Текст книги "Маркиз де Боливар"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава IV. СНЕГ НА КРЫШАХ

Маркиз де Болибар в тот же день беспрепятственно прошелся по Пуэрта дель Соль в час вечерних молитв. Никто не опознал его, и он мог бы затеряться в пестрой массе водоносов и торговцев рыбой, оливковым маслом и овощами, монахов, теснившихся вечером возле церковных дверей, и другого местного люда, словно карп в мутном пруду, если бы его несчастливая звезда не заставила его подслушать тайну, которая связывала цепями воспоминаний нас, пятерых офицеров: меня и еще четверых... Тайну нашу – и умершей Франсуазы-Марии, жены полковника Лесли, тайну, которая была глубоко заключена в наших сердцах; в ту ночь мы хвастливо делились ею, пьяные от аликанте и сердечной тоски, потому что на крышах лежал снег.

Но оборванный погонщик мулов, который с четками в руках сидел в углу моей комнаты, подслушал нас и должен был умереть...

Мы расстреляли его у городской стены, тайно и поспешно, без трибунала и без исповеди. И никто из нас не заподозрил – только я один, когда уже было поздно! – что это был маркиз де Болибар – этот оборванный старик, который после нашего залпа упал на снег, истекая кровью.

И никто не подозревал, какой страшный груз он взвалил на наши плечи, прежде чем умереть...

* * *

Я в этот вечер командовал караулом у городских ворот. Около шести часов я проверил и сменил пикеты, которые должны были патрулировать окрестности городских стен каждые полчаса. Постовые стояли на своих местах, держа под плащами карабины наготове. Стояли беззвучно и недвижно, словно статуи святых в нишах стены.

Начинался снегопад. В этой горной местности Испании снег не редкость в январе и феврале. Но в этот вечер мы впервые увидели в Испании снежные хлопья.

Я занес в свою комнату две медные лохани-грелки с угольями, потому что печей вообще не водилось в домах Ла Бисбаля. Дым ел мне глаза, а снежная вьюга тихо и угрожающе скрежетала слабо закрепленными стеклами в оконных рамах. И все-таки в согревшейся комнате было уютно. В углу стояла моя кровать, покрытая свежей травой и застланная плащами. Стол и скамейки были сооружены из бочек и досок, на столе стояло вино в тыквенных сосудах, я приготовил его, ожидая своих товарищей, которые решили провести рождественскую ночь у меня.

Через окошки под крышей я слышал голоса моих драгун. Они устроились прямо на полу чердака, закутавшись в плащи, и о чем-то спорили. Я тихо поднялся по деревянной лесенке.

Я частенько подбирался в темноте к своим людям и слушал их разговоры. Это я делал потому, что вечно беспокоился, как бы наша тайна не была раскрыта, и драгуны не начали бы болтать и высмеивать покойную Франсуазу-Марию, когда они остаются одни, вдали от офицерских ушей.

В помещении было темно, как в пекарской печке. Но я сразу узнал голос сержанта Бренделя.

– Что, нашелся тот парень, который удрал с твоим кошельком? – спросил он. Ворчливый голос отозвался:

– Я бежал за ним, но не мог догнать. Он смылся и побережется показываться снова!

– Вот-вот, и все испанцы – такие же! – зло вставил другой голос. Целыми днями молятся, так что рты у них полны пыли, выпивают котлы святой воды, а сами, святоши, только и думают о куропатках и ветчине и как бы нас ради этого обмануть и обокрасть!

– Пять дней тому назад, – различил я голос капрала Тиле, – когда мы стояли в Корбосе, один такой еще не повешенный вор из числа возчиков сбежал с чемоданчиком нашего полковника, там были кружева и юбки покойной жены полковника, и он уволок их в свою вонючую нору!

Наш полковник возил в багаже вещи Франсуазы-Марии и ни за что не хотел с ними расстаться и после ее смерти – во всех походах. Когда я услышал, что драгуны заговорили о Франсуазе-Марии, мое сердце громко забилось; я подумал – вот сейчас оно выплывет, они раскроют нашу тайну... Но больше я не услышал о ней ни слова; драгуны начали обсуждать наших генералов и последние походы, и сержант Брендель горячо напал на маршала Сульта и его штаб.

– Говорю вам, – крикнул он, – эти господа, которые проводят войну в колясках, трусят в бою куда хуже нашего брата. Я под Талаверой видел, как они показывали спины, бежали словно мулы, едва засвистела картечь...

– А нам хуже всех врагов – не картечь, – заметил другой. – Хуже всего – бесцельные марши туда-сюда, восьмичасовые броски, чтобы поймать и повесить одного крестьянина или попа... Мокрая земля, вши, половинные рационы – вреда от них больше, чем в боях от картечи.

– И эта солонина, не забывай! – добавил драгун Штюбер. – Она воняет до самого неба, даже воробьи замертво падают у наших кухонь!

– У Сульта нет жалости к солдатам, это точно! – мрачно подтвердил Тиле. – Он жаден и думает только о богатствах и почестях. Как же, маршал и герцог Далматинский! А сам неспособен быть даже капралом, я вам точно говорю!

И ни слова о Франсуазе-Марии. Я облегченно вздохнул. Одни обычные разговоры об этом обрыдлом испанском походе, в которых солдаты все время коротали часы перед сном, когда после маршей и боевых стычек располагались на ночлег. Я позволял им болтать о войне и политике сколько и как угодно, потому что службу они все равно исполняли добросовестно.

И тут снизу я услышал голос лейтенанта Гюнтера, быстро спустился и зажег свет.

Гюнтер стряхивал с плаща снег. Пришел и лейтенант Донон: из его кармана торчал томик Вергилия. Он был самый образованный из моих товарищей, хорошо знал латынь, древнюю историю и всюду возил с собой издания римских классиков.

Мы уселись к столу, выпили и начали ругать наших испанских домохозяев и скверные квартиры. Донон пожаловался, что у него нет ни печи, ни камина, а вместо стекла в окне – куски промасленной бумаги.

– Вот и попробуй тут почитать "Энеиду"! – вздохнул он.

– Стены все увешаны образами святых, а чистой постели не найдешь во всем городе! На кухне лежит на столе стопка молитвенников, а сала и колбас не увидишь! – ворчал Гюнтер.

– С моим хозяином невозможно вести разумный разговор, – рассказывал Донон. – Весь день он твердит молитвы Святой Деве, а когда я вечером вернулся домой, застал его на коленях перед каким-то святым, не то Домиником, не то Яковом.

– А говорят, что граждане Ла Бисбаля сочувствуют французам, – перебил я. – Давайте чокнемся! Пью за вас, братья!

– Ну, я тебе советую остерегаться, брат! В городе наверняка есть и переодетые попы и мятежники.

– Ну, пока – очень кроткие мятежники, они не стреляют, не убивают из-за угла, они довольствуются тем, что презирают нас! – возразил Гюнтер.

– Да вот и мой домохозяин, верно, тоже переодетый поп! – тихо засмеялся Донон. – Вряд ли ему подойдет какое-нибудь другое ремесло.

Он протянул мне пустой стакан, и я наполнил его вновь. Дверь отворилась, и в комнату вошел – в облаке снежных хлопьев – капитан Брокендорф,

Он успел где-то хватить добрую толику вина, поэтому его полное лицо с огромным багровым шрамом сияло, как начищенный медный котел. Шляпа сидела на нем набекрень, усы были подкрашены дочерна, две толстые пряди волос спадали с висков до плеч.

– Гей-да, Йохберг! Поймал ты его? – сразу крикнул он мне.

– Нет, нет еще! – я понял, что он имеет в виду маркиза де Болибара.

– Да, господин маркиз заставляет долго ждать! А погода-то неприветливая, он и башмаки может в снегу потерять... – Капитан склонился над столом и понюхал вино в тыквенной бутыли.

– Что там у вас во славу Вакха в его купели?

– Аликанте из погреба здешнего прелата.

– Аликанте? – удовлетворительно крякнул Брокендорф. – Отлично, эта штука стоит того, чтобы нам превратиться в скотов!

Когда Брокендорф превратил себя в скотину, дабы воздать честь доброму вину, он скинул мундир, жилет и рубаху, оставшись в штанах, сапогах и с массивной черной гривой на груди. Две старухи, проходившие возле нашего окна, остановились, с удивлением глядя в комнату. Потом перекрестились, очевидно сомневаясь, что перед ними – человеческое существо, а не диковинный иноземный зверь.

Мы толковали о винах, и вскоре разговор свелся к одним репликам: "Твое здоровье, брат!" или "Благодарю, брат! Чокнемся! Proficiat!"

– Эх, хотел бы я быть в Германии сегодня ночью, чтобы была со мной Барбочка или Дорточка! – вдруг начал пьяным голосом Гюнтер, который целый день таскался за испанками на улицах. Но Брокендорф высмеял его и заявил, что этой ночью он бы хотел сделаться журавлем либо аистом, чтобы вино подольше проливалось в горло. Да, вино всем изрядно ударило в голову. Донон декламировал из Горация, и среди общего шума вошел Эглофштейн, адъютант полковника.

Я вскочил и отдал рапорт.

– Так ничего нового, Йохберг? – спросил он.

– Ничего, господин капитан.

– И никто не проходил через вахту у ворот?

– Только бенедиктинский приор из Барселоны, чтобы посетить свою сестру в Ла Бисбале. Алькальд поручился мне за него. Еще аптекарь вместе с женой и дочерью, проездом в Бильбао. Их бумаги подписали в штабе генерала д'Ильера, они – в полном порядке.

– И никого больше?

– Двое горожан, выезжавшие с утра из города поработать на своих виноградниках. Они предъявили паспорта и отметили свое возвращение...

– Хорошо. Благодарю.

– Эглофштейн! Пью за тебя! – возгласил Брокендорф, потрясая налитым стаканом. – Твое здоровье, старый журавль, садись с нами!

Эглофштейн поглядел на пьющих и засмеялся. Но Донон подошел к нему с двумя стаканами.

– Господин капитан, мы сегодня собрались ожидать маркиза де Болибара. Останетесь с нами, и мы поприветствуем господина маркиза, если он появится, от имени офицеров полка!

– К чертям всех графов и маркизов, и да здравствует равенство! зарычал Брокендорф. – Пусть палач заберет все эти надушенные сахарные куклы с их кошельками для волос и шляпами в перьях!

– Я должен проверить пикеты и команду, которая охраняет мельницу и пекарни. Но ладно уж, они подождут... – сказал Эглофштейн и присел к нашему столу.

– Эглофштейн! Давай-ка, присядь ко мне! – крикнул пьяный Брокендорф. Ты у нас загордился. Уже не помнишь, как мы с тобой выбирали зерна кукурузы из конского помета в Восточной Пруссии, чтобы не сдохнуть с голоду...

Вино настроило его на сентиментальный лад, и большой, тяжеловесный мужчина опустил голову на два кулака и начал всхлипывать:

– Ты уже не помнишь? А, всякую дружбу на свете жрут черви!

– Война-то не кончена, брат! – возразил Эглофштейн. – Мне сдается, мы еще не раз будем варить ботву в соленой воде себе на обед, как тогда в Кюстрине!

– Да и кончится война, – мрачно добавил Донон, – император тут же начнет новую!

– Вот это верно, брат! – вскричал Брокендорф, вдруг развеселившись. Деньги, брат, у меня кончились, а я должен заработать крест Почетного легиона!

Он начал считать сражения, в которых участвовал за год испанской компании: Сорсола, Альмарас, Талавера, Меса де Ибор и переправа на ручье Галичо, но сбился, хоть и загибал пальцы, и начал снова. А жара от угольев в тесной комнатке стала невыносимой. Донон приоткрыл окно, и холодный зимний воздух ворвался внутрь, охлаждая наши разгоряченные лбы.

– Снег лежит на крышах... – тихо сказал он. – Как у нас дома.

И при этих словах у всех стало больно и тепло на сердце, ибо прошлая зима, немецкая зима, вспомнилась нам. Мы подошли к окну и долго смотрели на шальную пляску снежных хлопьев на ночной улице. Один Брокендорф остался сидеть и все считал на пальцах свои сражения.

– Брокендорф! – окликнул его Эглофштейн. – Сколько миль от твоего дома до Диткирхена?

– Не знаю, – буркнул Брокендорф, перестав считать на пальцах. Считать – это не лучшее мое искусство... Я пользуюсь алгеброй только с хозяевами кабаков и кельнерами.

Он встал и, шатаясь, подошел к окну. Снег совершенно преобразил испанский городок. Люди на улицах казались нам давно знакомыми и родными, словно это были немцы. Крестьянин пробивался сквозь глубокий снег к церковной двери, таща маленького теленка. Служанка выскочила из двери стойла, держа в одной руке фонарь, в другой – подойник с молоком.

– Была ночь – совсем как эта, – начал вдруг Донон. – И снег покрывал улицы на целый фут. Год уже будет тому... Я тогда лежал в лихорадке, читал "Георгики" и скучал. И вдруг в мою дверь тихонько постучали. "Кто это? спросил я и повторил: – Кто там?" – "Это я, милый друг!" И я отворил, и она вошла, братья! Волосы ее красные, как листья бука осенью... "Вы больны, мой бедный друг?" – спросила она нежно и заботливо. "Да, я болен, – ответил я, – но вы, ангел мой, уже помогли мне!" И я вскочил с постели и поцеловал ее руки...

– А потом? – приглушенно спросил лейтенант Гюнтер.

– Что потом? Снег лежал на крышах, ночь была холодна, а ее плоть и кровь горячи... – прошептал Донон и погрузился в свои мысли.

Гюнтер не произнес ни слова. Он ходил взад и вперед по комнате и бросал на Донона взгляды, налитые ненавистью.

– Да здравствует наш полковник! – вскричал Брокендорф. – У него лучшее вино и лучшая баба в Германии!

– Когда я с ней, – вмешался Эглофштейн, – впервые очутился один в комнате... и почему мне только лезет в память этот день? Да, снег тоже валил на улице, так, что и глаза было трудно открыть. Я сидел за роялем, а она встала возле меня. Ее грудь поднималась быстрее, когда я играл, я слышал, как она вздыхает. "Могу я вам довериться, барон? – спросила она и схватила мою руку. – Вы слышите, как бьется мое сердце?" – прошептала она. И завлекла мою руку под шейный платок, туда, где природа наложила на ее кожу голубоватые родинки...

– Вина, вина сюда! – задыхаясь от злобы, прохрипел Гюнтер. Ах, ко что делать – мы все знали материнские знаки, голубоватые родинки, и целовали их. Но Гюнтер достиг этого первым, и ревность мучила его и сейчас, он ненавидел Эглофштейна, Брокендорфа, Донона, всех нас, кто делил с ним любовь прекрасной Франсуазы-Марии.

– Давайте вина! – кричал он в ярости, скидывая пустые тыквенные бутыли со стола.

– Вино – все, месса кончена, и можем спеть "Кирие элейсон[8]  8 Господи, помилуй! (греч.)


[Закрыть]!", усмехнулся Донон, no-прежнему печальный, – ведь он думал вовсе не о вине, а о прошедших днях и умершей Франсуазе-Марии.

– Идиоты! – рявкнул Брокендорф и треснул свой стакан об стол так, что осколки зазвенели на полу. – Что вы болтаете, будто кто-то из вас ее знал?! Ах вы щенки, слабаки жалкие! Что вы знаете о тех ночах, что вы знаете о ее чудесах любви! Было четыре позы, – Брокендорф захохотал, а Гюнтер побелел, сжимая рукоять шпаги, – А la Grecourt[9]  9 По Грекуру (фр.). Грекур – французский поэт, автор фривольных стихов.


[Закрыть], это была первая. И по Аретино, и по Дюбарри, и, наконец, – поза Венеры Цитереи...

– И еще – по шпицрутену! – вне себя от гнева и ревности прошипел Гюнтер и поднял стакан, будто хотел швырнуть его в лицо Брокендорфу. Но до драки дело не успело дойти. С улицы донеслись шум и громкие окрики караульного драгуна.

– Кто идет?

– Франция!

– Стоять! Кто именно?

– Да здравствует император!

Резкий и властный голос... Кто же это?

Гюнтер бросил стакан на стол и прислушался.

– Выгляни, кто это там? – обратился Донон ко мне. Но дверь уже отворилась, один из моих солдат, весь в снегу, вошел в комнату.

– Господин лейтенант, там чужой офицер-француз хочет поговорить с командиром караула.

Мы вскочили и удивленно переглянулись. Брокендорф торопливо подхватил свой мундир обеими руками.

И Эглофштейн звонко засмеялся.

– Друзья! – крикнул он. – Мы забыли, что сегодня должны иметь честь приветствовать среди нас маркиза де Боли-бара!

Глава V. САЛИНЬЯК

Ротмистр Батист де Салиньяк, войдя в комнату, мог, наверное, посчитать всех за беспамятно пьяных или вовсе сумасшедших, такой шум и хаос предстал перед ним. Надменный смех несся ему навстречу. Брокендорф размахивал пустым стаканом. Донон сорвался со стула и хохотал во все горло, а Эглофштейн с иронической миной согнулся перед вошедшим и почтительно произнес:

– Мое почтение, господин маркиз! Мы ждем вас уже не один час!

Салиньяк стоял у двери и удивленно переводил взгляд с одного на другого. Его голубой мундир и двухцветный шарф были порваны и испачканы красной глиной, плащ он обвязал вокруг пояса, белые гамаши промокли в снегу и до колен были заляпаны дорожной грязью. Лоб его был обмотан шелковым платком – на манер тюрбана, какие носили мамелюки из особого полка генерала Раппа. В руке он держал пробитый пулями шлем. За его спиной показался испанский погонщик мулов, державший в руках два вещевых мешка.

– Проходите, господин маркиз! Мы сгораем от любопытства, желая познакомиться с вами! – крикнул Донон, все еще хохоча. А Брокендорф вырос перед пришедшим французским ротмистром и с любопытством уставился на него.

– Добрый вечер, ваше сиятельство! Ваш покорный слуга, господин маркиз!

И вдруг он сообразил, что неуместно шутить с врагом и вражеским шпионом. Он начал скрести волосатую грудь, крутить черный ус и дико уставился на ротмистра:

– Вашу шпагу, если на то пошло! И немедля! Де Салиньяк изумленно отступил на шаг. Свет от зажженной лучины упал на его лицо, и я увидел, что оно стало бесцветным, почти восковым и исказилось гримасой почти смертельной ярости. Он – почти непроизвольно ~ повернулся к своему слуге, который как раз сунулся в угол, чтобы затушить свою лучину в снеговой воде.

– Вино в этой стране опасно, – хрипло и бешено выдохнул офицер, здесь тот, кто пьет, сходит с ума!

– Точно, сеньор военный, – подтвердил испанец. – Я это хорошо знаю. У нас об этом иногда читают хорошие проповеди...

Де Салиньяк мог посчитать Донона наименее одуревшим из нас, поэтому обратился к нему и резко произнес:

– Я – ротмистр Салиньяк из лейб-гвардии. У меня приказ маршала Сульта – догнать ваш полк и представиться с докладом вашему командиру. А ваше имя, сударь, если позволите?

– Я лейтенант Донон, с вашего всемилостивого позволения, высокородный господин маркиз! – все еще издевательским тоном ответил Донон. – Всецело к вашим услугам, ваше сиятельство!

– Я уже сыт вашими шуточками! – Руки ротмистра дрожали от сдерживаемого гнева, но голос звучал спокойно, и ни кровинки не прилило к его щекам. – Вам угодно клинки или пистолеты? У меня при себе и то и другое!

Донон хотел было ответить насмешливо, но его опередил Брокендорф: он навис над столом, словно кланяясь, и закричал совсем уже пьяным голосом:

– Мое почтение, господин маркиз! Как ваше драгоценное здоровье?

Тут ротмистр потерял свою ледяное спокойствие. Он вмиг выхватил саблю и клинком плашмя ударил Брокендорфа.

– Эй, эй! Не так горячо! – изумленно вскричал Брокендорф и, укрывшись за столом, попытался парировать удары пустой бутылкой.

– Стой! – крикнул Эглофштейн, хватая разъяренного ротмистра за руку.

– А ну, пустите! – Салиньяк вырвался и вновь атаковал Брокендорфа.

– Черт, вы можете потом подраться на дуэли, но сейчас перестаньте, выслушайте меня! – кричал адъютант.

– Да пусти его! – заорал Брокендорф. – Я объездил не одну дикую лошадь – и ни одна меня еще не кусала. А, дьявол!

Он получил удар тупой стороной клинка по пальцам. Бутылка вылетела из его руки, и он мрачно уставился на свою волосатую ручищу.

Салиньяк опустил саблю, вскинул голову и с торжеством испытующе оглядел нас – одного за другим.

– Неужто я ошибаюсь? – воскликнул Эглофштейн. – Вы назвались: Салиньяк... Если вы – ротмистр гвардии Батист де Салиньяк, то я вас должен знать. Я – капитан Эглофштейн из нассауского полка, и мы встречались пару лет назад, мы были курьерами командующего, не так ли?

– Да, точно, между Кюстрином и Штральзундом,-сказал Салиньяк, остывая. – Я-то вас сразу узнал, барон, едва вошел в комнату. Но вот ваше поведение...

– Ну, товарищ мой! Я не могу поверить! – пораженным тоном продолжал Эглофштейн. Он подошел ближе, испытующе всмотрелся в желтое лицо ротмистра. – Вы удивительно изменились со времени Кюстрина...

Де Салиньяк досадливо скривил губы.

– Я много лет назад подхватил малярию. С тех пор у меня все время бывают приступы.

– Это в колониях? – спросил Эглофштейн.

– Нет. В Сирии, во время египетской кампании генерала Бонапарта, хмуро пояснил Салиньяк, и его лицо сразу стало старым и усталым. – Хватит об этом. Это было невезение, но я считаю – такие вещи всегда в порядке вещей для моего рода службы. Но сейчас объясните мне, что это...

– Да просто вы еще раз стали жертвой невезения! – улыбнулся Эглофштейн, кажется, протрезвев окончательно. – Мы, товарищ, ждем сегодня ночью появления маркиза де Болибара, испанского заговорщика, очень опасного человека, который намеревался пройти через наши посты, переодевшись во французскую форму!

– И приняли меня за этого испанского заговорщика? – засмеялся ротмистр, полез в карман мундира и вынул свое удостоверение и предписание маршала. – У меня, как видите, приказ – присоединиться к вашему полку и принять под команду эскадрон драгун, командир которого не то тяжело ранен, не то попал в плен к англичанам – мне так толком и не объяснили...

С момента ранения капитана Юло д'Озери я замещал эскадронного командира. Поэтому я тут же подошел к де Салиньяку и отдал ему свой рапорт.

Все собрались полукругом возле нового эскадронного командира. Брокендорф все еще потирал разбитые пальцы. Один Гюнтер остался у окна и со злостью смотрел на темную пустую улицу. Видно, он все еще думал о Франсуазе-Марии, пьяной похвальбе Брокендорфа своим первенством в любви и о "четырех ступенях наслаждения"...

– Ну, кажется, я прибыл в подходящий момент! – сказал Салиньяк, здороваясь с нами за руку.

– Вам следует знать, – продолжал он, и его глаза на восковом лице живо засветились от жажды приключений, – что у меня есть кое-какой опыт по части выслеживания шпионов. Это я задержал двух австрийских офицеров, которые пробрались в наш лагерь при Ваграме. Сам Дюрон[10]  10 Маршал, генерал-квартирмейстер армии Наполеона в походе 1809 года в Австрию.


[Закрыть] не раз давал мне поручения такого рода.

Я не знал, кто такой Дюрон, но уже слыхал это имя. Вероятно, он был доверенным лицом императора и, может быть, – человеком, отвечающим за его безопасность.

Мой новый начальник выслушал от Эглофштейна все, что мы знали о маркизе де Болибаре и его планах. Его глаза блестели, все черты изможденного лица оживились.

– Надеюсь, император будет доволен своей старой ищейкой! – заметил он, когда Эглофштейн закончил сообщение. Потом спросил у меня, где квартира полковника, и потребовал одного драгуна в провожатые.

– Да, вот и опять для меня нашлась работа, – нетерпеливо добавил он, пока солдат и испанец – погонщик мулов, присев на корточки, очищали его гамаши от дорожной грязи. – Я в последние дни эскортировал транспорт из сорока возов с бомбами, пулями и порохом из форта Сан-Фернандо в Фергосу. Скучное занятие. Все время кричать, ругаться, обивать пороги, без конца задержки в пути! Ну, вы готовы?

– А как добрались сюда? – поинтересовался Эглофштейн.

– Почти всю дорогу – саблю наголо и карабин наизготовку! У моста возле Торнеллы бандиты атаковали меня. Подстрелили мою лошадь и убили слугу... Но я дал им хороший отпор.

– Вы ранены?

Салиньяк провел рукой по своей повязке.

– Ничего особенного. Так, вскользь пулей по лбу. Но сегодня с утра я уже не встретил на дороге ни души, исключая вот этого парня, что принес мой багаж. Ну, готово, наконец? – обратился он к погонщику. – Ты останешься здесь, пока я не вернусь, при моем мешке.

– Но, ваша милость... – попытался возразить испанец.

– Я сказал – останешься, пока я не отошлю тебя домой! – прикрикнул ротмистр. – Свой огород ты и завтра можешь перекопать.

– Садитесь и выпейте с нами, ваше сиятельство! Вино еще, должно быть, осталось! – предложил вдруг Брокендорф. Он, видимо, все еще путал Салиньяка с маркизом и опять назвал его по титулу. Но, получив хороший удар по руке и видя, как другие мирно беседуют с незнакомцем, он уже утратил свою агрессивность.

– Нет, вино кончилось, – вставил Донон.

– Положим, у меня в мешке есть три бутылки портвейна, – отозвался Салиньяк. – Я привык употреблять его горячим, с апельсином и чаем, это мое противоядие от лихорадки.

Ротмистр выставил бутылки на стол, и вскоре мы опять сидели за полными стаканами.

– Этого вашего маркиза свела со мной его несчастливая звезда, грозился Салиньяк, уже отворяя дверь.-Часа не пройдет, как я притащу его сюда на стаканчик портвейна, или не будь я...

Снежный вихрь, ворвавшийся со свистом в комнату, унес его последние слова, и я так и не узнал, что посулил де Салиньяк маркизу в случае, если тот сам не даст себя схватить.