Текст книги "Маркиз де Боливар"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Салиньяк, вам я дал поручение одеться крестьянином или погонщиком мулов...

– Я поеду так как есть.

– Да вы с ума сошли! Первый же пост вас заметит и...

– Я его сомну!

– И мост через Алькор – он в руках герильясов...

– Проскачу галопом.

Полковник даже притопнул ногой в гневе.

– Проклятый упрямец! Вам придется еще проехать Фигеррас, а деревня занята большими силами врага. Вам не пройти там!

Салиньяк высокомерно усмехнулся.

– Уж не хотите ли вы учить меня, как действовать саблей, господин полковник?

– Но, Салиньяк, будьте рассудительны! Ведь судьба полка, даже больше успех всей кампании – зависит от исхода вашего предприятия!

– Об этом не беспокойтесь, господин полковник, – равнодушным тоном возразил Салиньяк.

Полковник в гневе заходил взад-вперед, но вмешался Эглофштейн:

– Я знаю ротмистра с Восточной Пруссии, – сказал он. – И если кто сможет живым пробиться через линии герильясов, так, ей-Богу, только господин де Салиньяк!

Полковник постоял с минуту в нерешительности, раздумывая, затем пожал плечами.

– Ладно, – проворчал он, – В конечном счете это ваше дело – как пробиться.

Он взял со стола карту, развернул ее и указал место, где Салиньяк должен будет встретить передовые части д'Ильера.

– Я дам вам лучшего коня, буланого, который носит клеймо Ивенского конного завода. Приложите все силы и поезжайте, как сумеете...

Потом мы вышли – через комнату, где все еще лежал Гюнтер, теперь спокойно; лихорадка, видимо, немного отпустила его.

– Как чувствуете себя? – спросил на ходу полковник.

– А, они меня – насмерть... – пробормотал лейтенант. – Mortaliter. Bestialiter. Diaboliter[39]  39 Смертельно. По-скотски. Дьявольщина (лат.).


[Закрыть]. Донон! Ты понимаешь эту латынь? Дорогой! Вина нет, говорю я тебе. Когда ты плачешь, ты похож на Магдалину...

Дверь захлопнулась, и мы встали на крыльце. Слабый свет хмурого утра разливался с востока.

Полковник протянул Салиньяку руку.

– Пора, Будьте все-таки осторожны и исполните свое дело. Храни вас Бог!

– Не беспокойтесь, господин полковник, – невозмутимо ответил Салиньяк, – меня-то он сохранит!

Глава XIV. КУРЬЕР

Когда мы – около семи часов утра – подошли к окопам, солнце еще не показалось, но луна виднелась между низкими облаками, висела над головой, как огромный серебряный талер. Нас сопровождали капрал Тиле и четыре драгуна. Своих лошадей мы оставили дома, только Салиньяк вел в поводу своего скакуна, смирно шедшего за ним ровным шагом.

У зарослей терновника за линией окопов мы наткнулись на пост наших. Сержант и два гренадера устроились прямо на земле. Их мокрые плащи стояли колом, на шапках – и то была грязь. Сержант при виде офицеров вскочил и быстро спрятал колоду карт: он и его товарищи коротали время за игрой.

Он не спросил пароль, сразу узнав меня и капрала Тиле.

– Курьер полковника с особым заданием, – коротко сказал Салиньяк. Сержант отдал честь. Потом он опять опустился на землю, зябко растирая руки, и проворчал, что он не представляет, будут ли ружья годны для стрельбы, – ведь дождь лил всю ночь, и порох отсырел...

– И сегодня еще будет дождь, – предположил он. – Но уже теплый. Жабы стали вылезать из своих нор.

Мы достаточно устали с ночи, чтобы делиться впечатлениями о погоде, и сразу пошли вперед. Вскоре мы прошли через кустарник, потом свернули налево. Конь насторожил уши и тихо засопел, потому что мы подходили к реке.

На востоке стало светлее. Ветер гнал и рвал облака тумана над рекой и на склонах холмов, открывая нашим глазам луга. Прямо у нас на дороге валялась убитая лошадь, уже объеденная лисами и стервятниками. С нее сорвалась стайка ворон и с карканьем улетела к реке. Только одна птица непугливо закружила над нами.

Тиле остановился, покачивая головой.

– Хорошая птица редко садится на падаль, – проворчал он. – Смотрите-ка на нее – посланец сатаны... Теперь наверняка кого-то из нас свалит пуля...

– Это нетрудно предсказать, – еще тише ответил один драгун, тревожно поглядывая на Салиньяка. – Я знаю, кто. Для этого дьяволу не обязательно посылать вестников...

– Горе, – добавил другой, – жалко смотреть, как такой смелый офицер без пользы идет на погибель... Тиле оглянулся на солдата.

– Этот – нет! – шепнул он. – Этот – не на погибель. Вы его не знаете. Он может не такие еще супы заваривать...

Несколько минут мы шли берегом Алькара. На другом берегу виднелся длинный ряд костров, у которых провели ночь вражеские посты. Мы повернули и поднялись на поросший пробковыми дубками бугор, на вершине которого стояла то ли хижина, то ли сарай, в каких работники на виноградниках хранят инструмент и припасы.

Но тут, едва мы повернулись к реке спиной, мне вдруг пришла одна мысль, и я быстро догнал ротмистра.

Я остановил его за рукав. Его лошадь поскользнулась на вязкой почве и взвилась, норовя укусить. Салиньяк легко сдержал ее и сунул ей кусок хлеба, чтобы успокоить.

– Я думаю, – проговорил я, – если отсюда поплыть на лодке, держась прямо у берега, под деревьями, то можно уйти далеко по течению и обойти посты герильясов...

– Йохберг, – не поворачивая головы, ответил ротмистр, так, словно я боялся за себя, а не за него, – заберите своих людей и возвращайтесь. Мне больше не нужна ваша помощь.

– Но мне приказано сопровождать вас до вражеских форпостов. Хоть нужны мы вам, хоть нет. Впрочем, видите: идти уже недалеко...

Стало совсем светло. Укрываясь за стволами пробковых дубов, мы прошли еще сотню шагов, приблизившись к хижине. За остатками забора мы увидели жиденький столб дыма – несомненно, это был костер передового поста герильясов. Возможно, они варили суп или жарили кукурузу.

Среди колючих зарослей мы остановились и подождали Тиле с его солдатами. Потом шепотом посовещались, как без шума овладеть хижиной. Нельзя было дать инсургентам времени на выстрел, иначе нам пришлось бы иметь дело с сотнями.

Мы приготовились, и я дал знак. Перескочив заборчик, я увидел растерянные лица постовых. У одного я вышиб из рук карабин, уже направленный на капрала; но мои люди работали быстро и четко, и три герильяса сдались после слабого сопротивления. На них были куртки из коричневого холста, шарфы, вышитые серебряными нитками, и обыкновенные крестьянские штаны и башмаки. Но четвертый вышел вдруг из хижины с жестяным ведерком, собираясь, видимо, сходить к реке за водой.

Это был монах-кармелит огромного роста; поверх рясы на боку у него висела сабля. Но, увидев нас, он взялся не за нее, а схватил с земли тележную оглоблю и бросился на помощь, вертя этим опасным оружием.

Стрелять мы не могли, и справиться с монахом было нелегко: Тиле получил такой удар по плечу, что рука потом долго не действовала, еще двое тоже были основательно задеты дубиной. Наконец нашей семерке удалось обезоружить герильяса, и мы заперли всех четверых в хижине.

Теперь наша задача была выполнена. Драгуны нашли несколько кусков сырого ослиного мяса и накололи его на свои сабли, чтобы тут же поджарить над костром. А Салиньяк нетерпеливо расхаживал возле своего коня и затем обратился ко мне:

– Йохберг! Нечего больше ждать. Дайте мне письмо!

Я передал ему сумку-планшет с картой, компасом и письмом генералу д'Ильеру. Он повел свою лошадь по склону в сторону моста, а я последовал за ним.

С верха бугра мы смогли далеко осмотреть холмистую окрестность. Герильясы были всюду – маленькие и большие группы, пехота и конные; постовые расхаживали с ружьями на плече вдоль окопов, у перекрестка дороги мулы тащили повозку, груженную тушами бычков, медленно направляясь к мосту, лошадей вели на водопой, где-то далеко труба протрубила сбор, и из ворот крестьянского дома вышли два офицера – я отличил их по султанам на треуголках.

Салиньяк был уже в седле. Драгуны смотрели на него озабоченно и боязливо, всем нам было не по себе от безумной отваги и видимой безысходности предприятия. А он, наклонившись, дал скакуну два куска сахару, смочив их портвейном из фляги. Потом махнул нам рукой, дал шпоры, звякнув стременами, и вихрем понесся вниз, к мосту.

Я с трудом заставил себя казаться спокойным, но руки у меня дрожали от волнения. Солдат рядом со мной шевелил губами, словно молился.

Не очень далеко грянул первый выстрел, и мы невольно съежились, словно впервые в жизни слышали стрельбу. Но Салиньяк несся дальше, взметая копытами талый снег и грязь.

Еще выстрел, и еще, и залп. Салиньяк твердо держался в седле. Кто-то подскочил сбоку, пытаясь повиснуть на его поводьях. Мгновенный взмах сабли свалил преследовавшего. Путь был свободен. Ротмистр несся, словно на скачках, не глядя по сторонам, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

А вся окрестность уже пришла в движение. Герильясы выскакивали из окопов, кавалеристы вскакивали на неоседланных коней и галопом неслись к мосту. Салиньяк проскакал сквозь сумятицу пеших перед мостом, привстав на стременах и часто взмахивая саблей. Но – о, тысяча чертей! – на мосту тоже мелькнули люди, восемь или десять, неужели он их не видит?! Вот он полетел на них, один прыгнул сзади – конец! – нет, двое покатились по бревнам, а Салиньяк проскакал через мост...

Это было зрелище! Такой жуткий и захватывающий спектакль, что у меня перехватило дыхание. Лишь теперь, когда эта опасность миновала, я заметил, что как тисками сжимаю плечо Тиле, и отпустил его. Там, на другом берегу, вдали маячил лес и – спасение.

Но уже через несколько секунд вдоль опушки леса вылетела группа всадников – наперерез ротмистру... Что он, ослеп? "Сверни! Сверни!" кричал я, хотя умом знал, что они окружили его, конь его встал на дыбы, рванулся вперед – и я уже видел только клубок из людей и коней, сверкание сабель, а потом – словно облако из порохового дыма и фонтанов грязи... Все, он погиб... Поездка кончена.

Я услышал хорошо знакомый слабый свист и тупой удар и пригнулся. Тиле, стоявший рядом, беззвучно осел на колени и упал. Шальная пуля поразила его.

– Тиле! – нагнулся я к нему. – Друг! Ранило?

– Кажется... конец... – простонал капрал, схватившись рукой за мой плащ.

Я склонился над ним и разорвал его мундир. Кровь густо сочилась из раны ниже шеи. Я держал его за плечи, нащупывая платок в кармане, чтобы скорее наложить повязку, и звал солдат, которые должны были помочь, – но они меня не слышали. Один схватил меня за руку:

– Смотрите! Господин лейтенант, смотрите!

Куча всадников вдали рассыпалась. По земле катались раненые лошади. Люди кричали, размахивали руками, ружьями, саблями; а дальше, оторвавшись от всех, скакал с поднятым клинком один – Салиньяк, и он легко перелетал через окопы, кучи земли, кусты, дымящий костер...

Снизу я услышал хриплый вздох.

– Вы его знаете? – проговорил через силу Тиле. – Я знаю. Его пули не берут. Элементы, все четыре, в союзе: огонь его не жжет, в воде он не тонет, земля его выталкивает...

Восторженный крик других заглушил полушепот Тиле. А он задохнулся, и кровь обильно промочила на нем мундир и рубашку.

– Он прошел! Он спасен! – кричали драгуны. Они швыряли в воздух свои шапки, потрясали карабинами, плясали, кричали: "Victoria!"

– Молитесь за его душу... – из последних сил сорвалось с губ Тиле. Молитесь за Вечного Жида... Он не может умереть!

Глава XV. ВОССТАНИЕ В ГОРОДЕ

Одного из солдат я отправил вперед себя в город, чтобы немедля сообщить о прорыве Салиньяка. Через час доставили к фельдшеру умирающего Тиле, а я сам приехал в канцелярию. Там я встретил только капитана цу Кастель-Боркенштейна, который тоже собирался уходить, получив указания о ближайших задачах своей роты.

Он задержался и спросил меня, как прошла авантюра с курьером. Я кратко рассказал ему. Но я еще не кончил, как из соседней комнаты появился Эглофштейн, бесшумно прикрыл за собой дверь и прошел к окну, подзывая меня к себе.

– Я не знаю, что я теперь должен делать, – шепнул он, озабоченно озираясь. – Он стоит у кровати, прилип как смола, его невозможно отвлечь...

– Кого?

– Да полковника. Вы не поняли? Гюнтер в бреду говорил о Франсуазе-Марии!

Меня кольнуло в сердце. Это был внезапный сигнал тревоги. Я вмиг представил опасность: Гюнтер может выдать не одного себя, а всех нас: и нет возможности отвести эту беду... Мы беспомощно глядели друг на друга, и оба думали о ревности полковника, о его слепом гневе, о его приступах безудержной ярости.

– Как он узнает правду, – прошептал адъютант, – тогда заступись Бог за нас и за весь полк. Он забудет о герильясах, осаде, обо всем, кроме кровавой мести всем нам...

– Гюнтер уже кого-нибудь назвал?

– Еще нет. Пока – нет. Сейчас он дремлет, слава Богу. Но перед этим он говорил непрерывно, и все о ней. Он раздевал ее, гладил, говорил ей и ласковые, и злые слова, а полковник стоял рядом и ждал, когда он назовет ее имя, прямо – живой сатана ждет бедную душу... Куда вы, Йохберг? Постойте! Вы же его разбудите...

Я не послушался предупреждения и тихо вошел в комнату, где лежал Гюнтер.

Лейтенант был в постели, но вовсе не спал, а бормотал без умолку и тихо смеялся. Лицо его покраснело, глаза были как две ореховые скорлупки, вставленные в голову, – бессмысленные и неподвижные. Фельдшер был занят в госпитале и прислал сюда своего помощника, безбородого юнца, который умел только менять компрессы на голове раненого.

А полковник стоял у изголовья и недовольно взглянул на меня – как на помеху. Я доложил, что курьер пробился через линии герильясов.

Он выслушал, не отводя глаз от рта Гюнтера.

– За шестнадцать часов он будет с письмом у д'Ильера, – пробормотал полковник. – Через трое суток, если все пойдет нормально, мы услышим ружейный огонь. Вы согласны, Йохберг? Сорок лиг[40]  40 Приблизительно 100 км (англ, законная лига равна 4,828 км).


[Закрыть] и хорошая, мощенная камнем дорога...

– Сердечко мое! – забормотал громче Гюнтер, протягивая худые руки к своему бредовому видению. – Твоя кожа белее, чем кора березки...

Полковник жестко сжал губы и склонился над больным. Он, конечно, хотел услышать имя, вырвать его из бредового потока... А сам хорошо знал, у кого могла быть изумительно белая кожа... как знали это мы все.

– Другие? – радостно смеялся Гюнтер. – О, другие, они глотают воск, мел, порошки, едят лягушачьи лапки, мажут лицо разными мазями, а все равно, увы, кожа у них вечно в прыщах и пятнах... А твоя... а ты...

– Дальше! Дальше! – шептал полковник, и я задержался в отчаянии: вот сейчас прозвучит имя... Я уже видел нашу погибель совсем близко. Но бред Гюнтера играл с моим страхом и с ревностью полковника злую игру кошки с мышкой.

– Иди! – сердито вскрикнул больной, откидываясь на подушки. – Уходи, она не хочет тебя видеть! Что тебе здесь надо? Брокендорф, твои штаны прозрачны, как косынка моей любимой... Ты до дыр просидел их в трактирах! Что за вино в "Пеликане" и в "Черном Мавре"? Фельдшер! Помилуй Бог, что ты со мной сделал?!

Голос стал грубым, дыхание с хрипом рвалось из груди. И руки его тряслись от озноба крупной дрожью, как мельничные камни.

– Фельдшер! – вскричал он еще раз и громко всхлипнул. – Когда-нибудь ты будешь повешен! Ах ты, шельма! Поверь, я понимаю в лицах!

Он вдруг обмяк, бессильно закрыл глаза и какое-то время лежал недвижно, только слабо хрипел.

– Foetida vomit, – сказал помощник хирурга и погрузил платок в холодную воду. – Он говорит много вздора...

– Кончается? – быстро спросил полковник, и я слышал в его голосе страх. Гюнтер мог умереть, не назвав имени своей возлюбленной.

– Ultina linea rerum[41]  41 Последняя черта всего (т.е. смерть) (лат.).


[Закрыть], – равнодушно отозвался помощник, прикладывая компресс. – Заражение крови. Человеческая помощь теперь бесполезна...

Полковник совсем забыл о моем присутствии. Казалось, он только теперь меня увидел.

– Хорошо, Йохберг, – кивнул он мне. – Идите, оставьте нас одних.

Я еще помедлил, но сообразив, что навлеку и на себя подозрение, если останусь, готов был повиноваться. Тут послышались торопливые шаги и громкие голоса в другой комнате.

Дверь отворилась, влетел Эглофштейн, а за ним – длинный сухопарый человек, в котором я узнал капрала из гессенского полка.

– Тихо! Тихо! – полковник указал на раненого. – Что там, Эглофштейн?

– Господин полковник, этот капрал – от лейтенанта Ловассера, их рота патрулирует улицы...

– Знаю. Что там? Капрал...

– Беспорядки, сборища, мятежи! Испанцы нападают на патрули и постовых!

Я бросил на Эглофштейна изумленный взгляд. В первый миг я ничуть не сомневался, что это – ловкая выдумка, чтобы отвлечь полковника от речей умирающего и увести его отсюда, а с капралом капитан договорился...

Но полковник сперва только насмешливо потряс головой.

– Эти-то кроткие христиане, эти барашки – бунтуют? Капрал, кто послал вас?

– Мой лейтенант Ловассер.

– Верю, верю. Ловассер – шальная голова, ему везде мерещатся призраки. Завтра он пошлет доложить, что видели трех огненных людей или горбатого кобольда Санкторпуса...

Дверь внизу хлопнула, беглые шаги по лестнице – и мы увидели лейтенанта Донона.

– Мятеж! – крикнул он, задыхаясь после быстрого бега. – На рынке они атакуют посты!

Полковник перестал смеяться и побелел как известка. В глухой тишине опять послышалось бормотание Гюнтера, который уже не отличал день от ночи:

– Зажгите свет, черти! Вы что, решили со мной в кошки-мышки играть в темноте?!

– С чего испанцы сходят с ума? – вырвалось у полковника. – Атаковать посты! Да мало мы за это вешали? Сотнями! Что за дьявол в них вселился?

– Брокендорф... – начал Донон и запнулся.

– Ну, что Брокендорф? Где он? Куда делся?

– Всё еще в соборе...

– В соборе? Какой дьявол, тысяча дьяволов! Что, сейчас время проповеди слушать? Или он молится о хорошем урожае на вино, пока испанцы бунтуют?

– Брокендорф поместил свою роту с лошадьми в соборе Марии дель Пилар!

– В соборе? На квартиру? – полковник задохнулся, посинел от гнева, и казалось, его в следующую секунду хватит апоплексический удар.

А Гюнтер стонал и метался на постели:

– Боже, я умираю... Ах, любимая!..

– Он говорит – Брокендорф говорит – он получил приказ от господина полковника...

– Приказ – от меня? – взвился полковник. – Вот как! Теперь понятно, отчего испанцы бунтуют...

Он огромным усилием воли овладел собою и обратился к капралу, все еще стоявшему у дверей:

– Беги, разыщи мне капитана Брокендорфа! А вы, Донон, приведите сюда алькальда и настоятеля! Быстро! Что вы еще топчетесь! Эглофштейн!

– Да, полковник?

– Орудия на перекрестках заряжены?

– Картечью, господин полковник. Прикажете...

– Ни одного выстрела без моего приказа! Два кавалерийских патруля очистить улицы!

– Пулями?

– Нет, черт побери! Только приклады и сабли! Загнать их в щели! рычал полковник. – И ни одного выстрела без приказа! Вы хотите зазвать сюда герильясов?!

– Понял, господин полковник!

– Удвоить состав постов. Возьмите десять солдат, займите префектуру и арестуйте хунту[42]  42 Здесь – городское правление, магистрат.


[Закрыть], если она соберется. Йохберг!

– Слушаю, господин полковник!

– Скачите к капитану Кастель-Боркенштейну! Его рота – во дворе у главной вахты при воротах. Ни одного выстрела, пока я не дам приказ. Поняли?

– Так точно, господин полковник!

– С Богом!

Через полминуты мы все мчались по своим назначениям.

Я спешил вниз по улице Кармелитов вместе с Эглофштейном. Вдали, за почерневшими остатками монастырской стены, мелькнули два испанца, вооруженные пикой и вилами для навоза. На перекрестке наши пути расходились. Эглофштейн хотел бежать дальше, но я придержал его, потому что мне в голову пришла одна позабытая мысль.

– Капитан, – сказал я, – а ведь все идет так, как хотел маркиз де Болибар!

– Кажется, вы правы, Йохберг! – проронил он, порываясь уйти.

– Слушайте: первый сигнал подал Гюнтер. Я знаю точно. Второй – мы все: и вы, и Брокендорф, и Донон. Восстание вызвал Брокендорф. Ради Бога, где же тот кинжал?

– О каком кинжале вы говорите?!

– Когда вы в ночь под Рождество велели расстрелять маркиза, вы взяли тогда кинжал себе. Кинжал с рукояткой из слоновой кости, на ней – Мадонна с телом распятого Христа, помните? Он должен быть последним из трех сигналов! Куда вы дели нож, капитан? Я не успокоюсь, пока не узнаю, в чьих руках он сейчас!

– Нож? Тот кинжал с резной ручкой? Полковник попросил его у меня ради красивой отделки... У него. Больше ничего не знаю.

У меня отлегло от сердца.

– Тогда еще все хорошо, – сказал я. – Я доволен. Полковник ведь не подаст третий сигнал, в этом я уверен.

– Нет, конечно. Он – нет! – с усмешкой, за которой скрывалось сознание вины и раскаяния, ответил Эглофштейн. И мы пустились каждый по своей дороге.

Глава XVI. ГОЛУБАЯ РОДИНКА

До Кастель-Боркенштейна я добрался без труда, потому что восстание только еще начиналось и на окраинных улочках было спокойно. Но тем труднее оказался обратный путь, и я вскоре пожалел, что не взял себе на помощь несколько солдат из роты. Взволнованные толпы носились по улицам, сотни гневных голосов изрыгали проклятия на нас, кричали, что мы – нехристи и думаем только о том, как бы посрамить святую веру и осквернить церкви, даже будто мы вывозим детей в Алжир и продаем их в рабство туркам... Дьявола всегда рисуют черной сажей, это известно. И попы пускали в ход самую черную ложь и клевету на нас, и толпа, исполняясь ненавистью, верила всему, даже явной бессмыслице.

Но меня подгоняла мысль о том, что полковник остался при Гюнтере, и я – несмотря на шум и видимую опасность – выбрал кратчайший путь. На улице Де лос Аркадос я встретил старика, который предостерегал меня: не ходите дальше в эту сторону, на перекрестке впереди собралось до тридцати вооруженных людей. Но меня это мало смутило – при мне были пистолеты и сабля, а у них могли быть только кнуты, палки, плохие ножи, может быть косы, потому что ружья мы реквизировали сразу, как заняли город. Но едва я приблизился к ним, как у моей головы просвистел камень, а из окна женский голос завизжал, что мы – враги святой Троицы и оскорбители Матери Божьей и Германия – страна еретиков, которых надо жечь на кострах. Мне удалось ускользнуть с главной улицы и продолжить путь по закоулкам и огородам. С большим опозданием я добрался до дома на улице Кармелитов.

Перед домом выстроился эскадрон драгун, ожидая приказа вступить в бой против восставших. На моих глазах появились в сопровождении конвоя алькальд и священник, они спустились по лестнице, и я узнал, что им дано поручение уговорить восставших в течение получаса сложить свое оружие и разойтись по домам. А тех, кто после этого срока будет замечен на улице в гражданской одежде и с оружием – любым, – тех драгуны будут пристреливать без пощады...

Оба выглядели подавленно, и вид их не внушал надежды, что они смогут выполнить поручение. За ними вышел злополучный Брокендорф, который был во всем виноват. И когда они втроем прошли мимо, приостановившись перед крыльцом, я услышал перебранку между ними.

– Церковь, – крикнул алькальд, – вся разграблена, все иконы украдены...

– Ложь! Стопудовая ложь! Ложь in folio! – зло защищался Брокендорф. Иконы я велел все перенести в алтарь!

– Лошадей привязали к статуям святых! – жаловался алькальд. – Конский навоз – по колено, сосуды для святой воды превратили в кормушки, из дома Божьего сделали конюшню!

От этого упрека капитан ускользнул самым грубым образом.

– Как только тебя повесят, – злобно сказал он алькальду, – весь мятеж спадет, как пена на взбитых яйцах. Город полон мошенников, а виселица еще пустует!

Алькальд лишь усмехнулся, бросив на него ядовитый взгляд. Я хотел пройти мимо, но Брокендорф задержал меня и указал на испанца жестом, означающим, что ему жаль, но он не допустит, чтобы дело решилось иначе.

– Его надо повесить, – рассудил он. – Жаль его, он – дурак из породы болтливых. Он знает кучу весьма забавных историй, и я сколько раз смеялся до полусмерти над ним. Ну, пока, Йохберг, я сейчас пойду в комнату. Полковник назначил мне арест.

– За что – слава Богу Всевышнему, и Христу, и всем святым! – вздохнул священник от глубины души.

– Да оставьте в покое Христа и святых! – возмутился капитан, услышав, как священник благодарит Бога за наказание ему. – Такие слова только мятежникам и говорить...

Я сурово сказал ему, что ведь именно он и вызвал мятеж. Но Брокендорф представлял себе дело иначе.

– Весь шум поднялся из-за того, – объяснил он, – что испанцы свои дублоны и дукаты прячут под каменным полом в соборе и теперь испугались, что я пойду и заберу их оттуда... Ох, это такие лисицы, эти испанцы!

Наконец он выпустил мою руку. Я поднялся в канцелярию и прежде всего уставился на полковника.

Он опять стоял у постели Гюнтера, и выражение напряженного ожидания не сходило с его лица. Ничего до сих пор не было выболтано. На улицах разрастался мятеж, а полковник упорно стоял здесь, слушал бредовые откровения и хотел прочесть видения путаного больного сна...

Состояние Гюнтера стало, пожалуй, еще тяжелее, и дело могло подойти скоро к концу. Но он все еще бормотал. Непрерывно, короткими, рваными фразами и отдельными словами, то хрипя, то всхлипывая. Лоб и щеки горели, губы совсем пересохли и потрескались. Он то переходил на шепот, то вскрикивал, но все речи его были о прошлом любовном приключении, о котором я не знал.

– Ты свистнешь из окна, придет конюх. А свистнешь два раза – придет прелестная, юная девчонка...

– Что это он говорит? – тихо спросил я Эглофштейна. Вместо ответа он взял меня за руку и увлек подальше от кровати.

– Вас долго не было, – нервно зашептал он. – Теперь делайте, что я вам скажу. Не спрашивайте и слушайтесь! И сказал уже громко и спокойно:

– Лейтенант Йохберг! Я обнаружил среди документов полка приказ начальника штаба дивизии, который относится к выплате солдатского содержания. Переберите корреспонденцию последнего месяца и прочитайте мне письма и рапорты по порядку.

Я ясно понял, зачем ему это нужно. Мне следовало читать громко. Так громко, чтобы полковник не мог внимательно следить за бредом больного. Я взял пакет бумаг, выложенный на стол, и начал читать.

Это была странная ситуация. В том, что я читал, развертывалась передо мной картина всего похода. Усилия, заботы, бои, неудачи, приключения и опасности, и всё – только к тому, чтобы заглушить последние слова умирающего.

"Приказ от 11 сентября.

Господин полковник! Так как по воле Его Величества Императора части на гарнизонном положении должны снабжаться не менее чем в лагерях, то полагается ежедневная выдача на человека 16 унций мяса, 24 унций основного пайка хлеба, 6 унций хлеба к супу..."

– А это дерьмо из гессенского полка! – перебил меня выкрик Гюнтера. Он порывался встать с постели. – Они поладили друг с другом, да не пощадит их дьявол!

– Следующее письмо! – быстро приказал Эглофштейн. – Это здесь ни к чему!

"От 14 декабря.

Передано через лейтенанта Дюретта из штаба дивизии. Маршал Сульт желает, чтобы Вы, господин полковник, составили мемуар о состоянии крепости Ла Бисбаль, поскольку Вы ее занимаете. Сколько орудий потребно для ее полного..."

– Милая! Привет, сердце мое, привет! – вновь громко прорвался Гюнтер, и Эглофштейн зло шепнул:

– Громче! Черт побери!

– "...Полного оснащения? – почти кричал я, а слова на бумаге неистово плясали в моих глазах. – Достаточно ли воды, широких проездов? Имеются ли высокие постройки? Можно ли устроить депо, пекарни, склады..."

– Отчетливей, Йохберг! Я не разбираю слова! – крикнул Эглофштейн,

"...Арсенал для вооружения, – неистово повысил я голос, – лагеря для размещения армейского корпуса? Произведите, господин полковник, изыскания, подходит ли город и его окрестности для этой цели". Там шрифт стерся, господин капитан, следующая строка...

– Оставьте это письмо, давайте следующее! Я развернул бумагу, но она выпала на пол. И пока я ее поднимал, мы слышали голос Гюнтера:

– Я умолял тебя, милая, прийти вовремя! Он не отпускает тебя из дома? Ах, ты следуешь за ним повсюду!

Это было о ней! Это – Франсуаза-Мария! По лицу полковника скользнула дрожь, а Эглофштейн побледнел как воск. Я же начал читать так исступленно, что Донон, вошедший в комнату, остановился с раскрытым ртом, не понимая, что это все может означать...

"...Господин полковник! 25-й драгунский полк, входящий в мою дивизию, имеет в составе кавалерийского депо сто пятьдесят человек без лошадей. Вам нетрудно закупить в вашей местности лошадей по умеренным ценам, чтобы обеспечить моих людей. Позаботьтесь о доставке в полк (который имеет лишь 500 лошадей) как минимум еще ста, чтобы..."

– Да это давно уже сделано! – вмешался Донон. – Я сам...

– Замолчите! – гневно вскричал Эглофштейн. – Йохберг! Следующее!

"От 18 декабря.

Подготовлено лично маршалом Сультом.

Господин полковник! Рапорты, полученные мною из Бискайи, такого рода, что я не имею возможности отозвать оттуда ни одного солдата. А по данным разведки..."

Я невольно перевел дыхание и услышал из уст Гюнтера свое имя:

– Ты! – шипел он злобно. – Это Йохберг научил тебя новым приемам? Этим сладостям? Или Донон? Отвечай!

– "...Разведки, – заорал я, – противник серьезно намеревается осадить город. Известно, что за последние два месяца он создал базы с большими магазинами и непрерывно пополняет их...

Письмо начальника штаба от 22 декабря.

Господин полковник! Я, как и всякий офицер, сознаю, что для славы Франции и интересов императора лучше было бы действовать против армии лорда Веллингтона, нежели бандитских вожаков. И все же я не могу рекомендовать господину маршалу исполнение Вашей просьбы, так как не знаю..."

– Что там пишет полковник Денюэт? – вдруг заинтересовался наш полковник. – Он написал – "не рекомендовать"? Так?

– "...Не могу рекомендовать исполнение Вашей просьбы, – повторил я. Так как я не знаю, чего следует ожидать зимой текущего года в Астурии. И у нас слишком мало хорошей пехоты, чтобы ею разбрасываться, что Вы должны понять, и..."

– Стойте! – гневно буркнул полковник. – Как вы сказали? "Чтобы ею разбрасываться"? Этот Денюэт пишет – "разбрасываться", "рекомендовать"?! Да он в равном со мной звании! Эглофштейн! На это наглое письмо уже ответили?

– Нет еще, господин полковник!

– Возьмите перо! Запишите, что я вам продиктую, и отправьте письмо при первой возможности! Тоже мне, Денюэт!

Он гневно прошелся широкими шагами по комнате и начал диктовать:

"Господин полковник! Прошу ограничиться в будущем тем, чтобы передавать мои предложения господину маршалу без Ваших рекомендаций, и известить меня об этом..." Нет! Это еще недостаточно резко!

Он остановился, беззвучно шевеля губами, и обдумывал вызывающую фразу. Мне пришлось ждать, и я стоял в нерешительности, не зная, что делать, и в этот злополучный миг Гюнтер совсем отчетливо, громко и медленно выговорил:

– Ты! Дай мне поцеловать свою голубую родинку!

Я не вспомню, что в эту минуту делалось со мной. Был ли я оглушен? Или в моем мозгу пронеслись сотни видений ужаса, которые я тут же позабыл? Знаю только, что, придя в сознание, я ощутил бурную дрожь в ногах и руках, а на спине – ледяные струйки... Опомнившись, я сказал себе: ну, пришел час, перед которым мы тряслись целый год, пришел – теперь мужайся! Держись твердо! И я решился взглянуть на полковника.