Текст книги "Крематор"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Седьмая.

– Седьмая, – сказал Копферкингель. – Какая трагедия! Это первая кремация после обеда, и ждать в тупике ей не суждено ни минуты. Она отправится в печь прямо из ритуального зала, и нам не удастся уважить ее красоту и подарить ей еще хоть миг ожидания. Бедная барышня Чарская! Вчера я смотрел на нее – кажется, будто она спит, на ней черное шелковое платье, а в руке она держит четки. Попрощаться с ней придут очень многие. Она как раз собиралась замуж…

– У меня иногда бывает такое чувство, что лучше я буду следить за котлами, – сказал упавшим голосом Дворжак. – Или возить катафалки в зале, как пан Пеликан.

– И вы туда же, пан Дворжак? – удивился Копферкингель. – Да что же это такое? Ведь вы было перестали нервничать! Я совсем недавно говорил супруге, что вы освоились, стали меньше курить и, даст Бог, скоро вообще бросите, а вы… Нет, пан Дворжак, котельная не для вас, это означало бы понижение. Уж лучше тогда возить катафалк.

Ровно в четырнадцать часов пан Копферкингель отложил книгу о Тибете, включил репродуктор и стал слушать церемонию прощания с барышней Чарской. Оратор был неплохой.

– Слышите, пан Дворжак, как он говорит? Неплохой оратор. Человеческая жизнь есть не что иное, как ожидание смерти, и именно здесь, в этом месте, мы осознаем это особенно остро. Как верно сказано – должно быть, это кто-то из философов! Да, пан Дворжак, здесь осознаешь многое. Всем живым тварям после недолгой жизни суждено умереть. Из праха мы созданы, прахом остаемся и в прах же обратимся. Тьма перед нами, тьма позади нас, и наша жизнь всего лишь миг меж одной бесконечной тьмой и другой, точно такой же. Вот, например, люди, жившие сто лет назад, уже давно умерли. То же самое могли сказать они о живших до них, а через сто или двести лет кто-то скажет те же слова о нас с вами. Люди беспрерывно рождаются и умирают, на сей раз уже навечно попадая в царство мертвых. Так во всяком случае кажется нам, живым. Но если дело обстоит именно так, то судьба мыслящих существ поистине плачевна. Тогда человеческая жизнь лишена всякого смысла!

– И все же, – унылым голосом сказал пан Дворжак, впервые осмеливаясь возразить, – жизнь имеет смысл. Уже одно то, что человек пытается делать что-то для потомков…

– Пан Дворжак, – улыбнулся Копферкингель скорее с грустным сочувствием, чем снисходительно, – пан Дворжак, но ведь эти потомки тоже умрут! Когда-нибудь, пускай даже через миллионы лет, земля наша остынет, и с нею погибнет все живое. Зачем тогда, спрашивается, человеческие труды, муки и жертвы? Где и в чем смысл жизни существ, что населяли миллионы лет тому назад одну из планет? Я, например, люблю свою семью и готов делать для нее все. Но это не смысл моей жизни. Это всего лишь моя обязанность, мой святой долг… Ах, заиграли «Ларго» Дворжака, – Копферкингель кивнул на репродуктор, – слышите вы этот плач со стоном? Еще неделю назад барышня Чарская ходила на службу, писала, считала, готовилась к свадьбе, а сейчас. Видите ли, у нее не было ни семьи, ни детей, так разве имела ее жизнь смысл? – И пан Копферкингель вновь с грустью подумал, что нет, не сможет он подарить ангельски прекрасной покойнице ни минуты ожидания на запасном пути, он это и вслух сказал, адресуясь к мертвой:

– Увы, уже через час с четвертью ты сгоришь в своем черном шелковом платье и с четками, останется лишь ослепительно белый скелет, да и тот рассыплется в прах, который поместится в металлический цилиндр, а потом в урну… Но не душа, – сказал он наконец, – душа туда не попадет. Она освободится, избавится от своих оков, вознесется в космические сферы – и войдет в иное тело, а не в урну. Она сотворена не для этого! Да, пан Дворжак, человеческая жизнь есть не что иное, как ожидание смерти. Кстати, такова же она и у животных, но те об этом не знают. Однако ожидание смерти – это еще не смысл жизни. Все любят жизнь, и многие боятся смерти, считают, что это зло, конец всего; действительно, безвременная смерть – это хотя и не конец, но, несомненно, зло. Благом она может стать лишь тогда, когда тем самым сокращаются человеческие страдания.

Не исключаю, – подвел итог пан Копферкингель, когда церемония прощания барышни Чарской заканчивалась, – не исключаю, что если бы мы победили природу и побороли смерть, то это для нас была бы беда. Тогда людские страдания длились бы бесконечно. Так что прежде пришлось бы искоренить страдания, но для этого люди должны стать ангелами, ведь страдания причиняем друг другу мы сами. Отсюда ясно, что на земле вечная жизнь невозможна – разве только настанет земной рай. По смерти же, напротив, нет вечного ада, которым нам грозят, все это чепуха, есть только вечное небо, нирвана, как говорят в Тибете. Так что смерть на земле – это благо, ибо на земле всегда были, есть и будут люди и их страдания, а не ангелы и рай. Не будь смерти, пан Дворжак, – сказал Копферкингель, насторожившись, так как траурная церемония барышни Чарской закончилась и пан Пеликан раздвинул железный занавес, – не будь смерти, мы не могли бы ни возвращаться в прах, как это положено, ни возрождаться из праха. Не совершались бы погребения, так что наши печи были бы уже ни к чему, и государство, даже самое человечное, не стало бы содержать крематории. Бедная барышня Чарская, – вздохнул Копферкингель, – я как раз везу ее в печь. В первую печь – а ведь она готовилась к свадьбе! Она, конечно, родится заново, да что пользы? Ее смерть была безвременной, а это большое зло. Безвременная смерть, – повторил пан Копферкингель, посмотрев на термометр, – может стать благом только тогда, когда тем самым сокращаются человеческие страдания. Но мне кажется, что смерть барышни Чарской – это не тот случай.

Когда в конце дня Копферкингель миновал привратницкую пана Фенека, старый чудак высунулся из своей каморки спросить насчет морфия.

– Я же сказал вам, что пана инженера нет в Праге, – ответил Копферкингель. – Потерпите. Ему не до морфия, ведь вдоль границ стоит немецкая армия, а в Мюнхене собирается конференция. Тут пахнет войной, пан Фенек, а вы со своим морфием!

Пан Фенек исчез в своей каморке, и Копферкингель смущенно подумал: «Надо же, я лишь чуть-чуть показал ему свою силу, а он испугался».

– Я сейчас к переплетчику, пан Фенек, – крикнул он примирительно привратнику, – а потом пойду поищу платье для дочери, скоро у нее день рождения…

Копферкингель вышел во двор, у ворот кивнул второму вахтеру, пану Вране, у которого была больная печень, сел на трамвай и поехал на Фруктовую к переплетчику Каднеру.

– Пан Каднер, – сказал Копферкингель в переплетной мастерской пожилому толстяку в белом крахмальном воротничке с красной «бабочкой» и извлек из портфеля несколько листков. – Пан Каднер, я просил бы переплести эти листки. Я очень люблю читать их и не один год бережно храню в моем книжном шкафу рядом с желтой книгой о Тибете, которую вы тоже в свое время переплетали. Это закон о кремации от 7 декабря 1921 года и служебная инструкция от 9 октября 1923 года. Они тоненькие, несколько страничек, но я бы хотел, чтобы вы одели их в красивый черный переплет с серебряной каемкой и веточкой кипариса. А может быть, вы сумеете пустить те же украшения и по корешку?

– Серебряная полоска на корешке – это просто, – ответил толстяк, – но кипарис и заголовок поместятся только на обложке. Срок – неделя, пан Копферкингель. Объявлена мобилизация, и у нас заказ от Красного Креста. Люция!

На зов вышла пожилая женщина в очках; она вымученно улыбнулась, вытирая тряпкой мокрые руки, а пан Каднер сказал:

– Люция, покажи пану Копферкингелю образец траурного переплета.

Потом Копферкингель двинулся на Рыцарскую и задержался там перед витриной большого магазина готового платья, выбирая, что бы подошло для Зины. В витрине было вывешено множество белых кружевных воротничков, а посреди них высилось несколько женских манекенов в красивых, ярких цветастых платьях. В углу стояла фигура розовощекой девушки в черном шелковом платье, и пан Копферкингель решил, что Зина могла бы надеть такое платье и в гости, и в театр, и на свидание со своим Милой, и на семейные прогулки: это платье как будто создано для нее, и завтра Зина придет с ним его примерить. А потом он обратил внимание на белые кружевные воротнички и подумал, не купить ли один такой для Лакме, у которой, правда, не предвидится торжества, но она наверняка обрадуется, если получит в подарок белый кружевной воротничок, он так украсит ее парадное темное платье… И Копферкингель вошел в магазин. «Да, – твердил он довольно, выходя на улицу, – этот воротничок очень украсит ее темное платье, то-то она обрадуется… ну, а что бы еще купить Зине, сладкой моей девочке?» И тут ему вспомнилась картина со свадебной процессией, которую он видел в мастерской багетчика Голого. «Надо зайти туда, – подумал он, – раз уж я оказался поблизости, это будет хороший подарок, ведь девушки любят свадьбы, а висеть она может в столовой у окна, там, где сейчас портрет министра социального обеспечения, который мы перевесим в другое место… надеюсь, пан Голый не продал еще эту свадьбу». И пан Копферкингель направился в багетную мастерскую. За прилавком стояла красивая розовощекая девушка в черном платье.

– Свадебная процессия? Ко дню рождения? – мило улыбнулась она. – Ах, конечно, она где-то здесь. Подождите немного, я позову папу.

– Отличная свадьба, пан Копферкингель, – сказал багетчик, принеся картину. – Я так и вспоминаю о своей свадьбе с покойной женой, это было двадцать лет назад. Господи, как давно… Уже девять лет ее нет, и над ее могилой выросла березка… Я заверну картину в красивую бумагу, раз это ко дню рождения. Мартичка, – обернулся он к дочери, – принеси мне серебристую бумагу с красными маками.

– Отец, что это за мухи над пианино? – спросила вечером Зина.

– Но, Зинушка, ведь они висят тут уже целую неделю, – улыбнулся Копферкингель. – Ты только сейчас их заметила? Это мне дал один добрый, но несчастный человек. Кажется, золотко, твоя голова чем-то очень занята. – Он имел в виду пана Милу, который был знаком им только по фотографии. – Наверное, у тебя сейчас в мыслях один пан Мила, золотко, – опять улыбнулся он. – Ну что ж, в этом нет ничего плохого. Судя по фотографии, это хороший, воспитанный мальчик из приличной семьи.

А потом он добавил:

– Эти мухи, которые висят над пианино целую неделю, очень интересные. Одна из них, вон та черная, называется дрозофила фунебрис. А остальные – банановые, на них ставят опыты по наследственности… Зинушка, – ласково сказал Копферкингель, – скоро твой день рождения, и я решил купить тебе красивое шелковое платье, чтобы ты могла надевать его в гости, в театр, в кино, на прогулки с нами и с паном Милой… Завтра приглашаю тебя со мной в магазин, для примерки, я присмотрел кое-что на Рыцарской улице. Моей драгоценной, – прибавил он, – я купил в том же магазине изящный белый кружевной воротничок на парадное темное платье. – Тут он послал улыбку сидевшей в углу кошке и, подойдя, погладил ее. – Ах, как чистоплотна наша любимая Розана! И молока у нее сегодня вдоволь.

7

Судеты были оккупированы, а квартира Копферкингелей сияла огнями.

– Как празднично сегодня в нашей прелестной столовой, – говорил пан Копферкингель на кухне своей Лакме, укладывая на большое блюдо бутерброды. – Словно свадьба! Во главе стола сидит наше золотко, рядом, – указал он на один из кухонных стульев, – пан Мила, дальше две школьные подруги нашего золотка, Ленка и Лала, напротив Ян Беттельхайм и Войта, сын бедного пана Прахаржа с четвертого этажа. Знаешь, нежная моя, – сказал он Лакме, которая теперь аккуратно насыпала в тарелочки соленый миндаль, – все это точь-в-точь как на старой картине, написанной хорошим мастером. Этот пан Мила очень кстати догадался захватить фотоаппарат. Если фотографии получатся, это будет память на всю жизнь. – Пан Копферкингель взял другое блюдо и принялся раскладывать пирожные. – А наша Зина настоящая красавица, драгоценная моя, она пошла в тебя и твою покойную мать. И как ей идет новое черное шелковое платье. Она может смело надеть его в гости, в театр, на прогулку с нами… будь у нее не черные, а светлые волосы, такие, как у ее одноклассниц, она была бы вылитый ангел! Если она выйдет за пана Милу, он будет счастлив. Фотография не обманула, он хороший юноша, и из приличной семьи. Его отец, инженер Яначек, – крупный специалист по станкам, и потом, Мила любит нашу Зину, я заметил, как он смотрел на нее за столом. Вот только имя Милослав мне не очень по душе, лучше бы он был Святобор, Милослав – это слишком нежно. Ну да неважно. Имена ничего не значат, ты права, дорогая. Мила интересуется физикой, электричеством, машинами, я тоже охоч до таких вещей, еще надо его спросить, как он относится к музыке.

– Да ведь они дети, – улыбнулась Лакме, поправляя белый кружевной воротничок на темном платье. – Это у них обычная гимназическая любовь… Мало ли что их ждет впереди!

– Конечно, – сказал Копферкингель, любуясь белым кружевным воротничком. – Мало ли что их ждет впереди… Никто не знает, что будет и что чем кончится, единственная неизбежность в нашей жизни – это смерть. Но первую любовь никто не забудет, вот и наше золотко запомнит ее на всю жизнь… Хватит ли двух бутылок вина? – сказал Копферкингель, доставая чайные ложечки. – Надеюсь, хватит. Я спиртного не пью и буду кофе, для тебя, дорогая, налит чай, наш Мили – сладкоежка, Ян Беттельхайм тоже, им скорее подавай пирожные, ты заметила, вино они едва пригубили, так что, слава Богу, алкоголики из них не получатся… короче говоря, бутылки достанутся девочкам, Ленке и Лале, потом нашей Зине, пану Миле и сыну бедняги Прахаржа. Этот Войта, кстати, выпил немало, как бы он и впрямь не пошел по стопам отца… Впрочем, мы не должны подавать вида, будто о чем-то подозреваем, особенно Зина. Интересно, выйдут ли у пана Милы фотографии? Хорошая у нас осталась бы память о нынешнем дне.

– Я забыла тебе сказать, Роман, – спохватилась Лакме, вынимая блюдца из буфета, – что пришла открытка от Вилли. Вот, – она извлекла из буфета открытку, – принесли сегодня утром. Вилли зовет тебя и Мили на будущей неделе на бокс. Пишет, что хочет вам показать кое-что стоящее.

Пан Копферкингель взял приглашение, прочитал его и вернул Лакме.

– В будущую среду в молодежном клубе… Что ж, раз Вилли приглашает, пожалуй, можно и пойти. Мы ведь не виделись с тех пор, как захватили Судеты. Странно, что он зовет в клуб молодежи, это же чешский клуб. Да еще на бокс! Я и не знал, что он увлекается боксом. То-то удивится Мили! Он ни разу в жизни не был на боксе, так что для него это будет настоящее откровение. Боюсь только, как бы мне не испортить нашего доброго мальчика, лично я считаю этот вид спорта довольно грубым. Позови, нежная моя, Зину…

Лакме отлучилась и вернулась с Зиной, которой очень шло новое черное шелковое платье. Втроем они взяли со стола блюда, тарелки и ложечки и понесли в столовую. В дверях Зина сказала:

– Я не думала, что мы будем подавать бутерброды и сладости только сейчас. Мне казалось, что все должно стоять на столе с самого начала.

– Лучше подносить постепенно, – улыбнулся пан Копферкингель, – когда все выставляют на стол, то не ждешь сюрприза. Это как бабушкин сундук, который раз за разом открываешь – и всегда находишь там что-то новое.

Столовая действительно напоминала живописное полотно с изображением застолья. Все сидели тесным кружком, в котором нашлось место даже кошке. Мили держал ее поперек живота, Ян Беттельхайм водил туда-сюда ее хвостом, а Войтик подсовывал ей к мордочке рюмку вина. Ленка и Лала – обе белокурые, только Ленка худенькая, а Лала пухленькая – смеялись, и Мила тоже смеялся, нетерпеливо поглядывая на фотоаппарат.

– Угощайтесь, дети, – радушно предложил пан Копферкингель. – Все это должно быть съедено. Барышни… – улыбнулся он Ленке и Лале, – пан Яначек, мальчики… – И строго добавил: – Мили, перестань мучить невинное животное. Отпусти кошку. Мы позовем ее, когда будем фотографироваться.

Ах, это один французский министр, – пояснил Копферкингель, заметив, что Мила заинтересовался портретом никарагуанского президента, который висел над дверью, в то время как на его прежнем месте у окна красовалась свадебная процессия. – Его пришлось перевесить сюда от окна, где теперь помещается вот эта свадебная процессия. – Копферкингель подошел и снял ее со стены. – Я купил ее в подарок Зинушке у багетчика пана Голого. Это одинокий пожилой человек, вдовец, он потерял жену уже девять лет назад, но у него есть красивая, розовощекая дочка Марта. Свадьба, дорогие дети, – улыбнулся Копферкингель, не отрываясь от картины, – это великое событие, которое происходит только раз в жизни и определяет всю судьбу человека. Бывает, конечно, что кто-то разводится… – Копферкингель покачал головой и водрузил картину на место. – Разводится и женится снова, случается и такое. Но хорошо ли это? Я по крайней мере против этого. Муж да будет верен своей жене, а жена – мужу. Свадьба есть таинство. – Пан Копферкингель посмотрел на свое обручальное кольцо и вернулся за стол. – А таинство дважды не совершается. Это как регистрация смерти, самый ответственный и возвышенный акт на этом свете. или как погребение, которое тоже не повторяется… Так вы, пан Яначек, взяли с собой фотоаппарат? А получатся при таком освещении снимки?

– Получатся, – с готовностью отозвался Мила. – Можно начинать?

– Вначале надо поесть, – возразил Копферкингель, – когда человек сыт, он и выглядит лучше, жизненнее. А вы еще почти ничего не съели, – показал он на стол, – берите, пан Яначек, видите, сколько здесь всего. Барышни, – обратился он к Ленке и Лале, – вы тоже ничего не едите. Стараетесь сохранить стройную фигуру? Это похвально… – И про себя подумал: «Стройным и дерева потребуется меньше». А вслух сказал: – Но ведь вы еще так молоды!

Потом он стал потчевать Войту и Яна, а Зина налила вино, девочки и Войта выпили и взяли бутерброды, а Ян с Мили – пирожные, и Войта рассеянно уставился на книжный шкаф.

– Тут у меня небольшая библиотечка, – улыбнулся Копферкингель, – где собраны книги, которые можно перечитывать до бесконечности, и при этом они чаруют и захватывают ничуть не меньше, чем когда их открываешь впервые… Зинушка, – попросил он дочь, – включи радио, сейчас должны передавать замечательный концерт, пусть музыка оживит наше застолье.

Потом он сказал:

– В этой моей библиотечке есть две книги, которые особенно мне дороги. Эта вот желтая – о Тибете и далай-ламе, а вторая, рядом с ней, в черном переплете… это даже не книга, а всего лишь несколько листочков, которые даже нелегко было скрепить вместе, однако листки эти очень ценные. Это законы… Кстати, мы ведь сегодня еще не открывали газету, – сказал пан Копферкингель под звуки пленительной арии из «Сицилийской вечерни» Верди, полившиеся из радиоприемника. – А время теперь такое бурное, особенно после захвата Судет. Происходят великие события… – и он протянул руку за газетой, развернул ее и начал читать вслух:

– «Несовершеннолетний за рулем… Автомобиль сбил каменщика с тачкой и извозчика, который упал с козел и получил легкие телесные повреждения. Как выяснилось, за рулем был молодой человек семнадцати лет, на отцовской машине катавшийся по Праге». С тобой, Мили, такого не случится, – пан Копферкингель улыбнулся Мили, который жевал пирожное, – у нас машины нет. Ты можешь только делить машины на цветные, зеленые и белые… Скорее такая история вполне могла бы выйти с Яном, у них машина есть. – Копферкингель кивнул на Яна Беттельхайма, который слушал Верди. – Но Ян – хороший, воспитанный мальчик, он любит музыку, любит ходить на оперы и на концерты, так что он не станет брать без спросу дядину машину. Твой дядя, – пан Копферкингель оторвался от газеты и приветливо посмотрел на Яна, – милейший человек. Хороший врач. Замечательный специалист. Вообще профессия врача просто прекрасна. Врач точно ангел среди людей, он помогает несчастным, а что может быть благороднее этого? Врач избавляет людей от боли и сокращает их страдания… А пан доктор Беттельхайм вдобавок тонкий знаток живописи!

И он опять взялся за газету.

– «Антенна убила женщину», – прочитал он и посмотрел на Лакме, которая поправляла белый кружевной воротничок на платье. – Эти женщины так неосторожны! Так небрежны! А ведь в крематории от нее за час с четвертью останутся всего два килограмма пепла!

Из приемника полился романс Миньон «Знаешь ли чудный край, где так чист небосвод…»

– Мили, – Копферкингель перевел глаза на сына, – на тебя тоже иногда находит, так сохрани тебя Бог, к примеру, попробовать на зуб патрон. Этак можно до конца жизни остаться калекой! И шляться ты любишь, – неодобрительно покачал он головой, – пора бы уже угомониться. Вот Ян, – показал он на молодого Беттельхайма, – если и идет погулять, то не дальше, чем до моста. Ему бы уж наверняка не пришло в голову переночевать в стогу, тем более в такое время. Сейчас не до романтических прогулок, ты же знаешь, что творится в стране, у нас только что отобрали Судеты, мы живем словно в военном лагере, и полиция не станет поощрять в молодых людях романтику дальних странствий… Это романс Миньон «Знаешь ли чудный край».

Копферкингель кивнул в сторону приемника и вновь склонился над газетой:

– А вот еще кое-что. «Членовредительство во сне. Некто Й. Кашпар спал на кровати у стола, на котором он вечером оставил большой кухонный нож. Ночью ему приснился страшный сон, он схватился за нож и изо всех сил ударил себя в правую руку…» Наверное, левша, – покачал головой Копферкингель, – хорошо еще, что бедняга не попал в сердце или в живот. Видите, – он отложил газету в сторону, – бывает, что и сны несут смерть… Ну же, дети, ешьте, у нас сегодня семейное торжество, а угощение на столе не убывает. Дорогая… – Лакме улыбнулась мужу и стала потчевать гостей.

Все занялись едой, а Зина, Мила, Войта и Ленка с Лалой выпили вина.

Потом Мила уставился на табличку возле окна.

– Пан Яначек обратил внимание на нашу табличку, – обрадовался пан Копферкингель, а по радио между тем зазвучали куплеты Мефистофеля из «Фауста» Гуно. – Вы и не догадываетесь, что эта табличка означает! Это, пан Яначек, можно сказать, расписание поездов смерти. Вот вы интересуетесь электричеством, машинами, физикой, за всем этим будущее, миром овладеет автоматика… Я тоже очень люблю всякие автоматы и механизмы, хотя не распространяюсь об этом. Возможно, что и это расписание смерти удастся довести до полного автоматизма, – Копферкингель встал и снял со стены табличку. – Тогда все пойдет еще лучше и быстрее. На первый взгляд это кажется сложным, но на самом деле здесь никакой сложности нет. Вот эти цифры означают порядковые номера покойников, – показал он на столбец цифр, и на пальце его тускло блеснуло обручальное кольцо, – это время церемонии прощания, это первая и вторая печь, а вот это – время кремации, включая и ожидание на запасном пути. Будь у нас не две, а три печи, запасной путь был бы не нужен, все отправлялись бы в печь сразу… – И Копферкингель вернул табличку на место.

– Кремация, дети, предпочтительнее, чем погребение в земле. Автоматика и механизация помогают быстрее обратить человека в прах. Помогают Богу, а главное – самому человеку. Смерть избавляет людей от боли страданий, рушит стену, которая окружает нас всю жизнь и сужает наш кругозор. Кремации, дорогие дети, бояться не стоит. – Пан Копферкингель улыбнулся и добавил, показав рукой на радио: – Это кончаются куплеты Мефистофеля из «Фауста» Гуно.

– А бывало, чтобы человек ожил в гробу? – спросил Мила.

Ленка с Лалой и Войтик засмеялись, а Ян Беттельхайм с серьезным видом продолжал слушать радио, откуда сейчас звучал сладчайший дуэт сопрано и тенора из последнего действия «Дона Паскуале» Доницетти. Пан Копферкингель, явно польщенный вниманием юноши, ответил:

– Что вы, пан Яначек, такого в моей практике не случалось. Никто не ожил: ни пани Струнная, которая в гробу казалась спящей, ни барышня Чарская, которой было всего тридцать лет и которая собиралась замуж…

– И все-таки люди иногда оживают, – настаивал Мила. – Я читал!

– И я тоже, – вмешалась толстушка Лала.

– Да, иногда такое бывало, – согласился Копферкингель, – но только когда мертвец на самом деле не умер. За всю историю лишь двое и впрямь воскресли из мертвых: дочь Иаира и Лазарь. Но это было исключение, чудо, да и то оба они ожили не в гробу, дочь Иаира лежала дома, а Лазарь – в пещере, обернутый полотном. И уж никак не ожить тому, кто провел час с четвертью в печи и чей прах был ссыпан в урну. – Пан Копферкингель отпил кофе. – Кремация с гарантией избавляет человека от страха ожить после смерти, если кто-то верит, что это возможно и сегодня. Впрочем, дорогие дети, бояться нечего – теперь мертвые не оживают. Кого зарегистрируют мертвым, тот мертвый и есть. Современная наука не ошибается… Это дуэт из «Дона Паскуале» Доницетти, – улыбнулся Копферкингель Яну Беттельхайму, который все это время, казалось, слушал музыку.

– А может в крематории случиться так, что смешается вместе пепел двух покойников? – спросил невпопад Ян, и Копферкингель, польщенный его вниманием, покачал головой.

– Это исключено, – сказал он. – Совершенно исключено. Такое могло происходить в средневековье, когда совершались массовые сожжения еретиков на кострах. А в крематории каждого сжигают отдельно, причем горячим воздухом: ни тело, ни гроб не должны соприкасаться с открытым огнем. на то есть даже закон… Впрочем, если бы пепел двух покойников и смешался, беды бы не было. Прах человека всегда одинаков, будь это премьер-министр или официант, нищий или хоть директор крематория. И неважно, какое у кого происхождение, есть в тебе, предположим, капля немецкой крови или нет, такие вещи здесь не в счет, – пан Копферкингель улыбнулся. – Все мы произошли из праха и в прах же вернемся.

Тут у стола появилась кошка, и Копферкингель добавил:

– В некоторых странах сжигают и трупы животных. Там закон защищает не только людей, но и зверей. Звери – наши братья, и мы не вправе причинять им боль. Тем, кто поймет их грустные, тоскующие души, не страшны даже самые свирепые хищники… даже леопард… – И Копферкингель посмотрел на Лакме и ее кружевной воротничок, который красиво белел на темном платье. – В нашей замечательной книге о Тибете есть одно замечательное место. Рассказ о юноше, который повстречался в джунглях с леопардом. Вечером, когда было темно, он лег спать в кустах, а утром, проснувшись, увидел в двух шагах от себя леопарда. Посмотрели они друг на друга – и леопард не тронул человека. Позднее этот юноша стал монахом и в конце концов далай-ламой. Главное – иметь чистое сердце, братская душа зверя это чувствует. Ступай, ненаглядная, – погладил он кошку, – мы позовем тебя, когда начнем фотографироваться. Пусть будет запечатлен и твой нынешний облик, который ты после уже не вспомнишь…

Потом Копферкингель сказал:

– Сейчас передают арию из «Нормы» Беллини, поет известная итальянская певица… Посмотрим, что еще мы не читали в газете… наверняка что-то найдется, ведь после Судет мы живем словно в военном лагере. – И он потянулся за газетой. – А-а, вот! «Ученые о сиамских близнецах. У каждой из двух девочек, которые срослись вместе, была своя голова с шеей, свои верхние конечности и своя грудная клетка с соответствующими внутренними органами, но при этом у них был один живот и одна пара ног. Они имели два отдельных позвоночника, а следовательно, две нервных системы, а также два мозга. Психическая жизнь каждой из девочек была самостоятельной. Обе засыпали и просыпались независимо друг от друга. Так это двухголовое существо жило целый год». Подумай, Ян, – Копферкингель обернулся с улыбкой к молодому Беттельхайму, – если это двухголовое существо кремировали, то пепел обеих девочек смешался – и ничего. Да и как тут было делить пепел? Вообрази, Зинушка, – шутливо подмигнул он дочери, – что у тебя было бы две головы и ты могла бы одновременно делать два дела, думать за двоих, чувствовать за двоих… ведь это значит прожить на земле два срока. Воистину благословенная участь! Что ж, дорогие дети, давайте выпьем еще раз по рюмке. Несравненная, налей, пожалуйста, девочкам и мальчикам; Яну и Мили, наверное, не надо – они не пьют, они еще очень молоды… Как красива эта ария из «Нормы»!

Пан Копферкингель отпил кофе, посмотрел на полупустые блюда с бутербродами, пирожными и миндалем и сказал:

– Ну вот, вы немного поели, немного насытились… так, может быть, пан Яначек, вы нас сфотографируете?

Все сгрудились вместе, пан Копферкингель взял на колени кошку и сел с Лакме посередине, рядом с ними встали Зина и Мили, остальные выстроились сзади. Мила в шутку погрозил им пальцем, велел всем замереть и под звуки божественной «Нормы» сделал снимок.

– Фотография, – сказал Копферкингель, когда он закончил, – как бы консервирует настоящее для вечности. У нас в крематории тоже фотографируют, только при этом не говорят «замрите!» – ведь снимают покойников в гробу…

Пан Копферкингель попридержал у себя на коленях кошку, и Мила сделал еще один снимок, на сей раз семейный, с Лакме, Зиной и Миливоем. Но пальцем он больше не грозил и замереть не просил.

– Люди любят помещать в семейных альбомах фотографии похорон, так же как и фотографии свадеб, – сказал Копферкингель после второго снимка. – Это две самые торжественные церемонии в жизни, которые хочется запомнить навсегда.

Потом сын бедняги Прахаржа вызвался сменить Милу у аппарата, чтобы он смог сфотографироваться с остальными. Пан Копферкингель кивнул и опять взял на колени кошку, усадил подле себя Лакме, а молодежь встала сзади.

– Теперь вы вдвоем с Зиной, – улыбнулся Копферкингель Миле, – а я буду снимать, только вы, пан Яначек, подготовьте аппарат.

Мила подготовил аппарат, и пан Копферкингель сделал снимок. Ария из «Нормы» закончилась, и в столовой наступила тишина.

– Даст Бог, фотографии получатся удачные, – улыбнулся пан Копферкингель, – и будет у нас память на всю жизнь. Спрячьте аппарат, пан Яначек, не то еще сломается!

– Я вот что хотела спросить… – сказала толстушка Лала, смущенно отводя глаза. Пан Копферкингель ласково кивнул ей, и Лала осмелела: – Зачем надо бальзамировать трупы, как, например, было принято в Древнем Египте?

– Это, барышня Лала, долго объяснять. – Копферкингель махнул рукой. – Я-то считаю, что бальзамировать противоестественно. Из-за этого человек не сможет вернуться в прах, из которого он вышел, разве только через тысячелетия. Бальзамировать следует только святых или выдающихся деятелей, которым уже ни к чему возвращаться в прах. В Египте бальзамировали фараонов, позже бальзамировали Спасителя… в наши дни может быть забальзамирован далай-лама в Тибете. но бальзамировать какую-нибудь пани Струнную или барышню Чарскую просто грех.