Текст книги "Крематор"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Смерть вступает с жизнью в бой! Это, наверное, будет самая жуткая сцена, я вся так и дрожу. А что это за шум слышен всегда, когда гаснет свет, вроде как прыжки? Эй, – сказала она своему толстяку, – у тебя вот-вот свалится шляпа!

– Молчи, ты, балда! – напустился на нее тот. – Тут тебе не камера пыток, какие прыжки?! Это паноптикум, тут все из воска. Марш вперед! – И он послал ее тычком в следующее помещение.

Это оказался то ли коридор, то ли подвал с дверью, задернутой полупрозрачной тканью, и мощенным плитами полом, на котором стояли тяжелые черные столы и сундуки… А между ними. между ними высился мертвенно бледный, скрюченный болезнью вельможа в шляпе с длинным пером и в высоких ботфортах, в руках он сжимал то ли прут, то ли палку, занеся ее над хрупкой девушкой, которая опустилась на одно колено и в ужасе пыталась защитить голову и лицо.

– Я так и знала, мертвецкая! – взвизгнула посетительница, и перо на ее шляпе задрожало, а толстяк бешено замотал головой и ткнул ее в бок.

– Черта лысого ты знала! – яростно просипел он. – Ты дура! Это не мертвецкая, это паноптикум, здесь все из воска, говорю тебе в сотый и в последний раз. Гляди себе и не мели языком, не то. – И он погрозил ей палкой.

– Вы узнали вельможу, – торопливо картавила хозяйка, сверкая перстнями, серьгами и ожерельем, – но хоть глазам не верь: стал из него просто зверь! Решил девицу он убить, чтоб ей не дать чуму плодить и козням сатаны служить… Ах, суждено ей погибнуть или остаться жить? Вы, добрые господа, конечно, за то, чтобы безумец не причинил ей вреда… – так приди же, наш карлик, скорее сюда! Свет! – хлопнула она в ладоши, но послышался щелчок выключателя, а свет не зажегся; когда же наконец лампочка вспыхнула, хозяйка отвесила низкий поклон, и за полупрозрачной занавеской показался карлик. Голова наклонена, нога согнута для удара по лежащему внизу детскому мячу, рот до ушей, одна рука грозит вельможе, а другая держит ярко размалеванную миску… Все это напоминало рекламу магазина игрушек.

– Вы увидели, уважаемая публика, великую беду: черную смерть в Праге в 1680 году, – продолжала картавить хозяйка. – А в довершение добрая дива явит вам еще одно диво: в карлика нашего, милого Карлушу, вдохнет жизнь и душу. Наш карлик – бедняжка, у него одна рубашка… он не резвится, не шалит, как ваши детки, а просит у зрителей на бедность монетки. Увидев так близко чуму, пожертвуйте болезным – и вы поможете снять заклятье ему!

Она подошла к Карлуше, простерла над ним руку, унизанную кольцами, и выкрикнула:

– Чары-мары-тарабары, человечек восковой, повернись и стань живой!

Хозяйка паноптикума с глубоким поклоном коснулась пальцем шапочки карлика – и среди посетительниц послышались сдавленные крики. Восковая фигурка заморгала глазами, задвигала губами, дернулась – и ожила. Улыбаясь и кланяясь, Карлуша протянул вперед раскрашенную миску.

– Да это не паноптикум! – заверещала посетительница с пером, обернувшись к своему толстяку. – Что ты нес чушь, будто тут один воск? У самого у тебя из воска мозг! Глянь, у него нога шевельнулась… Господи, я, кажется, свихнулась!

Толстяк захрипел и вскинул палку; его спутница вскрикнула, схватилась одной рукой за бусы, а другой – за шляпу с пером и пустилась наутек.

– Она, верно, и впрямь свихнулась, – извиняясь, сказал толстяк. – Дурная баба. Это она не впервой вытворяет. Хватит, больше никуда ее водить не буду!

Владелица балагана торопливо поблагодарила зрителей за пожертвования, пожелала им счастливого пути и отодвинула занавес, пропуская их в последнее помещение, где на фоне черной бумаги белело несколько жалких человеческих скелетов, а под ногами раскатились рассыпанные бусы и валялось перо.

– А что стало с тетей? – заинтересовался Мили. – Она убежала?

– Убежала, – подтвердил пан Копферкингель, грустно взирая на скелеты, – наверное, не выдержала потрясения.

– А мальчик-карлик тут работает? – спросил Мили.

– Скорее всего, он внук хозяйки, – ответил пан Копферкингель.

– Бедная женщина, – сказал он позже, когда все вышли из шатра на свежий воскресный воздух. Пан Копферкингель полуобернулся назад и поглядел на толстяка с палкой – тот держал в руке шляпу. – Бедная женщина, надеюсь, с ней не произошло ничего серьезного. Это ведь всего лишь паноптикум, балаганный аттракцион; современная медицинская наука поможет ей. Да вот хоть наш добрый, человечный доктор Беттельхайм наверняка бы ее вылечил. Драгоценная моя, тебе приходилось видеть кабинет доктора Беттельхайма? – улыбнулся он Лакме. – Он как-то позвал меня к себе. У него на стене висит прекрасная старинная картина… Впрочем, это неважно… Страшно подумать, какие несчастья некогда испытывали люди. Перед чумой они были совершенно беззащитны. Средневековье, одно слово.

– Средневековье, Роман, – сказала Лакме, когда они вышли на улицу, – преследует людей и сегодня. Не чума, так что-то другое.

– Это верно, – кивнул пан Копферкингель. – Сегодня людей преследуют голод, нищета, эксплуатация, всяческие бедствия – и новые болезни, которые тогда еще были малоизвестны, к примеру, лепра… Взять хоть пана Штрауса, и не одного его… – Пан Копферкингель потупил глаза. – Чего они только не натерпелись в жизни! Правда, все эти страдания преходящи, в конечном итоге человек освобождается от них, сбрасывает цепи, перевоплощается… И даже те, кто умер тогда от чумы… – пан Копферкингель ненадолго задержал взгляд на витрине попавшейся по пути кондитерской. – Люди перестали страдать, они давно мертвы. Ну и что? Это ждет всех – но не сразу, не вдруг. Мы же стремимся сократить страдания сейчас, покуда еще длится наша единственная, неповторимая жизнь. Именно так говорится в нашей замечательной книге о Тибете.

Он помолчал и добавил:

– В средневековье покойников хоронили в общих могилах и засыпали их известью, чтобы предупредить распространение заразы. Между тем было бы умнее сжигать их! И зараза бы не грозила, и истерзанные болезнью тела несчастных обращались бы в прах куда быстрее! Но как я счастлив, дорогая, – улыбнулся пан Копферкингель Лакме, – что способен обеспечить вас лучшим жильем, нежели люди имели в прежние времена. Прихожая, пианино в гостиной, приемник в столовой, ванная… Не Бог весть что, но, может, будет лучше, раз уж у нас есть пан Штраус. При случае я все же увеличу его долю. – Пан Копферкингель ласково улыбнулся Зине, которая шла подле них, и оглянулся на Миливоя, плетущегося далеко позади: он, должно быть, застрял у одной из витрин – скорее всего той кондитерской, мимо которой они только что прошли.

Пан Копферкингель остановился, и Лакме с Зиной остановились, поджидая Мили, а когда он наконец догнал их, пан Копферкингель сказал:

– Ну, Мили, как поживает племянник доктора Беттельхайма Ян? А Войтик Прахарж с четвертого этажа? – И тут же, еще не дав Мили ответить, добавил: – Не отставай, Мили, поторопись!

3

– Я приобрел для тебя, любимая, картины, – сказал как-то пан Копферкингель своей жене в их замечательной столовой, в которой стояли – кроме всего прочего – книжный шкаф, горка, торшер, трельяж и радиоприемник. – По случаю первой крупной выручки. Это чтобы наш дом стал еще краше.

– А ты перечислил проценты пану Штраусу? – спросила Лакме.

– Конечно, – ответил он, тронутый ее щепетильностью, – причем не треть, как обещал в «Серебряном футляре», а сразу половину. Этим я и сам избавился от ощущения, что я его обманываю, и для него приготовил приятный сюрприз. Дети дома?

– Зина на музыке, а Мили с Яном Беттельхаймом.

– Я рад, – улыбнулся пан Копферкингель, – Ян Беттельхайм – хороший, воспитанный мальчик, пусть Мили дружит с ним. Ян никогда не уходит дальше моста. Он успешно учится, любит музыку, его часто водят в оперу… он не пьет, не курит… Да-да, дорогая, – пан Копферкингель встретил улыбкой удивленный взгляд Лакме. – То, что ему только четырнадцать, как и Мили, еще ничего не значит. Возьми, к примеру, Войтика Прахаржа с четвертого этажа. Ему пятнадцать, а его отец… мне жаль его…

Лакме вновь недоуменно поглядела на мужа, и пан Копферкингель не без смущения пояснил:

– Мы, конечно, не вправе критиковать и судить других, у каждого из нас, будь он даже такой же праведный трезвенник, как я, множество своих недостатков. Но пани Прахаржо-ва пожаловалась мне вчера на лестнице, что ее муж пьет.

Он перевел взгляд на принесенный сверток и закончил:

– Пьет, и чем дальше, тем больше. Если так пойдет, то он станет натуральным алкоголиком. Наш разговор, к несчастью, слышала Зина, это меня очень огорчает, и я жалею пана Прахаржа, но еще больше я жалею пани Прахаржову и их Войтика. Боюсь, что мальчик пойдет по стопам отца. Бывают пороки, которые передаются по наследству. Похоже, что Войтик Прахарж уже курит, и он, как и наш Мили, любит уходить из дому. Бог знает, от кого Мили досталась эта склонность, но только не от меня и не от тебя, мы-то всегда были домоседы… Как вспомню об этой истории с Сухдолом… Знаю-знаю, – тут же нежно сказал он, заметив укоризну во взгляде Лакме, – спиртным и сигаретами наш Мили, слава Богу, не балуется, он хороший мальчик, и я рад, что он общается с Яном Беттельхаймом. Дальше моста они не уходят.

Потом он сказал:

– Кстати, насчет пана Прахаржа… надо предупредить Зину, чтобы она нигде об этом не болтала, особенно при Войте, подобное известие об отце могло бы потрясти его. Ну, а теперь, дорогая, – пан Копферкингель улыбнулся, – повесим подарки. Позволь, перед тем как развернуть пакет, я расскажу, как я их нашел.

Пан Копферкингель достал ножницы, чтобы перерезать веревки, и сказал:

– Дело было так. По дороге с почты мне пришло в голову купить что-нибудь для дома. Как ни прекрасна наша квартира, мы должны и дальше ее благоустраивать, как сказала бы твоя тетушка из Слатинян, эта добрейшая женщина, почти святая; кроме того, возможно, нам предстоит принимать деловых людей, ведь помимо пана Штрауса я собираюсь нанять и других; впрочем, оставим это. Так вот, по дороге с почты, – продолжал пан Копферкингель, разрезая веревку, – я зашел к багетчику пану Голому, ты его, наверное, не знаешь, я и сам видел его сегодня впервые в жизни… это пожилой одинокий человек, вдовец, жена у него умерла восемь лет назад, и остался он вдвоем с дочерью, которая, когда я вошел в мастерскую, отмеряла за прилавком багет и выглядела очень привлекательно: совсем юная розовощекая девушка в красивом черном платье… У пана Голого были сплошь одни дешевые березки, сирень да маки – короче, ничего стоящего, кроме разве что единственной картины без рамы, для которой его дочь и отмеряла багет. А эти картинки, – пан Копферкингель показал на сверток, – стояли в углу, он даже не предполагал продать их, хотел только вставить в рамку; это две гравюры, за обе он просил всего восемь крон, добрый человек…

И пан Копферкингель с улыбкой извлек гравюры из оберточной бумаги. На первой был изображен город на холме, с замком и собором на фоне гор.

– Я подумал, – опять улыбнулся пан Копферкингель, – что это Зальцбург или Любляна, оба эти города похожи как две капли воды, оба стоят на холме, я бывал в них во время войны; но оказалось, что это Мэриборо, главный город ирландского графства Куинс, получивший свое название в честь королевы Марии. Там сохранились развалины замка 1560 года, старое здание суда и сумасшедший дом. Куда же мы ее повесим?

– Может, в ванную? – предложила Лакме, и он был тронут.

Он считал ванную комнату самым красивым местом в их квартире и очень ее любил.

Захватив Мэриборо, они направились в ванную, которая и впрямь впечатляла: там было большое зеркало, умывальник, ванна, а на стене под потолком сверкала белизной изящная вентиляционная решетка со шнуром, закрепленным на железной скобе. Ниже, под решеткой, в черной застекленной рамке висела большая желтая бабочка, насаженная на булавку.

– Знаешь, дорогая, – улыбнулся пан Копферкингель, – я считаю нашу ванную самым красивым местом у нас в квартире и очень люблю ее, но мне все же кажется, дорогая, что сюда больше подойдет букет цветов или обнаженная натура, чем Мэриборо. Принимая во внимание, что жители Мэриборо занимаются ткачеством, повесим эту картину в переднюю, поближе к вешалке. Над нашим замечательным шкафчиком для обуви… А вот и вторая гравюра, – сказал он, когда они вернулись в столовую. – Это портрет. Идеальный портрет идеального джентльмена. Это Луи Марен, профессор Коллежа общественных наук, позднее министр социального обеспечения в правительстве Пуанкаре…

– Но тут написано другое имя, – склонилась над рамкой Лакме.

– Ну да, – погладил он ее по черным волосам, – это никарагуанский президент Эмили-ан Чаморро в 1916 году. Неважно, дорогая. Пусть это будет Луи Марен. Имя мы закроем бумажной полоской. Красивое, экзотическое мужское лицо станет украшением нашей столовой. Когда за обедом видишь благородное лицо, еда кажется вкуснее. Повесим… – пан Копферкингель окинул взглядом стены столовой и закончил: – Повесим его вот здесь, у окна. Рядом с нашей прелестной табличкой. Правда, та картина, для которой отмеряла багет розовощекая дочка пана Голого, подошла бы сюда больше: там изображена свадебная процессия. Ну ничего, ведь я всегда могу еще раз зайти к пану Голому и купить ту картину. Тогда мы перевесим Марена в другое место. – И он поправил прелестную табличку, висевшую на черном шнурке у окна.

– Отец, ты купил картины! – ахнула Зина, вернувшись с урока музыки, и пан Копферкингель погладил ее по голове и сказал:

– Я купил картины, золотко мое, так как доходы нашей семьи возросли. Я купил их, чтобы наша квартира стала еще уютнее. – И он грустно улыбнулся Зине и Лакме, а потом спросил: – Ну, как ты сегодня играла?

– Да так… – вздохнула Зина, не сводя глаз с экзотического мужского лица на портрете. – Повторяла до бесконечности этюд, а старуха готова была бить меня линейкой по пальцам.

– Ну, Зинушка, не надо так, – мягко сказал пан Копферкингель, – не называй больше учительницу старухой. Это почтенная пожилая дама. Когда тебе будет столько, сколько ей, и какая-нибудь шестнадцатилетняя девушка назовет тебя старухой, тебе это вряд ли понравится. Женщины очень ранимы, и прежде всего красивые женщины, золотко мое. Мы не вправе никого обижать… даже в мыслях… Зина, – строгим голосом продолжал пан Копферкингель, – прошу тебя, не рассказывай никому о том, что ты слышала о пане Прахарже от его жены. И особенно Войте, это его может очень огорчить, я вообще не понимаю, как это пани Прахаржова решилась вслух пожаловаться…

Зина молча кивнула, и пан Копферкингель опять погладил ее по волосам.

– Драгоценная моя, – обратился он затем к Лакме, – детям надо бы навестить тетю в Слатинянах… отвезти ей цветов, – например, букет белых лилий. Как жаль, Лакме, что нет уже с нами твоей доброй матери, она так хорошо готовила, пекла…

Тут он улыбнулся кошке, лежащей в углу столовой, и пошел посмотреть, есть ли у нее в блюдце молоко: кошка тоже ела в столовой.

– Вчера или когда-то еще, – сказал пан Копферкингель, глядя на кошачье блюдце, – я прочитал, что арестовали одну женщину, которая продавала на рынке освежеванных кроликов, а на самом деле это были кошки. Бедную женщину на это толкнула нужда. Ведь хотя мы живем в справедливом и человечном государстве, нужда кое-где еще дает о себе знать.

Потом Зина стала приводить в порядок волосы перед маленьким зеркалом в столовой, а пан Копферкингель открыл книжный шкаф и любовно провел пальцем по корешку своей замечательной желтой книги о Тибете, после чего обвел взглядом тумбочку, торшер и радио и отправился помогать Лакме готовить бутерброды. Вечером они ожидали супругов Рейнке.

Рейнке были старыми друзьями Копферкингелей, хотя виделись оба семейства в последние годы нечасто. Это была солидная, элегантная пара. На Вилли ловко сидели серый костюм с голубым галстуком и зеленая тирольская шляпа со шнурком вокруг тульи; аккуратно причесанную головку его жены украшали большие серьги. Лакме разлила вино, все чокнулись, пан Копферкингель и Лакме едва пригубили, а Зина выпила чуть больше, примерно как пани Рейнке. Пан Копферкингель пододвинул гостям бутерброды и соленый миндаль. Пани Рейнке взяла бутерброд и положила его на хрустальную тарелочку, и Вилли тоже взял бутерброд, а другой рукой достал из кармана газету и протянул ее своему другу первой страницей вверх.

– Женатые мужчины, согласно статистике, – прочитал пан Копферкингель, открыв газету, – живут дольше. Прекрасно, Вилли, мы с тобой должны поблагодарить наших милых дам. Не будь их, мы бы поумирали, не дожив до старости.

Все засмеялись, а пан Копферкингель поискал глазами еще какую-нибудь поучительную информацию, чтобы зачитать ее вслух.

– А вот, – проговорил он, погасив улыбку, – бездомный ютится в свинарнике… Или вот: во рту восьмилетнего мальчика разорвался патрон! Это не худо бы послушать нашему Мили, – вздохнул пан Копферкингель, – правда, ему уже четырнадцать, но он все время где-то бродит. Может быть, вы еще не знаете, ведь вы давно у нас не были… – Пан Копферкингель посмотрел на Вилли и на пани Рейнке. – Как-то он даже не вернулся вечером домой, пришлось обратиться в полицию. Нашли его ночью в поле в окрестностях Сухдола, он вздумал заночевать там в стогу… дело было летом. Вот и сейчас его нет дома. Что, до сих пор гуляет? – с улыбкой спросил он у Лакме.

– Мили с Яном Беттельхаймом, у моста, – сказала Лакме.

– Беттельхайм? – поднял глаза Вилли. – Интересная фамилия. Не тот ли это врач, чья вывеска висит у вашего подъезда?

Пан Копферкингель кивнул. Вилли встал и направился, сопровождаемый слегка смущенным взглядом хозяина, к окну, туда, где висела на черном шнурке табличка с цифрами:

		I	II
1.	8.00-8.30	8.30-9.45	-
2.	8.30-9.00		9.00–10.15
3.	9.00-9.30	9.45–11.00
4.	9.30–10.00		10.15–11.30
5.	10.00–10.30	11.00–12.15
6.	10.30–11.00		11.30–12.45
7.	14.00–14.30	14.30–15.45
8	14.30–15.00		15.00–16.15
9.	15.00–15.30	15.45–17.00
10.	15.30–16.00		16.15–17.30

Вилли молча изучал табличку. Потом перевел глаза на экзотический портрет, висящий рядом.

– Карл, кто это? Кто-нибудь из ваших предков?

– Это бывший французский министр Луи Марен, – неуверенно проговорил пан Копферкингель, – я купил это сегодня утром у пана Голого. Пан Голый содержит багетную мастерскую на Неказанке, он пожилой человек, вдовец, его жена умерла восемь лет назад, и он живет с дочерью, красивой розовощекой девушкой в черном платье… В передней висит и другая картина от пана Голого. Мэриборо, это город в Ирландии, названный в честь королевы Марии, она основала его в 1560 году. Но у пана Голого есть одна картина, которая подошла бы сюда больше, свадебная процессия… Ах, Вилли, – сказал пан Копферкингель, когда Вилли вернулся на свое место, – стоит только вспомнить, как нас мобилизовали, как мы пели в Праге на вокзале «Тебе, в венце победы, слава!» и «На родине, на родине», как мы сражались на фронте, как умирали… но война мне чужда, я не люблю ее. Она несет людям куда больше несчастий, чем мирная жизнь: нужду, разлад в семье и разводы, кровь, слезы, боль, смерть… И не только людям. Как вспомню, к примеру, сколько вынесли в походах несчастные лошади! На свете должны царить мир, счастье и справедливость.

– Но все это с неба не падает, – сказал Вилли, – за это надо бороться! Мечты и слова ничего не стоят, важны дела. А на них способны только полноценные люди. Судьбы Европы должны решать они, а не всякие слабаки. Вот, например, Австрия, – он ткнул пальцем в первую страницу газеты. – Ее присоединили к рейху – и это лишь первый шаг. Гитлер – гениальный политик, он избавит стомиллионный народ от страданий, нищеты, безработицы и обеспечит ему подобающее место в мире… вы еще не видели листовок, которые выпустила наша СНП? Она объединяет судетских немцев.

– А я думал, – удивился пан Копферкингель, – что ты член аграрной партии.

– Верно, – сказал Вилли, – но я немец! В январе мы примкнули к СНП, и я тоже внес в дело объединения свою скромную лепту. В Чехословакии создается единый немецкий фронт. Наш народ после войны стал жертвой беззакония, и мы с этим не можем смириться. В ком течет немецкая кровь, кто сражался с врагами Германии, кто хочет мира, счастья и справедливости – встань под знамена СНП! Еще не поздно, написано в листовке, которая может служить и заявлением… Вступай в СНП! Без Гитлера мы не выживем!

Пан Копферкингель растерянно посмотрел на Вилли и предложил:

– Угощайся миндалем.

Пани Рейнке сурово взглянула на пана Копферкингеля, взяла газету, развернула ее и начала читать заголовки:

– «Бездомный ютится в свинарнике…», «Во рту восьмилетнего мальчика разорвался патрон…» Ну, какие еще есть важные новости? – Она перевернула страницу. – А-а, вот! «Упал в кипяток. В Берегове отмечали серебряную свадьбу…»

Пан Копферкингель перевел глаза на пани Рейнке и мягко сказал:

– Жизнь полна трагедий, пани Эрна. Например, пан Штраус служил привратником, но один злой человек выгнал его, вскоре он потерял семью – жена умерла от горловой чахотки, а сын от скарлатины; теперь он торговый агент по кондитерской части и попутно проводит среди желающих предварительную запись в крематорий… Или возьмем недавний случай с женщиной, которая из-за нужды и голода продавала кошек под видом кроликов; хотя мы живем в человечном государстве, нужда все еще дает о себе знать. А женщины, – продолжал он, – женщины, которые пережили внезапное потрясение! Тут недавно у нас на глазах одна такая. насмотревшись на чуму в паноптикуме… Угощайтесь миндалем, – предложил он пани Рейнке.

– СНП? Но как же… – Лакме смущенно отпила чаю. – Ведь наши дети ходят в чешские школы, дома мы тоже говорим только по-чешски – вот как сейчас.

– Да, мы никогда не говорили в семье по-немецки, – подтвердил пан Копферкингель, – и книги у нас сплошь чешские… Да и сколько там во мне немецкой крови? Капля!

– Капля? – переспросил Вилли с жестким смешком. – Капля… Но у кого есть совесть и сердце, чувствует в себе и каплю. Повторяю: без Гитлера мы не выживем. Нас задушит безработица, мы перемрем от голода, и зароют нас, как собак: вот в чем трагедия, – с нажимом сказал Вилли. – Это тебе не один-два доходяги, не баба, которая продавала кошек или сбрендила в паноптикуме, тут целая нация! Тут страдают и бедствуют сто миллионов человек! А ты за деревьями не видишь леса: уткнулся в своего пана Штрауса и упускаешь главное!

Вдруг Вилли поглядел на часы и объявил, что у него в восемь встреча в немецком казино с Берманом.

– Берман – руководящий работник СНП, он едет в Берлин на совещание с министром Геббельсом! Эта республика – помеха на пути нашего возрождения… Но это тебе долго объяснять, – Вилли махнул рукой, – а нам с Эрной пора. Хорошо, что у подъезда нас ждет машина, а то бы мы опоздали.

Супруги Рейнке поднялись – но тут раздался звонок в дверь. Зина побежала открывать, и в столовую несмело вошел Мили. В дверях он обеими руками стащил с головы кепку.

– Где ты был, Мили? – хлопнул его по спине Рейнке. – С Яном Беттельхаймом у моста?

– Нет, перед домом, – выпалил Миливой. – Мы смотрели на машины.

– Мили очень любит машины, – сказала Зина.

– У него есть даже своя теория, – улыбнулась Лакме. – Он делит машины на цветные, зеленые и белые. Цветные машины – это обычные, частные, например, та, на которой ездит доктор Беттельхайм, или ваша. Зеленые – это военные и полицейские. А белые машины…

– А белые – небесные, – смущенно улыбнулся пан Копферкингель. – Для ангелов.

Супруги Рейнке засмеялись, Вилли взял свою зеленую шляпу со шнурком вокруг тульи, они попрощались и ушли.

– Да, Вилли никогда нельзя было назвать слабаком, – сказал пан Копферкингель своей темноволосой жене, стоя у окна под табличкой на черном шнурке и портретом министра социального обеспечения. – Он всегда был полноценным человеком. И вот сейчас у подъезда его ждет машина, и он занимает высокое положение в партии судетских немцев. Как жаль, Мили, – повернулся он к сыну, который таскал со стола соленый миндаль, – как жаль, что тебя не было с нами, интересный получился разговор, интересный и поучительный. Пан инженер Рейнке тоже ходил когда-то в гимназию, но он не шатался Бог знает где, его не искали с полицией – и вот результат. Он встречается с неким Берманом, который едет в Берлин к самому министру Геббельсу, у подъезда его ждет машина – а ты хромаешь по немецкому. Правда, мы-то дома говорим по-чешски, и все это политиканство и связи с СНП мне вовсе не по душе, но немецкий, мой мальчик, знать надо, что ни говори, это язык стомиллионного народа. Ян Беттельхайм наверняка хорошо говорит по-немецки… даже Войтик Прахарж берет где-то уроки…

– Но живут же другие без немецкого! – возразил Мили. – Вот хоть тот же Карлуша из паноптикума…

– Ну, – удивленно засмеялся пан Копферкингель, – это совсем другое дело. Ему он ни к чему, ведь этот Карлуша ездит по ярмаркам.

Затем пан Копферкингель сказал:

– Давайте включим радио, там передают замечательный концерт. А как поживает моя красавица? – И он во второй раз за вечер пошел посмотреть на кошкино блюдце в углу. – Зинуша! Нельзя так мучить животное, молока у кошки осталось на донышке… А-а, это «Прелюдия» Листа…

И он нежно погладил кошку.

4

Была пятница, и старуха, заметив пана Копферкингеля издалека, уже кивала ему. Она ждала здесь каждую пятницу утром и каждую субботу вечером, даже когда шел дождь или снег. Но сейчас было лето, старуха стояла без платка, похожая на седую колдунью. Пан Копферкингель подал ей монетку и вошел в привратницкую. Там он просмотрел висящее в рамочке расписание на сегодня: пять мужчин и пять женщин, в их числе и тридцатилетняя пани Струнная. Пан Копферкингель поздоровался с паном Враной, у которого была больная печень и который то и дело заваривал себе в привратницкой чай, и неторопливо двинулся через безлюдный двор к зданию крематория.

«Вот уже пятнадцать лет я прохожу мимо пана Враны и его привратницкой, направляясь в Храм смерти, – думал он про себя, попеременно глядя то на брусчатку у себя под ногами, то на ясное синее небо над головой, – пятнадцать лет прихожу я сюда, и меня всякий раз охватывает священный трепет. Это как мой брак с Лакме. Уже семнадцать лет мы живем вместе, – он посмотрел на свою руку с обручальным кольцом, а меня точно так же, как в день нашей первой встречи у клетки с леопардом, переполняет чувство счастья и любви. Мне жаль тех, кто не испытал этого…» Тут он вошел в здание и миновал вторую привратницкую, где сидел пан Фенек – старый чудак с длинным ногтем на мизинце. За привратницкой у него была своя каморка с кушеткой, тумбочкой и стулом. Когда пан Копферкингель проходил мимо, пан Фенек кивнул головой и помахал зажатой в руке газетой. Пан Копферкингель с улыбкой поздоровался, потом свернул в коридор и вошел в раздевалку. Беран и Заиц успели уже натянуть комбинезоны.

– Читал? – спросил Заиц. – Англичане уговаривают нас уступить Судеты. Боюсь, как бы они с Францией не продали нас немцам…

– А мы не дадимся, – отрезал Беран. – В пограничье объявят чрезвычайное положение.

Пан Копферкингель, улыбаясь, достал сверток с едой и книгу о Тибете, которую он читал здесь в свободные минуты.

– Не бойся, Йозеф, – ласково сказал он Заицу. – С чего бы им продавать нас немцам? Все будет в порядке. И это я говорю, несмотря на то, что во мне есть капля немецкой крови, а супруга моя – вообще немка по покойнице матери, но никто не выбирает свое происхождение, и мне это совершенно безразлично. Я политикой не интересуюсь, – повернулся он к Берану, – по мне лишь бы не было нужды, несправедливости и страданий. Жаль, что пока все обстоит не совсем так. А-а, пан Дворжак, – внезапно заметил он молодого человека, который молча стоял в углу у вешалки, что же вы, пан Дворжак, смелее! Вы, кажется, немного волнуетесь. Ничего, пан Дворжак, я введу вас в курс дела как можно деликатнее. Не хотите ли и вы пойти с нами, пани Лишкова? – и он улыбнулся молоденькой уборщице, которая перед зеркалом повязывала на голову косынку, собираясь домой. – Ведь вы еще, можно сказать, не знаете всей нашей механики и автоматики. Вот пани Подзимкова – та знает.

– Пани Подзимкова работает здесь уже пятнадцать лет, а мне это для уборки коридоров знать ни к чему, – печальным голосом ответила пани Лишкова, не отрываясь от зеркала, и пан Копферкингель засмотрелся на нее, не выпуская из рук сверток с едой и книжку о Тибете, и подумал: «Что это с пани Лишковой? У нее такой печальный голос! Да и на дворе так тепло, а она в косынке. Даже старуха нищенка – и та стоит с непокрытой головой». А потом он подумал: «Я ни разу не был в пекарне, но наши печи странным образом напоминают мне о хлебе насущном…» Когда пани Лишкова ушла, пан Копферкингель переоделся в комбинезон и кивнул пану Дворжаку, который все так же молча стоял в углу у вешалки.

– И что вас сюда потянуло, пан Дворжак, – улыбнулся пан Копферкингель, – ведь вы еще очень молоды, наверное, только что окончили институт? Ну, да все мы, пан Дворжак, когда-то начинали – вот и пан Беран, и пан Заиц, так что выше голову и прочь всякие страхи! Страх, наряду с нуждой, завистью и клеветой, – один из главных врагов человечества. Если бы люди избавились от страха, они стали бы куда счастливее. Страх мешает нам почувствовать красоту окружающей природы! Пойдемте.

Они вышли в коридор, и пан Дворжак робко спросил, можно ли здесь закурить.

– Разумеется, – кивнул пан Копферкингель. – Почему же нельзя? Мы не в кино и не в больнице, мы – посреди огня. Так что курите, пан Дворжак, если вам от этого станет легче. Спасибо, – отверг он предложенную сигарету, – я не курю. И не пью. Но если вы считаете, что рюмочка-другая пойдет вам сейчас на пользу, то не стесняйтесь, пан Дворжак, выпейте. Мы, трезвенники, – терпимые и разумные люди. – Пан Копферкингель засмеялся и приступил к объяснениям. – Вот этот репродуктор, – указал он на тарелку, чернеющую на фоне белого кафеля, – служит для того, чтобы мы слышали церемонию в ритуальном зале. Она стоит того, пан Дворжак: прекрасные речи, возвышающая душу музыка. Вы любите музыку, пан Дворжак?

А когда молодой человек, стряхнув в ладонь пепел, кивнул, пан Копферкингель сказал:

– Это очень хорошо, пан Дворжак. Тонкие натуры всегда любят музыку. Остается только пожалеть тех, кто умер, так и не познав красоты Шуберта или Листа. А вы случаем не родня Антонину Дворжаку, автору «Черта и Качи», «Хитрого крестьянина» и «Русалки»?

Пан Дворжак завертел головой, и пан Копферкингель пояснил:

– У нас тут часто исполняют «Ларго» Дворжака, «Поэму» Фибиха, «Свети, солнышко, свети», «Прекрасную мою Чехию»… Итак, это репродуктор… А вот эта кнопка, – пан Копферкингель указал на кнопку посреди белого кафеля, – раздвигает железный занавес ритуального зала, отправляя людей в космические сферы. Впрочем, теперь, при новом директоре, мы пользуемся ею крайне редко. Это за нас делает наверху пан Пеликан. И пан Пеликан, и новый директор – весьма достойные люди, у нас с ними хорошие отношения… а убирает там пани Подзимкова… А теперь взгляните на эту табличку.