Текст книги "Маркиз де Боливар"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Я приложил немало усилий, чтобы убедить его, что эти люди приходят только ради ежевоскресной милостыни и кормежки, но он даже не дослушал меня до конца, а бросился в сторону и схватил за ворот крестьянина, который приблизился к воротам с мулом, нагруженным вязанками дров, и со злым любопытством уставился ему в лицо.

– Что ты тут потерял, толстоголовый мошенник? Крестьянин быстро коснулся пальцами лба, губ и груди и сказал с дрожью в голосе:

– Отойди от меня, жид, видишь крест?

Мы не могли удержаться от смеха, услышав, что крестьянин зовет французского дворянина жидом. Однако Салиньяк словно не слышал странного слова. Он с угрозой спрашивал дальше:

– Кто ты такой? Что тебе здесь надо? Кто тебя послал или вызвал?

– Я привез дрова для дома господина маркиза, как обычно! Так, ваша Вечность! – боязливо выговорил крестьянин. И опять перекрестился, называя ротмистра этим удивительным титулом.

– Так убирайся к дьяволу с твоими дровами, пусть ими топят в аду! рявкнул Салиньяк, и крестьянин в ужасе пустился бежать по улице, а его мул неуклюже запрыгал вслед за ним.

Салиньяк тяжело перевел дыхание и подошел к нам.

– Вот чертова служба! И так все дни – спозаранку. Вам-то, Эглофштейн, в вашей канцелярии...

Он тут же вновь отвлекся, потому что подъехал еще крестьянин с тележкой маисовой соломы, в котором Салиньяк снова заподозревал переодетого маркиза, и осыпал мужика бранью и расспросами.

А мы оставили его и вошли в дом – прямо наверх по лестнице.

* * *

У полковника в передней мы застали Донона, занятого беседой с алькальдом и священником, также приглашенными на обед. Донон разоделся: на нем были лучшие его панталоны, сапоги начищены до зеркального блеска, черный галстук завязан по последней моде.

Он подошел к нам и с таинственным видом сказал:

– Она будет за столом.

– А мне не верится, – возразил Гюнтер. – Наш полковник Уксусная Кружка держит ее как козочку на веревочке.

– Я встретил ее на лестнице! – ответил Донон. – На ней было платье Франсуазы-Мари и, белое муслиновое, в стиле a'la Минерва. Мне показалось, это ожившая статуя покойной...

– Да, она теперь все время носит платья Франсуазы-Марии, – сообщил Эглофштейн. – Полковник хочет, чтобы она во всем походила на первую жену. Поверите ли, но она научилась разбираться во всех винах и ликерах от Сен-Лорана. Теперь полковник обучает ее карточным играм – ломберу, пикету, petite prime[23]  23 Первая маленькая (фр.).


[Закрыть] и summa summarium[24]  24 Всеобщая сумма, высшее из высших (лат.).


[Закрыть].

– Ну, я научу ее и другим играм! – засмеялся Гюнтер, но тут же умолк. В комнату вошли полковник с Монхитой.

Мы поклонились и пошли к столу. Только алькальд со священником, не заметив вошедших, продолжали оживленный разговор. Мы услышали, как алькальд рассказывал:

– Он – точно такой, каким мне его описывал мой дед, который лет пятьдесят тому назад встречал его здесь: повозка, под которой скрывается горящий крест...

– В главном соборе Кордовы висит его образ, и внизу написано: "Tu enim, stulte Hebrace, tuum Deum non cognovisti", то есть: "Безумный еврей, ты не узнал своего Бога"...

Он запнулся и умолк, увидев полковника. После взаимных приветствий мы заняли места за столом, и я сидел между священником и Дононом.

Монхита узнала капитана Брокендорфа и улыбнулась ему. А мне она на сей раз – в своем муслиновом платье – показалась совершенно похожей на ту, которую я никогда не мог забыть. И Донон, наверное, переживал то же самое; он почти не касался тарелки и не сводил глаз с Монхиты.

– Донон, – обратился к нему полковник, разбавлял водой шамбертен, – вы или Эглофштейн должны сыграть сегодня после обеда на рояле что-нибудь из "Belle molinara"[25]  25 Из «Прекрасной мельничихи» (итал.).


[Закрыть] или арию невесты из «Пуритан». Ваше здоровье, сеньор настоятель!

Я тронул погруженного в мечты лейтенанта за плечо:

– Донон, полковник к тебе обращается, послушай хоть, – шепнул я.

– О Боэций, о Сенека, великие философы, мне ничем не помогают ваши писания! – вздохнул Донон.

Пока обед шел своим заведенным чередом, я вспоминал, как это бывало раньше... А через высокие окна мне открывался вид на заснеженные холмы, на которых темными тенями обозначались кусты и рощицы; над пашнями кружили вороны и галки, вдалеке ехала на ослике крестьянка – видимо, в город: на голове она держала корзинку, а перед грудью – спеленутого ребенка. Кто бы заподозрил, что эта мирная местность уже в этот самый день преобразится, что мы доживаем в Ла Бисбале последние благополучные часы...

Гюнтер, сидевший подле алькальда, громко и хвастливо рассказывал о своих поездках по Франции и Испании и о своих боевых приключениях. А мой сосед-священник, усердно налегая на еду и вино, рассказывал мне о том, что в этой местности летом будет масса фиг и винограда, да еще и рыбы, поскольку берег моря недалеко от Ла Бисбаля.

Вдруг Брокендорф шумно втянул носом воздух, хлопнул ладонью по столешнице и торжественно возгласил:

– Сейчас принесут жареного гуся, я уже отсюда чую запах!

– Ну, гром и молния! Уже догадались! Какой нюх! – восхитился полковник.

– В добрый час, жирная гусыня! Мы приветствуем тебя "Con guibus" или "Salve, regina!"[26]  26 Здравствуй, царица! (лат.) – Молитва.


[Закрыть] – крикнул Брокендорф, подняв вилку.

Мы немного смутились из-за присутствия священника, и Донон заметил:

– Потише, Брокендорф! Не надо подшучивать над молитвами верующих!

– Брось свои наставления, Донон, не будь занудой! – заворчал Брокендорф.

Но священник не разобрал ничего, кроме знакомого "Salve, regina!", и благодушно сказал:

– Епископ Планенсии, его светлость дон Хуан Манрике де Лара, дает за эту молитву перед образом Мадонны каждому индульгенцию на сорок дней.

А Брокендорф стал угощать алькальда, подкладывая ему кусочки.

– Ешьте, сударь, вволю, если опорожним блюдо, нам еще подадут!

– Наша святая Дева дель Пилар, – продолжал развивать свою тему настоятель, – прославлена во всем мире, ведь она сотворила не меньше чудес, нежели Мария де Гуадалупе или Богоматерь Монтсерратская. Только в прошлом году...

И слово застряло у него в глотке вместе с куском жаркого; оба – он и алькальд – с беспокойством уставились на двери. Оказалось, причиной их смятения был вошедший ротмистр Салиньяк.

Тот снял свой плащ и откланялся полковнику и Монхите, извиняясь за опоздание, вызванное хлопотами на вахтенной службе. Когда он сел к столу, я впервые заметил у него крест Почетного легиона.

– Вы ведь получили орден при Прейсиш-Эйлау, если мне верно сообщили? поинтересовался полковник. Монхита подложила ему и новому гостю мяса, и мы полюбовались движениями ее изящных рук.

– Да, при Эйлау. И сам император приколол мне его на грудь, – сверкнув глазами из-под кустистых бровей, отозвался ротмистр. – Я прискакал с адъютантским поручением – прямо с поля боя и застал императора за завтраком, он торопливо пил свою чашку какао.

"Grognard[27]  27 Ворчун (фр.).


[Закрыть]! – сказал он мне. – Мой старый grognard, ты славно мчался. Как твой конь?" Я старый солдат, господин полковник, но, клянусь, у меня глаза были на мокром месте, когда мой император во время такого сражения удосужился спросить о моей лошади!

– Я не знал, – заметил Брокендорф, – что наш император пьет какао. У него привкус сиропа, и оно клейко как смола. И на зубах остается...

– Вот я уже два года воюю беспрерывно, участвовал в семнадцати сражениях, в том числе – при прорыве линии у Торре Ведрас... – досадливо проговорил Гюнтер. – Но, раз я не служил в гвардии, Почетного легиона мне не досталось.

– Лейтенант Гюнтер! – живо возразил Салиньяк, – Вы – два года на войне и побывали в семнадцати битвах. А знаете ли, сколько полей сражений прошел я, и таких, о которых вы даже не слышали, – еще когда император был генералом Республики? Знаете ли, сколько лет я орудую саблей? С тех времен, когда вы еще не родились!

– Вы слышали? – с дрожью в голосе прошептал алькальд священнику, украдкой осеняя себя крестным знамением.

– Господи, избави нас и смилуйся над его несчастьем!

Брокендорф еще ворчал что-то о преимуществах пива или пивного супа перед какао и шоколадом, но полковник явно заинтересовался Салиньяком.

– Вы часто видели вблизи императора? – спросил он.

– Я видел его в сотнях положений, но почти всегда – за работой; видел, как он диктовал письма секретарям, прохаживаясь по комнате, как делал расчеты и планировал походы соединений, склонившись над картой. Как он спрыгивал с коня и собственной рукой наводил пушку. Видел, как он, хмурясь, выслушивал просителей и как с мрачным видом объезжал поле после сражения. Но никогда я так не исполнялся чувством его величия, как в тот раз, когда я явился к его палатке и увидел его лежащим на шкуре и грезящим о будущих сражениях. Никого из полководцев и победителей нашего и прежних времен я не могу сравнить с ним, но он напоминает мне того кровавого древнего царя...

– Ирода! – перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.

– Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, – закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.

– Путь, которым он нас ведет, – задумчиво подхватил Донон, – идет через долины скорби и потоки крови... Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.

– Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди! – вставил Брокендорф.

– Да и что мне мир? – неожиданно взорвался Салиньяк. – Война – мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем – не для меня создано!

– Это я и думал, – пролепетал алькальд.

– Мы это знаем, – подтвердил священник. И тихонько прочитал: – Deus in adjutorium meum intende![28]  28 Боже, не замедли помочь мне! (лат.).


[Закрыть]

Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:

– Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?

– В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть? – удивился я.

Алькальд дал ответ – и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:

– Лет пятьдесят тому назад, во времена моего деда, когда здесь в городе была ужасная чума!

Я захохотал, не понимая, что мне ответить на такую глупость. Алькальд и священник, боязливо крестясь, отошли от меня.

Донон говорил с Гюнтером, не сводя глаз с Монхиты.

– Да, я еще не видывал такого сходства. Ее волосы, рост, осанка, эти движения...

– Сходство будет полным, – откликнулся Гюнтер в своей обычной хвастливой манере, – когда я добьюсь, что она прошепчет мне на прощание: "До ночи, любимый!"

– Гюнтер! – позвал вдруг полковник.

– Я здесь! Что вам угодно? – доложил Гюнтер и вошел в кабинет полковника.

Я видел, как они говорили, и сразу же Гюнтер устремился ко мне, белый как стена, со злостью кусая губу.

– Я должен сдать тебе мою команду, – прошипел он,-и еще сегодня бежать с письмом полковника к генералу д'Ильеру в Терра де Молина. Это – козырный туз Эглофштейна!

– Ну, наверное, это письмо – крайне срочное, – предположил я, радуясь, что выбор полковника не пал на меня. – Я дам тебе отличную польскую лошадь. Через пять дней ты вновь будешь здесь!

– А ты пойдешь сегодня вместо меня к Монхите! Ты заодно с Эглофштейном, я знаю! Ты и Эглофштейн, тухлое масло на заплесневевшем хлебе!

Я не удостоил его ответом, но вмешался Брокендорф.

– Гюнтер, да я тебя знаю, ты просто трусишь, тебе уже мерещатся пули герильясов!

– Трушу? Ты же видел, Брокендорф, как я вел солдат прямо в лоб на три стреляющие гаубицы!

– Полковник знает тебя как хорошего наездника, – примирительно заметил Донон.

– Да замолчите вы с вашей попугайской болтовней! – взорвался Гюнтер. Ты думаешь, я не видел, как Эглофштейн за столом нашептывал командиру? Это он хочет убрать меня за сотню миль, только из-за Монхиты. Я буду негодяем, если забуду ему это! Он ничего не умеет, кроме как шпионить, и, если двое разговорятся, он уже тут как тут!

– Ну что ты станешь делать? Полковник приказал тебе, тут никакие проклятия не помогут! – возразил Донон,

– Ни в вечность – нет! И пусть меня молния вобьет в землю, если я освобожу поле!

Я толкнул его, чтобы он притих, потому что Монхита подошла к роялю и приготовилась петь под аккомпанемент Эглофштейна.

Она спела "Son vergina verrosa" из оперы "Пуритане", и меня уже с первых нот охватила пронзительная тоска и блаженные воспоминания. Я много раз слышал именно эту арию от Франсуазы-Марии, и она стояла, как теперь Монхита, со своими круглыми детскими плечиками, склонив головку в пышных красно-золотых локонах, и тайком улыбалась мне. И блаженство пронизывало меня: давно ли я, ликуя, держал в объятиях трепещущее тело, покрывал этот рот хмельными поцелуями – и меня вновь захватила мысль: нет, иначе не может быть, это мне она тайком прошепчет на прощание: "До ночи, любимый!"

Монхита споткнулась на фразе: "Nel cor piu non mi sento"[29]  29 В моем сердце не осталось чувств (итал.).


[Закрыть] и беспомощно посмотрела на полковника. А он ласково погладил ее рыжие волосы и сказал:

– Она впервые поет перед чужими, и в головке у нее удержалось только начало!

– У нее хороший голос, – заметил священник. – Она и в церкви иногда у нас пела по праздникам вместе с лиценциатом, служившим одно время в библиотеке маркиза де Болибара. А теперь он получил хорошее место капеллан в Мадриде.

– Опять этот маркиз де Болибар! – вскричал полковник. – Каждый день я в городе только о нем и слышу. Где он? И где скрывается? Почему я еще не видел его в лицо? У меня самые веские причины, чтобы познакомиться с ним!

Разумнее было, конечно, молчать. Но моя тайна не давала мне покоя.

– Господин полковник! Маркиз де Болибар убит! Эглофштейн злобно глянул на меня.

– Йохберг! Когда вы наконец сами устанете от своей глупейшей сказки?!

– Но это – так, как я говорю, маркиза я сам с моими людьми расстрелял в рождественскую ночь возле ворот! Эглофштейн пожал плечами.

– Видение от чрезмерной впечатлительности, – отнесся он на мой счет к полковнику. – Маркиз жив, и, я думаю, он еще доставит нам немало хлопот...

– Впрочем, – решил полковник, – мертв он или жив, мы знаем его планы и приняли все меры, чтобы им помешать.

– А я говорю вам – и стою на том, – закричал я, обидевшись на высокомерную насмешку адъютанта, – что он мертв и похоронен, а мы бьемся с бредом, с привидениями, с химерами...

Но не успел я договорить, как двери резко распахнулись, и ворвался Салиньяк – бледнее обычного, в руке – сабля наголо, еле переводя дыхание после бега по лестнице.

– Господин полковник! Сигнал с крыши подан по вашему приказу?

– Сигнал? – вскричал полковник. – О чем вы, Салиньяк? Я ничего не приказывал!

– Облако дыма над домом! На крыше горит солома! Эглофштейн вскочил, заливаясь меловой бледностью.

– Это – он! Это его дело!

– Чье? – спросил я растерянно.

– Да маркиза де Болибара же! – с трудом выговорил он.

– Маркиз? – закричал Салиньяк в безумной ярости. – Так он в доме! Из ворот никто не выходил!

Ротмистр метнулся наверх, мы слышали только стук дверей, поступь драгун, носившихся по комнатам, коридорам и лестницам.

– Господин полковник! – обратился Гюнтер. – Не передадите ли вы мне письмо к генералу д'Ильеру? – Но при этом он – заметно для меня – злорадно осклабил рот. И мне подумалось, что ведь только что его-то в комнате и не было...

– Теперь поздно, – мрачно пробормотал полковник. – Вы не пробьетесь: герильясы уже окружают город. Конвой с припасами отрезан и погибнет...

– Да, ребенок мертв. Крестин не будет, – медленно произнес Гюнтер, и от меня не ускользнули радость и триумф Иуды Искариота в его глазах. Йохберг! Спасибо вам за лошадь, она мне не понадобится...

– Самое скверное, – мрачно добавил Эглофштейн,-что ведь у нас не осталось и десяти патронов на стрелка... И вы еще будете меня уверять, Йохберг, что этот адский маркиз мертв?!

От стены, где стоял Гюнтер, донеслось – внятно только для меня – два слова шепотом:

– Puff regal! Королевский удар!

Глава IX. С ЦАРЕМ САУЛОМ В АЭНДОР

Во вторник утром я выехал за город проверить караулы в укреплении у предместья Сан-Роке, потому что мы с воскресенья начали усиливать земляные валы и рыть окопы и заложили два передовых укрепления в форме полумесяцев с далеко выдвинутыми стрелковыми ячейками. Эта работа была уже частично сделана. На линии в этот день работала от нас рота Брокендорфа, а вместе с нею – половина гессенского батальона из полка «Наследный принц», приданного нам перед началом похода на Ла Бисбаль. Мои же драгуны в тот день патрулировали улицы города.

Около дома прелата я встретил моего капрала Тиле, который сидел на земле и выправлял помятый полевой котелок деревянным молотком – киянкой. При этом он насвистывал в ритме марша песенку "Наш кузен Матиас".

– Господин лейтенант! – весело закричал он мне через улочку. – Со вчерашнего дня преисподняя отворилась, и черти кучами бегают по земле!

Он имел в виду герильясов, маленькие отряды которых патрули уже видели вблизи города. Я позвал капрала с собой, потому что опасался запутаться среди окопов и долго не сыскать дорогу к Сан-Роке. Он взял с собой киянку и котелок и зашагал впереди меня.

Облик города за прошлую ночь заметно изменился. Несмотря на отличную, солнечную погоду, рыночная площадь пустовала, да и на улицах мы не встречали водоносов и разносчиков с рыбой и овощами, погонщиков мулов и нищих, которые вечно толкались возле церквей и лавок. Жители попрятались по домам, только женщины порой торопливо перебегали из ворот в ворота.

И все же жизни и шума хватало. Между комендатурой и укреплениями непрерывно носились всадники, нам встречались повозки, мулы с провиантом и шанцевыми инструментами; в какой-то халупе за городскими воротами устроился фельдшер гессенского батальона и, покуривая трубочку, ждал, не привезут ли травмированных.

– Ночные пикеты, – сообщил мне по дороге Тиле, – уже имели перестрелку. На утренний рапорт приволокли трех пленных герильясов. Эти трое выглядели так, будто вылезли прямо из Ноева ковчега. И почему только у всех герильясов, каких я видел, морды как у обезьян, мулов или козлов?

Он подумал немного и предложил свое объяснение удивительного феномена.

– Вероятно, это потому, – добавил он, – что они больше всего едят кукурузу и кашу из желудей, такие вещи, которыми у нас кормят скотину. Да, сегодня они спокойны, но перед рассветом вы могли бы слышать их недалеко от стен. Они ведь собираются в кружок около своего офицера и поют утреннюю молитву. Но мне сдается, это гимн дьяволу Бегемоту, покровителю всяческой нечисти и скотских рож!

Он презрительно плюнул. Тем временем мы вышли к люнету "Mon Coeur"[30]  30 «Мое сердце» (фр.).


[Закрыть]. В окопах устроились на своих вещевых мешках и вьюках гессенские гренадеры. Два начальствующих офицера – капитан граф Шенк цу Кастель-Боркенштейн и лейтенант фон Дубич – беседовали у горловины люнета, выделяясь своими светло-голубыми куртками с отворотами из леопардового меха. Я сухо поприветствовал их, мне ответили так же. ибо между нашими полками существовала давняя неприязнь со времени Вальядолида, где император на смотру не удостоил и взглядом полк «Наследный принц».

Мы миновали редут и подошли к куртине "Эстрелья" возле первого передового укрепления. Оттуда я отослал обратно капрала Тиле. Людей Брокендорфа я застал за напряженной работой: эта часть укреплений была еще не доведена и до половины. Один взвод покрывал вал фашинами и корзинами с землей, другой занимался оборудованием стрелковых гнезд на кронверке, остальные строили навес. Донон с лопатой в руке осматривал подкоп для мины, чтобы взорвать эту часть укрепления в случае, если будет дан приказ об отступлении за стены города. На земле был разложен его завтрак – хлеб, сыр и бутылка вина, – и тут же – том Полибия о военном искусстве греков.

– Йохберг! – окликнул он меня, поставив лопату у стенки. – Сегодня можешь идти домой. За тебя отдежурит Гюнтер!

– А с чего это Гюнтер? Мне ничего об этом не говорили...

– Да он сам напросился. Можешь поблагодарить за свободный день Монхиту!

И он со смехом рассказал мне о печальном исходе визита Гюнтера к Монхите. Да, Гюнтер явился к ней точно после утренней мессы, извинился, что не принес цветов. Была бы теперь не зима, уж он бы подарил ей букет роз пламенной любви, незабудок верной памяти, "рыцарских шпор" – цветов святого Георгия и еще тюльпанов и фиалок, которые я уж не знаю, что значат на языке цветов.

Потом он заговорил о своей любви и о том, как это для него серьезно, а Монхита велела подать воды со льдом и шоколада и слушала, посмеиваясь, потому что Гюнтер показался ей забавным и безобидным парнем. Она спросила, бывал ли он в Мадриде и правда ли, как говорит ее отец, что там на улицах множество английских сапожников и французских парикмахеров.

Гюнтер не стал распространяться о Мадриде, а завел речь о полковнике, причем настолько твердо, будто тот более всего мечтает о сыне и наследнике. Если он получит ребенка, то Монхита, несомненно, станет его супругой.

При этих словах глазки Монхиты загорелись. Она начала расспрашивать Гюнтера про покойную жену полковника – ибо она хочет во всем походить на нее, но ей еще многому нужно научиться.

– Я читала в наших испанских книгах, – сказала она со вздохом, – что когда у короля родится сын, то при крещении сразу обговаривают, с какой принцессой он должен пожениться и кто этот брак должен подготовить – всё сразу!

Гюнтер вернулся к желанию полковника иметь сына. И теперь, раз уж он добился такого доверительного разговора с Монхитой, он решился на следующий шаг и открыл ей, что он-то, Гюнтер, может легко помочь сбыться ее счастью, и она должна держаться за него.

Монхита смотрела удивленно, все еще не понимая, чего он добивается, и Гюнтер повторил свою мысль, но уже в неприукрашенных словах...

Тогда Монхита встала, без слов отвернулась от него и отошла к окну. Лейтенант терпеливо выждал с минуту, полагая, что она обдумывает его предложение, а потом дерзко подошел и влепил ей поцелуй в затылок.

Монхита вырвалась и, гневно сверкнув на него глазами, выскочила из комнаты.

Гюнтер, злой и разочарованный, сидел еще добрый час один в ее комнате. Он был слишком уверен в своем успехе и не мог примириться с неудачей. Через час Монхита вернулась.

– Как, вы еще здесь? – изумленно и гневно бросила она ему.

– Я вас ждал.

– А я вас видеть не хочу, идите вон отсюда!

– Я не пойду, пока вы меня не извините... – ответил Гюнтер.

– Хорошо, я вас прощаю. Но убирайтесь скорее, ведь полковник уже вернулся!

– Тогда подарите мне поцелуй в знак прощения...

– Да вы с ума сошли... Уйдете вы наконец?

– Не прежде, чем... – начал было Гюнтер.

– Да во имя Христа, уходите! – торопливо прошептала Монхита, и в этот миг фигура полковника выросла на пороге.

Он смерил Гюнтера изумленным взглядом и перевел глаза на побледневшую Монхиту.

– Вы меня ждали, лейтенант Гюнтер? – спросил он. Лейтенант ответил, запинаясь:

– Я хотел... доложить... я пришел доложить о выполнении моего задания...

– Вы что, не нашли Эглофштейна в канцелярии? Какое у вас было задание?

– Форпост у Сан-Роке, – быстро подхватил Гюнтер, приходя в себя.

– А, хорошо, – сказал полковник, – только следите за герильясами!

Гюнтер поскорее скатился вниз с лестницы и на улице, встретив Донона, рассказал ему – вне себя от злости, кипя, как горшок на плите, – о своей неудаче.

– Итак, – закончил Донон, – гуляй целый день и благодари Монхиту, а я надеюсь иметь у нее больший успех, чем Гюнтер, – ведь за его гладкими манерами ни за что не скроется его наглая, хамская натура!

Но Гюнтера еще не было, и я подошел к Эглофштейну и Брокендорфу, которые стояли и смотрели в бинокли на герильясов. А тех отсюда было видно хорошо – и в немалом числе.

Они передвигались небольшими группами возле деревни Фигеррас и по ту сторону реки Дуэро. Простым глазом можно было различить их грубые серые плащи, а в бинокль – и красные кокарды на шапках.

– Да у них орудия всяких калибров, – опустив бинокль, хмуро заметил Эглофштейн. – Даже 24-фунтовые, а у церкви в Фигеррасе, похоже, они поставили гаубичную батарею для стрельбы на рикошетах. Но я еще надеюсь, они дадут нам время завершить передние укрепления.

– Ну, пушки герильясов! – презрительно проворчал Брокендорф. – И вы их опасаетесь? Я их знаю: они делают пушки из высверленных бревен и ставят их на плуги вместо лафетов!

Эглофштейн только пожал плечами. Он прекрасно знал, что так бывало, но уже давно герильясы имели английские и трофейные французские орудия... Но Брокендорф продолжал браниться:

– К черту, и чего только ради полковник без конца медлит с приказом на вылазку? Миллион бомб! Братья, я бы с легким сердцем прошел всякие тяготы войны! Но вот это ожидание сводит меня с ума!

– У полковника есть свои причины не спешить. Я знаю его стратегические планы и...

– Стратегические планы! – гневно вскричал Брокендорф. – Нетрудно их строить, и я это могу не хуже тебя и полковника, не потея и не ломая голову!

– По ту сторону гор, – вмешался подошедший Донон, – стоит с двумя полками генерал д'Ильер, и, если ему дать время, его передовые части подойдут сюда и ударят им с тыла в решающий момент!

– А, иди ты! – сверху вниз глянул на него Брокендорф. – Учи лучше моих рекрутов ружья чистить!

– Так что бы ты предложил, Брокендорф? – насмешливо бросил Эглофштейн. – Какие твои планы? Не держи курок, стреляй!

– Мой план простой! – начал Брокендорф, разглаживая усы и сердито кося глазами. – Гренадерам – на правый фланг! Вольтижерам – на левый! Справа и слева – в атаку! Ружья на руку! Огонь! За что, спрашивается, гренадеры получают свои гроши и по два фунта хлеба?

– А потом? – усмехнулся Эглофштейн.

– Что потом? Размотать этих разбойников! И я отобью у них медный чан, ручную мельницу и вдоволь хмеля и ячменя, чтобы нам наварить себе пива, когда вернемся на квартиры!

– И все? Ты забыл одно, Брокендорф. У нас нет патронов. Дело живо дойдет до команды "отход"! Беги, кто как может! Ты знаешь, что у нас меньше десятка зарядов на стрелка? – Эглофштейн понизил голос почти до шепота.

– Я знаю одно, – упрямо, с досадливой миной ответил Брокендорф, – что Почетного легиона мне в этих глиняных ямах не добыть. И денег не остается в башке ад от такой жизни!

– Десять выстрелов на человека, вот и весь наш боезапас, – тихо повторил Эглофштейн, озираясь, чтобы не услышал кто-нибудь из рядовых. – И дьявол ведает, как этот маркиз де Болибар прознал, что к нам направляется транспорт в 60 000 патронов и порохом для орудий!

А Брокендорф тянул свое:

– Все мои деньги я просадил у Тортони в Мадриде. Там чудесные тушеные почки и особенные пирожки с икрой и молоками макрели, каких на всем свете не сыскать...

– Нет, как он пробрался в дом и как вышел?

– Кто? – включился Донон, отвернувшись от Брокендорфа.

– Да проклятый маркиз! Признаюсь, я не могу найти ответа!

Я-то легко дал бы ему ответ, но решил теперь оставить при себе то, что я знал.

– Мое мнение такое, – решительно заявил Донон,-маркиз все время скрывался в своем доме. Как бы он мог в нужное время подать сигнал горящей соломой? Или вы думаете иначе? Тогда раскусите мне этот орешек!

– Но Салиньяк обшарил все уголки, – парировал Эглофштейн. – Ни кошка, ни мышка у него не могла остаться незамеченной. Если бы Болибар прятался в доме, Салиньяк нашел бы его!

– А мои люди, – сообщил Брокендорф, – странным образом обвиняют Салиньяка в том, что герильясы перехватили конвой. Я их толком не понимаю. Они говорят, с тех пор, как Салиньяк у нас, от всего полка отвернулось счастье, они совсем отчаялись.

– Да, и крестьяне, и жители Ла Бисбаля, – подхватил Донон, испытывают перед Салиньяком какой-то страх. Смешно смотреть, как они сворачивают за угол и крестятся, повстречав его на улице, – словно он колдун или у него дурной глаз...

Эглофштейн вдруг насторожился, услышав эти реплики Донона и Брокендорфа.

– Точно? Они крестятся? Избегают его на улицах?

– Да, сам видел. И женщины поскорее уносят детей за двери, если замечают его вблизи.

– Брокендорф! – подумав, продолжил адъютант. – А ты помнишь бунт польских улан под Витебском?

– Да. Они требовали хорошего хлеба и отмены капральских палок.

– Нет! Дело было в другом. Поляки собрались однажды вечером, шумели и кричали, что их командир проклят Богом. Из-за его присутствия в полку появилась чума. Император приказал тогда расстрелять тридцать человек из них – для примера. Их заставили тянуть жребий – белые и черные полоски бумаги из мешочка, потому что зачинщиков не обнаружили... Так вот, тем командиром был именно Салиньяк!

Мы озадаченно молчали. Близился полдень. Свежий, порывистый ветер несся над полями, и в воздухе запахло талым снегом. Вокруг нас скрежетали кирки и лопаты, тихо шуршала осыпающаяся земля.

– Братья! – сказал наконец Эглофштейн после долгого молчания. – Я уже много дней таскаю в голове эту мысль, но сегодня она просто сверлит меня. Я могу на вас положиться? Можно говорить, вы будете помалкивать?

Мы, конечно, пообещали, с любопытством ожидая его соображений.

– Вы меня знаете, – начал капитан. – И знаете, что я презираю все дурацкие суеверия. Мне дела нет до Бога и святых, и заступников, и любых сказочных небесных существ, которыми там населен рай. Не смейся, Донон, и не перебивай меня! Я так же внимательно читал "Истинное христианство" Арндта, как и ты. И "Земное утешение в Боге" Брокеса – тоже. Там много красивых слов, но за ними не стоит никакая реальность...

Донон качал головой. Мы сдвинулись вокруг адъютанта так, что белые конские хвосты на наших стальных шлемах касались друг друга.

– И старых дураков, которые толкуют о неблагоприятных небесных знамениях, о враждебных конфигурациях звезд, вредном влиянии Венеры, Солнца или Треугольника, таких я тоже всегда высмеивал. И гадание, которым занимаются женщины в этой стране, вычитывающие с серьезным видом на ладони человека линию жизни, линию сердца, линию счастья, – все это глупость и обман, хоть испанцы и держат это за стоящий товар... Но одно я знаю. И можете смеяться, но я твердо верю в это, как любой христианин – в подлинность пресуществления хлеба и вина на мессе. Есть люди, которые идут в авангарде гибели. Куда они ни приходят – всюду приносят несчастье и уничтожение. Да, Донон, такие люди существуют, я это знаю, хоть ты станешь высмеивать меня как фантаста...

– А я не смеюсь. Разве для каждого человека не бывает часов, когда он идет с царем Саулом в Аэндор[31]  31 Имеется в виду библейский эпизод: царь Саул, желая узнать свое будущее, обращается к аэндорской волшебнице, и вызванный ею из загробного мира пророк Самуил предрекает гибель Саулу (Кн. Цар. 28: 5-19).


[Закрыть]?

– Вот, и поэтому я очень испугался, когда здесь в рождественскую ночь появился Салиньяк. Я не подал виду, но очень хотел бы отправить его – и с его предписанием – к черту! Или еще куда подальше...

– А в чем дело? – спросил Брокендорф и слегка зевнул.

– Брокендорф! Ты же был в прусском походе? Ты должен был слышать про Салиньяка. Я тебе сейчас расскажу, что я о нем знаю.