливо вздохнул Брокендорф. – Сколько я ни встречал таких – у любого все девятнадцать карманов его священной рясы набиты хлебом, фляжками с вином, сыром, яйцами, свежим мясом или колбасой. Достаточно, чтобы кормиться две недели. Но вино всегда было плохое. Испанские монахи пьют вино, черное как чернила и годное только таким дуракам, как они!

Он остановился и погрел над углями волосатые ручищи. А холод и впрямь стал невыносимым. Ни печки, ни потолка, и ветер свистел сквозь выбитые стекла. Одни угасающие угольки в медной жаровне. Донон нетерпеливо выглядывал во тьму через окно, но Монхиты все еще не было...

– В Бебенхаузене – одном местечке в Швабии, – рассказывал Эглофштейн, постукивая ногу об ногу, – я стоял однажды с моей полуротой в аббатстве. Мы пили ром и рейнвейн, и обоих напитков было столько, что мы ежедневно мыли ими руки. Ночью мы спали, подстелив под себя ризы. Была лютая зима и такой мороз, что даже вороны замерзали насмерть. Однажды вечером мы затопили камин двумя ветхими стульями для хористов.

– Уходя, вы, верно, должны были заплатить господину аббату по хорошенькому счету!

– Заплатить? – Эглофштейн засмеялся. – Верни-ка шкуру быку, после того как изорвутся сапоги из его кожи! Кто правил тогда в Германии? Всемилостивый курфюрст, его светлость лендграф, высокомудрый магистрат, его милость епископ... И каждый хотел приказывать, финансовые камеры и правительственные коллегии ежедневно издавали новые распоряжения, которых никто не слушался. Сегодня, правда, по-другому, правит один Бонапарт. А все наши князья и графы, пробсты и прелаты должны танцевать под его дудку да еще паясничать, прыгать, как голодные пудели, – вот и все.

– Вот, это должна быть она. Я слышу шаги, – крикнул Донон.

Мы бросились к окну и увидели Монхиту, которая торопливо перебегала улицу – как лунная тень.

– Славная девчонка, – пробормотал Брокендорф, весьма тронутый тем, что Монхита все же сдержала свое слово. – Потушите свет, чтобы полковник ничего не заподозрил!

Мы задули свечи и в темноте ждали, затаив дыхание. Только лунный свет озарял помещение сквозь высокие окна, да из жаровни вылетали одиночные искры. Нам было видно, как напротив в светлой комнате взад и вперед двигалась фигура полковника – словно проповедник репетировал свою речь к воскресной службе. Брокендорф прислонился к столу и начал высмеивать нашего влюбленного командира, исходя высокомерием и злорадством.

– Ха, Уксусная Кружка! Не спишь еще? Думаешь, твоя милочка явится этой ночью?

– Да тише ты, тише! – заклинал его адъютант. – Если дьявол захочет, чтобы тот тебя услышал...

– Пусть слышит, пускай! – крикнул Брокендорф. – Мне жаль старого дурака. Я уж пошлю ему завтра вместо Монхиты другую, жирную старуху, что убирает у меня комнату каждый день. Она – как камбала, и лицо вроде ореховой скорлупы. Но с него и ее цыганских тряпок хватит!

А полковник наверху вдруг остановился и повернулся к двери... Брокендорф успел еще безудержно посмеяться, ему было очень забавно, что именно мы все смотрим, как полковник с таким доверием ждет свою возлюбленную, которую мы у него сманили. Он клялся, хохоча, что достанет старику взамен всех старых баб Ла Бисбаля.

– Иди спать, Уксус, зря ты ждешь, Монхита придет – да не к тебе! Но я могу тебе послать без счета ведьм, которые торгуют бобами и репой на улице, они тебе – в самый раз!

И запнулся.

В комнате отворилась дверь, и на пороге возникла Монхита, юная, стройная, жаждущая любви, и повисла на шее старого полковника.

У нас отнялись языки. Словно обухом по лбу... Это видение поразило каждого в сердце как кинжальный удар.

И только через несколько минут они вырвались наружу, наши чувства: боль и тоска за целый год, разочарование и растоптанное самолюбие – ведь мы оказались обманутыми, а не он...

– Ах он трус! – первым зарычал Брокендорф. – Шельма! Тряпка! При Талавере он укрылся, залег за дохлым мулом, пока мы шли под картечь!

– И двенадцать тысяч франков солдатских денег, и восемь тысяч – на кухню! Он все положил в свой карман, а мы голодали... Перед боем в полку не выдали и по осьмушке хлеба!

– И не был бы твой кузен военным советником по экономии у курфюрста, так Сульт сорвал бы тогда с тебя эполеты!

– И сколько ты лошадей приписал в расчетах! Вор! Деньгоглотатель! Брат Иуды!

Мы орали наперебой, но полковник, конечно, ничего не услышал. Он в это время снял с Монхиты шелковую наголовную сетку и жадно целовал ее лицо и руки.

– И ведь не слышит! – задыхался от злости Брокендорф. – Но, побери меня черт, он меня еще услышит. И пусть все дьяволы в аду будут свидетелями – я ему еще покажу!

Он треснул кулаком по створке окна, так что посыпались осколки на улицу. Потом высунулся в окно и, отбивая такт кулаками, завел глубоким басом насмешливую песенку о Талавере, давно ходившую среди солдат: ее сочинил кто-то из драгун или гренадеров после Талаверского штурма, и все солдаты знали, что она – про нашего полковника, и пели ее, когда думали, что никто из офицеров не услышит:

Полковник под огнем врага

Как ему шкура дорога!

Едва ударят пушки

Дрожит он до макушки,

Когда мортиры говорят...

Он прервал напев, тяжело сопя от ярости. Полковник не слышал. Он обнимал Монхиту, и мы видели, как она спрятала лицо на его груди, и ее медные волосы мягко спадали на его плечи.

И это зрелище стократно усилило нашу ненависть, сделало нас слепыми и глухими рабами злобы.

– Подпевайте, все вместе! Пусть он услышит! – крикнул Брокендорф и вновь запел "Гимн Талаверы":

Когда мортиры говорят,

Он, весь в поту, твердит про ад:

Спаси нас да помилуй!

А где дукаты зазвенят

И талеры засветят,

Вот тут он – подлинный герой,

И на солдатское добро

Едва ли кто отважней...

И вдруг, пока мы еще пели, Монхита вырвалась из рук полковника, подошла к образу Мадонны и завесила ее лик своей шелковой сеткой для волос, будто желая скрыть от Матери Божьей то, что произойдет в комнате. А полковник в тот же миг невозмутимо – а должен был нас слышать! – задул свечи. И последнее, что я видел, это стройная, полудетская фигурка перед образом и противно надувшиеся щеки полковника. И все исчезло.

Тогда наше бешенство дошло до предела. Мы позабыли об угрозе городу, о полковнике Сарачо с его герильясами, которые ждали сигнала, чтобы атаковать нас. Вокруг меня гремела такая брань, что кровь могла бы застыть в жилах, и злобные крики, подобные вою озверевшей собаки. И я увидел, как Брокендорф и Донон ринулись по лесенке наверх, к органу.

Один нажимал на педали, другой – давил на клавиши. Звучно и грозно загудел орган – и это был мотив "Гимна Талаверы", он заполнил все пространство собора. Мы еще подхватили, пели все четверо, даже Эглофштейн, и я видел, как он отбивал такт – с дикими жестами, а орган перекрывал нас всех:

И на солдатское добро

Едва ли кто отважней!

Ах ты, Иуда, ты, злодей,

тебе бы не перо на шлем,

а лисий хвост на шляпу!

Но вдруг ко мне вернулось сознание, холодный пот полился у меня по лицу, колени затряслись; я спрашивал себя, зачем мы это делаем, а орган все рокотал: "Ах ты, Иуда, ты, злодей!"

И мне на миг почудилось, что за органом вверху сидит сама смерть, а дьявол качает педали. И в темном помещении – в мерцании искр от догорающих углей жаровни – возникла тень мертвого маркиза де Болибара и тоже стала отбивать такт песне нашей гибели...

Потом беду почуяли и другие. Вдруг воцарилась мертвая тишина. Орган умолк, лишь ветер скулил и стонал в разбитых окнах. Мы стояли, охваченные внутренним морозом, нас трясло, и я услыхал рядом с собой шумное дыхание Брокендорфа.

– Что мы натворили! – прохрипел Эглофштейн. – Что натворили!

– Ну и безумие на нас нашло! – прошептал Донон. – Брокендорф, это ты! Ты заорал: "Донон, давай к органу!"

– Я не говорил ни слова! А ты, Донон, ты звал меня и кричал: покачай мне педали!

– Ничего я не говорил, клянусь спасением души! Какое наваждение одурило нас?!

На улице хлопали окна. Шаги бегущих людей, крики, смятение... Вдали барабан пробил тревогу.

– Вниз, скорее! – прошипел Эглофштейн. – Скорее прочь! Никто из нас не должен попасться им здесь!

Мы ринулись прочь из крипты, опрокинув стол, промчались по коридорам и лестнице, спотыкались внизу о пороховые бочки, падали, вскакивали – бежали, спасая свою жизнь...

И когда мы уже были далеко на улице, с гор ударила первая пушка.