Текст книги "Атомы у нас дома"

Автор книги: Лаура Ферми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

10 глава
Южноамериканская интермедия

Римское лето прерывает всякие научные исследования. Нестерпимая жара и палящее солнце отбивают охоту работать, обезволивают и гонят всех, у кого есть возможность уехать куда-нибудь, где не так жарко, – в горы или к морю. В 1934 году для перерыва в работе были и другие причины, кроме беспощадной жары. Энрико давно принял предложение прочесть цикл лекции в Аргентине и Бразилии и теперь, в последнюю минуту, не мог отказаться от своего обещания, как ни хотелось ему продолжать свои увлекательные и многообещающие опыты.

С нашей стороны было бы большим упущением отказаться от этого путешествия, которое со всех точек зрения оказалось как нельзя более удачным. После шестнадцати дней мирного плавания мы очутились в Буэнос-Айресе и там больше трех недель жили жизнью, какой живут немногие избранные. Нас поместили в роскошной, со всеми современными удобствами гостинице, каких мы до тех пор не видывали. Итальянский посол и председатель Аргентинского института итальянской культуры, организовавший поездку Энрико, познакомили нас со сливками общества, с самыми знатными и богатыми людьми из высших кругов Нового света. Был ли это искренний интерес к науке или, быть может, чувство смутной тоски по культуре Старого света, о которой они все еще не могли забыть, но все именитые граждане Буэнос-Айреса встречали нас с распростертыми объятиями и всячески старались угодить нам. Они устраивали для нас прогулки по Рио де ла Плата и на Парану; они приглашали нас в свои ложи на лучшие представления и концерты, они принимали нас в своих роскошных особняках с тем истинно испанским радушием, которое так вредно отражается на пищеварении, потому что хозяйка дома поручает вашему соседу заботиться о том, чтобы у вас постоянно была полная тарелка – и это за обедом с пятью сменами блюд! Мы с Энрико в конце концов начали мечтать о тех редко выпадавших днях, когда мы никуда не были приглашены и могли спокойно обойтись без ужина или без обеда.

Лекции Энрико возбуждали огромный интерес. Он читал их в битком набитом зале; и так продолжалось до самого конца, с первой до последней лекции, несмотря на то, что читал он по-итальянски. Впрочем, у итальянского и испанского языков много общего; а кроме того, значительная часть населения Буэнос-Айреса – выходцы из Италии.

Лекционные залы были переполнены не только в Буэнос-Айресе, но и повсюду, где Энрико выступал этим летом: и в маленькой Кордове, у подножия Анд, городке со множеством церквей, в котором единственным итальянцем был учитель фехтования; и в опрятном, утопающем в садах, культурном Монтевидео; и в Сан-Паоло, где повсюду кругом яркая зелень тропической растительности поднималась из огненно-красной почвы (откуда и получила свое имя Бразилия), образуя те красочные контрасты, которые так редко удается передать живописцам; и, наконец, – в Рио-де-Жанейро.

Мне кажется, что ни в одном из этих городов Южной Америки я не видела того, что мне пришлось увидеть в Рио-де-Жанейро, где мне впервые невольно пришло в голову, что здесь далеко не всем хорошо живется. Страшное впечатление производил этот разительный контраст между изобилием и нищетой, между пышущими здоровьем богачами и изможденными бедняками. А еще больше поражал непрестанный страх, которому здесь были подвержены многие; страх подцепить от какого-нибудь приставшего бродяги или нищего ужасную тропическую болезнь – проказу или трахому. Об этом страхе свидетельствовали бесконечные рассказы, как прокаженные стараются заразить своей болезнью других, потому что существует поверье, будто можно исцелиться, если передать свой недуг семи здоровым людям; и как легко подцепить заразу, потому что болезнь в первых стадиях долго нельзя обнаружить; и как трудно изолировать прокаженных, потому что и среди аристократии тоже бывают больные, а аристократов не упрячешь в лепрозорий. О том, что бразильцы принимают решительные меры и стараются изгнать эту болезнь из своей страны, свидетельствует Институт тропических болезней, прекрасно оборудованный по последнему слову техники и науки.

Мы покидали Южную Америку, вдоволь насытившись острыми впечатлениями. Даже и в приятном нужно знать меру, ибо, как говорят французы, и куропатка может надоесть, если ее есть каждый день.

На пароходе, который вез нас из Рио в Неаполь, мы познакомились с композитором Отторино Респиги и его женой; они сказались нашими спутниками до конца рейса. Энрико и раньше встречался с Респиги – оба они были членами Королевской итальянской академии. Я же видела их впервые.

По собственному выражению Энрико, он никогда не упускал случая «выжать» нового человека, и потому он без конца донимал Респиги расспросами о музыке. Подход Энрико к миру звуков вызывал у Респиги снисходительную улыбку. Он относился к Ферми терпеливо, как относятся к чересчур любознательным детям, потому что Энрико питался заставить композитора свести для него музыку к совокупности математических соотношений, разбить на последовательности измеримых числовых интервалов, представить ее в виде системы звуковых волн, которую можно воспроизвести на бумаге.

А Энрико в свою очередь снисходительно усмехался, когда этот пожилой человек рассказывал ему, как он работает – что у него это зависит от вдохновения, которое находит на него приступами, захватывает его неудержимо, властно, и что, когда это случается – пусть даже в самое неурочное время, ночью или среди обеда, – он не о силах этому противиться… И уж без всякого стеснения смеялся Энрико, когда Респиги рассказывал ему про свои «научные опыты» с ивовым прутом, с помощью которого он пытался обнаружить воду и металлические предметы, спрятанные его женой под ковром в гостиной.

Мы очень подружились с ними за эти две недели нашего плавания. Но потом на протяжении нескольких лет, до преждевременной смерти Респиги, мы встречались, кажется, только два раза. Вот это и нравилось Энрико в морских путешествиях: неожиданные встречи, дружба, близость с людьми, а потом все это так же внезапно кончается, как и началось; он считал, что именно это и хорошо, потому что скучно было бы поддерживать эти отношения на суше. А мне как раз это и не нравится, потому что расстаешься с людьми, которые тебе что-то давали, так же как и ты им, и, когда вдруг все это кончается, остается какое-то чувство опустошенности. Но этим всегда отличается женщина от мужчины; только женщина жадно льнет к тому, что она захватила, словно устрица, прирастающая к камню, или ветка плюща, цепляющаяся за ограду.

Быстро пролетели дни в этом приятном обществе, и в конце сентября мы были уже в Неаполе. Из Неаполя мы поехали на дачу к моей тетушке, под Флоренцию, где мы проводили каждую осень и где оставили с няней нашу трехлетнюю дочку Неллу. Вскоре Энрико уехал в Рим, а я осталась еще пожить на даче. И вот так я пропустила одно необычайно волнующее событие.

11 глава
Случайное открытие

Пока мы путешествовали по Южной Америке, один студент Римского университета окончил физический факультет и присоединился к нашей исследовательской группе. Это был Бруно Понтекорво, человек, который шестнадцать лет спустя исчез по ту сторону «железного занавеса»[15]15
  В настоящее время Бруно Понтекорво работает в Объединенном институте ядерных исследований в городе Дубне. Его научная деятельность в Советском Союзе хорошо известна не только советской научной общественности, но и ученым всего мира. В 1958 году он избран членом-корреспондентом Академии Наук СССР. – Прим. ред.


[Закрыть]. В 1934 году Бруно был двадцать один год. Он происходил из очень многодетной семьи и вместе со всеми своими братьями и сестрами, кузенами и кузинами жил в Пизе. Когда Разетти учился в университете в Пизе, он был хорошо знаком со всей семьей Понтекорво, а с некоторыми из старших братьев даже дружил. Бруно в это время был еще мальчишкой, «щенком», на которого старшие члены семьи не слишком обращали внимание. Мальчик подрос, окончил школу, а затем, проучившись два года в университете, решил, что будет изучать физику в Риме.

Когда он пришел к Разетти и рассказал ему о своем намерении, Разетти медленно оглядел его с головы до ног.

– Так вы, значит, говорите, что вы тот самый «щенок»? Ну разве этому можно поверить!

Бруно был необычайно красив. Быть может, в нем привлекала удивительная пропорциональность его фигуры. Все у него было как раз в меру, ничего не следовало бы прибавлять или убавлять ни в ширине плеч и груди, ни в длине стройных ног и рук. Может быть, он научился так ловко и складно держаться на теннисных площадках, где он рано стал чемпионом. А хорошие манеры были у него природным даром.

– Так вы, значит, хотите стать физиком? – продолжал поддразнивать его Франко. – Только что из пеленок, а туда же, в физики! Подумайте, как он о себе воображает! – Бруно весь вспыхнул; это с ним случалось по малейшему поводу, и, хотя разговаривал он непринужденно и уверенно, это противоречие в себе он никак не мог побороть.

«Щенок», несомненно, был очень способный мальчик, а добиваться успеха уже вошло в традицию в семье Понтекорво. Бруно зачислили студентом на физический факультет Римского университета, а в 1934 году, когда он окончил курс, его допустили помогать группе физиков в их опытах по бомбардировке нейтронами. Как раз этим он и занимался, когда Энрико в октябре вернулся в Рим. Однажды утром Бруно Понтекорво и Эдоардо Амальди испытывали на радиоактивность некоторые металлы. Этим образцам была придана форма маленьких полых цилиндров одинаковой величины, внутри которых можно было поместить источник нейтронов. Чтобы облучить такой цилиндр, в него вставляли источник нейтронов, а затем все это помешали в свинцовый ящик. В это знаменательное утро Амальди и Понтекорво производили опыты с серебром. И вдруг Понтекорво заметил, что с серебряным цилиндриком происходит что-то странное: активность его не всегда одинакова, она меняется в зависимости от того, куда его поставят – в середину или в угол свинцового ящика!

В полном недоумения Амальди и Понтекорво отправились доложить об этом чуде Ферми и Разетти. Франко был склонен приписать эти странности какой-нибудь статистической ошибке или неточным измерениям. А Энрико, считавший, что каждое явление требует проверки, предложил им попробовать облучить этот серебряный цилиндрик вне свинцового ящика и посмотреть, что из этого получится. И тут у них пошли совсем невероятные чудеса. Оказалось, что предметы, находящиеся поблизости от цилиндрика, способны влиять на его активность. Если цилиндрик облучали, когда он стоял на деревянном столе, его активность была выше, чем когда его ставили на металлическую пластинку. Теперь уже вся группа заинтересовалась этим и все приняли участие в опытах. Они поместили источник нейтронов вне цилиндрика и между ним и цилиндриком ставили разные предметы. Свинцовая пластинка слегка увеличивала активность. Свинец – вещество тяжелое. «Ну-ка, давайте попробуем теперь легкое! – предложил Ферми. – Скажем, парафин». Утром 22 октября и был произведен опыт с парафином.

Они взяли большой кусок парафина, выдолбили в нем ямку, а внутрь поместили источник нейтронов, облучили серебряный цилиндрик и поднесли его к счетчику Гейгера. Счетчик, словно с цепи сорвался, так и защелкал. Все здание загремело возгласами: «Немыслимо! Невообразимо! Черная магия!» Парафин увеличивал искусственную радиоактивность серебра в сто раз.

В полдень группа физиков неохотно разошлась на перерыв, установленный для завтрака, который обычно продолжался у них часа два. Если, как утверждает Уильям Джеймс, одним из признаков невропатического темперамента является способность действовать под влиянием минуты или внезапного возбуждения и никогда ничего не откладывать до более подходящего времени, то, разумеется, Энрико следует отнести к невротикам. Я лично склонна думать, что такая мгновенная реакция может объясняться и чем-нибудь другим. Этот перерыв на завтрак 22 октября был последним перерывом, который Энрико проводил в одиночестве, потому что на следующий день утром я должна была приехать из деревни. Энрико воспользовался своим одиночеством, и когда он вернулся в лабораторию, у него уже была готова теория, которая объясняла странное действие парафина.

В парафине много водорода. Ядра водорода суть протоны, частицы, обладающие такой же массой, как и нейтроны. Когда источник нейтронов помещают в кусок парафина, то нейтроны сначала сталкиваются с протонами в парафине, а потом уже попадают в ядро серебра. При столкновении с протоном нейтрон теряет часть своей энергии, подобно тому как бильярдный шар замедляет движение после того, как столкнется с другим шаром такой же величины. Прежде чем выйти из парафина, нейтрону придется столкнуться последовательно со многими протонами, и скорость его сильно уменьшится. У этого медленного нейтрона гораздо больше шансов быть захваченным ядром серебра, нежели у быстрого, примерно так же, как у медленно движущегося шара в гольфе больше шансов лопасть в лунку, чем у того, который мчится во всю прыть и легко может пролететь мимо нее.

Если толкование Энрико было правильно, то и всякое другое вещество, имеющее в составе много водорода, будет оказывать такое же действие, как парафин.

– Давайте-ка попробуем, какое действие окажет на активность серебра большое количество воды, – заявил Энрико в этот вечер.

Лучшего места, где имелось бы «большое количество воды», чем фонтан с золотыми рыбками в саду дома Корбино позади лаборатории, нельзя было и придумать. Сенатор Корбино и его семья занимали весь третий этаж физического корпуса; эти обширные апартаменты полагались Корбино, как декану физического факультета. В их распоряжении был еще и сад позади дома, поэтический, цветущий зеленый уголок, отгороженный с одной стороны стеной старой церкви Сан-Лоренцо в Панисперна, – настоящий приют для влюбленных! Как хорошо здесь было весенней порой сидеть в тишине, поздно вечером и в полном блаженстве любоваться луной сквозь ветви цветущих миндальных деревьев, склонившихся над фонтаном.

Там у Разетти жили его саламандры. Он держал их в фонтане; они положили там яйца, так что он мог повторить опыт Спимана. Франко перевязал одно яичко волосом и разделил его на две части; таким образом из одного яйца получилось два зародыша. Разетти обожал своих саламандр и ухаживал за ними с большой нежностью, но в один прекрасный день они выбрались из фонтана и удрали.

В этот фонтан наши физики пускали маленькие игрушечные кораблики, которые продавались в Риме на каждом шагу. На каждом таком кораблике на палубе была свечка, и когда их зажигали, маленькие суденышки скользили по воде и попыхивали, точно настоящие моторные лодки. Это было восхитительное зрелище; наши молодые люди, которые всегда увлекались всякой новой игрушкой, подолгу сидели у фонтана, любуясь скользящими по воде лодочками.

Само собой разумеется, что, когда им понадобилось «большое количество воды», Ферми с друзьями вспомнили об этом фонтане. В тот же день, 22 октября, они притащили свой источник нейтронов и свой серебряный цилиндрик к фонтану и опустили то и другое в воду. Я уверена, что золотые рыбки, несмотря на то, что они попали под нейтронный обстрел, вели себя гораздо спокойнее и с большим достоинством, чем эта кучка физиков, собравшихся у фонтана. Результаты эксперимента привели их в неистовое возбуждение. Теория Ферми подтвердилась – вода также во много раз увеличивала искусственную радиоактивность серебра.

В этот же вечер все они собрались у Амальди, чтобы сочинить свое первое сообщении – письмо в «Ричерка шентифика». Уговорились, что Энрико будет диктовать, Эмилио записывать, а Джинестра потом перепечатает его на машинке. Казалось, все было придумано как нельзя лучше. Но каждому хотелось что-то подсказать, и все они так старались перекричать один другого, так ожесточенно спорили о том, что сказать и как сказать, с таким шумом срывались с места и носились взад и вперед по комнате, а когда ушли, в доме у Амальди такое творилось, что служанка робко спросила Джинестру, с чего это они все так перепились.

Теперь им предстояло еще больше работы. Снова надо было испытать целый ряд элементов, окружать источник нейтронов слоями вещества разной толщины, измерять энергию замедленных нейтронов и совершенствовать теорию.

Однажды утром, дня через два после нашествия в его сад, Корбино явился в лабораторию; хотя сам он и не принимал активного участия в этих испытаниях, он был в курсе всего и нередко давал дельные советы. Он повседневно следил за работой молодых людей и на этот раз тоже поинтересовался, чем они сейчас заняты. «Готовимся писать подробный отчет о своих опытах», – ответили ему. Корбино поднял крик:

– Как?! Вы хотите сообщить в печати больше того, что вы уже сообщили? – стремительно выпаливал он, помогая себе для большей убедительности энергичными жестами, как все сицилианцы. – Да вы с ума сошли! Неужели вы не понимаете, что ваше открытие может иметь промышленное значение? Вы должны сначала взять патент, а потом уже сообщать подробности вашего способа производства искусственных радиоактивных веществ!

Это было для них нечто совершенно неожиданное. Ни одному из шестерых исследователей не приходило в голову претендовать на звание изобретателя, хотя они не раз обсуждали между собой возможности применения медленных нейтронов. Количества радиоактивных элементов, производимых альфа-частицами и обычными, незамедленными нейтронами, были до такой степени ничтожны, что нечего было и думать о каком-либо их практическом использовании. Но медленные нейтроны уже сейчас позволяли получить во сто раз большую продукцию. Возможно, что в недалеком будущем искусственные радиоактивные вещества заменят слишком дорогие природные. Физики предвидели, что эти вещества могут быть использованы для лечебных целей и в биологии, а также в качестве индикаторов в химических и промышленных процессах. Идея освобождения ядерной энергии еще не приходила им в голову.

Что касается патентов – на этот счет они несколько сомневались. Они понятия не имели, какие правила и порядки существуют в промышленности, и нимало этим не интересовались. Они работали в своей «башне из слоновой кости», и это им нравилось. Чего мм беспокоиться? К тому же совсем не в обычае ученых брать патент на свои открытия. Но Корбино настаивал: он был практичный человек, жизнь научила его смотреть на вещи трезво, а кроме того, он был непосредственно связан со многими отраслями промышленности. «Мальчуганы» привыкли следовать его советам. 26 октября Ферми, Разетти, Сегре, Амальди, Д’Агостино, Понтекорво и Трабакки – «Божий промысел», который предоставил для испытаний свой радон, – подали совместную заявку на патент для найденного ими способа получения искусственных радиоактивных веществ при помощи бомбардировки медленными нейтронами.

Они продолжали усердно работать, и так прошел год. Никаких потрясающих открытий больше не было. К концу 1935 года как в исследованиях, так и в достижениях наступило затишье, по крайней мере, так казалось Эмилио Сегре, которому нравилось работать, когда работа приносит плоды, и хотелось продолжать с тем же успехом, а так как он во всем любил докопаться до сути, он пошел посоветоваться об этом с Энрико.

– Вы «папа», – сказал он, – и преисполнены мудрости. Можете вы объяснить мне, почему мы теперь делаем гораздо меньше, чем год назад?

«Папа» не обнаружил ни малейшего замешательства, но отвечал загадочно, наподобие древнего оракула:

– Пойдите в физическую библиотеку. Там у них лежит большой атлас. Достаньте его и откройте, и вы найдете ответ.

Эмилио сделал так, как ему было сказано. Атлас сам собой открылся на карте Абиссинии.

Война с Абиссинией, разразившаяся после долгой подготовки в октябре 1937 года, заставила призадуматься физиков, как и всех мало-мальски мыслящих итальянцев. Еще задолго до начала этой войны они не раз, улучив свободную минутку, садились изучать карту, пытаясь найти какое ни на есть оправдание или хотя бы повод для этой колониальной войны, которая затевалась без какой бы то ни было видимой цели. В Абиссинии не было ни плодородных земель, ни богатых рудников, ни нефтяных скважин, ни военных баз, ни морских портов.

С октября месяца они день за днем следили по карте за этой неудачной кампанией. Наряду с недовольством и опасениями, как бы экономические санкции не подорвали вконец и без того шаткую итальянскую экономику, между тем как для всех становилось очевидно, что положение Италии непрерывно ухудшается, у многих начинали шевелиться смутные надежды – а не может ли случиться так, что эти серьезные неудачи приведут к политическому кризису? Может быть, к народному восстанию? Или к военному перевороту?

Ну как можно было в такой обстановке отдаваться с прежним воодушевлением научно-исследовательской работе? Разве можно было вернуть то беззаботное настроение прошлого года, когда они так дружно трудились, не думая ни о чем, кроме своих опытов? Да и группа начала постепенно распадаться. В июле 1935 года Разетти уехал в Америку и пробыл там год с лишним. К тому времени, как он вернулся, Эмилио Сегре женился и уехал из Рима в Палермо, где он получил место декана физического факультета и кафедру физики. Этторе Майорана, самый блестящий и многообещающий из всех молодых римских ученых, который при своей исключительной одаренности мог бы больше всех способствовать успехам физической науки, трагически покончил с собой.

До 1933 года Майорана часто появлялся в физической лаборатории в Риме и, как это всегда у него бывало, работал с увлечением, но нерегулярно. Как многие великие мастера, он редко бывал удовлетворен своей работой и не считал возможным публиковать то, что, по его мнению, было несовершенно. В 1933 году он ездил в Германию и по возвращении уже не принимал участия в работе физического факультета. Быть может, на Этторе сильно подействовало ужасное бедствие, постигшее семью Майорана. Двоюродный брат Этторе, грудной младенец, живьем сгорел в своей колыбели. Подозревали, что кормилица подожгла колыбель. Одного из дядей ребенка обвинили в том, что он подговорил кормилицу. Этторе не допускал мысли, что его дядя мог совершить хладнокровно такое гнусное преступление. Он решил доказать его невиновность, очистить его от подозрения, которое бросало тень на всю семью Майорана. Он нанял адвокатов, и сам лично входил во все подробности дела, на которые могла опереться защита. Дядя его был оправдан. Но, по-видимому, это испытание оказалось не по силам болезненно впечатлительному Этторе. Вернувшись из своей поездки в Германию, Этторе стал жить затворником. Он сидел один в своей римской квартире и перестал даже выходить на улицу. Приходящая служанка убирала квартиру и приносила еду. Эдоардо Амальди время от времени навещал Этторе и всячески старался повлиять на него, заставить его изменить этот неестественный образ жизни. Сначала он убеждал его, говорил с ним спокойно, не повышая голоса, умолял старого школьного товарища образумиться, послушаться дружеского совета. От увещаний он переходил к требованиям и тут начинал кричать, выходил из себя, что с ним нередко случалось, когда ему не удавалось настоять на своем. Но Этторе был упрям. Он слушал, но на него ничто не действовало. Единственно, в чем он уступил Эдоардо, – это чтобы тот прислал ему парикмахера, который приходил к нему на дом подстригать и брить его.

А тем временем уже назревали другие события, которые и привели Этторе к гибели. Несколько молодых людей, специализировавшихся по теоретической физике, мечтали, чтобы по их предмету был поскорее объявлен конкурс, который дал бы им возможности занять штатные должности в университете. Эмилио Сегре решил им помочь. Он чувствовал себя очень одиноко в Палермо, он был там единственным физиком, достойным называться этим именем, и ему казалось, что его друзья совсем забыли о его существовании. Хоть бы один из этих молодых теоретиков приехал работать с ним! Но какой же порядочный человек поедет в Палермо, если только это не сулит ему каких-то серьезных возможностей?

Сегре вошел в соглашение с Джаном Карло Виком, которому, кстати сказать, он мог позавидовать, так как тот продолжал заниматься и работать в Риме. Но у Вика не было профессорского звания, а ему очень хотелось иметь его. Эмилио Сегре обязался позаботиться, чтобы физико-математический факультет в Палермо объявил конкурс по кафедре теоретической физики. Вик, несомненно, окажется лучшим из всех возможных кандидатов, займет первое место, и его пригласят в Палермо! Но, наверно, он получит предложения и от более завидных университетов. Однако за объявление конкурса Вик должен заплатить Сегре обязательством пробыть в Палермо по крайней мере год. Вик согласился.

Результат конкурса можно было легко предвидеть: Вик пройдет первым, Джулио Рака – вторым. Третьим и последним кандидатом на право занятия кафедры теоретической физики в итальянских университетах будет Джованнино Джентиле, сын Джованни Джентиле, фашистского философа и влиятельного политического деятеля, который был министром просвещения в первом кабинете Муссолини и председателем Высшего совета народного образования до 1936 года. Совет профессоров собрался для определения квалификации кандидатов. Энрико входил в этот совет. И вдруг один совершенно неожиданный ход опрокинул все их предположения и расчеты. Этторе Майорана выставил на конкурс свою кандидатуру. Он ни с кем не советовался, никому не сообщил о своем решении. Что из этого могло последовать, было ясно для всех: Майорана займет первое место, а Джованнино Джентиле не попадет в число тех троих, кто получит право на преподавание в университете. Он не сможет занять штатную должность в университете до тех пор, пока не будет объявлен новый конкурс по кафедре теоретической физики, а этого придется ждать, вероятно, несколько лет.

И тут произошло нечто совершенно неслыханное. Заседания совета были приостановлены, и совет временно распущен. А затем, когда он спустя некоторое время собрался снова, министр просвещения под нажимом философа Джентиле уже утвердил Этторе Майорана, согласно старинному закону, восстановленному фашистами, «за особые заслуги и славу ученого», профессором теоретической физики в Неаполитанском университете. После этого конкурс мог следовать своим установленным порядком, который должен был, естественно, привести к заранее предусмотренным результатам.

Этторе Майорана отправился в Неаполь с твердой решимостью преподавать в университете. Но оказалось, что он не в состоянии выступать в аудитории перед студентами. После нескольких лекций он в панике бежал из Неаполя. Он сел на судно, отправлявшееся в его родной край, Палермо, оставив записку, что он решил покончить с собой. Он все же доехал до Палермо. Но здесь следы его исчезли. Говорили, будто кто-то видел, как он всходил на другой пароход, возвращавшийся обратным рейсом в Неаполь. Но никто из пассажиров не видал его, и а Неаполе он не выходил. Семья долго разыскивала его; обшарили все окрестности Палермо и Неаполя, но его так и не нашли ни живого, ни мертвого.