Текст книги "Крематор"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Тут он с теплотой вспомнил обручальное кольцо, которое оставил дома в ладони своей несравненной темноволосой Лакме, что выглядела подавленной и встревоженной, – и заторопился. На перекрестке за башней, где грохотали трамваи и автомобили, он столкнулся с молоденькой розовощекой девушкой в черном платье под руку с каким-то юношей. Краем глаза заметив ее, он побежал дальше и увидел пожилую женщину в очках, которая, наверное, жила где-то поблизости, так как несла в кувшине пиво… а сразу за перекрестком ему попался пожилой толстяк с белым крахмальным воротничком и красной «бабочкой», тот в одной руке вертел какие-то билетики, другая его рука была сжата в кулак… Но Копферкингель бежал вперед, и наконец на углу одной из улиц увидел в свете фонаря красотку, он разглядел, что она блондинка, и услышал, как она говорит кому-то, кого было плохо видно: «Одни пьют с содовой, другие со льдом…» Тогда он вспомнил о казино – и побежал так быстро, как только позволяли ему отстающие подошвы.

11

А потом наступило пятнадцатое марта 1939 года и все то, что с ним было связано. Страну оккупировали вооруженные силы рейха, в Прагу приехал фюрер, над Пражским Градом, над домами и крематорием взвился германский флаг… ну, а пан Копферкингель… пан Копферкингель часами бродил по столичным улицам, глазея на войска и немецкие вывески, появившиеся над магазинами. Иногда он заходил и на Фруктовую и читал надписи над переплетной мастерской пана Каднера и багетной лавкой пана Голого… Но больше всего влекла его Розовая улица, где можно было полюбоваться белым, с тремя ступеньками, мраморным подъездом казино, которое казалось ему то виллой богача, то прекрасным ритуальным залом, то загадочным серебряным футляром… А в апреле, незадолго до дня рождения фюрера, он удостоился высокой чести и был приглашен внутрь.

Копферкингель вошел в роскошный зал с коврами, люстрами, зеркалами, картинами и сел рядом со своим другом Вильгельмом Рейнке, занимающим важный пост в пражском управлении СД, его женой Эрной – красиво причесанной и покачивающей большими серьгами – и несколькими незнакомыми офицерами. Их столик окружали вышколенные официантки и улыбчивые белокурые красавицы. Пан Копферкингель был покорен их манерами и услужливостью, сражен всем увиденным и услышанным, изумлен богатым выбором блюд и…

– Нет, спасибо, пить я все-таки не буду, – улыбнулся он своим соседям. – Видите ли, я – трезвенник. Я даже не курю. Вилли и Эрна давно знают об этом. Мне так жаль пана Прахаржа из нашего дома! Ведь у него есть сын, Войта, который может пойти по стопам отца и тоже сделаться алкоголиком. Такие люди неполноценны, они мешают нам бороться за светлое будущее. Но это, конечно, совсем другое дело, – и он поспешно указал на рюмки на столике, – это вовсе не алкоголизм. Да и вообще, нам не следует обсуждать и осуждать других, мы сами не без греха… Какие тут: красивые зеркала и картины! Можно сказать, райские. При новом справедливом строе так должен выглядеть весь мир, – и он опять устремил взгляд на красавиц-блондинок.

– Все в наших руках, – отозвался Вилли, – надо только неуклонно выполнять свой долг. От кого же, как не от нас, зависит, чтобы навсегда ушли в прошлое войны, нищета, голод и страдания? – Вилли улыбнулся. – Ты по-прежнему полагаешь, будто это возможно только на том свете? Тогда погляди кругом и скажи: разве здесь кто-нибудь страдает? – И Вилли широко раскинул руки и покосился на девушек, которые тут же засмеялись… и пани Эрна тоже. – Вот видишь, все счастливы, и если этого можно добиться здесь, в немецком казино в Праге, то почему должны отставать Варшава, Будапешт, Париж, Брюссель, Лондон, Нью-Йорк?.. Правда, фюреру еще предстоит сражаться за них. Зато потом, после победы, такая жизнь установится повсюду – и тогда даже лошади навсегда избавятся от страданий. – Вилли заговорщицки наклонился к своему другу Копферкингелю: – Тем более что наша армия не нуждается в лошадях, она полностью механизирована… Однако у нас есть враги, mein lieber КаН, – посерьезнел вдруг Вилли. – Каждое великое дело наталкивается на противодействие врагов, – продолжал Рейнке, – и это надо учитывать. На земле живут люди, а не ангелы, а люди всегда с готовностью творят зло. Ты сам говорил мне нечто подобное. Фюреру удалось уничтожить один из бастионов войны, и чешской республики больше нет, но это вовсе не означает, что здесь не осталось наших недоброжелателей. Мы не имеем права почивать на лаврах. Нам нельзя закрыть глаза и сладко уснуть: ведь вредители не дремлют. Они могут скрываться под разнообразными личинами, они могут быть учеными, художниками, писателями… а могут – бывшими офицерами чехословацкой армии, полицейскими и священниками… или даже незаметными уборщицами, механиками, кочегарами… или торговцами и директорами… короче говоря, это те, кто натравливает, стравливает, травит… такие люди очень опасны, но только до тех пор, пока мы ничего не знаем о них. Нам надо следить за ними и разоблачать их, иначе они совершат преступление против немецкого народа, а то и против человечества. Надеюсь, ты не забыл, что в своем крематории ты – единственный немец? Там нет других носителей культуры и представителей нового порядка, тем более что ты стал уже членом НСДАП, и, следовательно, мы можем полностью положиться на тебя. Ну вот, а теперь расскажи, как там у вас обстоят дела.

– Как у нас обстоят дела? – Копферкингель задумчиво покачал головой и аккуратно отодвинул в сторону рюмку с вином, которую поставил перед ним официант. – Это трагедия, Вилли! Ведь в моем крематории есть люди, совершенно ни в чем не разбирающиеся… А теперь, после пятнадцатого марта, стало еще хуже…

Копферкингель поднял голову, увидел, что все вокруг смотрят только на него, и продолжал:

– Возьмем, к примеру, Заица или Берана. Это враги рейха и нового справедливого строя, в свое время они даже возражали против присоединения к Германии Судет. Или привратник Врана, у которого что-то с печенью. Я, правда, общаюсь с ним крайне редко, но мне, однако, кажется, что с ним тоже не все в порядке… Или вот пани Лишкова, которая когда-то убирала у нас, а потом уволилась. Я, к сожалению, не знаю ее домашнего адреса, но его легко можно выяснить… Пан Пеликан, это тот служащий, который открывает железный занавес ритуального зала и выпускает человеческие души в космические сферы… впрочем, у меня к нему претензий нет, пускай работает… но вот директор нашего крематория, директор моего Храма смерти, – сказал он, и Вилли и все прочие расхохотались, дав тем самым понять, как вырос он в их глазах после этих слов. – Так вот, директор очень плохо относится к рейху, он сказал мне однажды, что сжег бы всех немцев в наших печах, это было уже после пятнадцатого марта, его фамилия Сернец… по-моему, он не должен оставаться директором…

Копферкингель огляделся по сторонам, все понимающе кивнули, и ему стало ясно, что его замечание принято к сведению, тем более что Вилли сказал:

– Ну конечно, мы не допустим, чтобы он остался на своем посту. Нам нет надобности держать его в крематории, раз там есть ты. Ты и сам во всем прекрасно разбираешься. Карл Копферкингель, господа, – обратился Вилли к окружающим, – работает в крематории целых двадцать лет…

Все восхищенно ахнули, а Копферкингель скромно потупился.

– Что же до твоего ближайшего окружения, – продолжал Вилли, – то там есть даже несколько евреев. Они, конечно, ни в чем не разбираются, потому что принадлежат к вымирающей склеротической нации, но все-таки… двое из них, кажется, работают на тебя, верно?

И Копферкингель закивал и ответил:

– Да-да, верно. – А потом еще дальше отодвинул свою рюмку и сказал: – Пан Штраус, мой агент, вполне приличный и трудолюбивый человек, у него чувствительная душа, он любит музыку и хорошо справляется с обязанностями коммивояжера кондитерской фирмы. Однако, положа руку на сердце, я должен признать: не исключено, что он работает только ради денег. Протекторат, установленный в Чехии, ему явно не по душе… Пан Рубинштейн, второй мой агент, тоже добрый и чувствительный человек, он любит музыку и старательно трудится, но корысть не чужда и ему, раньше он продавал постельное белье, а фюрер и рейх ему совсем не нравятся. Кто-кто? – Копферкингель задумчиво провел рукой по лбу. – Ах, доктор Беттельхайм из нашего дома… он такой добряк… но тоже ни в чем не разбирается. Представьте себе, он как-то уверял меня, что немцы творят насилие, а насилием историю не напишешь. Мол, людей можно заставить замолчать лишь ненадолго, потому что мы живем… – Копферкингель обвел глазами присутствующих, – в цивилизованной Европе двадцатого века… и жена его нас не жалует, и их племянник Ян. Он, конечно, хороший мальчик и очень любит музыку, но он тоже пропитался этим тлетворным духом. наверное. А взять их служанку Анежку, она, конечно, не еврейка, и у нее великодушное сердце, но она тоже вся… пропитана, на Рождество она приходила к нам убивать карпов, я бы, – пан Копферкингель вытер салфеткой руки, – ни за что не смог этого сделать. – И Вилли кивнул в знак согласия, подозвал официанта и заказал себе еще вина и коньяка, а для своего друга Копферкингеля – кофе и миндаль.

– Кстати о евреях, – сказал Вилли Рейнке, поглядев на Эрну и остальных. – Теперь ты понимаешь, за что фюрер их не любит. За то, что они ничего не смыслят, за то, что они против нас и лишь сеют вокруг себя ненависть. Ты же сам говоришь, домработница Анежка – не еврейка, но она тоже пропитана, пропитана – очень верное слово! Да и как иначе? Она же много лет прожила с ними бок о бок… Это несчастный заблудший народ, который никогда не поймет нас; не верь, что их можно перевоспитать, убедить, уговорить, у них для этого не хватит извилин, – Вилли постучал себя по лбу, – они же страдают наследственным склерозом. Даже когда ты под видом нищего стоял в марте у еврейской ратуши, ты все равно был несравненно выше их. Ты, сбросив с себя маскарадный костюм, вновь стал Карлом Копферкингелем, немцем, чистокровным арийцем, – а они, сняв пальто, остались все теми же жалкими, убогими евреями. Это как с музыкой. Есть люди, достойные сострадания, которые умирают, не познав красоты Листа или Шуберта. Так и эти бедняги умирают, не познав силы и красоты третьего рейха. В прежние времена их преследовали, так что они хлебнули лиха. Ты думаешь, все это понапрасну, ни с того ни с сего. Слышал ли ты когда-нибудь о чуме? – Вилли с улыбкой отпил коньяк. – Об этом грозном биче средневековья, о болезни, унесшей сотни тысяч жизней? А ты знаешь, откуда она взялась? – Вилли вновь улыбнулся, а пан Копферкингель неуверенно обвел глазами окружающих и остановил взгляд на Эрне. – Так вот, это все отравленные колодцы! Евреи сыпали в колодцы отраву, чтобы погубить христиан. Неужели ты этого не знаешь? Ну, да дело прошлое, – Вилли засмеялся и махнул рукой, – а что было – то сплыло. Ты же сам говоришь, что все мы из праха и в прах же вернемся и что человеческий пепел всегда одинаков… Конечно, ты по этой части специалист, и ты должен стать директором. Разве смысл твоей жизни в том, чтобы отправлять гробы в печь и регулировать температуру?.. Истоки нас не интересуют, нам важны итоги. А они таковы: евреи против фюрера, против нас, против германской империи. Они мешают нашему счастью, угрожают новому европейскому порядку, стоят на пути нашей миссии, нашей – а также и твоей – избранности. Отдельные евреи только кажутся хорошими: взять, к примеру, твоих пана Штрауса и пана Рубинштейна, ты всегда говорил, что они порядочные, приличные люди, однако сейчас тебе ясно, что это не так, что ты в них ошибался. И в докторе Беттельхайме, которого ты всегда так нахваливал, тоже. Наконец-то ты раскусил его, увидел, что он заразил своего племянника, да что племянника, в конце концов, это его родственник, но он заразил даже свою домработницу, которая вовсе не еврейка! В Спарте, дамы и господа, – обратился Вилли к окружающим, – убивали больных детей. Некоторым особо чувствительным натурам это могло показаться жестокостью. Но на самом деле это было благодеянием для таких детей, которым пришлось бы в жизни очень туго… да и для здоровья нации это полезно. Ведь каким здоровым государством была Спарта и какое место она сумела занять в истории! Мы совершили бы преступление против нации и человечества, если бы не избавлялись от нежелательных элементов. Мы в ответе за счастье немецкой нации и всех людей на земле. За успех нашего дела. Всякие же мелочи второстепенны, это всего лишь декорация.

Вилли выдержал паузу, как оратор после яркой политической речи, и все, офицеры и штатские, заулыбались, глядя на пана Копферкингеля с таким видом, словно речь эту произнес не Вилли, а они сами.

Пан Копферкингель попивал кофе и смотрел вокруг – на Эрну, на красавиц-блондинок, на ту, что подошла к их столику только что. Она напоминала ангела, она была совсем как кинозвезда… Потом он опять, в который уже раз, оглядел нарядный зал, зеркала, картины.

Вилли сказал:

– Человечество спасет сила, и оно станет чистым, здоровым и неиспорченным… на, выпей. – Рейнке подвинул к приятелю рюмку. Тот отказался, и Вилли пришлось пить коньяк в одиночестве. – Слабаки нам не нужны, они ни на что не годятся… Послушай, Карл, общаться с евреями – это значит поступаться честью арийца. Здесь, – он махнул рукой в сторону зеркал, – могут бывать только истинные, полноценные люди. Носители немецкого духа, те, кто способен пожертвовать чем-то во имя победы нового строя. Мы не пускаем сюда ни чехов, ни прочих славян… Ты говорил, Карл, – Вилли понизил голос, – что мать твоей Марии, твоей Лакме, готовила рыбу как-то особенно, на иностранный манер. А ты знаешь, кто так готовит рыбу? Евреи! – Копферкингель от неожиданности вздрогнул, а Вилли докончил: – Мать твоей Лакме была еврейкой!

Пан Копферкингель совершенно опешил.

– Лакме, – опять заговорил Вилли, глотнув коньяку, – твоя черноволосая Лакме, национальность которой видна невооруженным глазом, убеждала меня, что у вас дома говорят только по-чешски, это было как раз тогда, когда я напомнил тебе о твоей немецкой крови. Твоя черноволосая Лакме всегда теряется и волнуется в моем присутствии, потому что я говорю с тобой о твоем немецком происхождении. Твоя Лакме всегда уверяет, что фамилии не играют никакой роли… еще бы, ведь ее девичья фамилия Штерн! Твоя милая Лакме собиралась скрыть от тебя мое приглашение на бокс, она засунула его куда-то в буфет, потому что не хотела, чтобы вы с Мили увидели любимый спорт фюрера. Ее совсем не обрадовало твое вступление в СНП в феврале этого года, а ведь ты пришел к нам как раз вовремя: в марте здесь уже был фюрер. В том, что вы всегда говорили между собой по-чешски, виноват не ты, а она, потому что она – еврейка. В том, что ты почти не слышал голоса своей крови, тоже нет твоей вины – она специально заглушала его, потому что она – еврейка. Я не знаю, что именно сказала тебе твоя Лакме, когда ты стал членом НСДАП, но хотел бы я услышать, что она скажет, когда ты отправишь своих детей в немецкие школы. Твоя жена отвратительно влияет на Мили. Мальчик слишком мягкотел и изнежен, и странно, что ты этого все еще не заметил. Хотя… представители ее национальности всегда действуют исподтишка… А вот если тебе поручат… извини, Карл! – И Вилли Рейнке торопливо поднялся. – Позволь мне представить тебя…

– Я наслышан о вас, герр Копферкингель, – сказало Значительное Лицо, – у вас есть опыт, вы можете оказать нам множество услуг, и я надеюсь, что вы, чистокровный немец, не можете равнодушно смотреть на… вы знаете, что такое чистота расы? Боюсь, вы не сможете занять приличествующий вам высокий пост до тех пор, пока в вашей собственной семье… как давно вы женаты, герр Копферкингель? – улыбнулось Значительное Лицо, жестом предложив всем садиться.

– Нашему браку девятнадцать лет, – сказал пан Копферкингель. – Мы познакомились в зоопарке возле леопарда, в павильоне хищников. Там еще есть стеклянный ящик со змеей… мне это всегда казалось странным, однако он стоит там и по сей день, это, очевидно, что-то вроде иллюстрации или декорации… в общем, этакое дополнение…

– Герр Копферкингель, – посерьезнело Значительное Лицо, – все мы вынуждены приносить жертвы на алтарь нашего общего дела и нашей высокой миссии. На будущей неделе я собираюсь переговорить с шефом пражской Службы безопасности и секретарем имперского протектора герром Берманом… Не исключено, что он станет возражать против… Короче, я весьма сожалею, но боюсь, вы недостойны занимать тот пост, который мы намеревались вам предложить… – И Значительное Лицо улыбнулось Эрне и красавицам-блондинкам, в том числе и той, что походила на ангела и на кинозвезду одновременно. Она нежно коснулась плеча пана Копферкингеля, и тот выдохнул:

– Но я же могу развестись, господа!

Беседа закончилась, все поднялись, Вилли, Эрна и Копферкингель подошли к замечательной картине, изображавшей обнаженную женщину, и Вилли, которому лакей как раз протягивал его зеленую шляпу со шнурком вокруг тульи, произнес одобрительно:

– Да, это было бы разумно. Развестись. Ты же можешь жениться вторично. Еще раз, правда? – Он поглядел на Эрну, и та кивнула. – Лакме должна осознать: она не имеет никакого права жить с тобой под одной крышей. Это несовместимо с твоей честью. С честью национал-социалиста. Помнишь, как однажды ваш доктор Беттельхайм, – Вилли покосился на картину, – справлялся о ее здоровье? Ты сам рассказывал мне об этом. Теперь-то ты понимаешь, Карл? Это все плоды вырождения их нации. Вырождение – вот что это такое! Они слабы и неполноценны, Карл, и всех их вскоре ждут тяжкие испытания…

Пан Копферкингель вернулся домой только под утро, когда вся семья уже давно спала. В столовой, где над дверью по-прежнему висел портрет никарагуанского президента, а у окна – табличка на черном шнуре, к нему подошла проснувшаяся кошка… он отогнал ее и взглянул на большую фотографию над тумбочкой, а потом достал из шкафа книжку о Тибете и уселся в кресло под торшером. Вскоре его глаза стали слипаться, и ему почудилось, будто со страницы на него кто-то смотрит. Тогда он погасил свет и отправился в спальню.

12

– Вот мы и на месте, – пан Копферкингель глубоко вздохнул, как бы желая очистить легкие, – вот мы и на месте. – Потом он пригладил волосы, которые шевелил легкий ветерок, указал вверх и сказал:

– Какая высота! Поднявшись туда, мы на целых шестьдесят метров приблизимся к небу. Ничего не поделаешь, – он широко улыбнулся Лакме в темном платье с белым кружевным воротничком, Зине в черном шелковом платье и Мили в кепке, жадно лизавшему эскимо, – ничего не поделаешь. Мы живем в великую эпоху, и наш долг всегда помнить об этом. Экскурсионные полеты отменены, посмотреть на Прагу с борта самолета нам не удастся, поэтому мы просто поднимемся на лифте и увидим город с высоты шестидесяти метров. Лучше так, чем никак. «Впрочем, – добавил он про себя, – можно смотреть на Прагу и снизу, из-под земли».

Они вошли в овальный прохладный вестибюль с множеством металлических колонн и направились к кассе. В окошке виднелись пустая пивная бутылка и пожилая женщина в очках, которая, горько усмехаясь, продавала входные билеты. Пан Копферкингель купил у нее четыре штуки и остановился со всем своим семейством возле лифта.

– Значит, мы поедем вот на этом? – неуверенным голосом поинтересовался Мили, приканчивая эскимо, и Копферкингель внимательно посмотрел на сына.

– Да, мы поедем на лифте, – сказал он, – и я надеюсь, что ты не испугаешься. Ведь это совсем не страшно… Помнишь, как ты боялся у мадам Тюссо и на боксе в молодежном клубе? Там все прошло благополучно, так что бояться тебе нечего. Совершенно нечего.

Приехал лифт, и оттуда вышел пожилой толстяк с белым крахмальным воротничком и красной «бабочкой». Он забрал у Копферкингеля билеты, и все погрузились в лифт. В кабине стоял низенький стульчик, а на стене висело маленькое зеркало.

– Как здесь красиво, – улыбнулся пан Копферкингель, когда дверь закрылась. – Какая хорошенькая уютная клетка! Сюда бы еще решетки и леопарда… – Тут лифт остановился, пожилой толстяк с белым крахмальным воротничком и красной «бабочкой» распахнул дверь, и Копферкингели ступили на застекленную круговую галерею. Ее оконца – и матовые, и цветные – были открыты настежь, поэтому всюду гулял легкий сквознячок. – Мы с вами находимся, – начал пан Копферкингель, – в самой высокой точке нашего любимого города. Может даже показаться, что мы стоим на горе и с ее вершины обозреваем расстилающийся у наших ног мир.

Мили и Зина побежали к окошкам – туда, откуда открывалась панорама Праги: Влтава, Старый город, Национальный театр, Винограды. Пан Копферкингель с Лакме степенно последовали за детьми. Слева от них любовались Малой Страной, Градом и собором Святого Вита красивая розовощекая девушка в черном платье и какой-то молодой человек.

Возбужденный шепот доносился и с противоположной стороны галереи, из-за лифта: очевидно, там тоже были посетители.

– Итак, это Прага, – пан Копферкингель с трудом оторвал глаза от розовощекой девушки в черном платье, – отсюда она как на ладони. Как если бы мы стояли на высокой горе и озирали расстилающийся у наших ног мир. Вон Влтава, Карлов мост, Национальный театр, вон две башни Тынского храма и Староместская ратуша, ну, а та приплюснутая башня – это Пороховые ворота… и еще Национальный музей… Посмотри-ка сюда, Мили, – сказал он сыну, указывая на дымчатое желтоватое стекло в одном из окошек галереи. – Такие же стеклышки есть в наших печах. Это святые окна, потому что через них можно заглянуть в кухню Господа Бога и увидеть, как душа прощается с телом и уносится в космические сферы. Ну, и какова же наша Прага? – Он нагнулся к желтому стеклышку, постоял так несколько мгновений и заключил, выпрямившись: – Да уж, ничего не скажешь, Прага и впрямь красива.

Они передвинулись немного левее, туда, откуда были видны Малая Страна, Град, собор Святого Вита и Дейвицы; розовощекая девушка в черном платье и молодой человек отошли чуть западнее и стали смотреть на городской стадион. Те люди, которые находились напротив, в другой части галереи, тоже прошли вперед, и из-за лифта по-прежнему слышался их свистящий шепот.

– Итак, перед нами собор Святого Вита и Градчаны. Там всегда жили чешские короли и президенты. Посмотри вот в это окошечко, – пан Копферкингель легонько подтолкнул Мили к матовому стеклу, и Мили послушно посмотрел, куда было сказано. – А вон то светлое большое здание с колоннами. – видите, сколько там стоит машин?.. – это Чернинский дворец, бывшее министерство иностранных дел. Сейчас в нем канцелярия имперского протектора. Будь внимательна, дорогая, – Копферкингель обернулся к Лакме, которая понуро стояла рядом с ним. – Ты видишь, как реет над дворцом имперский флаг? Наш флаг? – И он, не дожидаясь ответа, вновь обратился к Мили: – Ну же, погляди в окошечко!

– Там Альпы, – донеслось из-за лифта. – Там Зальцбург.

– Не городи ерунды, – ответил раздраженный мужской голос, – какие там Альпы, какой Зальцбург?! Это не Альпы, это просто утес в Подолье. Это не Зальцбург, это всего лишь Браник! Тут тебе не кино, тут смотровая площадка.

Пан Копферкингель просунул в окошечко руку, помахал ею, сказал: «Снаружи дует приятный свежий ветерок!» – и отыскал глазами башню собора Святого Вита.

– Там Ржип? – спросил Мили, и Копферкингель кивнул.

– Да, там гора Ржип, и на ней, по чешскому преданию, стоял когда-то праотец Чех. Но это только легенда, миф, фантазия. Что-то вроде легенды о Моисее, который родился и умер седьмого марта. – Он улыбнулся Лакме и покосился на ее черные волосы. – А вон там, вдалеке, рейх, – объяснил он.

Потом Копферкингели прошли немного левее. Красивая девушка в черном платье и ее молодой человек тоже продвинулись на несколько метров и стали смотреть на Смихов, Браник и Подолье… а из-за лифта все так же долетали чьи-то возбужденные голоса.

– Это стадион имени Масарика, – сказал Карл Копферкингель, – там сейчас тихо и пусто. Так тихо и пусто бывает и во дворе моего Храма смерти – по утрам, пока туда еще никого не привезли. В прошлом году на стадионе было шумно и весело. – отец семейства ненадолго задумался. – Он больше не носит имя Масарика, недавно его переименовали. Ничего не поделаешь, некоторые фамилии не годятся для нашей эпохи, хотя ты и говоришь, что фамилии не играют никакой роли. – И он опять улыбнулся Лакме. – Ну-ка, ну-ка, – Копферкингель подался вперед и вскинул голову. ему послышалась далекая музыка, и он указал в сторону Страгова, где по одной из улиц медленно ползла черная змейка.

– Похороны, – сказал крематор, – похоронная процессия. Видите, дети? Видишь, небожительница? – обратился он к Лакме. – Присмотрись-ка получше. ну что, увидела? Покойницу везут на Мальвазинки, там тоже есть кладбище. Бедняжка, ей предстоит лечь в землю.

– А я и не знала, – сказала Зина, – что музыка разносится так далеко.

– В городе сейчас тихо и спокойно, – пан Копферкингель снова повертел рукой в открытом окошке, – а этот легкий теплый ветерок дует как раз в нашу сторону. Вот музыка и слышна. Жаль, что его не очень хорошо видно. – Копферкингель убрал руку из окна и приложил к глазам. – Я про гроб. Можно различить только факельщиков и лошадей с плюмажами.

– Но там совсем как в Сплите, – раздался из-за лифта женский голос, – я даже вижу море!

– Уймись же наконец! – прошипел невидимый мужчина. – Ведь ты ни разу не была в Югославии! Никакой это не Сплит, это Глоубетин. Ты не в паноптикуме, ты на смотровой площадке.

Копферкингели опять продвинулись налево, к тому месту, откуда виднелись Подолье и Смихов; красивая девушка в черном платье и молодой человек тоже прошли подальше, туда, откуда открывалась панорама центральной части города. Что же до спорящей парочки, то ее по-прежнему скрывал лифт. Пан Копферкингель заговорил:

– Перед нами Браник, Подолье и Смихов. А вон то здание с трубой – это смиховская пивоварня. Впрочем, я не пью, вы же знаете. А вон Баррандов, – и он указал на далекую вершину. – Там хранятся разные окаменелости. Всякие древности. – Он усмехнулся. – Прямо-таки склеротические древности. Жуки, бабочки, первобытные люди. – он опять усмехнулся и высунул руку в открытое окошко. – Вглядись-ка получше, небожительница, и не бойся. Снаружи такой приятный теплый ветерок, – он помахивал в воздухе рукой с блестевшим на ней обручальным кольцом.

– Я вижу Голгофу, – воскликнул женский голос, – а вон тот зеленый собор с башнями – Иерусалим, ну, а те белые облака – это рай!

– Брось нести чепуху! – вскипел невидимый собеседник. – Какая там Голгофа – ведь это Ржип! Какой там Иерусалим – ведь это пражская психушка! Если ты немедленно не заткнешься, я.

– Ну вот, круг замкнулся, – констатировал пан Копферкингель, когда все его семейство вновь очутилось в том месте, откуда открывался вид на центр Праги, на кусочек Влтавы, на Старый Город, Национальный театр, Винограды. – И нам опять кажется, будто мы стоим на высокой горе и озираем мир, расстилающийся у наших ног. Да-да, именно у наших ног. – Копферкингель улыбнулся и продолжил: – Перед нами Национальный театр и Национальный музей, а вон то огромное белое здание – это министерство соцобеспечения. видел бы его Марен, наш милый министр из столовой. Вон там, за башнями, лежит Староместская площадь. и Розовая улица… а за золочеными куполами, которые так сияют на солнце, – он вытянул руку, и его обручальное кольцо ярко блеснуло, – скрывается. ты не знаешь что? – повернулся он к Лакме. – Неужто не знаешь? Там стоит синагога, самая большая пражская синагога, ты что, и вправду этого не знаешь? – Он перевел взгляд на ее черные волосы. – Разве ты никогда не была там? Ну да ладно, оставим это. а неподалеку – мой Храм смерти. Его отсюда, к сожалению, не видно, потому что он за холмом. Мили, посмотри вот в это стекло, – предложил он мальчику.

– Здесь все качается, – взвизгнула женщина за лифтом. – Ну конечно, ведь мы же на качелях!

– Какие еще качели? – прикрикнул на нее мужской голос. – Здесь все из железа. Ты же не на ярмарке, ты на смотровой площадке!

– Подойдите-ка сюда, – сказал пан Копферкингель, делая шаг влево и опять высовывая руку в окошко.

– Шатается, – сказала невидимая женщина. – Я чувствую. Шатается. Мы можем упасть!

– Вот еще! – оборвал ее мужчина. – Упадет, как же, жди! Сто лет стояла, а как ты пришла – так сразу и упадет! Ну уж нет, не будет у меня этакого счастья! – И вдруг рявкнул: – Здесь все из железа, а не из воска, мы не на боксе, мы на смотровой площадке!

– Ну, а там, – указал Копферкингель, – пробивает себе путь река. Там Глоубетин. И Катержинская улица. хотя ее отсюда не видно. Она, наверное, очень короткая, я на ней ни разу не был. Я знаю только Катержинскую в Праге-два. – И пан Копферкингель сделал шаг влево. – А это опять Градчаны, собор Святого Вита, дворец чешских королей и президентов. а вон то светлое здание с колоннами – это Чернинский дворец, бывшее министерство иностранных дел, теперь там резиденция имперского протектора Чехии и Моравии. Видишь, дорогая, – улыбнулся он Лакме, – над дворцом развевается имперский флаг. посмотри же, не бойся, – он в который уже раз помахал высунутой в окошко рукой, – ветерок такой теплый. То-то птицам раздолье!

– Я не смогу спуститься по лестнице, – громко сказал женский голос, – у меня голова закружится.

– А зачем тебе идти по лестнице? – осведомился мужчина. – Здесь есть лифт.

– Разве? – спросила женщина. – Ерунда какая! Откуда тут лифт, ведь ты не в Нью-Йорке. Ты в рейхе!

– Молчать! – сердито крикнул мужчина и ударил чем-то об пол. – Куда же это, по-твоему, подевался лифт? Или ты только что не ехала на нем? Или ты тащилась сюда пешком?

– Похоронная процессия уже скрылась, – сказал пан Копферкингель, отойдя немного западнее; розовощекая девушка с молодым человеком тоже сделали несколько шагов. – Улица опустела, скорбная вереница приближается к кладбищу. Но гроб несут не в Мальвазинки, а в Бржевнов. Бедная женщина, – добавил он. – Неужели это самоубийство?

– Но откуда ты знаешь, – спросила Зина, – что умерла именно женщина?

– Я это чувствую, – улыбнулся пан Копферкингель, – у меня есть чутье. Да и траурная музыка была женской. – Он помрачнел. – Страдалица, не скоро же она разложится. Только лет через двадцать. В печи бы ей это удалось за семьдесят пять минут.

– Я подверну ногу, а ты разобьешься, – пискнула женщина. – Лестница-то винтовая! Нахлобучь поглубже шляпу, не дай Бог, потеряешь!

– Что ты заладила?! – разъяренно вскричал мужчина и опять стукнул чем-то об пол. – Говорю же тебе – тут есть лифт! – Новый удар. – Ты поедешь на лифте, ты уже ехала на нем и оказалась здесь! И прекрати болтать, – гаркнул он. – А этот твой Иерусалим!..