Текст книги "Дети Кремля"

Автор книги: Лариса Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Далее идет лето 1886 года, поездка Александра Ульянова в Алакаевку. В воспоминаниях Лукашевича обнаруживаю: «В конце октября или в начале ноября (1886 г.) мы, то есть я и Шевырев, предложили одному нашему общему знакомому З. присоединиться к нам для совместной террористической деятельности… Следует заметить, что Ульянов и Г. признавали также необходимость террористической борьбы, и потому мы сильно сблизились с ними».

Тот же Лукашевич оставил потрясающее свидетельство в конце своих мемуаров: «Помню, однажды как-то речь зашла о возможных арестах после покушения, и Говорухин сказал: „Кому-кому – а Лукашевичу достанется больше всех!“ Он имел в виду бомбы, приготовленные мною. А между тем степень моего участия не была выяснена следствием, для Ульянова же обстоятельства сложились самым несчастным образом… на него даже пало подозрение в виновности в том, чего он не делал. Ярко обрисовывая свое участие, он выгораживал других и своей смертью думал принести пользу своим товарищам. Когда на суде хозяйка квартиры Говорухина старалась уличить Шмидову в знакомстве с Андреюшкиным, Ульянов стал доказывать, что это он, а не Андреюшкин приносил разные вещи Шмидовой. Даже обер-прокурор Нехлюдов заметил на суде: „Вероятно, Ульянов признает себя виновным и в том, чего не делал“. Когда я увиделся с Ульяновым в первое заседание на суде (он сидел рядом со мной на 1-й скамье), то он, пожимая мне руку, сказал: „Если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня“, и я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть (подчеркнуто мной. – Л.В.). Да, это была светлая, самоотверженная личность».

Почему ни о ком, кроме Александра Ульянова, Лукашевич в воспоминаниях не сказал ничего подобного?

Что стояло за самоотверженностью Александра, еще недавно посещавшего не террористические сходки, а собрания литературного общества? Желание повторить судьбу Каракозова? Отомстить за него? Отомстить за себя? Кому? Или все-таки официальная версия: несправедливость жизни и жажда свободы привели светлую личность к террору? Так скоропостижно?

В безответности всех этих и многих других возможных вопросов скрыт один ответ: у Александра Ульянова были свои личные основания в дни суда выделить себя из группы товарищей, чтобы умереть с сознанием, что его невидимая дуэль с царем состоялась. И лишь они вместе с матерью знали истинную причину этой дуэли.

[1]1
  Комментарии
  2010-05-17 20:27:40 – О. В. Мосин
  Шевыревы прославились не только торговым ремеслом. Многие их представители разделяли прогрессивные идеи социал-демократии, занимались активной революционно-просветительской деятельностью, пропагандой народнического движения, влились в ряды революционеров-народников. Это прежде всего двоюродный брат А. А. Шевырева (старшего) (1854–1929) – сын харьковского купца Петр Яковлевич Шевырев (1863–1887), народоволец, один из идейных организаторов и руководителей (вместе с А. И. Ульяновым) террористической организации “Народная воля”. Участник подготовки покушения на Александра III 1 марта 1887. Вместе с другими организаторами “Народной Воли” заточен и казнен в Шлиссельбургской крепости”. Про деятельность “Народной Воли” и её главных идейных организаторов известно многое. Однако, мало кто знает, что П. Я. Шевырев через своего отца харьковского мещанини Якова Ивановича Шевырева – родом из Калуги, младшего брата Александра Ивановича Шевырева, был связан со своими родственницами калужанками Шевыревыми, впоследствие также разделявшими прогрессивные социал-демократические идеи. Видимо, П. Я. Шевырёв имел на них сильное идейное влияние через своего калужского дядю А. И. Шевырёва, если они впоследствии продолжили его народовольческое дело. А. И. Шевырёв часто бывал в Харькове, о чём свидетельствуют записи в его книге: 1843-го года октября 17-го дня в Харькове праздновано по случаю рождения великаго князя Александра Николаевича… 1845-го года 14-го дня торжественно праздновано в Харькове по случаю родившагося наследника престола Его Императорскаго величества Николая Александровича, сына его высочества Александра Николаевича Романова… – пишет А. И. Шевырёв. Часто приезжал в Калугу со своим сыном Петром и сам Я. И. Шевырев, навещая своего брата Александра и встречаясь с семейством Шевыревых. Что же касается самого Петра Яковлевича Шевырева, то он был очень одиозным молодым человеком 23 лет от роду, который, несмотря на сильную волю и организаторский талант обладал слабым здоровьем, страдал туберкулезом легких. Он был так одержим идеей убить царя, что даже перевёлся из Харьковского университета в университет Петербургский, где и сблизился с Александром Ульяновым – братом В. Ульянова (Ленина). Став студентом Санкт-Петербургского университета П. Я. Шевырёв принимает деятельное участие в создании студенческого "Союза землячеств", организует деятельность кассы взаимопомощи и студенческой столовой. 31 декабря 1886 г. на стол директора департамента полиции П. Н. Дурново был положен рапорт начальника Петербургского охранного отделения, к которому прилагался “добытый негласным путём печатный устав студенческого научно-литературного творчества”. В этом рапорте перечислялись подробно все лица, стоявшие во главе общества. Об Ульянове, секретаре научно-литературного общества, в рапорте сообщалось подробно: “…Александр Ильич Ульянов, 20 лет… проживает по Александровскому проспекту в д. № 21, кв. 2, вместе с кандидатом университета, причисленным ныне к департаменту земледелия и сельской промышленности министерства государственных имуществ Иваном Николаевичем Чеботарёвым, 25 лет. Ульянов имеет мать, двух сестёр и двух братьев, проживающих в г. симбирске, и сестру Анну, 25 лет, сосоящую слушательницею Высших женских курсов. Из знакомых Ульянова можно указать на студентов Военно-медицинской академии Василия Михайловича Бурлакова, известного департаменту полиции, университета Сергея Семёнова Мельникова и Сергея Павлова Феократова, братьев Семёна и Арсения Илларионовых Хлебниковых, акушерку Ревекку Абрамовну Шмидову и дочь священника Раису Ивановну Калайтан. Политическая благонадёжность знакомых Ульянова, равно и его самого, весьма сомнительна, так как все они принадлежат к кружку “кубанцев” и ”донцов”… ” Рапорт заканчивался следующими строками: “Из поименованных выше лиц один Ульянов и отчасти Сыромятников являются личностями в политическом отношении неблагонадёжными… Хотя на основании № 15 устава все заседания общества, его совета и научного отдела и происходят в зданиях университета, но тем не менее предварительные совещания членов общества могут происходить и на часитных квартирах, особенно, если принять во внимание, что такая личность, как Ульянов, играет в этом обществе выдающуюся роль секретаря…” Это пристальное внимание петербурской полиции к Ульянову, агентурное наблюдение за его квартирой и за людьми, посещающими её, возникло ещё в октябре 1886 года. Но во второй половине ноября, после студенцеской демонстрации у ворот Волкова кладбища в Санкт-Петербурге, слежка резко усилилась. 17 ноября 1886 г. состоялась демонстрация по поводу 25-летия со дня смерти Добролюбова; в те годы глухой общественной реакции эта демонстрация явилась чрезвычайно ярким событием Начальник полиции подполковник Секеринский доносил утром 17 ноября 1886 г. департаменту полиции: “Получено мною сведение, что сего числа, в час дня, предполагается общестуденческая панихида на могиле Добролюбова… По сведениям, соберётся до 1000 человек, причём собирающиеся предполагают после панихиды произвести демонстрацию…” “… Сего числа, – сообщал в письме к Дурново петербургский градоначальник генерал-лейтенант Грессер, – учащаяся молодёжь обоего полавысших учебных заведений столицы намерена была произвести, под предлогом чествования 25-летней годовщины смерти литератора Добролюбова, демонстрацию на Волковом кладбище, подробности о которой мною изложены вашему превосходительству в особой записке.” 18 декабря Дурново обращается к Грессеру с ответным письмом: “Ввиду полученных сведений о сношениях Александра Ильина Ульянова с лицами, высланными из Петербурга за демонстрацию в день годовщины смерти Добролюбова, департамент полиции имеет честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении о собирании подробных сведений о деятельности и круге знакомых студента Ульянова и о последующем не оставлять вашими уведомлениями.” Насколько энергично и слаженно велась слежка за студентами группы А. Ульянова, можно судить из донесений подполковника Секеринского. Буквально через несколько дней после решения группы Ульянова выпустить прокламации о репрессиях, связанных с ”добролюбовской демонстрацией”, Секеринский сообщил в департамент полиции: “Дознано мной агентурным путём, что… 18 ноября по этому поводу происходила сходка студентов, на которой было решено издать прокламации двух родов: к студенчеству и к русскому обществу; из них первого рода прокламации предположительно распространять среди знакомых и товарищей, а вторые – опускать в ящики, устроенные во входных дверях частных квартир”. В сообщениях полиции всё до мельчайших деталей, соответствовало решениям, принятым на квартире у Александра Ульянова. Но главной задачей революционной молодёжи того времени стала идея цареубийства. “Идея цареубийства в это время, так сказать, носилась в воздухе. До того чпёрлась политическая атмосфера, до того чувствовался гнёт реакционной политики правительства Александра III, что очень многие задавали себе вопрос: “неужели не найдётся людей, которые взяли бы на себя устранить грубого деспота,” – писал тогда С. Никонов. Но идея – это одно, а её реализация – совсем другое. Террор требовал поиска идейных единомышленнников, настойчивой слежки за царём, остерегавшимся покидать стены Гатчинского дворца в Санкт-Петербурге. И такие единомышленники скоро нашлись. Во второй половине декабря 1886 года на квартире у Ульянова и Чеботарёва появился студент Пётр Шевырёв. Завязавшийся между ними разговор сначала был ни о чём, но затем, внезапно словно по круктой наклонной плоскости, скатился к террору. Пётр Шевырёв признался Ульянову, что он перевёлся из Харьковского университета в Петербургский не по соображениям лучшей постановки преподавания здесь естественных наук. Им руководило намерение организовать покушение на жизнь Александра III. А где же легче осуществить его, если не в солице? Шевырёв также поделился соображениями о том, как он думает подбирать людей, пригодных для участия в террористической деятельности. Для этого он предложил создавать такие общественные студенческие общественные предприятия, как касса взаимопомощи, дешёвые студенческие столовые, библиотеки, где люди встречались ежедневно, сближались и проникали товарищеским отношением друг к другу, привлекая в свои ряды всё новых студентов. Эти организации должны были играть роль надёжного сита для отбора будущих членов террористических групп. На Ульянова, видимо произвели впечатление эти слова Шевырёва, который сказал ему: “Охота вам, Пётр Яковлевич, тратить вашу неуёмную энергию на такие мелочи. С вашим организаторским талантом можно было бы устроить кое-что и поосновательнее, например, покушение”. С этого момента П. Шевырёв становится правой рукой А. Ульянова и совместно с ним одним из организаторов "террористической фракции партии Народной Воли". Но вся его энергия сосредоточилась на организации студенческой столовой, кассы взаимопомощи, а затем и заговора. По воспоминаниям современников он был смел и решителен, удачлив и изобретателен как зачинатель всех своих предприятий, но быстро к ним охладевал. Принимая участие во всех студенческих организациях, он в то же время активно работает в "террористической фракции партии Народной Воли" по подготовке "второго первого марта" (покушение на убийство Александра III). Сформировалась эта организация в основном из молодых студентов Санкт-Петербургского Университета, решивших взяться за оружие революционного террора. Все они были молодыми людьми, студентами, жившими на легальном положении в столице и, поэтому, находившимися как и вся студенческая масса столицы, под пристальном надзоре полиции. У них не было ни средств, ни сил, ни малейшего опыта конспиративной работы. А подбор участников группы, руководимой студентом Петром Шевырёвым осуществлялся спонтанно и лекомысленно. Как организатор и руководитель народовольческой группы, он стал её злым гением. По замыслу Шевырева планировалось создать целую сеть организаций “Народная воля” в крупных центрах империи для организации покушений на царя не только в Петербурге, но и в Москве, Харькове, в Калуге и других городах Российской империи. В планы входило не только покушение на Александра III, но и на министров, на идейный оплот реакции – Победоносцева, Каткова, на Великих князей Владимира и Николая, на наследника престола и др. Планировалась мощная и разветвлённая организация. Шевырёв говорил об этом так горячо и вместе с тем так деловито, что многие уверовали в его организаторский талант. Его соратник Лукашевич, даже после выхода из шлиссельбургской крепости, когда ему уже стали известны многие подробности, приведшие к провалу их первой и единственной группы, писал в своих воспоминаниях о Шевырёве: “Это был очень энергичный, предприимчивый и талантливый организатор”. Между тем Шевырёв на самом деле был не талантливым организатором, а типичным инициатором. С большим энтузиазмом он брался за какое-нибудь предприятие, быстро пускал его в ход и вскоре, охладев, сбывал в чьи-то руки, а сам устремлялся к следующему. Эта черта его характера и была одной из главных причин провала его группы. Кроме того Шевырёв страдал опасной болезнью – туберкулёзом лёгких и вынужден был за две недели до выхода бомбометателей на Невский проспект срочно уехать в Ялту на лечение. Поэтому в виду слабости здоровья и плохих организаторских качеств, все наиболее опасные предприятия народовольцев о подготовке покушения на Александра III А. Ульянов взял всецело на себя. 17 февраля, в день отезда Шевырёва в Ялту, который впоследствии его соратники Говорухин и Никонов назовут бегством, – Александр Ульянов формально становится единоличным руководителем террористического заговора. “Трудно объяснить непростительный поступок Шевырёва, – пишет В. Сутырин. Его нельзя оправдать обострившимся туберкулёзным процессом – до выхода метальщиков оставалось девять дней, и, как бы ни был болен Шевырёв, за этот срок ничего катастрофического с его здоровьем случиться не могло. Трусость, попытка улизнуть от ареста, виселицы? И это объяснение, на наш взгляд, невозможно признать правильным. Шевырёв был человеком смелым, обладавшим незаурядной волей, что и доказал в минуту такого испытания, как казнь. Если бы он намеревался бежать (как лругой участник) Говорухин, спасая свою жизнь, то ему, при его предприимчивости, это было бы по силам. В Крыму нашлись бы контрабандисты, чтобы морем доставить Шевырёва куда-нибудь за пределы достигаемости карающей руки царского правительства. Гадость не имеет смысла. Гораздо важнее указать, что дело, неожиданно сброшенное на плечи Александра, зияло далеко не одной серьёзной организационной прорехой и все они были вызваны единственной причиной – непригодностью Шевырёва как организатора…Жестоко ошибались и жестоко поплатились те, кто участвуя в заговоре, верили в его организаторский талант. И это лишний раз подтвердила трагическая судьба Александра Ульянова и его товарищей, в том числе и самого Шевырёва…” Приблизительно в это же время Ульянов стал склоняться к убеждению, что подготовка к покушению идёт плохо, в недопустимой спешке, вызванной скорым отъездом царя в Крым на всё лето, и предложил Шевырёву отложить покушение на осень. “Как откладывать? – запротестовал Шевырёв. – Да ты, Ильич, уверен, что тебя завтра не возьмут? А я? Да кто из нас может поручиться, что он проживёт до осени? Далее, если слабый попадётся правительству да проговориться, тогда всем нам конец. А за что? За хотение? Будь что будет, но вперёд! ” – пишет Говорухин в своих воспоминаниях. Когда Шевырёв уехал в Ялту, Ульянов взял руководство организацией в свои руки, одновременно продолжая помогать студенту Лукашевичу в изготовлении динамита, гремучей ртути, отравленных пуль, вместе с тем испытывал за городом запалы. Но судьба его была предрешена. Он и участники группы не предполагали, что за всеми их действиями уже следит полиция… Попытка цареубийства, предпринятая группой П. Я. Шевырёва и А. И. Ульянова была назначена на 1 марта 1887 года. Шестью годами раньше 1 марта 1881 года народовольцами….был убит Александр II. Бомбометателем вызвался студент Василий Осипанов, который перевёлся в Петербургский университет из Казани с единственной целью – совершить единоличное покушение на Александра III. Кибальчичем вторых “первомартовцем” стал химик и конструктор метательных снарядов – студент Лукашевич. Всех этих молодых людей привлёк в свою группу П. Шевырёв. 20 января 1887 года один из участников группы Андреюшкин послал письмо харьковскому студенту Ивану Никитину, в котором содержались такие строки: “…Возможна ли у нас социал-демократия, как в Германии? Я думаю, что невозможна: что возмолжно – это самый беспощадный террор, и я твёрдо верю, что он будет и даже не в продолжительном будущем… Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он не мой конёк…” Петербургский “чёрный кабинет”, ведавший перлюстрацией писем, отослал это письмо адресату, а копию направил в департамент полиции, который поскольку подпись в письме была неразборчива, предложил 28 января начальнику жандпрмского управления Харьковской губернии установить, допросив Никитина, кто автор письма. Лишь через месяц, 27 февраля, после вторичного запроса, был получен ответ. Он гласил: автор письма – студент Петербургского университета Андреюшкин. С этого момента и началась слежка, которая закончилась 1 марта арестом всех метальщиков и сигнальщиков в день их выхода на Невский проспект в надежде встретить карету Александра III. Главные организаторы “Народной воли” – А. И. Ульянов, В. С. Осипанов, П. И. Андреюшкин и В. Д. Генералов, были арестованы 3 марта 1887 года, а П. Шевырёва арестовали в Ялте 7 марта. Всех они были заточены в Петропавловскую крепость. Всего по делу вторых “первомапртовцев” проходило 15 человек. “…Во избежание преувеличенных толков в городе по поводу ареста трёх студентов с метательными зарядами, я полагал бы необходимым напечатать в “правительственном вестнике” краткое сообщение об обсттоятельствах, сопровождавших их задержание, и на приаедение сего предложения в исполнении долгом поставляю себе всеподданейше испрашивать Высочайшее Вашего Императорского Величества соизволение” – обращался к царю министр внутренних дел граф Д. Толстой. На обращении министра “собственною Его Величества рукою” была написана резоюция: “Совершенно одобряю и вообще желательно не придавать большого значения этим врестам. По-моему, лучше было бы узнавать о них всё, что только возможно, не предавать их суду и просто без всякого шума отправить их в Шлиссельбургскую крепость. Это самое сильное и неприятное наказание.” Что заставило Александра III в дальнейшем изменить своё монаршее мнение, не известно. Возможно, роковую роль сыграла программа террористической группы, особенно заголовок, который декларировал её родство с “Народной волей”. 22 марта, получив копию только что восстановленной Ульяновым по памяти программы организации, царь немедленно знакомится с нею. Он желает ещё больше узнать о ненавистной ему организации. Вероятно, этим объясняется его согласие разрешить свидание матери А. Ульянова Марии Александровне Ульяновой с сыном. Царь объясняет Толстому, что такие свидания министр должен использовать для того, чтобы через мать получить у сына хоть намёк, не стоял ли за спиной преступных студентов кто-то из невыловленных агентов “Народной воли”. Свидания матери и сына были непередаваемо мучительны для обоих. Он просил мать выкупить золотую университетскую медаль, заложенную за 100 рублей и просил отдать 30 рублей студенту Туликову. Просил также вернуть две одолженные им книги их владельцам. Ещё сказал, что хотел почитать Гейне. Мария Александровна растерялась, не зная, как и где раздобыть томик стихов. Тогда присутствующий на свидании молодой прокурор Князев, потресённый нравственным обликом Александра Ульянова, взялся выполнить последнее желание приговорённого к смерти и сдержал своё слово. На одном свидании угасающая с каждым днём Мария Александровна, глядя на сына, слыша его голос, не могла отделаться от мысли, что он уже на пороге смерти и что это свидание, возможно, последнее. В её глазах читался молчаливый укор:”Что ты сделал, мой мальчик? Разве я переживу это?” Потом возникнет знаменитое Ленинское: “Мы пойдём другим путём…” Суд начался 15 апреля 1887 года. Ульянов отказался от защитников, решив как главный руководитель выступить с программным заявлением. Литератор В. Поссе со слов сенатора Тананцева писал впоследствии: “Он смотрел на судей, как на врагов, и пощады от них не ждал. Но и на врагов произвела сильное впечатление его смелая речь”. А вот слова и самого Тананцева: “Вспоминаю, что из соподсудимых он производил наиболее симпатичное впечатление, как искренне преданный тому делу, а которое он шёл на казнь; тем идеям, осуществление коих, хотя бы и путём террора, он считал необходимым для счастья и блага родины”. Издававшийся за границей нелегальный печатный орган “Свободная Россия” в начале 1889 года cообщал: “Речь, произнесённая Ульяновым, произвела очень сильное впечатление, её сравнивают с речью Желябова…” Главным в его речи было утверждение, что сама существующая система правления, весь общественный строй России неизбежно рождают самые крайние способы и формы борьбы за политические свободы. Само общество неизбежно и бурно протестует против реакционного произвола, в условиях которого “невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурнаяж даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна.” Вину за террористические действия, за возникновения в прошлом – и непременно в будущем – заговоров и покущений Александр целиком возлагал на царя, на его правительство, на общественный строй и полностью освобождал от неё террористов, вынужденных волею случая прибегнуть к оружию. “Среди русского народа, – говорил он, – всегда найдётся десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за своё дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь…” Приговор был жесток: все подсудимые, без единого искоючения, присуждались к смертной казни через повешание, причём на них возлагались все судебные издержки – “поровну, с круговой друг за друга ответственностью и с принятием таковых за счёт казны при несостоятельности пдсудимых”. Последний пуект приговора гласил, что суд находил возможным, учитывая близкий к несовершеннолетию возраст участников группы Канчера, Горкуна и Волохова, а также ввиду их “чистосердечного раскаяния и содействия при самом начале дознания к раскрытию преступления”, ходатайствовать перед царём о замене всем троим смертной казни двадцатилетними каторжными работами. Также испрашивалась монаршая милость в виде замены смертной казни иными наказаниями другим участникам Пашковскому, Пилсудскому, Шмидовой, Ананьиной и Сердюковой. Смертный приговор распространялся на семерых подсудимых: Ульянова, Шевырёва, Андреюшкина, Генералова, Осипанова, лукашевича и Новорусского. Одиннадцать из пятнадцати приговорённых, среди которых были Шевырёв, Лукашевич, Новорусский, обратились к Александру III с “всеподданейшим” ходатайством о помиловании. Двум последним царь заменил повешение пожизненным заточением в Шлиссельбургской крепости, Шевырёву было отказано, остальным из подавших утверждены наказания, о которых ходатайствовало Особое присутствие. Шлиснльбургская крепость готовилась к повешанию пяти осуждённых на смерть. 8 мая в 3 часа 30 минут утра разбуженные за полчаса до казни им было предъявлено о предстоящем проведении приговора в исполнение. Докладывая об этом царю со слов товарища прокурора Петербуогского окружного суда Щегловитого, министр внутренних дел Д. Толстой писал, что “все они сохранили полное спокойствие и отказались от принятия святых таинств”. На эшафот вошли “бодро” и ”спокойно”. Казнили их в два приёма, так как двор старого тюремного здания был невелик и установить более трёх виселиц оказалось невозможным. Сначала вывели Генералова, Андреюшкина и Осипанова. Когда их тела были сняты с виселиц, на двор вывели Ульянова и Шевырёва. Всё совершилось так тихо, что узники Шлиссельбурга спали спокойным сном. Лишь много времени спустя им стало известно о казни пятерых своих товарищей. “Судьба брата имела, несомненно, глубокое влияние на Владимира Ильича, – писала Н. К. Крупская, – Большую роль при этом сыграло то, что Владимир Ильич к этому времени уже о многом самостоятельно думал, решал уже для себя вопрос о необходимости революционной борьбы. Если бы это было иначе, судьба брата, вероятно, причинила бы ему только глубокое горе или в лучшем случае вызвала в нём решимость и стремление идти по пути брата…”
  О. В. Мосин


[Закрыть]

Игры с детьми большими и маленькими
Сноха, или Два мальчика в одной матроске

Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1883–1936), советский партийный и государственный деятель, участник революций 1905 г. и Октябрьской 1917 г. С 1918 по 1926 г. – председатель Моссовета. В 1923–1926 гг. – зам. Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. Неоднократно в ссылке в царское время и при советской власти. В середине 30-х осужден по «Кремлевскому делу», обвиненный в создании контрреволюционных террористических групп и подготовке убийства Сталина. Реабилитирован посмертно в 1988 г.

Середина июня 1991 года. Иду по Беговой – по знакомой московской улице.

Вот стадион «Юных пионеров». Вот справа группа серых бегемотов – жилые дома. Здесь в сороковых годах жили многие писатели. Памятная доска на стене: «Советский писатель Борис Горбатов…»

Налево по улице – Бега. Злачное место.

Направо видны корпуса онкологического института имени Герцена и Боткинской больницы.

По Беговой идет, ползет, бежит лето 1991 года.

Проносятся машины. Много среди них так называемых иномарок – свидетельство новых веяний.

Повсюду приватизация чего-то, пока непонятно чего. Вроде бы квартир.

Середина дня, но я знаю: у многих включены телевизоры – все ждут, когда объявят имя первого Президента России.

В магазине «Ткани» на Беговой пусто. В магазине «Молоко» ремонт. Сегодня всюду ремонт в магазинах – нечем торговать. Люди вот уже второй год готовятся к голодной зиме. Можно ли готовиться к голоду? Да. Запасаться.

В магазине «Обувь» на Беговой продаются одни галоши. Больше ничего нет. Такие грязно-коричневые, как будто нарочно измазанные. Сразу после войны все покупали другие галоши – черные, блестящие, на красной байковой подкладке. Моя бабушка почему-то называла их «похороны коммуниста».

«Почта» на Беговой принимает переводы, продает марки и открытки, выдает письма до востребования. Тут все, как всегда.

Я вхожу в дом, где «Почта». Он огромный, многоэтажный. В стиле сталинского ампира. Просторный вход и широкая площадка перед лифтами.

Мне открывает дверь немолодая женщина. Но и не старуха. Хотя по всему, что я знаю о ней, женщина, должно быть, очень стара. Она когда-то была звездой немого кино.

Звездой!

Ее имя – Галина Кравченко.

Кто-нибудь помнит?

Вся фигура большая, сильная. Если бы не походка – Галина Сергеевна несколько лет назад сломала шейку бедра, – ей можно было бы дать…

Ах, не будем отгадывать. Все жалкие женские ухищрения лишь выдают, а не скрывают наши годы. Каждой столько, сколько есть, плюс или минус тот возраст, в котором она себя чувствует.

К Галине Сергеевне эта сентенция вообще не относится. Она не думает о своем возрасте – ей есть о чем думать.

Настоящее связано с бытом, как у всех, нелегким, с помощью по хозяйству дочери, зятю, внуку.

Будущее связано с благополучием этих же людей: внука, дочери, зятя.

А прошлое…

* * *

Она родилась в 1904 году в Казани, в семье небогатой, но имевшей средства путешествовать по миру и побывавшей со своей хорошенькой дочкой Галей в Париже. От того путешествия остались у Галины Сергеевны штук пятнадцать уникальных фотографий, прикрепленных одна к другой и вставленных в металлическую пластинку. Если перебирать фотографии, как колоду карт, получается движение: девочка Галочка сначала смотрит перед собой, потом поворачивает головку вправо-влево, потом посылает воздушный поцелуй, предназначавшийся стоявшей за фотоаппаратом маме. Это была первая съемка Галины Кравченко в «синематографе». Книжечка жива и по сей день.

Девочка Галочка вместе с родителями приехала в Москву. Училась в гимназии на Лубянке – там еще не было того страшного учреждения.

Любя танцевать, Галина Кравченко поступила в балетную школу, потом в училище при Большом театре. У нее были хорошие учителя, предрекавшие ей славу балерины. И красавица она была писаная: высокая стройная блондинка с точеными чертами лица – весь этот банальный набор примет достаточно точен. Плюс яркая индивидуальность.

Она уже танцевала в разного рода балетных и оперных спектаклях и считала, что жизненный путь определился – будет балериной. Но случайная встреча повернула судьбу. Все было буднично: Галина пришла к матери, которая работала в Наркомпроде (что-то связанное с распределением продуктов. – Л.В.), и там встретила немолодого человека. Это был режиссер Всеволод Пудовкин. Он уговорил ее идти учиться в киношколу.

Галина Кравченко выросла стопроцентной советской супердевушкой. Она не только прекрасная балерина, но и акробатка: выступала с акробатическими этюдами, танцевала на проволоке.

Увлекалась спортом – плавала, стреляла, скакала на лошади.

Водила мотоцикл.

Занималась боксом. Вспоминает: «Мне непонятны те люди, которые называют бокс „мордобоем“. Бокс – это танец, это молниеносная реакция. Прежде всего – мысль и только потом быстрота движений».

Все это помогало ей на киносъемках, которые шли одна за другой.

Она снималась в «Папироснице от Моссельпрома» и в «Аэлите», играла главную роль в нашумевшем в свое время фильме «Угар нэпа», в фильмах «Лесная быль» и «Солистка его величества» о Матильде Кшесинской. Во всех фильмах Кравченко танцевала, стреляла, скакала на лошадях сама. А с фильмом «Солистка его величества» связано знаменательное событие. Галина Сергеевна описывает его так: «„Солистка“ снималась в Ленинграде, понадобилась срочно какая-то досъемка с моим участием. А я как раз была вызвана в Москву. Стали искать дублершу, кого-нибудь из учениц хореографического училища. Нашли высокую, худенькую, какой я тогда была, мою тезку, Галину Сергеевну Уланову».

Поразительно! Галина Кравченко, сама того не подозревая, открыла путь великой балерине…

Ко всем талантам, Галина Кравченко еще и прекрасная рассказчица. В ее книге «Мозаика прошлого» много интересных, часто смешных эпизодов из истории немого кино. Не могу не рассказать об одном из них, странным образом наконец-то подводящим к главной теме нашего рассказа.

Шли съемки фильма о любви Лермонтова к легендарной Адель Омер де Гелль, которая в лермонтоведении считается мистификацией. Вроде была она в жизни поэта. Вроде бы не было такой женщины в жизни поэта. Но в кино она была. И Кравченко играла ее.

«В фильме есть эпизод похищения Омер де Гелль горцами, – рассказывает Галина Сергеевна. – Режиссеру очень понравился один из инженеров-строителей Военно-Грузинской дороги, работавший неподалеку от того места, где мы снимались, и режиссер предложил ему участвовать в эпизоде. Его одели в костюм того времени. Режиссер разъяснил, что он должен делать: перекинуть меня через седло и ускакать со мной в горы.

Стали снимать. Раздалась команда: «Приготовились! Начали!»

Мой партнер увлекся съемкой больше, чем нужно.

В горах у него была прекрасная усадьба, куда он меня и умчал. Во дворе он меня осторожно спустил с седла на землю, развязал руки и, галантно попросив подождать, скрылся. Через минуту появился с огромным кувшином и сказал: «Прошу вас, молодое вино, маджари!» Но не успел он опомниться, как я вскочила в седло его лошади и поскакала обратно«.

Это был тридцатый год. Двадцатишестилетняя красавица, кинозвезда уже встретила своего героя, и не в кино, а в жизни уже умыкнули ее в мир странный, необыкновенный, звездный, полный удивительных превращений.

О нем и его людях ее рассказ, записанный мною в июне 1991 года в раскалывающемся на части Советском Союзе, в России, в Москве, на Беговой улице.

– Мне вспоминается один человек, – говорит Галина Сергеевна. – Ратмиров. Старичок. Аристократ. Он был когда-то выслан за хиромантию, потом вернулся. В двадцать шестом году он гадал мне по руке и сказал нелепые слова: «Вы выйдете замуж, будете находиться близко к очень крупному человеку, попадете в международный политический скандал, но выйдете сухая из воды».

Какой бред! – думаю. Международный политический скандал и я? Какая связь? Замуж не собиралась. Ушла и забыла про дурацкое гадание. Однажды, в двадцать девятом году, мой друг, Владимир Шнейдер, режиссер, только что вернувшийся из Китая, позвонил, говорит, приходи, – мы с его женой учились в ГИКе, – приоденься, будет один очень интересный человек. Влюбишься.

А я была строптивая. Нарочно оделась кое-как в простое ситцевое платье.

Действительно, познакомил меня Володя с красивым, элегантным человеком в летной форме. После вечера у Шнейдеров он пошел меня провожать, а по Театральной площади ходил трамвай, я вскочила на подножку, рукой помахала, говорю, не люблю, когда меня провожают. Так и застыли в памяти его удивленные глаза, глядящие вслед моему трамваю. Стал мне звонить. Голос бархатный, завораживающий. Сказал, что сам водит мотоцикл. А я как раз увлекалась мотоциклетным спортом, но мой приятель, который меня обучал профессиональному вождению, уехал на Дальний Восток, и я осталась без мотоцикла.

Тогда было разрешено после двенадцати ночи на Ленинградском шоссе тренироваться на мотоциклах.

Мой новый знакомый стал ездить со мной на своем мотоцикле «Харлее». Признавался, что ни одну девушку до сих пор не сажал за руль.

Лютик был летчик. Кончил Военно-воздушную академию имени Жуковского. Очень красивый…

– Лютик?!

– Да, сын Каменева. Александр Львович. Все с детства звали его Лютиком. И я стала звать.

* * *

Есть в воспоминаниях поэта Владислава Ходасевича строки, где Ольга Давидовна Каменева рассказывает ему о подростке-сыне Лютике, который болеет где-то в соседней комнате:

«Такой способный. Прекрасно учится, необыкновенно живо все схватывает, прямо на лету. Всего четырнадцать лет (кажется, она сказала именно четырнадцать), а уже сорганизовал союз молодых коммунистов из кремлевских ребят… У них все на военную ногу».

«Если не ошибаюсь, – пишет Ходасевич, – этот потешный полк маленького Каменева развился впоследствии в комсомол. О сыне Ольга Давидовна говорит долго, неинтересно, но мне даже приятно слушать от нее эти человеческие, не из книжек нахватанные слова. И даже становится жаль ее: живет в каких-то затвержденных абстракциях, схемах, мыслях, не ею созданных; недаровитая и неумная, все-то она норовит стать в позу, сыграть какую-то непосильную роль, вылезть из кожи, прыгнуть выше головы. Говорит о работницах, которых не знает, об искусстве, которого тоже не знает и не понимает. А вероятно, если бы взялась за посильное и подходящее дело, была бы хорошим зубным врачом… или просто хорошей хозяйкой, доброй матерью. Ведь вот есть же в ней настоящее материнское чувство…

К счастью моему, в эту самую минуту, не стучась, в комнату ввалились два красноармейца с винтовками. Снег сыпался с их шинелей – на улице шла метель. У одного из них в руках был пакет.

– Товарищу Каменеву от товарища Ленина.

Ольга Давидовна протянула руку.

– Товарища Каменева нет дома. Дайте мне.

– Приказано в собственные руки. Нам намедни попало за то, что вашему сынку отдали.

Ольга Давидовна долго и раздраженно спорит, получает-таки пакет и относит в соседнюю комнату. Красноармейцы уходят. Она снова садится перед камином и говорит:

– Эдакие чудаки! Конечно, они исполняют то, что им велено, но нашему Лютику можно доверять решительно все, что угодно. Он был еще совсем маленьким, когда его царские жандармы допрашивали – и то ничего не добились. Знаете, он у нас иногда присутствует на самых важных совещаниях, и приходится только удивляться, до какой степени он знает людей! Иногда сидит, слушает молча, а потом, когда все уйдут, вдруг возьмет да и скажет: «Папочка, мамочка, вы не верьте товарищу такому-то. Это он все только притворяется и вам льстит, а я знаю, что в душе он буржуй и предатель рабочего класса». Сперва мы, разумеется, не обращали внимания на его слова, но когда раза два выяснилось, что он прав был относительно старых, как будто самых испытанных коммунистов, – признаться, мы стали к нему прислушиваться. И теперь обо всех, с кем приходится иметь дело, мы спрашиваем мнение Лютика«.

«Вот те на! – думаю я. – Значит, работает человек в партии много лет, сидит в тюрьмах, может быть, отбывает каторгу, может быть, рискует жизнью, а потом, когда партия приходит наконец к власти, проницательный мальчишка, чуть ли не озаренный свыше, этакий домашний оракул, объявляет его „предателем рабочего класса“ – и мальчишке этому верят».

* * *

У Владислава Ходасевича в книге воспоминаний в том же эпизоде с Ольгой Давидовной Каменевой находим и такие слова матери о Лютике: «А какой самостоятельный – вы и представить себе не можете! В прошлом году (то есть в 1918-м. – Л.В.) пристал, чтобы мы его отпустили на Волгу с товарищем Раскольниковым. Мы не хотели отпускать – опасно все-таки, он настоял на своем. Я потом говорю товарищу Раскольникову: „Он, наверное, вам мешал? И не рады были, что взяли?“ А товарищ Раскольников отвечает: „Что вы! Да он у вас молодчина! Приехали мы с ним в Нижний. Там всякого народа ждет меня по делам видимо-невидимо. А он взял револьвер, стал у моих дверей – никого не пустил!“ Вернулся наш Лютик совсем другим: возмужал, окреп, вырос. Товарищ Раскольников тогда командовал флотом. И представьте – он нашего Лютика там, на Волге, одел по-матросски: матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки – как матросы носят. Ну – настоящий маленький матросик».

«Слушать ее мне противно и жутковато, – пишет Ходасевич. – Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!

А Ольга Давидовна не унимается:

– Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…

Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это еще только ее мысль, что я не вспомнил еще о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нем вспомнить, – и топит себя еще глубже.

– То есть я хочу сказать, – бормочет она, – что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…«

* * *

Увы, боюсь, не передалась Ольге Давидовне Каменевой чуткая мысль Владислава Фелициановича Ходасевича, а ему ее мысль передалась. Похоже, она доподлинно знала, чью матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки получил в подарок от Федора Раскольникова ее сын.

* * *

До революции мальчика в матроске знала вся Россия. И пусть многие кляли царя за слабость государственного характера, а царицу за ее германское происхождение, ставшее во время войны с Германией для многих подозрительным, к мальчику в матроске относились те с любовью, те с жалостью, те равнодушно, но никто не проявлял к нему ненависти. Мальчик был наследником престола – единственным сыном императора Николая и его жены Александры.

Опять генетическое проклятие рода Романовых. Четыре старших дочери: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия – здоровые, красивые девочки, вырастающие в девушек. Лучшие женихи царских домов Европы уже начинали поглядывать в сторону старших, носивших имена пушкинских героинь из «Евгения Онегина». И рядом больной мальчик – царевич Алексей.

У него был генетический недуг, идущий от матери: гемофилия. Болезнь крови. Она передается не по мужской, а по женской линии, через поколения. Говорили, что английская королева Виктория наградила этой болезнью мужское потомство своего рода. Александра Федоровна, мать Алексея, русская императрица, жена Николая II, – племянница Виктории.

Впрочем, до сих пор в английской прессе изредка появляются статьи, опровергающие слухи о больной крови долгожительницы Виктории. Как бы то ни было, остается факт: русский наследник страдал этим недугом.

Стоило мальчику в матроске слегка порезать пальчик или ударить коленку, кровь начинала вытекать из него и остановить ее было чрезвычайно трудно. После кровотечений дитя ослабевало и долго болело. Единственным человеком, способным с помощью магии быстро остановить кровь, оказался сибирский мужик Григорий Распутин. Оттого-то приблизился он к царскому дому, оттого-то имел неотразимое влияние на царицу, зацикленную на болезни своего ребенка и страстно жаждавшую, чтобы ее сын выздоровел и со временем занял российский престол.

Распутина убили в декабре 1916 года. Незадолго до смерти он говорил царице: «Покуда я жив, с вашей семьей ничего не случится. Но как только меня не будет, вы окажетесь беззащитны».

Царица верила ему. Так и случилось: через два месяца после гибели Распутина Николай II отрекся от престола. Семью его вместе с ним взяли под домашний арест, а позже сослали в Сибирь – сначала в Тобольск, потом в Екатеринбург.

В 1918 году, когда по всей России шла Гражданская война и красные отступали от Екатеринбурга, Яков Свердлов, Председатель ВЦИКа, подписал приказ о расстреле всей царской семьи.

Мальчика в матроске не стало. Его больная кровь пролилась невинно. Но вскоре не стало и Свердлова. Ходил слух, что рабочие, когда он выступал на одном из московских заводов, якобы в порыве энтузиазма, подбрасывали его после выступления и нарочно уронили на землю, отбив ему все внутренности. В отместку за кровь царской семьи. Впрочем, доказательств этому пока нет.

Имущество царя – дворцы, яхты, земли, конюшни – досталось большевикам. Попала в их руки и яхта «Межень», ходившая по Волге и Каме. Именно на этой яхте летом 1918 года, может быть, даже в день убийства царевича Алексея, командир Красной большевистской флотилии Федор Раскольников вместе со своей возлюбленной и помощницей, поэтессой Ларисой Рейснер, нарядили Лютика, четырнадцатилетнего сына большевика Каменева, в матросский костюм, найденный в гардеробах яхты.

Матроска пришлась Лютику впору. Откуда было знать его умиленной матери, что вместе с матроской убитого ребенка Раскольников и Рейснер надели на Лютика судьбу царевича Алексея?

* * *

Настоящее имя Лютика было Александр. Бойкий, сметливый мальчик быстро ухватил революционный дух времени и проявлял его по-своему: сорганизовал союз молодых коммунистов из кремлевских ребят, где все устроилось на военную ногу. Но это был не комсомол, а чисто кремлевская группа сынков вождей.

Когда он подрос, двери всех институтов раскрылись перед сыном большевистского вождя. Он выбрал Военно-воздушную академию имени Жуковского. Московские невесты мечтали познакомиться с ним: сын самого Каменева лихо водит мотоцикл, для него нет никаких преград.

В середине двадцатых драматург Лев Славин написал пьесу «Сын наркома». Герой пьесы легко угадывался – Лютик, знаменитый своими похождениями в духе, как тогда говорили, «буржуазного разложения».

Один из московских театров поставил пьесу.

Каменев запротестовал: «Пьесу нужно запретить, она дискредитирует члена Политбюро».

Сталин не согласился: «Пусть идет».

Зиновьев уговаривал Каменева: «Если вы запретите пьесу, то распишетесь в том, что она о вашем сыне».

Пьесу «Сын наркома» не запретили, но спустя короткое время тихо сняли с репертуара театра.

Лютика познакомили со знаменитой актрисой Галиной Кравченко. Они полюбили друг друга.

* * *

Рассказывает Галина Сергеевна:

– Лютик сказал мне, что его отец хотел бы познакомиться со мной. Мама Лютика Ольга Давидовна отдыхала в Сочи, когда мы познакомились и начали кататься по ночам на мотоцикле. Лев Борисович и Лютик заехали за мной на машине с шофером, и мы поехали в Горки. У Льва Борисовича своего ничего не было – все было казенное. Когда он ездил в Италию «обрабатывать» Муссолини, ему там подарили великолепный автомобиль, он отдал его во ВЦИК.

Тогда за рулем можно было выпить, и Каменевы взяли с собой бутылку. На пути в Горки мы устроили привал. У них была с собой еда. Я накрыла на траве. Лев Борисович укрепил бутылку на дереве и предложил расстрелять ее. Он выстрелил – мимо. Лютик выстрелил – мимо. Шофер – тоже мимо. Я умела стрелять, но подумала: если промахнусь – не стыдно, никто ведь не попал. Выстрелила – бутылка разлетелась.

«Вот это девица!» – восхитился Лев Борисович.

Ольга Давидовна? Она была тяжелая. Неприветливая. Конечно, образованная, умная. Говорили, что в молодости была красивая. У нее были прострелены голова и нога. Она вообще-то редко бывала дома, все время работала. Жестокая. Когда мы уже вместе с ней жили, Лютик часто приходил усталый, только снимет сапоги – она звонит, приезжай за мной, хотя у нее была машина, к ней прикрепленная, а ей хотелось перед сотрудниками сыном гордиться.

Через несколько дней после нашей поездки в Горки Лев Борисович сказал: «Сегодня вы у нас останетесь».

Вышла я замуж в июне двадцать девятого года. Почти семь лет прожила в семье Каменевых. Все страшное, что случилось, было при мне.

Сначала – сказочная жизнь. Сказочная. Квартира Каменевых была на Манежной площади напротив Кремля. Раньше они в самом Кремле жили, но там стало тесно. Тут, на Манежной, шесть комнат. Квартира на одну сторону. Над нами Анна Ильинична, сестра Ленина. Противная. У нас собиралась молодежь, шумела. Анна Ильинична всегда присылала прислугу, требуя, чтобы мы потише себя вели. Народ приходил разный, в основном артистический.

У нас в доме родилась идея фильма «Веселые ребята». Однажды, на Новый год, было сто четырнадцать человек. Приходил Эйзенштейн, Лев Борисович обожал его. Устраивались просмотры новых советских и заграничных картин. Устраивали тир прямо в доме. Из духовой домашней винтовки в потолок стреляли…

«Ах! – хочу я перебить Галину Сергеевну. – Может, поэтому Анна-то Ильинична прислугу присылала?!» Но молчу, слушаю.

– У Каменевых был второй сын, Юра. Он в школе учился. Чудесный мальчик. В тридцать первом году мы с Лютиком осенью поехали в Крым. Я ждала ребенка. Была на седьмом месяце. Лютик получил из Америки «Форд» и показал мне весь Крым – Форос, и Суук-Су, и Мухалатку. В Мухалатке дом Политбюро. Когда мы туда приехали, никого из членов Политбюро не было, только дети их собрались – пять пар. Взрослые дети. Нас с Лютиком поместили в апартаменты Сталина: спальня, кабинет, гостиная. После Мухалатки я нигде отдыхать не могла – так там было все удобно и комфортабельно. Это был настоящий отдых. Сначала смущал нас охранник, потом к нему привыкли. Не замечали. Все время были на колесах, путешествие сказочное, потом в Москве рассказывали, а Лев Борисович шутил, что ребенок, наверно, родится на роликах. Каменевы хотели девочку, внучку, я говорила: лучше бы лошадку, а родился Виталик. Коллонтай новорожденному Виталику винтовку подарила. Лев Борисович был неравнодушен к Коллонтай. Ольга Давидовна работала в ВОКСе. Возглавляла. Потом работала в кинофикации, начальником отдела по прокату. Очень была добросовестная…

* * *

Чета молодых Каменевых любила отдыхать в Крыму, в Мухалатке…

Летом 1995 года я попала в полуразрушенный, одичалый Крым, где по берегам стояли опустелые бывшие замечательные здравницы – у новых украинских властей не хватало средств содержать их. По пути в Форос увидела я указатель: «Мухалатка». Пошла вниз, в сторону моря.

Вот два жилых дома. Вот ребятишки, лазающие по деревьям, а вот сплошная глухая стена. К морю не пройти.

– Что там, внизу? – спросила я мальчишек.

– Мухалатка.

– Что это?

– Не знаем.

– Ваши родители работают там?

– Да.

– Как они туда ходят?

– Они знают дорогу.

– А вы почему не ходите?

– Нам туда нельзя.

«После Мухалатки я нигде отдыхать не могла – так там было все удобно и комфортабельно», – вспомнились мне слова Галины Сергеевны.

Галина Сергеевна описывала Мухалатку 1931 года.

Я подходила к глухой стене в 1995 году.

Шестьдесят четыре года спустя. Кто сегодня отдыхает в Мухалатке, какой правитель? Во времена Галины Сергеевны наверняка на деревьях также играли дети обслуживающего персонала. За эти шестьдесят с лишним лет они успели состариться, многие уже умерли. Сменились поколения, а комфортабельная Мухалатка все та же – туда нельзя.

* * *

Когда началась для Лютика Каменева расплата за матроску царевича Алексея?

Галина Кравченко рассказывала:

– В тридцать четвертом году я снималась в кино. Съемки происходили в Крыму. Они закончились, и в начале декабря вместе с режиссером Марком Донским я села в поезд. В дороге узнали мы, что убит Киров. Меня встречал Лютик, бледный как полотно. В доме было сложно. Шестнадцатого декабря взяли Льва Борисовича. Татьяну Глебову взяли – это женщина, с которой Лев Борисович в последние годы жил как с женой. У нее был от него сын. Льва Борисовича сослали в Минусинск.

Пятого марта тридцать пятого года взяли Лютика. Пришли поздним вечером. Устроили страшный обыск. Четверо. Среди них один полковник. Полезли в шкаф, где были пленки с моими фильмами. Поганый полковник под утро сунул руку в шкаф и сразу вытащил уникальную пленку, где Лев Борисович снят с Лениным. Они ее забрали. А мои пленки, все до одной, вытаскивали, разматывали, смотрели на свет и бросали на пол. Весь пол был в кучах размотанных пленок. Месяц я раскладывала их обратно.

Двадцатого марта взяли Ольгу Давидовну. Она простилась с Юрой. Сначала ее выслали на три года в Горький.

Меня с маленьким Виталиком выселили из правительственного дома. В тридцать восьмом году Юра решил поехать к Ольге Давидовне в Горький. Он был чудесный мальчик, благородный, честный, чистый. Поэтичный. Я отговаривала его, боялась отпустить. Но он настоял. И не вернулся. Его взяли в Горьком вместе с матерью. Расстреляли. Если бы он не поехал, я бы сделала все, чтобы спасти его.

* * *

– Галина Сергеевна, скажите, вы понимали, что происходит и к чему все идет?

– Ольга Давидовна все понимала. Она ждала. Лев Борисович, тот вообще был не от мира сего, а она ждала и боялась. Меня всегда потрясал пессимизм Ольги Давидовны. Она часто говорила мне: «Ох, Галенка, плохо нам будет, плохо. Живите, пока живется, вы молодые. Плохо будет». – «Почему вы так говорите?» – «Я это чувствую. Я много знаю. Вот увидите, нас ожидает огромное горе. Жизнь будет очень трудной, сложной».

Лев Борисович, наоборот, очень был оптимистичен. И весь в искусстве. Я не помню, чтобы он когда-нибудь в доме говорил о политике. Он, когда я вошла в их дом, вообще уже отошел от политики. Весь в книгах. Обожал музыку.

Троцкий? Брат Ольги Давидовны? Я его не знала. Он уехал, вернее, его выслали в двадцать седьмом, а я пришла в дом в двадцать девятом. Ольга Давидовна никогда о брате не говорила. Сережа, младший сын Троцкого, у нас бывал. Очаровательный. Скромный. Двое детей. Такое несчастье. Когда нас выселяли, после ареста Льва Борисовича и Ольги Давидовны, мы все попали в один дом – и я, и Юра, младший брат моего мужа Лютика, и Сережа, сын Троцкого. Дом был на улице Горького, 27, дом ВЦИКа. Гостиничного типа. Бывшая дореволюционная гостиница. Не перворазрядная. Там мы все и жили.

Наташа? Жена Троцкого? Наташа Седова? Нет, я ее не знала, она уже была там, за границей. Говорили, что скромная. Очень любила его. Русская была. Дворянка. Старший сын уехал с ними, а Сережа отказался ехать. Его потом расстреляли, детей его куда-то угнали – я не знаю концов. Такое горе…

– Галина Сергеевна, – меняю я грустную тему, – вы помните, чем питались в семье Каменевых?

– О да. Это хорошо помню. Питание было на мне. «Кремлевка» была. Пятьсот рублей вносили на месяц за человека, и я ездила за обедами. Обеды были на двоих, на Льва Борисовича и Ольгу Давидовну, но девять человек бывали сыты этими обедами – вот так. Я ездила за ними на машине Льва Борисовича. В доме жили кухарка и Терентьевна, няня Лютика. Строгая была, никаких девиц Лютика не признавала, а меня полюбила сразу. Выпить обожала. И угостить. Когда мы поздно приходили из гостей или со спектакля, нас всегда ждал легкий ужин и водка – красная, желтая, белая. В графинчиках.

В «кремлевке» к обедам давалось всегда полкило масла и полкило черной икры. Зернистой. Вместе с обедом или вместо него можно было взять так называемый «сухой паек» – гастрономию, бакалею, сладости, спиртное. Вот такие рыбины. Чудные отбивные. Все, что хотите.

Если нужно больше продуктов, всегда можно было заказать.

Готовые обеды были очень вкусные – повара прекрасные.

Где была «кремлевка»? А там, где сейчас, в Доме правительства, внизу, налево. Она делилась на две части: одна для людей, близких к Кремлю, – разных чиновников и партийцев, ну, помельче, а другая – для высших чинов, туда я и ездила. Там было все. На Масленицу давали горячие блины. Везли в судках – не остывали, это же близко от Кремля, и машине Льва Давидовича – зеленый свет.