355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лариса Васильева » Дети Кремля » Текст книги (страница 20)
Дети Кремля
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:50

Текст книги "Дети Кремля"


Автор книги: Лариса Васильева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Спецгоспода и спецслуги

Новации всех послереволюционных времен всегда связаны с переменой в отношениях рабов и господ. Когда Карла Маркса спросили, что было бы, если бы Спартак победил Красса, он ответил: «Поменялись бы местами».

Большевики, если следовать Марксу, поменялись местами с царями, дворянами, с бывшими господами. Но в действительности было совсем не так. Время царей и дворян ушло безвозвратно, растворившись в безразмерных пределах миниатюрной Европы, пытаясь удержать себя в воспоминаниях и амбициях эмигрантов первой волны. Большевики, заступившие на их место, принесли новые принципы жизни, отчасти почерпнутые в западных цивилизациях – недаром они десятилетиями жили там, в эмиграции, – отчасти взятые из традиций народной жизни России. А народ, именем которого они не столько прикрывали, сколько афишировали все свои действия, остался народом, получившим сознание свободного человека, хотя крестьян прикрепили к колхозам, а рабочих, чья диктатура провозглашалась Кремлем, – к заводам и фабрикам, украшаясь лозунгом: «Кто не работает, тот не ест». Но появился в основе Советского государства некий новейший знак: сознание, что все равны, только одни более удачливы, другие – менее успешны.

Интересно понять характер отношений, сложившихся в Кремле. Не между вождями – там постоянно шла жестокая, не всегда явная, борьба. Не между женами – там было соперничество и конъюнктурное отношение друг к другу, в зависимости от отношений мужей: еще вчера были подруги, сегодня, если твой муж взят в тюрьму или снят с поста, – вся дружба врозь. Не между детьми – они были зеркалами, отражающими отношения взрослых. А между новыми господами и обслуживающим персоналом. И те и другие в основном были людьми из народа.

* * *

Царские слуги: постельничьи, повара, лакеи, кучера – получали вознаграждения если не из царских рук, то из царских карманов. И в их сознании жило понятие, что служат они самому господину, а посредники, из рук которых получали деньги, люди преходящие. Оттого и усердие было личностным. Слуга Александра I любил своего императора как человека, обижался и сердился на него как на человека, заботился как о человеке. Императорство было лишь нимбом над головой.

Советская власть сильно сократила штат домашней обслуги, да и принципы стали другими: повара, домработницы, шоферы служили в спецотряде Кремля, подчинялись ЧК, позднее КГБ, получали зарплату от государства, и обслуживаемые ими люди были для них прежде всего фантомами власти, а потом уже личностями.

В сознании народа быстро укрепилась мысль, что в Стране Советов все равны. Ощущение равенства с вышестоящим давало слугам подсознательное и сознательное чувство презрения, превосходства, снисходительности – в зависимости от сочетания уровней внутренней культуры тех и других.

Особое место занимала охрана Кремля – те люди, которые отвечали за безопасность вождей, их жен и детей. Это был мир приказа и подчинения. Охрана знала о кремлевской жизни более, чем сама кремлевская жизнь знала о себе, – и в том была особенность профессии. Охранники молчали, потому что болтливость опасна для них, но они точно и правильно оценивали все ситуации, имея возможность быть внутри них и как бы в стороне.

В своей книге «Москва. Кремль. Охрана» Михаил Докучаев, заместитель начальника 9-го управления КГБ СССР, то есть почти что глава знаменитой «девятки» – охраны Кремля, прошедший рядом с Брежневым долгие годы жизни, дает оценку службе кремлевской безопасности:

«Это весьма тонкое, можно сказать, ювелирное дело, успех которого зависит от того, насколько четко личный состав знает свои обязанности, насколько он сообразителен, находчив и вынослив…

В работе сотрудника безопасности не все идет гладко, а порой даже сложно и трагично. Его судьба может зависеть от неправильно истолкованного мимолетного взгляда на охраняемого или на кого-то из членов его семьи, а иногда и от неточного ответа на вопрос. Однако самое неприятное – это когда в дело охраны вмешиваются жены руководителей, их дети и даже зятья«.

Докучаев приводит цитаты из негласного циркуляра для кремлевских служб:

«В работе сотрудников безопасности и обслуживающего персонала на дачах, в квартирах, во время отдыха не допускается излишнего предпочтения женской половине семьи охраняемого, чтобы не вызвать ревность и подозрения.

Со стороны официанток и сестер-хозяек не должно быть таких проявлений в отношении охраняемого лица и других родственников – мужчин.

В этой части имело место немало неприятных случаев, в результате чего сотрудники всегда оказывались виноватыми: их переводили на другие работы, а чаще увольняли со службы«.

Привыкший никогда не выносить сор из «кремлевской избы», Докучаев не приводит ни одного примера, оставляя читателя облизываться сухими губами и вспоминать лишь далекие времена, когда император Павел I хотел официально объявить о незаконности своего сына Николая, ставшего позднее императором Николаем I, подозревая свою жену Марию Федоровну в интимной близости со слугой, гоф-фурьером Бабкиным.

Безымянные откровения Докучаева вызывают в памяти одно существенное нарушение, на которое служба охраны крепко закрывала глаза. Много лет Сталина обслуживала официантка Валечка Истомина. Ни для кого из окружения вождя не было секретом то обстоятельство, что Валечка и одинокий Иосиф Виссарионович находятся в долгой, стабильной интимной связи. Она рыдала над его мертвым телом так, как может рыдать только жена или очень близкая женщина. Впрочем, разве в дни его похорон миллионы женщин не рыдали так, словно потеряли самого близкого человека?

* * *

«Особенно много хлопот, а порой и неприятностей доставляли сотрудникам охраны „хозяйки“ – как называют жен высоких руководителей. Дело в том, что многие из них не только переложили хозяйственные заботы на обслуживающий персонал, но и подчас предъявляли просто невыполнимые требования. Возражения в таких случаях считаются недопустимыми, а когда такое случается, то кончается неприятностями», – пишет Докучаев.

Могу его дополнить, не называя имен, – «слуги» до сих пор боятся последствий.

Каких только «хозяек» не перевидали охранники, домработницы, шоферы, повара.

– Я тихо жил с хозяйкой. Она сама настояла, говорит: «Муж занят, ему не до меня, да и не может он ничего, а ты обязан соблюдать его интересы, чтобы я удовлетворена была и мужу не досаждала». Хорошо жили несколько лет, пока его не отправили за границу, – это признание охранника сталинского, послевоенного времени.

– Заботливая мамаша хотела подложить меня в кровать своему недорослю, а когда я сказала, что это не входит в мои обязанности, она потребовала, чтобы меня за грубость убрали из дому. И убрали, – говорит горничная одной из правительственных дач хрущевского периода.

– Хозяйка требует открыть рот, чтобы посмотреть, не съел ли я по дороге печенье из кулька, пока вез ей кремлевский обед, – говорит шофер о жене крупного деятеля брежневского времени, – так бы и задушил ее собственными руками!

«Спецгоспожи», встречаясь в столовой, в ателье, в больнице или в поликлинике, много говорили о своих квартирах, дачах, прислуге, охране, обсуждали их так досконально, словно и не о чем было больше говорить. Я изредка попадала в эпицентр таких разговоров, от них несло бессмыслицей и скукой. И думала: «Неужели они не понимают, что все это – не навсегда?»

«Как правило, жены высоких советских руководителей ко времени вступления своих мужей в должности в Кремле или на Старой площади были уже довольно пожилого возраста, и такие черты характера, как забывчивость, раздражительность и капризность, а у некоторых придирчивость и стяжательство, не являлись редкостью, – пишет Докучаев, – по этой причине они забывали, куда клали вещи, и обвиняли в воровстве сестер-хозяек. Позднее они их находили, но извиняться и не помышляли».

Могу и тут добавить.

Бывали другие ситуации. На правительственной даче моих знакомых на Николиной Горе была очень суровая и жесткая горничная. Она никогда не улыбалась, не поддерживала никаких разговоров и уходила с работы ровно в шесть. Когда «хозяйка» однажды попросила ее задержаться, она ответила:

– Я вам не служанка, а вы мне не госпожа. Вы не имеете права требовать от меня остаться больше положенного срока.

«Хозяйка» боялась ее, но по неопытности своей в кремлевской атмосфере стеснялась попросить сменить горничную на более приветливую. Она избрала неверный тон: лебезила перед горничной, чувствовала себя как бы виноватой. Никакой реакции – само презрение. Лишь когда заболел «хозяин», очень сильно и безнадежно, и его жена, приехав на дачу из больницы, сказала той суровой женщине страшный диагноз и разрыдалась, горничная подошла к ней, обняла и сказала:

– Как несправедливо! Судьба карает хороших людей. А те, у кого я жила до вас, всю душу мне истрепали, во всех грехах обвиняли, им хоть бы что – здоровы. Он даже повышение получил.

И заплакали вместе.

* * *

Внешний облик кремлевских людей обретал черты стереотипов, диктуя «моду» в народ: средней упитанности сталинские вожди с усами или усиками, невысокие, как на подбор, во френчах и фуражках: а-ля Иосиф Виссарионович. Жены тоже – средней упитанности, скромно одетые – Сталин не любил легкомысленно наряженных женщин.

В хрущевские времена кремлевский тип расслабился, и в брежневские расслабление продолжалось: тела взбухли, люди становились похожи на взбесившееся тесто. Пузатые начальники и жены: «там, где брошка, там перед», переваливаясь, бродили по кремлевской поликлинике и по аллеям загородной больницы с надеждой похудеть. Носили бриллианты. По два-три на каждом пальце.

* * *

Спецбыт Кремля, как, впрочем, и сами люди, которых становилось все больше, как говорилось, «у корыта», мельчал, дробился, вырождался. Любопытно: в конце 90-х пошли воспоминания тех, кто, по их собственному определению, «были двадцатыми» во властных списках. Читаю свидетельства Натальи, дочери прибрежневского идеолога, секретаря ЦК КПСС Михаила Зимянина, в ее очерке об «острове коммунизма». Она сообщает много пикантных подробностей спецбыта конца семидесятых: жизнь на правительственной даче, чья тишина напоминала ей обиталище сомнамбул, спецбазы, спецателье, спецполиклиники, где мастерицы, заказчицы, медсестры и врачи, жены и дочери вождей совместно занимались натурообменом. В спецраспределителе продуктов подарит Зимянина продавщице красивую оправу для очков, купленную недорого в спецполиклинике, и та в ответ «живо подбирает джинсы точно по размеру и нужного оттенка, которые ты покупаешь с какой-нибудь французской заколкой на пружине или дезодорантом в придачу. Дезодорант даришь девушке в поликлинике, которая продала тебе оправу, заодно заходишь к кожнику – даришь французский крем из лавки, а кожник выписывает тебе шесть баночек какого хочешь крема местной ручной выделки – с лимонным маслом, бергамотовым, розовым, соком петрушки „Свежесть“ и т. д. Везешь кремы в лавочку, присовокупляя что-нибудь из очаровательных деликатесов типа клюквы в сахаре… за это тебе выкладывают итальянские домашние тапочки…» и т. д.

Вот он, бытовой результат лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Схема безжизненной идеи накрыла жизнь, но она изворачивалась, выкручивалась, вертелась всюду, сверху донизу. Во всех эшелонах.

Интересно в повествовании Зимяниной несомненное стремление сегодня, сейчас, сию минуту в атмосфере иных конъюнктур дистанцироваться ото всего, что съела, выпила или чем попользовалась в спецжизни, которую описывает с видимым удовольствием. Желание прибедняться, свойственное кремлевским людям середины века, сменилось, когда система рухнула, у людей третьей четверти века желанием показать свое неприятие спецжизни, а себя на ее фоне почти в геройском виде: и в Елоховском храме Зимянину «однажды засекли на Пасху… устроили целый скандал», и в интерьер спецжизни она не вписывалась, чем вызвала резкое восклицание Галины Брежневой.

Все это я говорю не в укор Зимяниной, напротив, с благодарностью: она откровенно раскрыла себя на фоне уходящего времени и с наивностью, свойственной далеко не всем кремлевским детям, поведала всему миру, как в родильном доме, ожидая своего часа, получила известие о том, что отца назначили на высокую должность, и как все изменилось: ее перевели в отдельную палату, поставили персональный телефон, «и вот уже я перестала думать о своем будущем любимом ребенке(?), а только и мечтала, какие куплю себе джинсы, „лапшу“, косметику и сапоги на высоких каблуках. Как же легко человека сбить с толку, с высоких и чистых помыслов, запудрить мозги жратвой и шмотками».

Отлично выражена психология позднего поколения кремлевских детей, не с детства попавших «в князи». Радость от внезапно свалившейся исключительности затмила молодой женщине главное событие – роды. Да и кто там, в роддоме, сбивал ее с толку, запудривал мозги жратвой и шмотками? Кто, кроме нее самой? И что плохого в том, если посмотреть глазами уже самого позднего поколения века, что молодая женщина отвлекает себя столь женскими мечтами от наступающих предродовых схваток?

Жизнь диктовала поведение. За стенами Кремля и далеко от Москвы условия дефицитов разрастались. Нельзя было существовать без необходимости лавировать, устраиваться, шуровать (глагол, глагол, глагол! – Л.В.). Пословица «Хочешь жить – умей вертеться» торжествовала сверху донизу. Формировался особый тип людей во всех сферах деятельности, которые могли все «достать из-под прилавка».

Служебное положение использовалось «на всю катушку».

В 80-х ходили слухи, что жены начальников, так же как «простые», спекулируют в зависимости от их возможностей. Одна интеллигентная женщина, переводчик с английского, зашла ко мне и шепотом рассказала, что ей предложили купить за взятку кооперативную квартиру.

– Вы не представляете, кому надо дать эту взятку! – И назвала имя жены одного из главных управителей Москвы. – Она держит в руках все кооперативы.

Аскетизм сталинских времен растворился в соляной кислоте эпохи вырождения благородной идеи о свободном будущем для простого народа, который выживал, спивался, работал «до седьмого пота», но которому, несмотря ни на что и вопреки всему, есть что вспоминать с любовью и ностальгией сегодня, в том пересменке эпох, который всегда по некоему закону космоса приходится на 90-е годы каждого века.

* * *

Аскетизм сталинских времен, впрочем, понятие весьма туманное. В нем было много от театральности самого Сталина, все двадцать четыре часа в сутки игравшего свою великую роль.

Держа на мушке «проклятую касту», он демонстративно подчеркивал свою скромность в быту, на которую по сей день ловятся (глагол! – Л.В.) историки сталинизма, по мужской своей принадлежности не умеющие в каждом историческом процессе учитывать физиологические особенности возраста того или иного исторического деятеля. Сталин в двадцатилетнем возрасте один человек, в тридцатилетнем – другой, в сорокалетнем – третий. И так далее.

Формируя свой скромный образ для народа, время от времени «прижимая к ногтю проклятую касту», он жил, как жили до него все неограниченные властители мира: мог позволить себе все, а позволял то, чего ему хотелось.

Человек из «проклятой касты», младший сын Микояна, Серго, вспоминает, основываясь на личных наблюдениях и рассказах отца: «Три дачи под Москвой… и на курортах. Причем не в качестве обезличенных „государственных“, как стал складываться их статус после 1953 года, а именно „дач тов. Сталина“, их адреса – в Сочи, Боржоми, Новом Афоне, на Холодной речке, на озере Рица, в Мюссерах…»

Опровергая расхожее мнение о том, что после смерти у вождя ничего не осталось, кроме подшитых валенок и залатанного крестьянского тулупа, Серго Микоян вспоминает до боли знакомые каждому советскому человеку «шинели и мундиры из первоклассной шерсти, расшитые настоящим золотом, в которых он появлялся повсюду, или сапоги из тончайшей кожи».

Я не вспомнила бы весь «иконостас» орденов на сталинской груди, но его окружение если и отставало от вождя со своими «иконостасами», то лишь на дозволенное расстояние.

Думаю, все они были хороши, живя по пословице «Рыба тухнет с головы»; от бриллиантовых звезд на груди Сталина до бриллиантовых брошей на груди дочери Брежнева – вот символический путь развития кремлевской нравственности в послесталинские времена.

Один сюжет, явно рассказанный Серго Микояну отцом – сам не мог видеть такого, – достоин того, чтобы его вспомнить, – холостяцкий ужин у Сталина: «Иногда хозяин вдруг произносил по-грузински два слова, в переводе означавших „чистая скатерть“ или „свежая скатерть“. Немедленно появлялась „обслуга“ (слово – неологизм советского времени, должный смягчать царистское слово „слуги“. – Л.В.), брала скатерть с четырех углов, поднимала ее. Все содержимое – икра вперемешку с чуть остывшими отбивными, капуста по-гурийски с жареными куропатками (а Сталин их особенно жаловал), притом вместе с посудой, приборами, бокалами, – оказывалось как бы в кульке, где лишь звенели битые фарфор и хрусталь, и уносилось. На новую чистую скатерть приносились другие яства, любимые Сталиным, только что приготовленные».

Я попыталась представить себе Аллилуеву, которая дожила бы до такой сцены. Непредставимо. Женщина не может спокойно видеть, как плоды труда ни с какой стати уничтожаются по прихоти безумца, любым путем утверждающего себя, себя, себя. Даже в мелочах. Или, тем более, – в них.

У жены Сталина не было никакой возможности дожить до подобного «ужина».

«Диамара»

У Сталина руки не доходили начать борьбу с особым «врагом» – укладом кремлевской жизни. Сначала борьба была с троцкистами и бухаринцами, потом была война, потом борьба с «врачами-убийцами» и с безродными космополитами. А когда «дошли руки», стало ясно, что не обязательно начинать с кремлевской поросли. Есть и околокремлевская. Скажем, взрослые и взрослеющие детишки заместителей министров. Среди этих замов даже евреи попадаются. Хорошее сочетание: замминистра, еврей и сын или дочь у него не соответствуют духу времени. Можно ударить.

Так в 1950 году в «Комсомольской правде» появился фельетон «Диамара». Его читала и перечитывала вся страна. И вся страна возмущенно клеймила безнравственную героиню фельетона, молодую женщину со странным именем – аббревиатурой диалектического материализма. Основанием для фельетона стало письмо студентов, соучеников Диамары, в редакцию газеты. Иными словами – коллективный студенческий донос. По следам этого доноса пустился популярный в то время фельетонист Нариньяни.

Сорок шесть лет назад это было. Как воссоздать дух времени, в котором появился фельетон? Самое верное – найти его на газетных страницах тех лет1:

«Чертеж был сделан безукоризненно. Точно, аккуратно. И тем не менее профессор не поставил Диамаре зачета. Он недоверчиво посмотрел на студентку и спросил:

– Вам кто помогал, папа?

– Ни-ни. Я сама, – ответила Диамара.

– Сами? Вы же не умели и не любили чертить.

– Это было раньше, а сейчас, профессор, я из-за вашего предмета даже с подругами перессорилась. Они приглашают меня в гости на танцы, а я из дому ни шагу. Сижу целыми вечерами и черчу.

Профессор оказался не так прост. Он покраснел, но не сдался и предложил Диамаре сделать второй чертеж.

– Когда?

– Сегодня.

– Разве мне успеть! Пока я доеду до дому да пока приеду обратно…

– Домой ездить не нужно. Вы будете чертить за моим столом.

– За вашим?

– Да, за моим столом и на моих глазах, – сказал профессор.

Разоблачение было полным. Второй чертеж получился таким плохим, что его неловко было даже положить на стол рядом с первым. Кто же вычертил первый? Папа?

Нет, Диамарин папа на сей раз был ни при чем. Три последних дня папа сильно задерживался в министерстве, и дочке пришлось сдать свою зачетную работу для выполнения какому-то надомнику. И вот обман раскрылся…

А ведь это был не первый провал Диамары Севиной (фамилия слегка изменена. – Л.В.). Три года девушка училась в строительном институте имени В.В.Куйбышева. И за эти три года она добралась всего-навсего до второго курса. Трудно подсчитать, сколько раз имя Диамары фигурировало на доске неуспевающих. Пять, а может, и все десять.

Беда этой девушки была в ее беспечности. И здесь следовало винить не ее одну. Люди приучаются к труду с детских лет, а Диамара прожила жизнь на готовеньком. Рядом с ней все и всегда работали: папа, мама, няня. Другие дети убирали за собой постель, мыли чайную посуду, пришивали к пальто оторвавшуюся пуговицу. Диамара была освобождена даже от этих несложных обязанностей.

– Она у нас такая бледненькая, такая худенькая, – оправдывалась мама.

А худенькая девочка была совершенно здоровой. И все же она охотно пользовалась теми поблажками, которые ей давались. Утром она всегда залеживалась в постельке.

– Вставай, в школу опоздаешь.

– Неправда, не опоздаю, – отвечала девочка, глубже втягивая голову под одеяло.

Да и зачем, собственно, было Диамаре спешить, если она твердо знала, что в самую последнюю минуту мама позвонит в министерство, вызовет папину машину, которая быстренько доставит Диамару к школьному подъезду.

Школьные годы остались позади. Диамара выросла, но это, однако, не мешает ей вести себя и в институте капризной, избалованной девочкой. Лекции у нее до сих пор подразделяются на «чудненькие» и «скучненькие». Первые она удостаивает своим посещением (теперь Диамара вызывает папину машину сама, без маминого содействия); вторые – пропускает. Она и за учебниками сидит так же. Те страницы, которые даются легко, она проглатывает залпом, а те, на которых попадется что-либо непонятное, она ни за что не прочтет вторично:

– Неинтересно!

Если только разрешить, Диамара с удовольствием стала бы приглашать надомников не только для изготовления чертежей, но и для сдачи всех прочих своих зачетов. Но, увы, к зачетам готовиться надо было самой, поэтому на первой же экзаменационной сессии Диамара Севина провалилась по всем предметам.

Беда усугубилась тем, что папа вырастил свою дочку не только беспечным, но и безвольным человеком. Вместо того чтобы взяться за ум и поправить плохие отметки, Диамара капризно фыркнула и сказала:

– Я не хочу учиться в строительном, я хочу поступить на курсы иностранных языков.

– Тебе что, нравятся языки?

– Очень!

И так как дома никогда и ни в чем не отказывали Диамаре, то она сделала, как хотела. Она надеялась, что на курсах будет легче, что там не придется сидеть за учебниками. А там, оказывается, тоже было не так уж легко. Поэтому Диамара очень быстро разлюбила языки и бросила ходить на курсы.

Наступил новый учебный год, и снова в семье Севиных встал вопрос: что делать Диамаре?

– Я опять хочу поступить в строительный, – сказала она.

Родители переглянулись, и папа понял, что ему надо ехать в деканат. А там удивились:

– Позвольте, но ведь ваша дочка больше полугода не была в институте! Она что, болела?

– Да, – смущенно сказал папа. – Вы же знаете, она у нас такая бледненькая, такая худенькая.

Декан поморщился и, тем не менее, в нарушение всех правил, снова принял Диамару Севину на первый курс. Принял, конечно, не ради ее самой, а ради ее папы, человека в строительном мире уважаемого и авторитетного.

Двадцать два года – это тот возраст, когда человеку уже неловко прятать свои грехи за широкую папину спину. Папа может выручить из беды раз, два, но папа не может передать своей дочери на веки вечные уважение, которого она не заслужила и которое, кстати, не передается по наследству.

Папа легко и бесхлопотно помог дочери восстановиться в институте. И благодаря той легкости, которая всю жизнь сопровождала Диамару, она и на сей раз не сделала никаких полезных выводов для себя.

В прошлом году перед самыми каникулами в строительном институте была сыграна веселая комсомольская свадьба. Диамара вышла замуж за студента четвертого курса гидротехнического факультета Бориса Бензина. Молодые люди любили друг друга, и брак, по всем данным, должен был быть счастливым. Но счастья не было в доме молодых, несмотря на то что жили они в хорошей, уютной комнатке, которую папа устроил им, пользуясь своим высоким положением в министерстве. Молодой муж никак не мог привыкнуть к образу жизни своей супруги. Целыми днями Диамара ничего не делала. Не варила, не стирала, не подметала. Всем этим приходилось заниматься Борису. Он подметал и думал: еще день, ну еще неделю, а там жена, наверное, усовестится и возьмет на себя часть забот по дому. Но жена не спешила.

– Ты бы хоть чулок себе заштопала, – говорил в сердцах молодой муж, – пятка наружу.

Жена краснела, начинала искать иголку и, не найдя ее, снова укладывалась на тахту. Муж терпел месяц, два, полгода, а потом разозлился и уехал на несколько дней из Москвы, к своим родителям.

– Борис хотел припугнуть Диамару, – сказал нам комсорг факультета. – Или берись за ум, или прощай. И она, конечно, образумилась бы, – добавил он, – потому что кому же охота расставаться с любимым человеком? Да вот горе, вмешался папа.

Это и в самом деле было большим горем для молодоженов. Представьте, муж возвращается в Москву, а у него ни жены, ни квартиры. И.А.Севин так разгневался на зятя, что не только перевез к себе дочь, но и выписал зятя из домовой книги.

«Сейчас Диамара Севина, – пишут нам студенты строительного института, – снова живет у папы. Как и прежде, она не варит, не стирает, не убирает за собой постель. Мамушки и нянюшки штопают пятки на ее чулках и делают за нее зачетные чертежи. Кого собирается вырастить из своей дочери И.А.Севин? – спрашивают студенты. – Неужели он не понимает, что дочь не может жить всю жизнь на всем готовом».

И.А.Севин был у нас в редакции и читал письмо студентов. Это письмо сильно разволновало его. Так, собственно, и должно было быть, ибо сам товарищ Севин не был ни барчуком, ни белоручкой. За его спиной жизнь человека, который начал работать с пятнадцати лет. Так же как и дочь, он был в свое время и пионером, и комсомольцем. Но этому пионеру не подавали легковой машины, когда он собирался на сбор отряда. Днем комсомолец Севин работал у станка, а вечером учился в институте. И прежде чем стать заместителем министра строительства СССР, И.А.Севин побывал слесарем, бригадиром, сменным инженером, прорабом. Товарищ Севин вырос в труде и жизни своих детей не мыслил вне труда. Ему хотелось, чтобы дочь его была достойным человеком нового, социалистического общества, и он даже не нашел ничего лучшего, как назвать ее Диамарой, что значило диалектический материализм.

Папа и мама думали о новом обществе, а дочь свою они воспитали по старым образцам, так, как это было заведено когда-то в мелкопоместных дворянских семьях.

Придумать ребенку звучное имя – это еще не все. Дочерей и сыновей нужно, кроме того, правильно растить и воспитывать«.

* * *

После этого фельетона Диамара некоторое время была притчей во языцех всей страны. Отец получил строгое партийное взыскание и остался в своей высокой должности лишь потому, что был хорошим специалистом.

Я знала Диамару, вернее, часто видела ее – жили рядом на ведомственных дачах.

Худенькая до неправдоподобия. О ней говорили: «У Диамары не телосложение, а теловычитание». Ее красавец муж обсуждался всеми кумушками: «Приспособленец. Женился на такой мымре, чтобы устроиться в жизни».

Она нравилась мне острым умом и доброжелательностью к людям. И я ее жалела, думая, что она, должно быть, переживает свой всенародный позор, но она не могла знать о моей жалости: взрослая студентка не обращала внимания на соседку-семиклассницу.

Мне даже не казалось, что красивый Борис не подходит некрасивой Диамаре – они были контрастны, и это привлекало взгляд. Впрочем, Борис, кажется, вскоре оставил Диамару ради хорошенькой блондинки.

* * *

Спецжизнь кремлевских и околокремлевских детей портила тех, кто мог испортиться. Думаю, сама Диамара не была типичным явлением, но типичными были условия ее исключительного быта, и в этом смысле фельетон работал на психологию народа: великий, мудрый Сталин искореняет привилегии. И правильно делает.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю