Текст книги "Пурпурное Древо Порфирия"

Автор книги: Лариса Чурбанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Он упал уже в двух шагах от вежи. Когда старый саам, которого соплеменники прозвали Старшая Голова, вышел проверить оленей, он споткнулся о два маленьких тела. Детей тут же внесли в дом, раздели и стали натирать целебным нерпичьим жиром. Сразу к очагу не понесли– опасно, схваченная морозом кожа может в одночасье облезть и потом клоками сваливаться с тела.

Когда Серый открыл глаза, первым, что он увидел, была тревожно озабоченная мохнатая морда его господина. Трудно представить такие чувства на медвежьей харе, но именно они и отражались сейчас в маленьких карих глазках, черном чутком носу и даже наморщенной шерсти пресветлого князя Ольгерда.

– Ну, и напугал ты нас, малый! – прорычал он, стискивая мальчика в крепких объятиях.

– Барахталась, барахталась, да и спаслась лягушка! – произнес Серый непонятные слова и снова провалился в спасительное забытье.

Дела домашние.

– Кап-кап, – и еще: – Кап-кап-кап.

Крупные прозрачные слезы падали на яркого шелкового петуха. Кочет неодобрительно желтым глазом косил на Домогару, словно хотел сказать: "Ну, что разнюнилась, развела сырость? Коли осталась одна на хозяйстве, так должна и детей, и себя, и дворню держать ого-го как! А ты что? Ненаглядный Ольгерд домой не ворочается, так и все, жизнь не мила?"

Иголка давно лежала без движения, прочно воткнутая в рукоделие. Уже который день не могла княгиня докончить вышивать рушник. Да она и брала бабью работу для того только, чтобы пристойно побыть одной и поплакать вволю, чтоб хоть дети не видали.

Как уже по зимней пороше, прорываясь сквозь нарождающийся лед, прибыли в город княжьи лодьи да без самого Ольгерда, Домогара чуть не медведицей взревела. Где ж это видано, дружину бросить, стол княжий бросить и шататься незнамо где, непонятно зачем?! А самое главное, как он мог оставить ее? Места себе не находила княгиня, металась раненной горлицей от стены к стене, да разве ж стены помогут?

Бегала она и в чащу лесную, к тетке своей за советом. В ноги валилась, просила слезно: "Пособи!" Где любый шляется, почто домой не воротился? Не завелась ли там, в землях чужедальных, у него какая зазноба, разлучница, змея подколодная?

Баба Яга и в котелке смотрела, и по дыму гадала, и по всякому выходило, что бабы другой у князя как не было, так и нет. А вот дальше начиналось самое непонятное. Не показывали лика его ни зеркало ведовское, ни вода ключевая, наговоренная. Дядьку его, Шиша, – запросто; волчонка их оборотного– нате, пожалуйста. А как до Ольгерда дело доходит, так сплошной туман, а потом морда звериная, медвежья. Княгиня спервоначалу чуть чувств не лишилась, когда увидала. Думала, блазнится ей. Нет, тетушка тоже видала, только вот к чему такие дела, сказать не смогла.

А потом пошло-поехало, и уж к Бабе Яге в гости наведываться стало некогда. Поначалу смирный боярин Шкирняк, оставленный князем наместником, пакости разные стал удумывать. То тут, то там княгиню понемногу подкусывать. То служанка в слезах прибежит– мол, ключник, муки белой пшеничной не дает. Отпирается, сказывает, что боярин не велел. Домогара, конечно, к Шкирняку, разбираться. Тот встречает с почестями, в ноги валится: "Прости, княгиня, недоразумение случилося!" Будто бы он, о княжьем добре радея, велел работным черным людишкам только ржаной мучицы отсыпать, а ключник, поганец непонятливый, перепутал все по скудоумию своему. А сам под белы рученьки, да в дом ведет, привечает, сладкими заедками-закусками потчует. Чисто лис вьется! Раз так случилось, другой, третий. Тут уж поняла Домогара, что не с проста такое деется, не к добру. Решила укрепиться, не сказывать боярину ничего, посмотреть, что дале будет. Так и пошло: тут мелочь, там чуток, и понемногу осталась княгиня не то, чтобы совсем в нищете и сирости, но в стесненных обстоятельствах. И дружину великокняжескую зажимать стал хитрый посадник. Деньги прокормные, да наградные потихоньку задерживать начал. На денек-другой, потом еще, да и выдавать поменьше стал. Разговоры всякие затеяли его присные с народом вести. Сначала вполголоса, а потом и громко поговаривать взялись, что де Ольгерд, видно, совсем уж не воротится. Мол, статочное ли это дело князю и город, и дружину свою без призору оставлять? Надо людям-то по сторонам пооглядываться, авось, какой другой защитник сыщется, получше блудного Ольгерда.

Домогаре как донесли о таком, сразу поняла она, откуда ветер дует, какого осла уши из-под лисьей шкуры выглядывают. Хотела рвануть к Шкирняку, бока намять злыдню-предателю, да в глаза его бестыжие плюнуть. Совсем уж было собралась, плат шелковый на голову накинула, да так в дверях и осталась. Ей теперь по-другому мыслить и решать нужно. Прошло ее время воротить, как левая рука захочет. За детей, за дворню, за близких своих только она теперь в ответе. Задумалась княгиня. И так худо выходит, и по-другому не лучше. Всяко получалось, что пора к старцу Порфирию на поклон идти, может что присоветует.

В открытую к монастырю отправиться Домогара все же поостереглась. Догадывалась, что не только в нижнем городе у треклятого Шкирняка свои глаза и уши имеются. Хитер, ушлый боярин, как змий склизкий лукав! Наверняка озаботился кого-то из дворовых князевых подарочком подкупить. Тут осторожно действовать надо, чтобы до времени никто ни о чем не прознал. Потому и собралась княгиня, как вечереть стало. Одежу свою пестроцветную, шелком да гарусом нарядным расшитую, всю как есть поснимала. Обрядилась скромно, в рубаху да кафтан потертый у старой нянюшки одолженный. Она женщина верная, еще Ольгерда маленького нянчила. Лет ей, конечно, много, только не могла княгиня сейчас никому другому довериться. Раньше, старушка, бывало, не совсем хорошо к ней относилась, все псицей безродной поносила, ну, да это все в прошлом. Как стала Домогара князю деток одного за одним рожать, да здоровеньких, один другого краше, так нянька и подобрела. Даже прощенья просила за старое. Только она на нее и раньше зла не держала, а уж теперь и подавно, жили душа в душу. Вместе о князе заботились, вместе и детей поднимали-растили. Они ее так бабушкой и кликали.

Как день к концу клониться стал, услала княгиня всех сенных девушек, пусть, мол, отдыхают. Сама уложила детушек и еще долго, словно в оцепенении, рассматривала розовые мордашки, прислушивалась к сонному сопению. Нет, все крепко спали, без обману. А то, как расти-взрослеть чадушки начали, так что ни день жди от них подвоха. Как ни странно, заводилой всех хулиганств был у них младший– Кий. И волосом и статью мальчишка удался весь в отца. Такой же голубоглазый, со светлыми льняными волосами. "Может, и неупокой душевный у него от Ольгерда," – неожиданно призадумалась Домогара. Только до поры до времени видно сдерживал себя пресветлый князь, о городе, о державе, да семье радея. А уж вот как прорвалось, так и не остановить, пошел бродяжить по свету. Домогара чуть снова не разревелась, но вовремя придержала готовые закапать слезы. Не дело, еще детей перебудишь.

Не глядя в зеркало, затянула она потуже черный вдовий платок, у нянюшки же одолженный, обняла старушку и скользнула за дверь. Стража на воротах не узнала княгиню. Так, незаметно, Домогара и добралась до монастыря и влилась людскую толпу, направлявшуюся ко всенощной.

Крепкие дубовые монастырские ворота были дружелюбно распахнуты– заходи, кому есть надобность. Люди и шли. Кто помолиться в новоотстроенном храме, где так щемяще пахло тонким ароматом ладана, а теплые огонечки многочисленных свечей парили будто сами по себе. Словно царствие небесное на подносе, душевный покой и благодать! Кому нужен был совет и утешение, никогда не отказывали монахи. Случалось, что и не только словом божьим оказывали помощь чернецы. А уж болезных целить, это особая статья! Не один отец-настоятель лекарский талант имел, многие братья страждущим помогали. Потому и тек народишко к монастырским стенам, тянулись люди к доброму. Домогара поймала себя на мысли, что нынче она, как и все остальные припададет к пастырским стопам в поисках утешения и подмоги. "Сколь вокруг вертелось, как в довольстве да благополучии жилось!" – вспыхнуло алым огнем в голове у княгини. – "А как пришла беда, так только у Порфирия помощи ищешь!"

Домогара отыскала глазами знакомую калиточку, что вела к покоям отца-настоятеля. Ничтоже сумняшеся, она вынырнула из толпы и направилась прямо к ней. Однако, не тут-то было. Дорогу ей преградил черноризец, видно, поставленный надзирать за порядком.

– Куда, молодушка, путь держишь? – строго вопросил он княгиню. Конечно, в таком наряде признать в ней жену пресветлого князя Ольгерда было затруднительно. Видно, принял ее монашек за пугливую дуру-клушу в монастырских просторах заплутавшую.

Домогара никогда не понимала молодых здоровых мужиков, которые так вот уходили от мира, навсегда лишаясь женской ласки, свободы и жизненного простора. Коли уж создал бог Адаму жену, так наверное не для того, чтобы он от нее отказывался. Наоборот, помнится, говорил: "Плодитесь и размножайтесь!" А человек, он завсегда человеком остается, справедливо полагала княгиня. Не подвела ее житейская мудрость и на этот раз.

Домогара стрельнула на чернеца озорными глазками, дотоле чинно опущенными долу, одарила белозубой улыбкой:

– Надо мне туда! – безапелляционно заявила она, отодвигая монаха тугим горячим боком. Черноризец опешил, и княгиня беспрепятственно продолжила свой путь.

Отец-настоятель отдыхал в своей келье после молитвы. Тонкая блездочка лампады горела-маячила перед образами. За то время, что они не виделись, его сухое мудрое лицо еще более истончилось, как бы устремляясь ввысь. Еще резче обозначилось сходство с писанными на досках икон святыми, которые строго смотрели на княгиню из-за его спины.

Порфирий узнал ее сразу, несмотря на черную затерханную одежу. Наверное, потому, что был дан ему дар видеть самого человека, суть его, а не внешнюю оболочку, которая нынче одна, а завтра совсем другая.

Что толкнуло княгиню: отчаяние ли последних дней, беспомощность, боязнь за детей или преклонение перед мудрым пастырем, но только бросилась она на колени перед отцом-настоятелем и в голос зарыдала. Порфирий не останавливал ее, давая выплакаться, только гладил высохшими длинными пальцами по темным буйным волосам и молчал. Только когда успокоилась Домогара и смогла рассказать обо всем, что тревожило, вздохнул старец и тихо оборонил:

– А ничего иного и не могло случиться. Мне ли тебе говорить, княгиня? Не сама ли ты о том же Ольгерду твердила, когда в путь он собирался?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– Сейчас надо думать, как поступать, чтобы и вотчину княжью в целости сохранить, и самой тебе с детями не сгинуть.

Долго рядили они, и так и эдак прикидывая. Уж и лампада начала мигать и гаснуть, потратив весь запас благовонного масла. Нельзя сказать, что Домогаре пришлось по сердцу принятое решение, но деваться было некуда. "Что ж, с волками жить, по волчьи выть, "– уговаривала себя княгиня, тайком пробираясь к собственному терему словно тать в ночи.

* * *

Золотая семизубчатая диадема с перегородчатой эмалью оказалась неожиданно тяжелой. Домогара решительным движением нахлобучила ее себе на голову и потянулась за горсткой трехбусинных зерненных височных колец. То же червонного золота, слава богу. Сейчас княгиня смотрела на все свое женское убранство не как на украшения, придающее ей очарование, а только лишь как на ценности, которые можно будет пустить в дело, когда придет край. Хорошо еще, что не так давно пошла новая мода– кольца височные, очелья, не только по бокам лица парой навешивать. Нынче стали низать их на парчовую ленту и навязывать на вершину лба. Княгиня постаралась на славу– обилие дорогих украшений совершенно скрыло ее упрямое чело от посторонних глаз.

К диадемке, изукрашенной благостным улыбающимся Даждьбогом и бирюзово-рдяными зверями-симарглами, крепились рясны– длинные кованные ленты. Они начинались у боковых зубцов диадемы-кокошника и заканчивались округлыми бляшками-колтами на самой груди. Княгиня выбрала убор помассивнее; голова под тяжестью драгоценного металла невольно склонилась к низу. Но запасливой Домогаре и этого казалось мало. Она вытянула из заветного сундучка ожерелье из медальонов с горным хрусталем. Подумала и добавила массивную золотую гривну. Жаль, что на руках только десять пальцев, да и браслетов на них боле четырех ну никак не взденешь!

Рачительная хозяйка собиралась в дальнюю дорогу– покидала свой терем, более уже не казавшийся ей надежной защитой от разгулявшегося боярина Шкирняка. Только делать это приходилось скрытно и тайно, чтобы не остановили, не перехватили в последний миг. Поэтому и не могла княгиня взять с собой ни шкатулочки, ни самого маленького узелочка. Вот и приходилось, все, что хотелось с собой забрать из дома родимого, на себя же и вздевать.

Пойдет она с семьей– детками да девушками из челяди, в которых уверена, на Ляльник. Именно сегодня чествовали младшую Рожаницу– Лелю. И надо же так случиться, что в этом году как раз совпал Ляльник с великим христианским праздником– пресветлой Пасхой! Поэтому и не удивится никто, коли княгиня спервоначалу пойдет весну-красну звать на гульбище, а после и к монастырю отправится. Обычное дело.

"Надо и Лелюшку тоже обрядить!" – внезапно призадумалась княгиня. – "Совсем уж большенькая девочка у меня сделась. Скоро в поневу вскочит, девицей назовется, женихов станет ждать. " И Домогара снова начала ожесточенно рыться в шкатулке.

Для дочки она выбрала узорчатый венчик с капельками чистых как дождинки изумрудов. Вздохнула, разглядывая злалоликих сиринов на круглых тяжелых колтах– подвесках. Ничего, придется потерпеть ее маленькой Лебедушке. Чтобы порадовать дитятко, присунула к кучке украшений и любимые ее височные кольца с уткой-гоголем. Вспомнилось, как рассказывала детям старую баснь про сотворение мира. Будто снова услышала свой собственный голос, мягкий и покойный:

"Раньше, когда тверди земной еще и в помине не было, плавал по морю гоголь. Устал и решил создать уютное местечко, где можно было бы отдохнуть. Вот и стал он на дно нырять, чтобы хоть щепоть земли добыть. Первый раз нырнул– без толку, второй– тоже. Устал совсем, замаялся. Только в третий раз и достал комочек. Вот из этого комка и возникла твердь и все живое на ней."

Домогара обхватила голову сильными тонкими пальцами. Картина мирной домашней жизни, когда могла она просто сидеть у очага и рассказывать детям сказки, возникла перед ее внутренним взором так ясно, что заломило в груди. Надо взять себя в руки. Княгиня встала и кликнула нянюшку. Пора было собирать детей к празднику.

Лыбедь принялась ныть и канючить, когда тяжелый венчик чувствительно сдавил ее русоволосую головку. Пришлось улещать и успокаивать дитятко. Девочка недовольно сопела носом, но больше не сопротивлялась. "Надо одеть их потеплее," – размышляла Домогара. Весна выдалась недружная, холодная. Морена-Зима изо всех сил сопротивлялась золотым стрелам солнечного Дажьбога. Княгиня выдала детям теплые кафтанчики рытого бархата и терпеливо выслушала уже ставшую привычной обиженную речь мальчишек о том, что они уже взрослые, а их кутают как малых несмышленышей. Ребята совершенно не догадывались, что веселый праздничный выход закончится для них бегством из родного дома. Они искренне радовались, предвкушая игрища и другие забавы.

Из терема княжеская семья вышла, окруженная не только сенными девушками, но и крепкой стражей. Домогаре до смерти хотелось довериться воеводе Претичу, пожалиться, рассказать обо всем, да нельзя– и у стен есть уши. Единственное, что позволила себе княгиня– попросила старого вояку самого быть нынче в их охране. Задумчиво глянул Претич, помолчал, переваривая услышанное. Потом кивнул согласно и попросил княгиню о милости: позволить его женке Милене послужить ей в этот светлый праздник.

На тесных улочках нижнего города их встретила разгульная толпа. Обряженные в личины мастеровые и их развеселые подружки прыгали, забавляясь древней как мир игрой в бычка. Ряженные турами парни грозно потрясали навешенными рогами, норовя уколоть приплясывающих рядом девиц. Молодицы весело взвизгивали, ловко уворачиваясь от охальных рогов. Громко гудели сопелки и рожки. Народ встречал ласковую Лелю. Ведь как по весне умилостивишь Рожаниц– таков и урожай будет.

Лыбедь тоже запрыгала, вырываясь от матери. Ей загорелось плясать с молодыми насельниками, кружиться в лихом танце, чтобы вместе с ней вращалось золотое солнце и ярко-синее весеннее небо. Домогара еле удержала дочку.

Княгиню ждали на Красной горке, небольшой круглой возвышенности у самых городских стен. Без нее не начнут обряд, нужно было спешить. Грязный сырой снег почти везде скрывал еще не проснувшуюся землю. Только на холмах сделались проталины и обнажился жирный чернозем с желтой прошлогодней травкой. Оно и ладно. Ведь петь веснянки, призывая тепло, совершенно не годилось, стоя на снегу, подарении уходящей стужи.

Волхвы-гусельники перебирали звонкие струны, веселя народ песнями и былинами. Промокшие от талой воды озорные ребятишки шустро катали по земле писанки– ярко раскрашенные глиняные яйца. Тут уж Домогара могла сколько угодно удерживать; Кий, Щек и Хорив, даже не спросившись, бросились играть вместе с ними. Как не втолковывай мальчишкам, что они не щелупень безродная, а княжьи дети, все равно они поступали по-своему. Заботливой маменьке оставалось только порадоваться, что не забыла снабдить чадушек затейливо разрисованными катанками. Пусть уж не хуже других повеселятся.

Домогара всегда сама расписывала яичные глиняные болванки. Белые рогатые лосихи на небесно-голубом фоне неизменно удавались ей. Еще старая бабка втолковывала ей давным-давно, что раньше Девы-Рожаницы были лосихами и паслись себе по синему небу. Правда, иногда на писанках изображали и коней. Месяц апрель-березозол не только быкам-турам посвящен, но и лошадкам тоже. Кто ж как не они свезут весну, Ладу и Лелю, на русскую землю?

Навстречу княгине шагнул старый Слуд, служитель небесного владыки Рода-Святовита. Именно он почти полгода назад принимал клятву боярина Шкирняка. Теперь Домогаре даже вспоминать было дико, как униженно по-собачьи тогда глядел поганый предатель, льстиво гнул свою жирную спину. Небось, уже тогда задумал свое черное предательство, иуда! Надо ли говорить, что и сам волхв не вызывал теперь у владычицы теплых чувств. Но дело есть дело! Она, по крайней мере пока еще, княгиня и свои обязанности с этим саном сопряженные должна выполнять. Поэтому Домогара бестрепетно шагнула вперед и по-положенному отвесила Слуду поясной поклон.

Вновь заиграла музыка, и женщина плавной хороводной поступью поплыла навстречу светлому солнышку, на макушку Красной горки. На самой вершинке она остановилась и, поворачиваясь на восток, запела низким грудным голосом:

Едет весна, едет

На золотом коне,

В зеленых санях.

На сохе сидит,

Землю пашет,

Жито сеет!

Полные руки Домогары в призывном жесте поднялись к небу. Блестящий луч яркого весеннего солнышка заиграл на широких золотых браслетах. Нестерпимо засияли на них благостные лики Дев-Рожаниц. Княгине даже показалось, что где-то там, в бирюзовой вышине, ее услышали и откликнулись. Люди, оставшиеся у подножия Красной горки, протяжно вторили ее пению, призывая весну. Целый лес поднятых в небо рук раскачивался там, внизу. В эти мгновения Домогара начисто позабыла свою тоску по Ольгерду, коварство Шкирняка, заботу о детях,. Все обыденное осталось далеко, в мире людей. А здесь она молила небо о тепле и животворительной влаге, о добром урожае и благодати для родной земли.

Наконец обряд был закончен. Время было оправляться к монастырю. И когда дубовые ворота обители захлопнулись за княгиней, вся решимость, с которой она жила эти дни, внезапно оставила ее. Не было дороги назад. Она сама покинула княжий терем, сама выбрала открытое столкновение с боярином. Права ли была она? Что ж, время покажет.

* * *

– Что за святитель такой объявился в земле русской?! – неистовствовал под каменными стенами монастыря Шкирняк. Уж больше двух седмиц затворничала здесь княгиня со всем своим семейством и дворней. Большая часть княжьей дружины тоже находилась вместе с ними в обители. Город был расколот на два лагеря. Надо сказать, что сторонники лукавого боярина тоже по-своему в чем-то были правы. "Князь без княжества не князь, " – уверенно толковали они на улицах, убеждая сомневающихся. – «По обычаям древним, как сведут с места князя, так другого посадят. Чем нам Шкирняк не князь? Сам Ольгерд его наместо себя оставил. А как не судьба Ольгерду воротиться, нешто нам век безначальными жить?» Может быть, если бы было побольше времени у этих сладкоголосых шептунов, то и поверил бы им народ, поворотился б в сторону хитрого Шкирняка. Но бегство Домогары перечеркнуло все его далекоидущие замыслы. Спервоначалу боярин не особенно встревожился вестью об исчезновении княжьего семейства. Тем более, когда узнал, что устроились они совсем недалече– в Порфирьевом монастыре. Но чем дальше, тем больше убеждался коварный посадский, что ничего хорошего его честолюбивым планам такое развитие событий отнюдь не сулит. Народ начал жалеть горемычную княгиню, вынужденную оставить княжьи хоромы и переселится в монастырь. "Не от хорошей жизни Домогара как заяц с насиженного места порскнула да в обители затворилась, " – несла людская молва. А уж когда сын Шкирняка, ратник младшей дружины Борислав со своей женой-половчанкой из отчего дома извергся да в том же монастыре осел, вот тут-то и началось.

Опомнился боярин, прибежал к монастырю, да только ворота так и остались закрытыми. Пришлось ему кричать через стены, вызывать пресветлую княгиню на переговоры. Что он ей только не сулил, чего не обещал! Молча слушала его Домогара, тая ненависть и презрение в самой глубине темных глаз. Только как разошелся Шкирняк, да принялся ее замуж за себя идти уговаривать, плюнула зло и ушла.

– Княгиней все б осталась, а уж я бы тебя холил-лелеял! – надрывался ей вслед неудачливый жених.

На днях Бербияк-хатун родила рыжему Бориславу крепкого горластого сынишку. Боярину так и не выпало потетешкать своего единственного долгожданного внучка– дитя увидело свет уже после бегства семейства в обитель. От этого Шкирняк ярился еще больше и был готов даже взять штурмом оплот ненавистного чужеземного бога. Хорошо хоть не подрастерял все же последнего умишка– сообразил, что и монастырь так просто наскоком не возьмешь, и с мечтами о княжении тогда уж точно распроститься придется. Вот и лютовал боярин под стенами обители, от души понося отца настоятеля, которого считал он зачинщиком всей этой суеты.

– Кем ты тут самоглавным ставлен? Кем объявлен? – злобствовал Шкирняк. – Всем известно, как ты с оборотнем дружился! Спереди ряса, сзади шкура волчья! Душа твоя лиходейная как гнойник смердящий. Всю нечисть к себе в пустыньку сволок, чаровник заморский!

Это боярин поминал драконицу Иветту, привезенную князем Ольгердом из дреговичских болот. Видимо, много лет назад старец Порфирий поставил свой монастырь в очень удачном месте, прямо таки способствующем деторождению. Почти сразу по прибытию Иветта отложила немаленькое яичко, из которого в последствии в положенный срок вылупился дракончик. Сначала он был до смешного беспомощен и неуклюж. Трепетная зеленая мамаша глаз с него не спускала, можно сказать, пылинки сдувала. В монастырском подворье то и дело раздавалось ее гневное шипение: все ей казалось, что любопытные чернецы чересчур близко подходят к малышу. Со временем к новым обитателям Христова дома все привыкли. Драконица нарекла сынишку Яцеком. Подрастая, малыш начал причинять монахам определенные неудобства: то сарайчик с сеном подпалит, то огород потравит, в поисках сладкой желтой брюквы, до которой он был большой охотник. Братия жаловалась, но поделать ничего не могла– проказливый Яцек был любимцем отца настоятеля.

Спускаясь со стены, Домогара неожиданно столкнулась с молодым Бориславом. Рыжий юноша таился у лестницы, изо всех сил стараясь уловить, о чем шел разговор. На молодого дружинника было жалко смотреть, так исхудал и почернел он за все это время.

– Не держи на него сердца, матушка Домогара! – бросился он в ноги княгине, рукой касаясь подола ее платья.

– И с какой-такой радости я должна быть снисходительной к этому поганцу? – не на шутку разъярилась женщина. Надо признать, что Борислав выбрал совершенно не подходящий момент для разговора. Домогара чуть меньше часа выслушивала завывания Шкирняка и под конец завелась настолько, что готова была выплеснуть ему на голову ароматное содержимое ночной вазы. Она бы так и поступила– княгиня привыкла все свои начинания доводить до конца, да удержал ее Порфирий. "Мол, невместно самой мараться", и все такое прочее! "Ну и что, что не по чину, зато удовольствия сколько, "– мечтательно думала Домогара, стискивая сильные кулаки.

Только Борислав был упрям не менее чем его пресветлая госпожа.

– Не по-злобе он всю эту кашу заварил, – настойчиво твердил он, опустив по-девичьи пушистые очи в пол.

Вот уж этого заявления княгиня не выдержала. Боевито уперев руки в боки, она начала наступать на коленопреклоненного юношу.

– Не по-злобе?! – негодующе закричала она, совершенно не заботясь о том, что слышать ее могут не только за пределами монастыря. – А какого ляду, по доброте душевной, что ли?

Разъяренная Домогара представляла собой довольно устрашающую картинку: раскрасневшиеся пухлые щеки, выпученные темные глаза метали молнии– жуть, а не женщина! Но Борислав упорно стоял на своем и с колен не поднимался.

– Он за веру старую, прадедовскую, – скороговоркой пытался пояснить он, пока гневная княгиня не затоптала до смерти. – Деды наши на земле славянской с изначальных веков сидели. Вот папаня считал, что и ответ держать нам, с нас спрос набольший.

Подоспевший на вопли Домогары отец-настоятель с ходу вступил в дискуссию:

– Верно все, будет с него спрос, – бубнил он в бороду, оттаскивая молодого человека от княгини, ловко вклиниваясь между ними. И, утянув рыжего воина на безопасное расстояние, продолжил: – Ты вот и той и другой вере не чужд. Вот и растолкуй мне, голубь сизокрылый... Разница-то в чем меж Родом и богом христианским? Так ли уж велика она?

И пока молодой человек хлопал глазами, доходя до сути вопроса, принялся дальше развивать свою мысль:

– Пойми ты, Борислав! Не суть важно, каким именем ты будешь называть бога. Он все равно знает, что ты к нему обращаешься. Главное, чтобы был он богом света и добра, остальное суета, придумки людские. И вражду в человеках пробуждать, прикрываясь именем божьим– грех и грех великий. Не доброе это дело, но диавольское, черное.

Порфирий и дальше продолжал бы свои поучения– видно было, что взгромоздился он на своего любимого конька, да помешала Домогара. Не взирая на богословские дискуссии, она продолжала подбираться к Бориславу, и в глазах ее горело отнюдь не христианское смирение. Старец заметил обходные маневры княгини и принял решение действовать незамедлительно. Он рывком поставил молодого человека на ноги и легонько толкнул в спину, беги, мол. На прощание шепнул, однако:

– Про то, что сказывал тебе я, подумай. А поговорим после. Ступай с богом.

Дважды повторять не пришлось, понятливого славянина в одно мгновение как ветром сдуло. А настоятель, не давая княгине опомнится, уже влек ее под руку в сторону монастырских хором. По дороге все же постарался вразумить Домогару, и гнев ее утишить:

– Ну, почто ты на мальца взъелась? – уговаривал Порфирий княгиню тихим голосом. Так он всегда разговаривал с потерявшими разум от злости прихожанами. Хочешь не хочешь, приходится прислушиваться, чтобы понять, о чем там собеседник толкует. Сначала уши навостришь, потом и ум проснется. Так и с Домогарой вышло. Не успела она до монастырских келий скорым шагом добраться, как начала заподумываться: "И в самом деле, чего это я? Чем таким мне Борислав не угодил? Из дома родительского за мной, горемычной, непонятно на какую долю потянулся, жену на сносях не пожалел, а я все туда же. Чай, не виноват, мальчишка, не ответчик он за отца своего. Ему, поди, как нелегко было решиться супротив тятиной воли идти, а тут я еще змеей подколодной...."

Словом, по прошествии малого времени княгиня уж сама готова была бежать за рыжим мальчишкой, извиняться. Отец– настоятель, однако, настойчиво отговорил ее и от этого:

– Погоди, госпожа, успеешь еще, наговоритесь. Сейчас дело делать нужно. Претич вести недобрые принес.

Войдя в келью Домогара увидела там целый военный совет. За столом, накрытым ради важных гостей шелковой скатеркой, восседал бородатый зверовидный воевода и еще двое воев с ним. У одного из них вид был и вовсе растерзанный: продранная кольчуга и наскоро примотанная чистой ветошкой пораненная рука.

– Печенеги степные поднялись, княгиня! – Претич не стал миндальничать, да юлить вокруг да около. – Прознали видно, собаки, какая у нас котовасия приключилась. Решили куснуть, пока слабы мы да меж собой грыземся.

Домогара побледнела и без сил опустилась на дубовую скамью. Последний раз степняки утесняли Русь набегами, когда она совсем еще девчонкой, подлеточком, была. Только никогда не забыть ей стылый ужас, когда горит над головой родная хата, а вокруг резкие выкрики чужой речи и щелканье бича. От полона тогда Домогару спас только счастливый случай. Ее, потерявшую сознание и заваленную грудой мертвяков тоже сочли неживой и бросили на поживу воронью. Старый страх сковал горло костистой лапой, стало тяжко дышать. Еще минуту назад она думала, что нету хуже утеснений, чинимых ей злобным Шкирняком. Как теперь оборонять город, когда сама она и дружина в монастыре затворены, боярскими прихвостнями обложены?! А ну, как решит жадный ирод ворота отворить, да собак половецких внутрь, к детинцу, пустить? Пожгут народишко, пограбят все до чиста.... В голове у княгини снова и снова звучали свист змеиной плетки и поганый клекочущий говор захватчиков.

Под защитой Ольгерда и его дружины Русь строилась, богатела и ни одна собака даже и помыслить не могла идти к стенам стольного града. А нету князя, и бояться перестали, осмелели, стервятники!

Домогара добела сжала кулаки, чуть не плача от отчаяния. Где ты, Ольгерд? Земля твоя, народ твой в огне!

Княгиня подняла гордую голову и решительно обвела собравшихся ясным взором.

– Надо князя звать. Без него пропадем!

– Оно конечно, лучше б с Ольгердом, – забасил смущенный воевода, теребя кожаную рукавицу, неведомо как очутившуюся у него в руках. – Да только где он теперя? Неведомо. Надо мыслить, как без него оборону держать.