Текст книги "Перекрестки судеб. Леся и Рус (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
А он кивает мне за спину. Прослеживаю взгляд и вижу на бильце дивана новые джинсы и белую рубашку. И снова разбивает вдребезги все мои предрассудки.
– Я собирался тебя будить, – а от его улыбки внутри лопается ледяной панцирь, что сковывал сердце все годы без него. Оно нещадно лупит по ребрам, вызывая странную боль. Такую правильную сейчас. Такую нужную.
– А одежда? – спрашиваю тихо, боясь, что эти одежки носила какая-то его деваха.
– Айя привезла еще днем в больницу.
Айя…Моя лучшая подруга, которая потерялась после моей свадьбы. Я не знаю, почему так получилось. Наверное, я так и не смогла простить ей, что когда в наши жизни постучала старуха с косой, Айя просто исчезла. Она не пришла ко мне, к Игнату, Тимуру. Она выбрала ту, что всегда ее ненавидела – свою мачеху. И эта обида до сих пор торчит во мне глыбой льда.
Наспех одеваюсь под пристальным взглядом Руслана. Я ощущаю его каждой клеточкой подрагивающего тела, каждым вспыхнувшим ожогом, который он на мне оставляет. Но с рубашкой приходится туго: пальцы трясутся, как у запойного алкаша, а пуговки настолько маленькие, что от злости и обиды на глаза наворачиваются слезы. Закусываю губу, тихо ругаясь, как сильные пальцы перехватывают мои запястья.
– Давай я, – в его мягком голосе – море нежности, которую я не заслужила. Почему он так добр ко мне? К той, кого должен ненавидеть.
Руслан ловко продевает маленькие пуговки в петельки. Так быстро, что запросто мог стать чемпионом по самому скоростному застегиванию женских рубашек.
И делает это так красиво, что я залипаю на его руках. У него очень красивые руки. Такие сильные и нежные – я точно помню каждое их прикосновение, доводящее до исступления. В темной вязи татуировок. Тонкие и широкие мазки, оставленные черной краской на смуглой коже, сейчас словно ожили. Перетекают по напряженным мышцам. И я скольжу пальцами по ним, выискивая их пути по выпуклым венам, тугим, с бьющимся в них пульсом. Выше, к сгибу локтя, где его кожа такая горячая, что мне кажется, пальцы обожгу. Но я не убираю их, путешествуя дальше, каким-то женским чутьем понимая, что его повышенная температура от моих прикосновений. Он «горит» из-за меня. Для меня…
– Сашка… – хрипит мой упрямый Пепел, когда мои пальцы замирают у края закатанных рукавов рубашки. – Если ты сейчас не прекратишь, мы никуда не поедем. А я обещал.
Отрываю руки и пытаюсь спрятать их за спину, потому что зудят от нехватки прикосновений к его горячей коже. Но Руслан ловит их своими длинными пальцами, чуть шершавыми, но такими мягкими. И целует…каждый пальчик.
Каждое касание его губ – точечный разряд в самое сердце. Так колко, почти больно, но невероятно приятно. Удовольствие сплетается с болью в диком, почти нереальном коктейле, и я, как наркоманка, тянусь к нему, когда он обнимает моими ладонями свое лицо. Трется о них своими колючками, отросшими за эту непростую ночь. Влипаю в его мощное тело, вдыхаю его запах, чтобы спустя мгновение снова поймать его сияющий взгляд и прошептать:
– Мне кажется, я умру, если ты меня отпустишь.
– Никогда, – твердое в ответ.
И он не отпускает, сплетая наши пальцы, даже когда уверенно ведет машину. Мы молчим, но, странно, нам совершенно не нужны разговоры. И мне впервые так комфортна тишина. И нет, не потому, что нам не о чем говорить. Думаю, за тринадцать лет у нас найдется немало тем для споров и неспешных бесед. Я просто наслаждаюсь тем, что он рядом. И мне впервые за последние годы не хочется ни о чем думать, ничего планировать. Мне не нужно быть сильной. Я могу быть просто женщиной рядом со своим мужчиной.
Тихо улыбаюсь, ловя себя на этих странных мыслях, которые я гнала прочь от себя тринадцать лет, убеждая свое глупое сердце в чем-то эфемерном. А оно упрямо не хотело мне верить, стуча в полную силу лишь в те короткие мгновение, когда на дверях своей квартиры я находила крафтовый конверт с новой открыткой. Конверт с жизнью, придуманной специально для меня.
Когда мы подъезжаем к дому брата, нас ждут. В беседке у дома слышен детский смех и тихие голоса взрослых. На дворе глухая ночь, темная, какая бывает незадолго до рассвета, а тут – веселье. Притормаживаю у машины, когда Руслан все-таки вытягивает меня из салона.
Ноги словно прирастают к земле, когда из беседки появляется хрупкая девчушка. высокая, закутанная в плед и…нереально счастливая, несмотря на все, что ей пришлось пережить. А еще Руслан прав – она моя точная копия. И сердце хуком врезается в ребра, когда она улыбается такой папиной улыбкой. Когда громко и звонко заявляет:
– Папа приехал!
А потом со всего маху падает куда-то глубоко, потому что я вижу улыбку Руслана. Вижу его счастливые глаза. Чувствую его радость, живую, плещущуюся в нем через край, и ладонь, сжимающую мою. Она и удерживает меня в реальности, не дает упасть.
А я смотрю, как Богдана осторожно подходит к нам, смотрит сначала на наши сцепленные руки, потом на Руслана, всем своим видом требуя ответа. И сейчас так похожа на своего отца, что прикусываю губы, пряча улыбку.
– Это Саша, – не задерживается с ответом Руслан. – Она…
Но Богдана не дает ему закончить, снимает с шеи подвеску в форме домика. Плед падает к ее ногам и я вижу на ней пижаму с рыжим Твитти на кофте. Все-таки улыбаюсь, вспомнив, что носила такую же пижаму, наивно веря, что она спасет мое тело от поползновений Руслана. Ага, как же. Не знаю, как ему удавалось, но каждое утро я просыпалась абсолютно голая, прижатая к его горячему боку. А уж потом…
Смахиваю воспоминания, жаром окатившие щеки.
Богдана же раскрывает домик и вынимает из нее маленькую фотографию. Двор брата хорошо освещен и когда Богдана разворачивает снимок, внимательно смотрит, я вижу там нас…меня и Руслана, хоть я немного обрезана. Но Богдану это нисколько не смущает. Почему-то мне кажется, она уже давно засмотрела этот снимок до дыр.
Поэтому она почти не смотрит на него, когда протягивает его отцу и:
– Она на-ша, – по слогам, чуть запинаясь, подводит черту наше рыжее чудо.
И, раскинув руки, обнимает нас под изумленным взглядом Руслана и под тихие аплодисменты семьи Костроминых во главе с жутко довольным братом.
А я утыкаюсь носом в рыжую макушку и тихо вдыхаю сладкий аромат своего счастья.
Через двадцать минут Богдана спит, руками и ногами обняв Руслана, просто распласталась на нем. Руслан перебирает пальцами ее тугие кудри, тихо напевает колыбельную. У него волшебный голос, низкий, бархатистый и ласковый, как шелест волн. Я стою в дверях, боясь пошевелиться. Сердце стучит, как припадочное, потому что никогда…никогда раньше я не видела Руслана таким. Он словно поймал солнце. Сам стал солнцем и так легко поддаться искушению, купаться в его тепле, но…я там лишняя.
Медленно, на носочках, пячусь назад. Лишняя. Нет, я все понимаю. И, наверное, реакция Богданы на меня – это нечто из ряда вон. Она вот так легко меня приняла? В голове до сих пор ее звонкий голосок: «Она наша». Ее улыбка и запах…сладкий, как мед. Только…почему так больно? Так, что сердце вот-вот лопнет в груди. Взорвется, разворотив все внутренности к чертовой матери. Видела такое на практике в Меде, когда сходила с ума…
Закусываю ладонь и сползаю по стеночке, загоняя поглубже вновь рвущиеся наружу слезы.
– Леся? – голос подруги бьет по вискам хуже боли, что рвет грудь. Поднимаю голову. Айя стоит рядом, взъерошенная, встревоженная и такая…счастливая. Странно, учитывая ее беспокойство в синих глазах. Но…это счастье…она пропитана им. Оно в ней вместо крови течет по артериям, разгоняет до запредельных цифр ее материнское сердце.
А мое? Что с моим сердцем? Почему оно так болит?
– Айя, – улыбаюсь дрожащими губами и чувствую, как слезы все-таки катятся по щекам.
– Леська, ну ты чего? – она садится рядом, вытягивает ноги.
Кладу голову ей на плечо. Она пахнет выпечкой и домом. Так тепло.
– А я не Леська, – вдруг выдыхаю, всхлипнув.
Подруга смотрит на меня, выгнув свою идеальную бровь. В синих глазах – рыжие точки, так похожие на смешинки. Снова всхлипываю и кулаком нос вытираю, как в детстве.
– Я теперь Сашка, – отвечаю на невысказанный вопрос подруги.
– Сашка… – повторяет подруга. – Это правильно. У тебя теперь семья.
– Даа, – протягиваю, хлюпнув носом. – Только не нужна я им. Никому не нужна…
– Ууу, – тянет подруга многозначительно. – Так, подъем. – Она резво встает, от неожиданности я чуть не падаю, но Айя тянет меня за руку. – У меня есть отличное средство от твоего «не нужна».
– Пить будем? – усмехаюсь, когда мы усаживаемся в беседке на улице. Айя выставляет на столик пузатую бутылку коньяка, стаканы, несколько блюдец с нарезкой, фруктами, шоколадом.
– Тараканов топить, – веселится Айя.
А я присматриваюсь к подруге. На ней домашний костюм: брюки и футболка, светлые волосы заплетены в свободную косу, а на красивом лице мягкая улыбка.
– Айка, как я по тебе соскучилась.
Айя смеется, разливая коньяк по бокалам. Здесь хорошо. На востоке розовеет небо. Цикады еще стрекочут, но где-то далеко, ночным эхо. Вокруг полными бутонами цветет чайная роза. Ее аромат, такой сладкий, от которого щемит в груди. Сердце уже не так лупит по ребрам, но все равно болит.
– Хорошо у вас тут, – делаю глубокий вдох, позволяя чайному запаху заполнить легкие. Отпиваю коньяк. Терпость напитка пьянит, вяжет язык мягким бархатом и теплом стекает по горлу. Только ничерта не помогает. Отставляю бокал. Не хочу пить. Совсем. Перевожу взгляд на задумчивую подругу. Мягкая такая, нежная и вдруг ловлю себя на мысли, что Алексу невероятно повезло с женой, а подруге очень к лицу материнство. – И ты…похорошела. Материнство тебе к лицу.
Айя тихо смеется, заправляет за ухо светлую прядь волос. А мне почему-то становится неуютно рядом с ней, такой красивой. Она как будто сияет изнутри. Все-таки верно говорят, что счастливых женщин видно сразу.
– Что случилось, подруга? Куда делась та сильная и смелая оторва, которую я знала? – она смотрит внимательно, и под ее испытующим взглядом я тянусь к бокалу, катаю его в ладони, наблюдая за янтарной жидкостью.
– Тараканы сожрали, – припоминаю ей ее шутку. Айя фыркает. Но этот ответ ее не устраивает. А у меня нет ответа на ее вопрос. Зато есть другой, который сейчас кажется самым правильным. И который, наконец, усмиряет боль. Хотя я точно знаю, что она никуда не делась, просто крысой сбежала в темный угол. Потому что эти простые три слова ровным счетом не меняют в нашей поганой реальности: – Я люблю его. С шестнадцати лет люблю. С самой первой встречи, когда приперлась к нему, вымокшая, плачущая. С того момента, как он купал меня, а потом лечил.
Вздыхаю и ловлю на себе изумленный взгляд подруги.
– Охренеть, – выдыхает светлая девочка Айя и залпом осушает бокал.
– Ого, – только и могу выдать, наблюдая за ее пассами. – Хотя…сама в шоке.
– Руслан в курсе?
Качаю головой. Как он может быть в курсе, если это я поняла только сегодня? В тот самый момент, когда он пообещал никогда не отпускать. Накрыло просто осознанием, какая я была дура. Потратила столько лет на миражи, принимая за любовь какую-то несвязную ерунду.
– Но зато теперь ясно, почему ты ушла от Корзина, – она отрывает бубку винограда и кладет в рот.
– Я не уходила…Стоп! Что значит, ушла от Корзина? С чего ты взяла?
Айя хмурится. А потом рассказывает, как несколько недель Корзин приходил сюда. Это было в тот день, когда меня арестовали. Он приходил, хотел поговорить с Алексом, но того не было дома. Тогда он Айе и сказал, что брат мой добился, чего хотел – я от него ушла.
– Говорит, записку оставила, вещи забрала…
– Ерунда какая-то, – перебиваю, растирая переносицу. Действительно, ерунда. Да, я оставила Корзину записку, в которой написала, что меня подставили и чтобы он ни в коем случае не совался в это дело. Даже фамилию следователя написала. И никакие вещи не забирала. Но с другой стороны, это объясняет тот факт, что ни Алекс, ни Корзин не приходили ко мне в СИЗО. Они просто решили, что я сбежала от мужа в неизвестном направлении. Зато приходил Руслан. Но он меня не подставлял. Тогда кто?
– Не ерунда, – возражает Айя и кладет на стол передо мной измятый тетрадный лист. Я долго вчитываюсь в строки, написанные аккуратным и очень похожим на мой почерк. Вот только эту записку писала не я.
– Я не писала записку. Вернее, писала, но совсем о другом.
– Тогда кто? Это же твой почерк, верно?
Мой – да, только не мой. Черт! Замираю, припечатав ладонями листок к столешнице. Все так. Точь-в-точь. Но не совсем. Я всматриваюсь в завитушки букв и не верю собственным глазам.
Я точно знаю, кто написал эту записку. Осталось выяснить, зачем?
Глава девятнадцатая: Рус
Ты должна мне дать ещё один шанс,
Это не может быть концом –
Я всё ещё люблю тебя…
Я всё ещё люблю, и мне нужна твоя любовь…
Scorpions «Still loving you» (вольный перевод)
Проснуться и не обнаружить рядом дочь, точно зная, что засыпали вместе – неожиданно страшно. Толчок и я уже на ногах. И даже запоздалое понимание, что я в безопасности и здесь, в доме Алекса Костромина, нет угрозы – не помогает. Страх уже во мне, противной крысой подбирается к уснувшим демонам, щекочет их сонные морды. И они настораживаются тут же, стряхивая оковы муторного сна.
Сбегаю по ступенькам и замираю в пороге кухни звонким:
– Мы должны его спасти.
Дыхание сбивается. Прислоняюсь затылком к стене, стараясь ничем не выдать свое присутствие. И где-то на задворках страха горечью растекается обида. Какая-то глупая, детская. Она меня обманула. Моя дочь меня обманула. Она разговаривает. Так хорошо и чисто, словно не молчала последние пять лет. Словно не было в ее жизни ни единого потрясения и ее надломленного: «По-мо-ги».
– Ты ведь уже делала это, – без запинки продолжает говорить Богдана. В ее чистом голосе нет страха или неуверенности. И если я бы уже не слышал ее звонкий голосок, ни за что не поверил бы, что это говорит моя Звездочка.
– Ты знаешь, – удивленный голос Ксанки, чуть хриплый и встревоженный. – Откуда?
– Вот, – снова Богдана, а следом тихое шуршание бумаги и тишина, звенящая, невыносимая.
– У тебя замечательная мама, – после долгих минут ожидания вдруг говорит Ксанка. В ее словах горечь, помешанная на радости. Да, Виктория любила нашу дочь. Я увидел это в ее глазах на том единственном снимке, что нашел в доме Воронцова.
– Да, у меня хорошие родители, – легко соглашается Богдана и я уверен, что она совсем не о Воронцовых.
Но Ксанка не понимает, потому что спрашивает:
– И как же я должна спасти твоего папу? – ее голос дрожит. Она боится, понимаю я. Чертовски боится ответа Богданы. Почему?
– Мы, – парирует Богдана. – Мы должны. Мы ведь семья. А в семье все должны помогать друг другу.
– Ладно. Как мы, – Ксанка выделяет это слово, в котором столько эмоций, что меня даже через стену накрывает ими, смывая к демонам мерзкую крысу страха, – должны спасти твоего папу?
– Мы должны убедить его, что мне стало хуже, – на одном дыхание выдает дочка. – Ему нужно уехать, иначе…
– Нет, Богдана, – мягко перебивает Ксанка. Сердце в груди замирает, и я невольно тру ладонью там, где оно прячется под набором ребер, проверяя, стучит ли. Бьется. Глухо и медленно, на грани летаргического сна.
– Мы не будем врать Руслану.
– Но…
– Ты сама сказала, что мы семья, – теперь я слышу улыбку в ее голосе и необъятную нежность. – А в семье не лгут. Я…я однажды соврала твоему папе и потеряла его и тебя. Больше не хочу.
– Но ты же спасла его, – не соглашается Богдана. И сейчас наверняка хмурится. А под ладонью сильнее толкается мое сердце.
– Нет. Его спасла ты, когда пришла к нему. А сейчас ты прячешь от него свои успехи. Не доверяешь ему. Как я когда-то. Так нельзя. Папа любит тебя. И ему будет больно знать, что ты не доверяешь ему, даже если у тебя есть тысяча причин для этого.
– А ты…любишь? – неожиданно тихо спрашивает Богдана.
– Конечно, – ни секунды не думая, соглашается Ксанка. – Конечно, я люблю тебя. Всегда любила.
– Даже когда отдала меня…Вике? – ее звонкий голосок звучит тихо. Я чувствую, что она устала говорить, срывается на шепот. Но я не могу остановить то, что сейчас происходит. Им нужен этот разговор. А я еще немного полежу на лопатках, куда меня опрокинула моя такая взрослая дочь.
– Особенно тогда. Я хотела для тебя лучшей жизни, потому что ничего не могла дать тебе. А когда поняла, что ошиблась, искала. Но…прости меня, моя девочка. Прости…
Слышу, как отодвигается стул. Тихие шаги. Шуршание воды. И снова тишина. Только теперь в ней нет напряжения, но есть что-то другое, хрупкое. И если нарушить сейчас, все рассыплется мелкой крошкой и уже никогда не соберется. Одним глазом все-таки заглядываю в кухню: Ксанка стоит у раковины, склонив голову и прикрыв глаза, словно собирается с силами. А Богдана…рыжее чудо, что перевернуло мой мир, тихой мышкой соскальзывает со стула и прижимается к матери со спины.
Я знаю, что им еще предстоит длинный и непростой путь, но мои любимые девочки сделали огромный шаг через пропасть шириной в двенадцать лет. И я просто смотрю на них и улыбаюсь.
– Упс, – смеется Ксанка, и по ее щекам ползет румянец, когда она встречается с моим взглядом. – Кажется, нас застукали.
Богдана вскидывается в руках матери и смотрит на меня совершенно счастливой зеленью влажных глаз.
Делаю глубокий вдох, наигранно хмурюсь и только потом вхожу в кухню. Намеренно шумно втягиваю пропахший омлетом воздух, смотрю на накрытый к завтраку стол: салат, сок, гренки, солнечный омлет. Завтрак на две порции. Очень любопытно.
– А меня, значит, кормить никто не собирался? – продолжаю изображать гнев главы семейства. – Хозяева где?
– Так укатили еще утром, – отвечает Ксанка, пряча в словах улыбку. Укатили, значит. Нечто подобное я и предполагал, пока шел по коридору, поражаясь тишине этого дома. Непривычно. Теперь ясно. Ураган по имени Матвей вместе с близнецами—смерчиками просто отсутствовал. Интересно, кому в голову пришла такая светлая идея свалить из дома в выходной, когда я точно знаю, что у них на сегодня никаких планов не имелось.
– Ясно. Ну…раз кормить не собираетесь, о чем шушукались, девочки?
– Так завтрак готовили, – снова Ксанка. – Думали, перекусим и пойдем тебя будить. А ты сам…
Смотрю на своих девочек и только теперь вижу на разделочном столе поднос. На нем тарелка с омлетом, гренки, блинчики, пиала с вареньем и яблочный сок.
– Офигеть, – выдыхаю, потому что реально не знаю, что и сказать. Они действительно приготовили для меня завтрак в постель. – Отлично, – усаживаюсь за стол. – Раз я все испортил, будем завтракать вместе. Сегодня и всегда. Тащите, что там у вас.
Богдана споро накрывает стол, усаживается между мной и Ксанкой, и мы просто завтракаем. В полной тишине, которая совершенно никого не напрягает. А я поглядываю на своих девчонок и наслаждаюсь тихим семейным счастьем, о котором даже не смел мечтать. Я не пытаю Богдану, не задаю вопросов и не показываю, что я что-то слышал. Хотя уверен, Ксанка все поняла. Но я не тороплю дочь. Знаю: она все расскажет сама или не расскажет. Это ее право, даже если при мысли, что она не доверяет мне после того, как пришла сама и попросила о помощи, мне очень больно. И я приму его, потому что она уже взрослая. И жизнь тоже ее не пощадила. Жизнь и человеческая глупость.
Но Богдана принимает решение гораздо раньше, чем я разделываюсь с омлетом.
– Дима убил маму, – говорит, чуть запинаясь.
Ксанка роняет стакан с соком, со звоном тот разлетается на осколки. Но она даже не замечает этого. Смотрит на Богдану так ошарашено, что я всерьез трушу за ее состояние: бледнеет за секунду, вцепившись в край стола.
Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде – только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.
– Ты все видела, – говорю и не узнаю собственный голос. Ксанка тихо всхлипывает и тут же зажимает кулаком рот, прикусывает пальцы. Все это улавливаю краем глаза, боясь выпускать ее из вида.
Богдана кивает, как в замедленной съемке кладет приборы на стол, сжимает кулачки. И в этот самый миг Ксанка срывается с места, стягивает дочь со стула, прижимает к себе крепко-крепко. Из ее блекло-зеленых глаз текут слезы. Крупные такие, будто ненастоящие. Но я точно знаю: сейчас они как никогда искренние и самые бесценные.
Поднимаю их обеих с пола, веду в комнату, усаживаю рядом с собой на диване так, чтобы обнимать их обеих. Чтобы они обе знали: они в безопасности.
– Как давно ты все вспомнила? – спрашиваю, когда Богдана немного расслабляется, а Ксанка прекращает тихо плакать.
– Я не забывала. Я…я…притворялась.
Мне не нужно спрашивать, зачем. Она просто потерялась. Мама умерла, отец – убийца. Кому верить? Кто бы поверил ей? И она спряталась. Состряпала себе липовый диагноз. Лишь бы выжить. Сколько ей тогда было? Семь? Рехнуться можно. И желание убить Воронцова уже не кажется неправильным и неосуществимым. Демоны во мне предвкушающе облизнулись.
– У тебя хорошо получилось, – улыбаюсь я. У нее ведь действительно получилось. Пять лет изображать аутистку – это круче любого артистического мастерства. Высший пилотаж.
– Виктория работала с особенными детками, – поясняет Ксанка, гладя Богдану по волосам. – Наверное, часто брала с собой Богдану.
Дочка кивает.
– Это я нашла тот дом, – продолжает моя Звездочка свой рассказ. – Я ждала тебя, папа. И ты пришел. Прости, папа, что не сказала раньше.
Да, пришел. С опозданием на пять лет. Пять чертовых лет моя дочь жила в аду, где единственным спасением стал ее страх. Страх быть разоблаченной. Страх не найти меня. Страх умереть.
– Все будет хорошо, Звездочка. Мы всегда будем рядом.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Я не замечаю, как она притихает, убаюканная поглаживаниями Ксанки. Отношу ее в спальню, укладываю и иду в душ. Нужно привести себя в порядок и подумать над тем, что делать дальше.
Но едва я выхожу из душевой кабинки, натыкаюсь на Ксанку. Она стоит у дверей, скрестив на груди руки. Глаза красные после слез.
– Тебе тоже нужно поспать.
Что-то подсказывает мне, что она ночью так и не уснула.
– Обязательно, – соглашается Ксанка. – Но сначала вот.
Протягивает мне лист бумаги.
– Эту записку нашел Корзин после того, как меня арестовали.
– Любопытно.
Пробегаю взглядом написанные красивым почерком строки. Очень похожим на Ксанкин, но точно не ее. Кто-то очень хотел убедить всех, что Ксанка ушла к любовнику. Мужа ее убедить. И судя по всему, ему это удалось, раз он так легко подписал документы. А еще этот кто-то был явно уверен, что Ксанка получит реальный срок и никогда не узнает об этой записке. Неизвестный не учел только одного: меня.
– Я это не писала.
– Я знаю.
Она вскидывает на меня удивленный взгляд.
– Странно, что твой…Корзин не заметил этого.
Очень странно, как и то, что тот, кто писал эту фигню, отмахнулся от особенности Ксанки писать букву «д» петлей вверх. И хоть она в записке встречается всего в одном слове, но написана классически, петлей вниз.
– А ты…
Кажется, я ее удивил.
– А я знаю, что ты совершенно не так пишешь букву «дэ».
– Надо же, – а сейчас она растеряна. – Не думала…
– Что я это знаю?
Кивает.
– Ты писала мне письма в армию, забыла?
Теперь она точно ошарашена. Я никогда не говорил, что читал их. Все до одного. И что эти письма порой даже выжить помогали, когда становилось совсем тошно. А еще они все лежат в сейфе в моем доме в Инсбруке рядом с обручальными кольцами, которые я купил еще в той, прежней жизни, где был фонтан, незабудки и счастье в любимых зеленых глазах.
– Ты их читал…
– Конечно. Кто это написал? – спрашиваю без перехода.
– Олег Леонов, мой компаньон.
Леонов…Задумываюсь, постукивая пальцами по бедру. Знакомая фамилия. Черт, где-то я ее уже слышал. Леонов…Леонов…
Леонова Ольга Михайловна, тридцать пять лет, мать-одиночка, сыну два года, зовут Ярослав. Отцом в свидетельстве о рождении записан Корзин Сергей.
– Твою мать, – ругаюсь сквозь зубы и тут же ощущаю на себе горячий взгляд.
Вытряхиваю себя из мыслей и смотрю на притихшую у дверей Ксанку. А она неотрывно пялится на меня. Только сейчас соображаю, что стою совершенно голый и все еще мокрый. Крупная капля стекает по виску, вдоль артерии на шее, по груди и вниз…туда, где наливается кровью член. Потому что Ксанка неотрывно следит за стекающей каплей и я горю под ее потемневшим от желания взглядом.
– Защелка, – говорю неожиданно хрипло. Проклятье, я хочу ее до одури. Взять, присвоить, заклеймить. Показать ей, наконец, кому она принадлежит. Подхватить ее под попу, ощутить ее упругость, сжать эти соблазнительные полушария до тихого стона и позволить Ксанке длинным ногам обвить себя. И уронить на свой вздыбленный член, сжирая ее крик губами, глотая ее стоны, потому что за стенкой спит наша дочь. А потом насаживать ее на себя по самые яйца, которые болезненно сжимаются, когда Ксанка поворачивает защёлку, отсекая нас от внешнего мира.
– Рус, – шепчет, стягивая с себя блузку и распластавшись по двери. – Пожалуйста…коснись себя…
Ее слова точный разряд в член.
– Я хочу… – сглатывает, – хочу…видеть.
– Что ты хочешь видеть, малышка? – спрашиваю, а желание сжать член почти нестерпимое.
Она зажмуривается на мгновение и сейчас так похожа на ту девчонку, что боялась собственных желаний. На ту, что краснела от слова секс и член.
– Трахни себя для меня, – просит, распахнув свои невозможно зелёные глаза.
Это гораздо больше того, на что я рассчитывал. Что ж, моя девочка больше не боится своих желаний, но по-прежнему так мило стесняется. Улыбаюсь, видя, как срывается ее дыхание. Грудь тяжело вздымается и опускается. Запрятанная в кружево лифчика, под которым соблазнительно топорщатся нежно-розовые соски. Черт, а ведь она почти одета и возбуждена до предела: дрожит, сводит ноги, но не делает ничего. Улыбаюсь. Ладно, родная, в эти игры можно играть вдвоем.
– Я тоже хочу видеть, как ты ласкаешь себя. Давай, Сашенька, покажи мне себя.
– Я не могу, – почти плачет.
– Я помогу, – в один шаг оказываюсь рядом.
Расстегиваю ее джинсы, опускаюсь на одно колено, касаясь губами ее живота. Она вздрагивает и втягивает живот. Опускаю штанины до колен, а языком ныряю в ямку пупка. Самым кончиком ощущая, как по нежной коже рассыпаются мурашки. Ладонями удерживая ее за бедра. Потому что её колотит так сильно, что я всерьез трушу, что она не выдержит этой игры. Но…
– Сними уже их к черту, – рычит моя девочка, подаваясь чуть вперёд. Тихо смеюсь, но теряюсь, когда взгляд натыкается на темные линии узора, стекающего от бедра до самой щиколотки. Узора, дублирующего черную вязь на моем теле. Касаюсь подушечками пальцев и вздрагиваю, потому что это нихрена не татуировка. Это то, что делал с собой я, рисуя по телу шрамами.
– Бля, Сашка…
Ее ладошка ложится на мое плечо, оглаживает мой шрамированный узор в унисон движениям моих пальцев. Я опускаюсь до ее ступней, и она легко выступает из штанин. Тянет меня наверх. Прижимается промежностью к члену, трется в нетерпении.
– Кажется, я передумала, – шепчет и накрывает губами мой сосок, втягивает его в рот и тихо урчит от удовольствия.
А я сейчас точно рехнусь, потому что её язык ласкает сосок, зубы слегка прикусывают и я реально готов кончить только от этого.
– Прости, маленькая, – хриплю, подхватывая ее под попу. Впечатываю в дверь и впиваюсь в ее губы. Так, как хотел с того самого момента, как она вышла на крышу в ту ночь, когда выиграла свое очередное громкое дело. В ту ночь, когда я снова пригласил ее на свидание. Позвал перешагнуть через пропасть. Всего тринадцать шагов…
Сейчас между нами нет ничего: никаких преград и недомолвок, а с остальным мы справимся, если выберемся после цунами страсти, что накрывает не по-детски.
– Мне страшно, Рус, – обжигает дыханием ухо, скрещивая ноги на моей спине, прижимаясь так тесно, что я обнаженной головкой члена ощущаю, как пульсирует ее клитор. В голове шумит, все связные мысли перекрывает только одна: войти до упора и вытрахать из нее все страхи и всю дурь, что она себе напридумывала в очередной раз. Но…всегда есть это гребаное «но».
– Не бойся, родная, – трусь носом о ее влажный висок, – я с тобой и больше никуда не исчезну. Веришь?
– Да, – выдыхает и сама опускается на мой член. – Верю, – приподнимается, крепко обняв меня за шею. Почти выпускает на волю изголодавшийся по ней член, и снова садится, принимая меня в себя так глубоко, что я задыхаюсь. Это, сдохните все демоны, словно догнать свой мираж, очутиться на краю мира и заглянуть за линию горизонта. Увидеть чудо и рассыпаться звёздами по ночному небу. Быть в ней, словно окунаться в горячий шелк: так нежно и мучительно больно. Потому что мало. Ее мало. Этих аккуратных, сводящих с ума движений. Этих стонов и острых зубов на коже.
Она такая узкая, что мне кажется, я просто нахрен порву ее, если позволю себе потерять контроль.
– Просто верь мне… – шепотом.
Прижимаю ее к себе одной рукой, другой срываю с вешалки банный халат, бросаю на теплый кафель и укладываю на него Ксанку.
Она хнычет, подаваясь навстречу моему члену, вышедшему из ее горячей тесноты.
– Саша, – говорю, закинув ее ножки себе на плечи. Подвожу блестящую от ее соков головку к припухшим половым губкам. Нежные, словно бархат, изнывающие и истекающие желанием, они так и манят, чтобы погладить их языком, слизать их нектар. И я обязательно вылижу ее всю, но не сейчас. Сейчас у меня совершенно другие планы. – Если я сейчас войду, то не смогу остановиться. Слышишь меня?
Кивает, сжимая в кулаках ткань халата.
– Ты действительно хочешь этого?
Ещё один кивок.
– Я тебя хочу, Руслан. Только…
Резко вхожу в нее на всю длину.
–…не останавливайся, – выдыхает гортанным стоном. Я едва успеваю закрыть ей рот поцелуем.
– Ни за что, – улыбаюсь, – но ты должна быть очень тихой. Сможешь?
– А ты?
И резким движением бедер насаживается на меня. Рычу ей в губы. И она ловит рыбу губами, сплетает наши языки. Посасывает его, подмахивая моим резким толчкам.
Я нихрена не нежен, но ей это и не нужно. Она вторит моей дикости, перерезает тормозные шланги, раздирая в кровь кожу, кусая губы и ускоряя темп. Чтобы сойти с ума, одной судорогой выгнуться на лопатки, кончая остро и бурно, и утянуть меня за собой. Ее мышцы сжимают меня так сильно, что я взрываюсь в ней. Сгораю к чертовой матери, чтобы спустя несколько мгновений возродиться вновь, ловя в сияющих глазах искры счастья.
