Текст книги "Маркиз де Боливар"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава VI. ЯВИЛСЯ БОГ

И мы вытащили карты и сели за них – Эглофштейн, Донон и я – сразу, как только ушел Салиньяк, Мне везло в тот вечер больше обычного, я выигрывал, а Эглофштейн выкладывал монеты. Я припоминаю, что он не раз сыграл martignale[11]  11 Постепенное увеличение ставок в игре (фр.).


[Закрыть] и держал каре, но всякий раз проигрывал. Донон в очередной раз сдал карты, как вдруг мы услыхали шум и перебранку. Гюнтер опять заводил ссору с капитаном Брокендорфом.

Брокендорф сидел, откинувшись на спинку стула, перед налитым стаканом портвейна и громко требовал еще бутылку – получше, словно он был в гостинице. Гюнтер встал перед ним и со злостью уставился на пьяного.

– Жрет, как мавр, и пьет, как корова! И еще хочет считаться офицером! – шипел он вполголоса, задыхаясь от злобы.

– Vivatamicitia[12]  12 Да здравствует дружба! (лат.)


[Закрыть], брат! – сонно бормотал капитан, подняв свой стакан; ему хотелось мирно допить и еще добавить винца.

– Лакает, как корова, белье носит – грязней, чем у носильщика, и это офицер! – высказался Гюнтер уже громче. – У какого трубочиста, жида или шута купил ты такую рубашку?

– Замолчи или говори по-французски! – предупредил Эглофштейн, потому что двое драгун вошли в комнату, чтобы подтереть пол.

– Может, мне еще и волосы надо мыть лавандовым мылом, мусье фанфарон? – засмеялся Брокендорф. – Может, мне по балам да ассамблеям таскаться, как ты, и лизать там лапки бабенкам?

– Ну, а ты-то, – напустился на него Донон, – ты лучше просидишь все вечера в деревенском кабаке, проболтаешь с крестьянами, чтобы они тебя пивом угощали!

– И этот хочет считаться офицером! – кричал опять Гюнтер.

– Замолчите! – Эглофштейн испуганно оглядывался на рядовых, которые прибирали комнату, – Вы хотите, чтобы ваша дурацкая перебранка была у всех на слуху и дошла до полковника?

– Так они не понимают по-французски, – возразил Гюнтер, переходя на этот язык, и опять обратился в Брокендорфу: – Разве не ты в Дармштадте у "Пейсатого еврея" дрался вожжами и палкой на манер уличных сорванцов? Это срам для полка!

– Но ты застал меня в объятиях твоей любимой, паренек, верь мне или не верь, да только войти не смел! – отрезал Брокендорф, очень довольный собой. – Можешь раскрывать пасть как угодно, но это я лежал тогда в постели Франсуазы-Марии, а ты стоял внизу под снегом и попусту бросал камушки в ее окно!

– У гостиничных шлюх ты лежал, со сбродом в бардаках, а не у нее! злобно зарычал Гюнтер.

– Брокендорф! – нахмурясь, вмешался Эглофштейн. – Черт тебя побери! Я думаю, это, верно, я, а не Гюнтер кидал камушки в окно...

Но Брокендорф не слушал его.

– Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: "Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки". А она положила голову на руки и засмеялась: "Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной..."

Голос у Брокендорфа был грубый – словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали – и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.

– Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову. – Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки... Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.

– Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?

Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами – устами этого пьяницы.

– Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника... проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.

– А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк! – насмехался Брокендорф.

– Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника – мы все пропали! – боязливо предостерег Донон.

– Что, у тебя stridor dentium[13]  13 Зубовный лязг (лат.).


[Закрыть], братец, правда ведь? А это – плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!

– Нет, я вправду жалею, что я это делал, – пожаловался Донон. – Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы...

Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:

– Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать... Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для себя? Судьбой, или случаем, или вечным законом звезд?..

– Мы, испанцы, называем эту волю Богом, – неожиданно прозвучал из угла чужой голос.

Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.

Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло...

Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, – что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, – это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою... Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.

Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой...

Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.

– Ты все время сидел здесь? Что ты сидишь и подслушиваешь?!

– Я жду, сеньор военный, как мне приказано...

– Ты знаешь французский?

– Совсем немного слов, сеньор! – растерянно выдавил погонщик мулов. Моя жена родом из города Байонны, я немного научился от нее. Sacre chien[14]  14 Собачий сын (фр.).


[Закрыть], вот я запомнил. Sacre matin, gaillard, petit gaillard, bon garson, vive la nation[15]  15 Наглец, молодец, плутишка, славный парень, да здравствует нация (фр.).


[Закрыть] – вот, пожалуй и все...

– Кончай свою литанию! – заорал Гюнтер. – Ты шпион, ты пробрался сюда, чтобы что-то разнюхать!

– Нет, я никакой не шпион! – защищался погонщик. – О, святая Матерь Божья, я только показал дорогу вашему офицеру и нес ему вещевой мешок, больше ничего. Спросите брата-сборщика из монастыря барнабитов, спросите почтенного капеллана der Erenuta de Nuestra Senora, отца Перико, они оба знают меня, сеньор военный...

– К дьяволу твоих попов и всю поповщину! – загремел Брокендорф. Заткнись, пока тебя не спросят, шпион!

Испанец умолк и выплюнул на пол непрожеванный кусочек хлеба с луком. Он переводил беспокойный взгляд с одного на другого, но встречал только мрачные, неумолимые взгляды, ни у кого он не увидел милосердия.

Мы сбились в кружок, наклонившись над столом, и шепотом совещались. Вой собаки усилился и слышался уже вблизи.

– Он должен исчезнуть. Сейчас же – прочь из города! – сказал Донон. Если он станет болтать – мы погибли...

– Не годится, – возразил я. – Постовым дан приказ никого не выпускать из ворот.

– Да. Он должен умереть. Иначе утром весь полк будет знать все, что мы тут говорили! – тихо сказал Гюнтер.

– Он должен исчезнуть, не то дело будет плохо, – подтвердил Брокендорф.

– Но у нас нет оснований для полевого суда, – ответил я. – Ведь он не шпион, он ничего не сделал, он только доставил вещи Салиньяка...

– Так что нам делать? – стонал Донон, – Братья, я вижу, беда неизбежна. Что нам делать?

– Я не знаю, – пожал плечами Эглофштейн. – Знаю одно – если это выплывет, мы все пропали...

Но пока мы стояли в отчаянии, искали и не видели выхода, кто-то толкнул дверь, и в комнату вошел сержант Урбан – из гренадерской роты нашего полка. Он держал на поводке большую черную собаку.

Его взгляд скользнул по фигуре погонщика мулов, и он выпустил поводок, хлопнул себя обеими руками по бедрам и захохотал во все горло.

– Перино! – кричал он, сгибаясь от смеха. – Ты опять здесь, Перино? Так ты не поехал в паломничество?!

Собака одним прыжком метнулась к погонщику, прыгала ему на грудь, скулила, выражая отчаянную радость.

– Что это за человек? – спросил Эглофштейн. – Вы его знаете, сержант?

– Он меня знает, сеньор! – радостно закричал испанец. – Я понял, он ведь назвал меня "Перино"! Меня и зовут Перино, и вы теперь видите – я никакой не шпион...

Собака жалась к нему, взвизгивала и лизала ему руки, но он отогнал ее в угол.

– Конечно, ты не шпион, зато ты – вор! – вскричал сержант. – Ах ты бесстыжая, грязная, рваная тварь! Выкладывай-ка деньги! Если бы из мошенников набирали полк, тебе в самый раз бы стать знаменосцем!

Испанец весь сжался и испуганно смотрел на сержанта.

– Господин капитан, – доложил сержант Урбен, – этот человек – один из испанских возчиков, которых мы нанимали на службу. Сегодня утром, когда мы задержались в гостинице у городских ворот, он украл у рядового Кеммеля из отделения сержанта Бренделя кошелек с двенадцатью талерами. Мы было погнались за ним, но не смогли поймать, а вот теперь он сам пришел!

Погонщик, хоть и не понимал по-немецки, вмиг побледнел и начал дрожать всем телом.

– Ах ты мерзавец! – рявкнул на него сержант. – Гони сюда деньги, не то будешь повешен или пойдешь на всю жизнь катать тачку!

Эглофштейн поднялся. Дикое торжество и радость сверкали в его глазах. Тяжесть с его сердца теперь свалилась. Этот испанец, подслушавший нашу тайну, был уличен как вор и мог подлежать казни. Эглофштейн переглянулся с Гюнтером и Дононом: они сразу поняли друг друга.

– Тебе что, не платили поденщины? – строго спросил капитан. – У тебя были причины воровать?

– Но я не воровал! – в ужасе пролепетал испанец. – Я ничего не знаю о поденной плате... Ведь я не работал никогда возчиком!

– Ну, лги, лги полную телегу! – крикнул сержант в бешенстве. – Будто ты не был возчиком в полковом обозе?!

Он подбежал к лестнице и крикнул:

– Кеммель! Не спишь? Слезай скорей сюда! Твои талеры прибежали!

Драгун Кеммель тут же сбежал вниз с чердака, заспанный и встрепанный, как обозная кляча. Даже вместо плаща на его плечи была накинута попона. Увидев погонщика, он сразу оживился.

– А, ты опять здесь! – закричал он, – Грязная торба! Свинячья кормушка! Чертова задница! Кто тебя изловил? Где мои деньги?

– Что ты от меня хочешь, я тебя не знаю! – застонал испанец, пятясь в угол. – Клянусь кровью Христовой...

– Ишь ты, заговорил по-христиански! – вскричал Кеммель и перешел на немецкий, словно испанец мог бы его понять. – Будь ты проклят, дьявольское отродье!

– Ты его знаешь? Это тот парень, что утром украл твои деньги? нетерпеливо спросил Эглофштейн у драгуна.

– Еще бы я его не знал! – ответил солдат. – Другого такого не найти во всей армии. Шляпа у него – как гнездо аиста, голова – как тыква, пасть как суповой черпак! Иди-ка сюда, парень, дай на тебя поглядеть!

Он схватил лучину и при ее свете оглядел испанца с головы до ног.

– Нет, господин капитан, это ведь не он... – удивленно пробормотал Кеммель, качая головой. – Ох, чтоб тебя черт оседлал, утром у тебя было четыре пальца на твоей воровской лапе, а сейчас – все пять...

– Так это – не он?! – с досадой и разочарованием пробормотал Эглофштейн. – А ну, обыщите его на всякий случай, поглядите, не при нем ли деньги!

Драгун обшарил карманы погонщика и с удивленным видом вытащил большой кожаный кошелек.

– Вот же он! Это мой кошелек! Ах ты, ворон, и ты еще станешь отпираться?

Он тщательно вытряс кошелек, но там не нашлось ничего, кроме маленькой головки чеснока.

– Деньги пропали! – злобно крикнул солдат. – Или я – гусь, которого ощипывают? Или ты за один день все спустил в свою глотку?!

Испанец молчал, беспомощно уставясь в пол.

– Так где же мои деньги? Отвечай! Ты закопал их или отдал кому-то? Есть у тебя язык – так говори!

– Бог карает меня жестокой лозой! – тихо проговорил испанец. – Такова Его воля. Чему должно быть, то и сбудется...

– Господин капитан! – вмешался сержант. – Должно быть, этот же самый вор утащил и пять дней тому назад один из чемоданов господина полковника, тот самый, где были платья и шелковые рубашки покойной госпожи...

– Довольно! Хватит! – крикнул Эглофштейн, очевидно встревожась, как бы обвиняемый не заговорил о том, что он услышал из наших разговоров. Хватит! Он уличен в краже. Сержант, возьмите шесть человек с заряженными карабинами, ведите этого во двор и кончайте с ним!

– Да быстрее, быстрее! – заторопил Гюнтер. – Я не люблю попов, которые долго служат обедню!

– Ну, мне на это дело не надо столько времени, как на мессу! усмехнулся сержант. Он обернулся к драгунам, спустившимся на шум с чердака вслед за Кеммелем, и скомандовал:

– Стройся! Взять его в кольцо! Марш!

– Сеньор! – воскликнул испанец, вырываясь из рук солдат. – Вы же христианин! И вы хотите расстрелять меня без исповеди?!

Эглофштейн наморщил лоб. Он не хотел никакой отсрочки. Дать испанцу беспрепятственно поговорить с кем-либо, особенно – со священником, казалось ему неразумным и опасным.

– Я хочу покаяться в грехах перед смертью! – крикнул испанец. – Вы веруете в Бога и Пресвятую Троицу, как и я! Чтобы моя душа могла спастись, вы обязаны позвать ко мне сеньора священника или монаха из обители Санта Энгрессия!

– Ну, что тебе нужно от попов? Сказки вот ему! – Брокендорф указал на лейтенанта Донона. – У него такая же лысая голова, и латынь льется из его рта, как вода из фонтана!

– Кончайте! Кончайте! Сержант, выводите его! – стонал в нетерпении Гюнтер.

– Нет! – испанец уцепился за стол обеими руками. – Дайте мне поговорить со священником! Всего несколько минут, не больше, чем прочесть молитву по четкам!

Но именно этого мы не могли допустить.

– Молчи, вор! – загремел Гюнтер. – Думаешь, я не знаю, какую проклятую ложь ты станешь выкладывать попу?! Выводи его, сержант!

Испанец оглядел нас, глубоко вдохнул и начал снова:

– Так послушайте меня, сеньоры! Я должен был сделать в городе одно дело. Если я буду мертв, никто уже не возьмет это на себя! Дайте мне переговорить с сеньором священником! Я не могу умереть, пока мое дело – не в его руках!

Он глядел на нас с мольбой, и пот лился по его лбу. Отчаяние вконец овладело им, он закричал плачущим голосом:

– Есть ли здесь испанский христианин, слышит ли он меня?!

– Ладно, что ты должен сделать – сделаем мы за тебя! – отозвался Эглофштейн, нетерпеливо хлопая себя хлыстом по сапогу. – Ну, говори, что это за работа, и ступай своей дорогой с ними!

– Как, вы хотите сделать это за меня? Вы? Вы сами? – поразился испанец.

– Солдат должен все уметь! – ответил Эглофштейн. – Скорее говори, что делать? Посадить весной репу? Перекрыть крышу?

И снова испанец внимательно оглядел нас – перебрал взглядом каждого, и, казалось, ему вдруг пришла в голову какая-то новая мысль.

– Вы ведь христиане, сеньоры! – сказал он вдруг спокойно. Поклянитесь при мне перед Матерью и Сыном, что вы исполните то, что обещаете мне!

– Да к дьяволу твои церемонии! – крикнул Гюнтер. – Мы – офицеры. Что мы обещали, то исполним, и этого хватит!

– Так что же ты должен сделать, что мы сделаем вместо тебя? – повторил Эглофштейн. – Надо продать осла? Получить долг и передать жене? Что за работа?

И в этот миг в ближнем монастыре зазвонили колокола к полуночной службе, возвещая час причастия. Ветер доносил до нас звонкие удары. Погонщик мулов сделал то, что привычно делают все испанцы, заслышав колокол, – он встал на колени, осенил себя крестом и благоговейно прошептал:

– Dios vienne. Бог явился...

– Ну! Так что за поручение? Посадить овощи? Заколоть свинью? Или забить бычка?

– Бог вам Сам скажет! – прошептал испанец, все еще погруженный в молитву.

– Просеять муку? Хлебов напечь? Или зерно свезти на мельницу? Ответь же!

– Бог вам Сам укажет! – с силой произнес испанец.

– Не будь идиотом! Скажи! Оставь Бога, который о тебе ничего не знает!

– Бог явился! – торжественно сказал испанец, подымаясь с колен. – Вы поклялись, и Бог вас услышал!

Его осанка внезапно изменилась совершенно. Он гордо стоял перед нами не жалкий и перепуганный крестьянин, а грозный фанатик, может быть пророк, равнодушный к смерти и полностью удовлетворенный обещанием, которое он только что вымаливал у нас... Ни следа страха, ничего – от убогого мужичка, уличенного в краже, – гордо и решительно шагнул он к солдату.

– Теперь, сеньор сержант, я твой. Делай свое дело!

Я теперь не могу понять, как случилось, что я в ту минуту не узнал, кто очутился в наших руках... Не сообразил, что это было за таинственное дело, которое возлагал на нас обреченный на смерть. Все мы были слепы и думали только об одном: что мы сейчас навсегда заставим молчать знающего нашу тайну...

По знаку капитана Эглофштейна я вышел за солдатами на двор проследить за исполнением казни. Снег лежал слоем в полфута, шаги солдат звучали глухо. Полная луна заливала двор мягким светом.

Солдаты выстроились в шеренгу и зарядили карабины. Испанец кивнул мне:

– Подержите мою собаку, господин лейтенант! – попросил он твердым голосом. – Держите крепко, пока все не кончится!

С места, где мы стояли, открывался вид на темные виноградники за городской стеной, на холмы и поля, на фиговые деревья и каштаны, простиравшие над землей голые, осыпанные снегом ветви.

Дальше до самого горизонта тянулся темной полосой тени вековой дубовый лес, в дебрях которого скрывался где-то наш лютый враг – полковник Дубильная Бочка – со своими бандами.

– Дайте-ка мне еще поглядеть на эту землю... – задумчиво проговорил приговоренный. – Это – моя страна, наша, испанская земля. Для меня зеленели эти луга, для меня росли лозы, коровы приносили с лугов молоко. Это моя земля, над ней сейчас свищет ветер, на нее сыпал с неба снег и дождь, сходила легкая роса... Вы солдат, господин лейтенант, вам не понять, что это значит: моя страна, моя земля... Ну, довольно. Давайте знак!

Шесть карабинов грянули враз. Собака взвыла и рванулась с поводка. Я не удержал ее. Солдаты отогнали ее от трупа прикладами. А я выхватил у сержанта факел и осветил лицо убитого. О, ужас!

Облик маркиза де Болибара вернулся к нему. Та власть, которой он изменил свои черты, чтобы сыграть роль погонщика мулов и обмануть нас, была разрушена смертью. Он лежал передо мной, и лицо его было таким, какое я видел еще утром этого дня: гордое, недвижное, пугающее – даже у мертвого...

Солдаты очищали от снега место, чтобы вырыть могилу. Я медленными шагами пересек двор и остановился у входа в дом. Теперь я ясно увидел все странные и запутанные движения маркиза за минувший день и понял, что произошло. Утром он тайно покинул свой дом, где-то на дороге среди леса нашел погонщика – или возчика – Перино, сбежавшего с украденными талерами. Он заставил мужика поменяться одеждой, силой своей поразительной воли изменил свое лицо и так вернулся в город, чтобы в полной безвестности осуществлять свой план. Но вдруг он попался в ловушку, оказавшись в маске вора. Он уже не мог ее сбросить, не выдав себя, и предпочел принять смерть, предназначенную другому...

И мне пришло в голову такое, что заставило меня остановиться и схватиться за лоб. Я вдруг понял и смысл странного обязательства, которое он наложил на нас под клятвой. Видя перед глазами смерть, окруженный врагами, не слышимый никем из испанцев, этот маркиз де Болибар переложил исполнение своего дела на нас; это мы сами должны будем подать сигналы, которые принесут всем нам гибель...

Я хотел бы посмеяться над этой безумной затеей, но смех у меня не получился – в ушах звучали два испанских слова покойника: Dios-Vienne – Бог явился...

Да, Бог явился. Внезапный озноб пронизал меня, и мной овладел ужас перед чем-то, чему нет названия, чем-то темным, грозным, исполненным опасностей, и оно неотступно стояло передо мной – как темная масса дубового леса на горизонте...

Я с трудом заставил себя войти в жаркую, пропахшую вином и табачным дымом комнату. Гюнтер и Брокендорф уже забыли свою ссору и заснули вповалку прямо на соломе, настеленной на пол в углу. Донон сидел на столе, вертел в руках кинжал маркиза, любуясь искусной резьбой на рукоятке. Посреди комнаты стояли Эглофштейн с ротмистром Салиньяком, который держал обеими руками за воротник бурно жестикулирующего и кричащего человечка.

– Эглофштейн! Тот бродяга, которого вы велели расстрелять, – это был маркиз де Болибар! – крикнул я. Веселье, которое возбудило это известие, даже удивило меня.

Мне ответил рокочущий смех.

– Еще один маркиз де Болибар! Вот и Салиньяк изловил своего! Сколько же их бродит ночью по городу?

Эглофштейн сдернул с лица человека, приведенного Салиньяком, черный шелковый платок, какие часто носят в Испании женатые мужчины, отправляясь на поиски любовных приключений. И мы оба сразу узнали это лицо.

– Ну, товарищ! – пуще прежнего захохотал Эглофштейн, обращаясь к Салиньяку. – Ты купил на конском рынке осла! Уж только, пожалуйста, не вешай нашего достопочтенного алькальда за шпионаж. Я думаю, он нам еще очень пригодится!