Текст книги "Крематор"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Копферкингель повернулся к Зине и сказал:

– Ну, а сейчас по случаю своего семнадцатилетия и в честь своих милых гостей ты могла бы сыграть нам на пианино. Барышня Лала наверняка любит музыку, пан Яначек тоже… – Оба кивнули, и Копферкингель заметил: – Тонкие натуры не могут не любить музыку. Это так естественно! Порадуй же нас, золотко. Может быть, ты сыграешь «Песни об умерших детях» Малера?

Все перешли в гостиную, где стояло пианино, Зина заиграла польку, и пан Копферкингель вспомнил, что он и Мили идут в среду вместе с Вилли на бокс.

8

В зале их места оказались почти рядом с рингом. Зрители все прибывали, рассаживались, жевали эскимо, пили пиво из кружек или прямо из бутылок – здесь это было в порядке вещей… Собралось много людей, старых и молодых, мужчин и женщин, причем женщин пришло больше, чем можно было ожидать. Пан Копферкингель заметил в первом ряду пожилую женщину в очках, которая тянула пиво из кружки, а чуть поодаль – розовощекую девушку в черном платье, пришедшую с молодым человеком. Оглянувшись, он заметил у входа жгучую брюнетку, чей профиль и грудь ему показались знакомыми. Смех, манера поводить плечами, ярко накрашенные губы – все в ней выдавало проститутку.

– Видишь тетю? – сказал он Мили и полез в карман. – Не ту черную у дверей, которая дергает плечами, а ту, что в проходе продает эскимо. Беги, купи себе и попроси программку.

Но Вилли опередил друга и первым протянул мальчику деньги – сегодня угощал он.

– У этой чернявой, которая у дверей, профиль и грудь точь-в-точь как у одной моей знакомой, – сказал Копферкингель Вилли, когда Мили пошел за эскимо и программкой. – У проститутки по прозвищу Малышка… Кажется, это она и есть. Знаешь, моя драгоценная едва не забыла отдать мне твое приглашение на бокс. Сунула его в буфет к блюдечкам.

– В буфет к блюдечкам! – засмеялся Вилли, не сводя глаз с ринга. – Нет, вам непременно надо было посмотреть этот спорт настоящих мужчин. Спорт настоящих мужчин того стоит. В конце концов, мы же не кисейные барышни, мы старые солдаты, а время пришло боевое. Погляди, сколько тут народу! И женщин много…

– Некоторые женщины любят бокс, – улыбнулся Копферкингель, – и я рад за них. Если их это развлекает – ради Бога! Это все же лучше, чем пить вино и курить или даже быть морфинистом… Но лично мне бокс всегда казался слишком грубым… – И он с улыбкой покачал головой.

– Грубым? – отозвался Вилли. – Скорее жестким. И это хорошо. Время пришло боевое, оно требует сильных, стопроцентных мужчин. Слабаки не отстоят правду и счастье человечества, это я тебе как-то говорил, и тут ты, надеюсь, спорить не станешь. Да так оно, собственно, было всегда, мы-то с тобой это помним по фронту, где мы защищали честь немецкой нации. Нередко слабость скрывает в себе больше зла, чем сила. – И он вперился взглядом в Мили, который возвращался с эскимо.

– А где программа? – спросил его Копферкингель, а когда в ответ он только ойкнул, сказал: – Беги купи, надо же знать, кто сегодня боксирует. – И Мили опять ушел. – Ему временами приходится повторять дважды, – улыбнулся пан Копферкингель и посмотрел туда, где стояла девица, похожая на проститутку по прозвищу Малышка. Там наступило непонятное оживление: люди заволновались, повскакивали с мест, но что их взбудоражило, видно не было. – У дверей непонятное оживление, – констатировал Копферкингель, – люди волнуются, даже с мест вскакивают… Так, говоришь, жесткий? Но тогда это тем более не для молодежи! Это может быть спортом для солдат или там полицейских, но не для таких вот мальчишек. Тут ведь, кажется, молодежный клуб?

– Именно молодежь, – сказал Вилли, – и обязана быть сильной. Даже чехи это понимают, видишь? – Он кивнул на переполненный зал и помахал Мили, который наконец принес программку. – Ну вот, программа у тебя есть, можешь садиться: сейчас начнется.

Пан Копферкингель взглянул на пожилую женщину в очках в первом ряду и на розовощекую девушку в черном чуть дальше, потом обернулся к дверям, где все так же стояла живая копия Малышки, а наступившее там оживление постепенно передавалось и зрителям впереди. Причиной его, как теперь стало ясно, были двое, которые никак не могли отыскать свои места.

Раздался удар гонга, ринг залил сноп света, и публика зашумела.

– Смотри в оба, Мили, и ничего не бойся, – сказал Вилли, – бояться стыдно. Страх – злейший враг человечества. Да-да, уверяю тебя… – улыбнулся он Копферкингелю, а вокруг них все головы повернулись к двум опоздавшим, которые наконец нашли свои места – и оказались прямо перед Вилли. Тут на ринг вышли два подростка.

– Бокс – это боевой спорт, der Kampfsport, – тихо сказал Вилли по-немецки – так, чтобы никто не слышал. – И он не только для сильных и ловких, он как раз для тех мальчишек, которым не хватает веры в себя и смелости. Борьба мужчины с мужчиной учит оценивать свои силы и отражать удары врага. Нападение и защита – главное в боксе.

Вдруг мелко задрожали канаты, которыми был опоясан ринг: между ними пролезал толстый коротышка судья в белом крахмальном воротничке с красной «бабочкой», носком ботинка он задел за канат, и зал взорвался хохотом. Пан Копферкингель обратил внимание на пришедших последними и севших перед Вилли мужчину и женщину.

– Так и ногу сломать недолго, – сказала женщина.

Рассерженный карлик-судья выпутался из канатов, поправил крахмальный воротничок и галстук-бабочку, вышел в центр ринга и резким движением руки подозвал боксеров.

– Сейчас потечет кровь? – заволновался Мили.

– Может быть, – пожал плечами Вилли. – Это боевой спорт, а в бою нередко льется кровь: на войне как на войне. Но вообще в боксе стараются до этого не допускать. Жестокие удары запрещены, во всяком случае, у нас. В гитлерюгенде боксу учат даже детей – и притом только прямым ударам, хуки справа и слева не позволяются…

– Как бы они не выбили друг другу зубы, – сказала женщина, сидящая перед Вилли, когда судья раскинул руки, посылая боксеров в разные углы ринга. Пан Копферкингель пристальнее пригляделся к соседке. В руке она держала программку, на голове у нее была шляпка с пером, а на шее нитка бус. Ее спутник был низенький и толстый, у него на коленях лежал котелок, а рядом с креслом стояла трость.

Начался поединок. Мили смотрел испуганно.

– Это еще что! – сказал Вилли. – Пока не было ни одного стоящего удара.

Тут наконец последовало несколько стоящих ударов, но зазвучал гонг.

Бой кончился вничью. Толстый судья в крахмальном воротничке с «бабочкой» сердито вскинул руки и затопал ногами.

– Похоже на танец, – сказала женщина с пером. – Сюда бы еще музыку!

– На черта музыку? – буркнул ее сосед-толстяк, ткнув женщину в бок. – Здесь не кабак, здесь бокс!

Раздался гонг, и на ринг вышла следующая пара. Судья топнул ногой, взмахнул рукой, и бой начался. Удары были сильными, резкими, и Мили еще больше перепугался.

– Этому надо учиться, – сказал Вилли, – а иначе ничего не добьешься. Надо освоить правильные удары и научиться держать оборону. Не знаю, как в здешнем молодежном клубе, а в гитлерюгенде принято индивидуальное обучение. – И он тихо повторил эти же слова по-немецки.

Боксеры на ринге обхватили друг друга руками, и толстый судья вклинился между ними, пытаясь развести их в разные стороны.

– Как бы они его не побили, – сказала женщина с пером.

– С чего бы это им его бить? – проворчал толстяк, ткнув ее в бок. – Ты же не в кино, ты на боксе, и здесь не бьют, а боксируют!

Поединок становился все ожесточеннее, подростки обменивались ударами, судья прыгал вокруг них, зал гудел и свистел, пожилая женщина в очках отхлебнула пива, а розовощекая девушка в черном платье обернулась к своему молодому спутнику. Но тут судья вновь начал разгонять боксеров по разным углам.

– Почему у него нет перчаток? – спросила женщина с пером.

– Это же судья, – зашипел толстяк, – он не боксирует. Ты лучше смотри на этих, в трусах.

Потом один из боксеров зажал своего соперника в углу ринга, прозвучал гонг, и бой кончился. Судья подскочил к победителю, вскинул вверх его руку, и зал радостно зашумел.

– Он выиграл потому, – сказал Вилли, – что правильно защищался. Если бы ты тоже научился так защищаться, – обратился он к Мили, – то тебе никто не посмел бы угрожать. И если бы на тебя кто-нибудь напал, ты бы дал отпор.

Судья навалился животом на канаты и принялся махать кому-то, наверное, следующей паре боксеров.

– Как бы он не упал, – сказала женщина с пером.

– С чего бы это? – обрушился на нее толстяк. – С чего бы это ему падать? Он зовет боксеров, он – судья. И вообще, хватит трепаться!

На ринг вышла третья пара. Вилли заглянул в программку:

– Вон тот, в красных трусах, работает подручным у мясника.

– Он же мясник, – взвизгнула женщина с пером, тыча пальцем в программку. – Сейчас прольется кровь!

– Заткнись, – ткнул ее в бок толстяк. – С чего это ей проливаться? Ты не на бойне, ты на боксе. Молчи и смотри, а не то…

Прозвучал гонг, судья топнул ногой, и начался третий поединок. Он сразу пошел в быстром темпе, и Мили едва не обезумел от ужаса.

– Не бойся, – смеялся Вилли, – видишь, какой удар, der Stoss, – добавил он по-немецки. – Если бы ты тоже так умел, то был бы непобедимым.

Тут подручный мясника после очередного удара противника повис на канатах. «Это был крюк, der Haken», – сказал Вилли. Зал загудел и засвистел, пожилая женщина в очках глотнула пива, розовощекая девушка в черном отвернулась от ринга, толстый судья раздраженно притопывал и махал руками, так что его галстук-бабочка подпрыгивал, а толстяк толкал женщину с пером в бок и шипел:

– Ты что, ненормальная?! Ты что делаешь? Ты куда смотришь?

– Почему тот, который с «бабочкой», не дает сдачи? – верещала женщина, нервно вертя головой. – Этак его кондрашка хватит. Он же ловит бабочек, почему у него нет зеленого сачка?

– Прекрати, – гневно буркнул толстяк, стукнув тростью об пол, – какие бабочки, какой зеленый сачок, я же тебе сказал, что он судья, а не боксер!

А на ринге события развивались стремительно, все вертелось колесом, с обеих сторон сыпались удары… толстый судья в белом крахмальном воротничке с красной «бабочкой» метался между противниками, подскакивал, пританцовывал, размахивал руками, и вдруг…

…и вдруг один из боксеров пригнулся, напрягся, выбросил вперед перчатку… и судья, подобно бабочке, взлетел на метр от пола и во весь рост растянулся на ринге… а боксер опять кинулся вперед, и вот уже подручный мясника тоже лежит на полу… Зал рассмеялся, кое-кто вскочил, а пожилая женщина в очках подбросила вверх опустевшую пивную кружку…

– Он умер, – истошно закричал Мили, трясясь, как овечий хвост.

– Разве? – улыбнулся Вилли. – Что ж, может, и так.

– Зачем же ты врал, что он не боксер? – вопила женщина с пером. – Зачем ты врал, будто он судья?! Ведь он взлетел и упал! Ты же говорил, что тут бокс и крови не будет! – Она толкнула толстяка в спину. – Ты сказал, что мы идем на бокс, почему же тут говорят по-немецки?..

Толстяк схватил ее за плечи и начал трясти, да так, что перо на шляпке заходило ходуном, а бусы громко зазвенели.

– Это нечаянно, – кричал толстяк, – он просто попал под горячую руку, и некому тут говорить по-немецки, ты же не в рейхе, ты в Праге…

– Ерунда, – смеялся Вилли, – ему не повезло, вот и все. Бокс – это красиво, это der Kampfsport, – добавил он по-немецки. – Он закаляет тело и дух и развивает реакцию, внимание и смелость. Недаром фюрер считает бокс лучшим видом спорта.

Тем временем судья поднялся на ноги, подпрыгнул несколько раз, желая показать, что ничего особенного не произошло, – а сам так и кипел от возмущения, грыз ногти, встряхивал головой; подручный мясника тоже было встал, но тут же снова упал. Публика вскочила с мест, некоторые кинулись к рингу, женщина с пером ударила толстяка по спине, воскликнула: «А ты говорил, мы в Праге!» – и побежала к выходу. Толстяк в котелке и с тростью погнался за ней, толкнул в плечо, она вскрикнула, и публика засмеялась, подначивая толстяка, который беспрестанно повторял: «Она сумасшедшая, она впервые на боксе, никуда я с ней больше не пойду, вот всегда она так, в психушке ее место, вот где!»

У дверей образовался людской водоворот, там теснились и пожилая женщина в очках и с пустой кружкой, и красивая розовощекая девушка в черном, и ее молодой сосед, и проститутка Малышка – она поводила плечами, смеялась и размахивала чьими-то разорванными бусами. Пан Копферкингель улыбнулся ей, а она состроила в ответ забавную гримаску. Неподалеку от нее какой-то мужчина раздавал всем желающим листовки; Копферкингель не сумел протолкаться поближе, зато Вилли одну такую бумажку взял. Ну, а потом они выбрались на вечернюю улицу. Под фонарем в окружении кучки зевак стоял толстяк, его трость была прислонена к стене, и он вытирал носовым платком подкладку котелка.

– Пойдем-ка, – поторопил пан Копферкингель Мили, который явно хотел о чем-то спросить, – у него сбежала жена, наверное, ее что-нибудь встревожило, но врач ей обязательно поможет, а нам уже пора… – И они неторопливо зашагали по тротуару.

– Итак, мы видели мужской спорт, – улыбнулся Вилли своему другу Копферкингелю и его сыну, а потом, взглянув на листовку, добавил: – Гляди-ка, Мили, это приглашение в спортивную секцию молодежного клуба… возьми, тебе это может пригодиться!

Они завернули за угол, и Вилли продолжил:

– Итак, мы видели мужской спорт и замечательную чешскую молодежь. Надеюсь, вы остались довольны… Ну, а что ты думаешь по поводу Судет? – спросил он у Копферкингеля. – Ведь мы с тобой так и не успели толком обсудить последние события. Это была трудная работа, но, к счастью, она увенчалась успехом. Наконец-то Судеты вздохнут свободно. – Он слегка понизил голос, потому что мимо как раз проходила шумная компания. – Там одержали победу арийское право и справедливость. Иначе и быть не могло, потому что Гитлер никогда не проигрывает. Наше будущее – у него в руках, и это залог успеха!

– В жизни все так неопределенно, – покачал головой Копферкингель, – и будущее всегда сокрыто от нас. Неизбежна одна только смерть.

– Не сомневайся, – по-прежнему улыбаясь, отозвался Вилли, – Гитлер обязательно добьется успеха, потому что сражается он ради высокой цели. Цель эта – спасение от голода и нищеты ста миллионов немцев и установление для них справедливых законов, под властью которых люди станут жить как в раю. Страх и муки сгинут навсегда…

– Но это возможно разве что после смерти, – отмахнулся пан Копферкингель. – То есть после обретения человеком вечной жизни. А вечная жизнь доступна лишь фараонам, святым, далай-ламам… Мы же можем только облегчать муки. Люди суть прах – и в прах же обратятся… – Он улыбнулся какой-то женщине. – Слушай, ты заметил в зале красивую розовощекую девушку?

– Но я и говорю о вечной жизни, – резко перебил его Вилли, – о вечной жизни для нашего народа! О немецкой расе, призванной спасти человечество и установить новый порядок. Сегодня решается судьба Европы, а это никого не может оставить равнодушным. – И Вилли обернулся, отыскивая глазами Мили, все еще сжимавшего в кулаке приглашение в клуб.

– Мили, – оглянулся в свою очередь пан Копферкингель, а потом спросил, усмехнувшись: – Значит, мы с тобой тоже решаем судьбы Европы?

– Безусловно, – обиженно отозвался Вилли, – впрочем, за тебя я не ручаюсь. Твоя капля немецкой крови молчит. Ты равнодушен. Мы воюем, – подчеркнул он, – а трусы – нет. Человек легко поддается страху и забывает о своем долге. Погоди, – остановил он Копферкингеля, заметив, что тот собирается возразить. – Я имею в виду другой долг, долг совести. Такому человеку безразличны беды народа… Бросить нищенке раз в неделю мелкую монету – это нетрудно. Сунуть грязному попрошайке какую-нибудь ерунду может каждый, даже уличная девка. – Он покосился на Мили. – Но вот бороться за счастье миллионов – это дело другое! Ликвидировать безработицу и нищету, в пучину которых ввергли твой народ враги рейха, очистить мир от всяческих паразитов, отвоевать для немецкой нации жизненное пространство – вот как я понимаю наш долг, Карл!

– Жизненное пространство, – протянул Копферкингель. – Послушай, Вилли, я расскажу тебе кое-что о гробах. Когда гроб закрывают крышкой, покойнику не должно быть под ней тесно. У хорошего гробовщика крышка ни в коем случае не задевает лицо и грудь мертвеца. Лучшими считаются те гробы, в которых могут поместиться два человека. Гроб должен быть просторным, и это единственное жизненное пространство, по-настоящему важное для людей.

Они вышли на перекресток, где ездили машины и трамваи, и Вилли оглянулся и подозвал Мили.

– Как бы все это не обернулось адом, – сказал Копферкингель, решивший, что Вильгельм обиделся. – Адом. И виноват будет только твой Гитлер…

– Но ведь он борется за счастье и справедливость стомиллионного народа! – строго заметил Вилли. – За его бессмертие. За новую Европу. Да, – кивнул он, – это может обернуться адом. Адом для тех, кто мешает нам, то есть для наших врагов. Ну, а для законопослушных граждан никакого ада не будет.

Перед ними мчались автомобили и трамваи, причем автомобили были только цветными – ни одного зеленого или ангельски-белого! Рейнке посмотрел на бледного Мили:

– По-моему, бокс не даст тебе сегодня заснуть. Впрочем, ничего удивительного – ведь ты видел его впервые. Скоро ты привыкнешь и даже сможешь стать таким же смелым, как этот подручный мясника… Ну вот вы и дома.

Они остановились перед подъездом, возле которого висела табличка «Доктор медицины Якуб Беттельхайм, кожные и венерические болезни». К тротуару жалось несколько цветных автомашин; одна из них принадлежала доктору Беттельхайму.

– А твоя машина сегодня где? – спросил пан Копферкингель.

– У Эрны, – ответил Вилли, – я поеду домой на такси.

9

– Ах, Рождество, Рождество, – улыбнулся пан Копферкингель Лакме, протиравшей в столовой сиденья стульев, и любовно посмотрел на огромную нарядную елку. – Все у нас с тобой замечательно! Клиенты идут толпами, и каждый мечтает о печи и пепле. Кстати, подарки обоим нашим солнышкам (Копферкингель имел в виду детей) я купил на деньги, заработанные паном Штраусом. Он оказался весьма усердным и добросовестным человеком… где-то он проведет нынешний вечер? Ты же знаешь, ему пришлось уйти с прежнего места службы. – Копферкингель посмотрел на стену, где над шкафом висела фотография, запечатлевшая Зинин день рождения. – Жена Штрауса умерла от чахотки, сын – от скарлатины… а я вчера нашел еще одного агента. – И он опять улыбнулся Лакме, которая продолжала протирать стулья. – Ты спрашиваешь, кто он? Хороший честный человек по фамилии Рубинштейн. Он, наверное, еврей, ведь Рубинштейны – это еврейская фамилия. Раньше он торговал постельным бельем в магазине Либы, но недавно тот разорился. Теперь немного охотников покупать постельное белье. Пан Рубинштейн предлагал посетителям простыни и наволочки, а сейчас станет уговаривать людей кремироваться. Здесь есть нечто общее: ведь и в гробу человек лежит не на голых досках. Пан Рубинштейн любит музыку, особенно сочинения Моцарта и Фримля… Однако кое-что меня все же беспокоит… – Копферкингель ласково погладил Лакме по голове. – Пан Рубинштейн разведен. Зря он так. Лучше бы ему быть вдовцом, подобно пану Штраусу или пану Голому… ну да ладно. В конце концов, это его дело, и нам не пристало ни обсуждать, ни осуждать его. Ведь не каждая семья так счастлива, как наша, возлюбленная моя. – Копферкингель вздохнул и подошел к елке. – Как жаль, что мы никогда больше не увидим твоей бедной матери. Ее дух мог бы объявиться здесь нынче вечером, когда я стану зажигать рождественские свечи. Зато в пять часов появится Вилли…

– Ты говоришь так, будто он призрак, – засмеялась Лакме. – А Эрна тоже придет?

– Нет, – сказал пан Копферкингель, – Эрна слишком занята. У них сегодня будут гости, немцы из пражского отделения Судетской партии. Так что Вилли заглянет всего на несколько минут. У него ко мне какой-то разговор. Наверное, хочет сообщить, что я трус и выродок, потому что не слышу зова крови и не выполняю свой долг. А может, сегодня, в Сочельник, он не станет огорчать нас и просто поздравит с праздником. Ну что ж, пускай приходит, в буфете для него припасены печенье и миндаль… Слышишь, дверь открывается? Наверное, дети вернулись.

Действительно, в прихожей торопливо разувались Зина и Мили, а на полу стояла большая хозяйственная сумка, в которой что-то шевелилось.

– Они такие огромные, – воскликнул Мили. – Просто великаны! Но она купила двух маленьких, – и он кивнул на Зину.

– Пани Анежка тоже купила двух маленьких, – сказала Зина, – два маленьких лучше одного большого, глупыш ты этакий…

– Быстрее, дорогие мои, быстрее, надо немедленно напустить полную ванну воды, – сказал Копферкингель, глядя на сумку. – Они открывают рты и глотают воздух… а к вечеру Анежка убьет их.

Дети побежали в ванную; пан Копферкингель извлек из сумки двух карпов, осторожно опустил их на белое дно красивой ванны и повернул кран. Потом он выпрямился и склонил голову, как если бы перед ним был катафалк… а рядом стояли Мили и Зина, наблюдавшие за тем, как вода заполнила ванну и оживила рыб, пустившихся по ней в недалекое плавание.

– Ну вот, мои милые, – Копферкингель поднял голову и посмотрел на вентиляционную решетку с привязанным к ней шнурком и на желтую бабочку на кафеле стены, – с карпами все в порядке. Они уже в своей стихии, и мы можем покинуть нашу любимую ванную комнату.

– А почему их будет убивать Анежка? – спросил Мили и тоже посмотрел па вентилятор. – Разве ты сам не можешь?

– С чего ты взял? – ласково улыбнулся Копферкингель. – Конечно, могу. Но я не люблю этого делать, а у пани Анежки есть опыт, она помогает нам уже много лет. И потом, это прекрасный повод подарить ей что-нибудь на Рождество. У нее такая добрая душа.

Под вечер пришла пани Анежка.

Копферкингель услышал, как она разговаривает в прихожей с Лакме.

Он вышел к ним, поздоровался и крикнул в сторону кухни:

– Солнышки мои, проходите в столовую, пани Анежка уже здесь. – А про себя подумал: «Я сообщаю им о приходе палача».

– Побудьте пока в столовой, – сказал он Мили и Зине. – Вам это видеть ни к чему. Тут тебе не бокс, – повернулся он к Мили. – А где наша пушистая Розана?

– В кухне, – ответил Мили.

Пан Копферкингель посмотрел на семейную фотографию. Он сидел в центре, рядом с Лакме, и держал на коленях кошку, а по бокам стояли Зина и Мили. Потом он перевел глаза на торшер, на стул под ним и взялся за газету.

– «Разыскивается девятилетний мальчик, который ушел из дому три дня назад и до сих пор не вернулся. Родители и полиция предпринимают…» – Мили потупился, пан Копферкингель невольно улыбнулся и выглянул в коридор, так как заскрипела кухонная дверь.

– Карпы уже в кухне, – сообщил он детям, – на столе приготовлено место, и пани Анежка сейчас возьмется за молоток и нож…

Из кухни донесся глухой удар.

– Один мертв, – кивнул пан Копферкингель и посмотрел на висевший у окна график смерти, – интересно знать, который? Меньший или больший? Окружавшая его стена пала, и бедная душа оказалась на воле.

И он опять раскрыл газету:

– «Голод толкнул женщину на самоубийство. Сегодня в восемь часов утра полиция обнаружила на вилле доктора С…» – Пан Копферкингель дочитал заметку до конца и бросил быстрый взгляд на Зину, поправлявшую у зеркала прическу.

Тут из кухни опять послышался негромкий удар, и пан Копферкингель кивнул.

– Второй тоже умер, – констатировал он, поглядев на табличку возле окна. – Стена пала, а свободная душа воспарила ввысь. Теперь, Мили, ты получишь обе эти души и станешь весело играть с ними. Впрочем, мы отлично понимаем, что это только рыбьи воздушные пузыри, а истинные души карпов наверняка уже подыскали себе новые тела. Например, вселились в каких-нибудь кошек. Вообще-то рыбы – это наши младшие братья, и мы не должны были бы убивать и есть их, потому что это жестоко. И все же ваша добрая мать вот-вот положит их на сковороду, чтобы зажарить. – Пан Копферкингель взял в руки «Закон о кремации». – В семь часов они украсят собой наш праздничный стол. Так заведено Богом, и, значит, иначе нельзя. Лакомясь в Сочельник вкусными карпами, мы тем самым приближаем их новое рождение. Спаситель тоже ел их. – Копферкингель аккуратно поставил на место «Закон о кремации». – Мало того, он ел даже агнцев…

И отец семейства обнял детей за плечи.

– Ну, дорогие мои, пришло время подарить пани Анежке наш замечательный красный фартук.

Не успела еще закрыться дверь за благодарной пани Анежкой, как в прихожей появился Вилли. Он поздоровался с Лакме и детьми, снял пальто, сдул пылинку с лацкана элегантного пиджака и вошел в столовую.

На столе его уже ждала бутылка вина.

– Какая красивая елка, – сказал Вилли, – а карп у вас тоже есть?

– Целых два, – улыбнулся пан Копферкингель, – и они сейчас жарятся на нашей маленькой удобной плите. А вот ее покойная мать, – он подразумевал тещу, – никогда не жарила карпов. Она любила заливную рыбу – говорила, что знает какой-то заграничный рецепт. Ну, а мы готовим их по-чешски. Ты, наверное, пришел сообщить мне, что я выродок и трус…

– Я никогда не произносил ничего подобного, – Рейнке быстро отошел от елки, – я говорил только, что ты не прислушиваешься к голосу немецкой крови и не борешься вместе с нами за счастье и справедливость. Сила и правда – на нашей стороне, – он засмеялся и плеснул в рюмку немного вина, – и я уже сказал тебе, что борьба за светлое будущее никогда не обернется адом для таких, как мы. Неужели тебе нравится насилие? Неужели ты любишь тех, кто виноват в нашей нищете? Может, ты жалеешь их? Хочешь, чтобы они продолжали грабить нас? Превращали нас в попрошаек? Ты когда-нибудь видел, как отворяют кровь? – Он помолчал и продолжил: – Вот здесь, на руке, делается маленький надрез, к которому прикладывают пиявку, в средние века так лечили чуму… Я знаю, – он глотнул вина, – я уверен, что ты не любишь насилие. Ты любишь мир и хочешь всеобщей справедливости. Ладно, – он побарабанил пальцами по столу, – я вынужден, наконец, открыть тебе глаза. Я всегда подозревал, что ты не любишь войну, потому что не позабыл ее ужасов… Ведь тебя трогают даже страдания лошадей… Так вот, нынешняя чешская республика является огромным гробом повапленным. Это источник новой мировой войны. Это бастион наших врагов.

– Я с тобой не согласен, – возразил Копферкингель, – это гуманное государство, и в нем действуют хорошие законы…

– Законы о кремации, – перебил его Вилли, – но у нас в Германии тоже есть такие. Они есть в любой стране, за исключением, пожалуй, Ватикана, который вообще не признает кремацию. Но почему же это твое замечательное государство не позволило нам, немцам, создать свою республику? Почему в Судетах было запрещено посылать немецких детей в немецкие школы? Почему чешское государство допустило, чтобы в наших людей в пограничье стреляли? Что? – он взглянул на пытавшегося что-то возразить Копферкингеля. – Ты все еще сомневаешься? А как же быть со здешней нищетой? Ведь ты сам рассказывал мне, что часто встречаешь нищих. Мало того, здесь есть даже женщины, продающие на рынках дохлых кошек под видом кроликов… в рейхе подобное уже невозможно, хотя мы пока выполнили далеко не все наши планы. Голову даю на отсечение, что в Судетах не осталось ни одного нищего, несмотря на то, что фюрер освободил эти области совсем недавно. – Он глотнул вина. – Нет, Карл, пора расставлять точки над «i». Войны быть не должно. Насилие необходимо ликвидировать, причем ликвидировать повсеместно! Эта республика обречена, Карл. Польша и пальцем не шевельнет ради нее. Бек[2]2
  Юзеф Бек (1894–1944) – министр иностранных дел Польши (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть] кое-что выторговал себе у Геринга за ликвидацию республики, а Малая Антанта[3]3
  Малая Антанта – созданный в 1920–1921 гг. блок Чехословакии, Румынии и Югославии.


[Закрыть] дышит на ладан. Все кончено.

– Неужто дело и впрямь зашло так далеко? – недоверчиво покрутил головой пан Копферкингель.

– Гораздо дальше, чем ты думаешь, – резко сказал Вилли. – Эта республика – только один из неприятельских оплотов. У нас много врагов, и в свое время фюрер обязательно сочтется с ними. Мы, немцы, – усмехнулся Рейнке, – призваны навести порядок. Мы установили в Европе новый, счастливый и справедливый строй. – Вилли поднялся, прошелся по столовой и остановился у тумбочки.

– Мы – носители сильного, гордого духа, – сказал он, взглянув на семейное фото, в центре которого сидел пан Копферкингель с кошкой на коленях, – в наших жилах струится чистая арийская кровь. Кровь, являющаяся предметом гордости, кровь, которую нельзя получить вместе с образованием или купить за золото, потому что она – дар свыше… да-да, – Вилли многозначительно посмотрел на своего друга Копферкингеля, – дар свыше, который необходимо ценить.

Мы – носители светлой культуры, – продолжал он, не спуская глаз с таблички на шелковом шнурке, – и мы знаем, в чем смысл жизни. Мы понимаем в этом больше, чем любая другая нация, так как это понимание тоже ниспослано нам свыше. Оно ниспослано и тебе – ведь в твоих жилах течет немецкая кровь. Неужели ты считаешь, что принадлежность к немецкой нации может быть случайностью? Нет же, нет, это судьба!

Мы боремся за высшую общечеловеческую мораль, – сказал он и направился к елке, усеянной свечками, – за новый мировой порядок. И ты один из нас. Ты честный, тонко чувствующий, аккуратный, но главное, – Вилли обернулся, – главное – ты сильный и смелый. Истинная германская душа. Этого, mein lieber Karl, у тебя никто не отнимет. Даже ты сам. Потому что это предопределение. Это – твой дар. Ты избран… – и Вилли указал пальцем на потолок, подразумевая небо.

Пан Копферкингель сидел за столом, на котором стояла бутылка вина и недопитая рюмка, и смотрел на Вилли, стоявшего рядом с рождественской елочкой и еле заметно улыбавшегося. Друзья помолчали. Тут раздался стук в дверь, и вошла Лакме с вазочкой миндаля.

– Вилли сегодня не хочет миндаля, – сказал Копферкингель, – благодарю тебя, моя драгоценная. Мы скоро закончим.

Когда Лакме вышла, Вилли подсел к столу и с удовольствием допил свою рюмку. Копферкингель налил ему еще.

– Мне, пожалуй, пора, – вежливо отказался Вилли, – меня ждет Эрна. Мы встречаем Рождество в казино. В немецком казино на Розовой улице. Ты его наверняка знаешь – там еще три ступеньки перед входом и облицовка из белого мрамора. Ожидается довольно много народу. Фабриканты, депутаты парламента, университетские профессора – только избранные, разумеется… Я обязательно буду беседовать с герром Берманом, возглавляющим пражскую СНП. Поверь мне, Карл, что в целой Праге ты не отыщешь более роскошного заведения, чем наше казино. Это просто сказка! Какие там ковры, зеркала, картины, не говоря уж об умывальных и ванных комнатах. А какая еда, какая прислуга! У нас прекрасные официантки, буфетчицы и… девушки. Изумительные, умопомрачительные, такие, что дух захватывает. – Он улыбнулся. – Немки, конечно. Ведь казино могут посещать только немцы. Наши с тобой братья, Карл. Чехам туда вход заказан. Мы не потерпим в своем доме этих предателей и соглядатаев. Ну вот, а в январе я поеду в Вену и в Берлин. – Вилли встал. – Там меня уже ждет новая машина. Итак, Карл, – он протянул другу руку, – главное – это видеть цель. И думать о будущем. О лучшем будущем для наших детей. О радостной жизни для всего человечества. Мне кажется, тебя больше занимает Тибет, чем то, что творится под самым носом. – Он засмеялся. – Веселого тебе Рождества и всего наилучшего в наступающем году. Смотри-ка, у вас шторы не в порядке, – и он показал на карниз, откуда свисал вырвавшийся из зажима угол шторы. – Ну, пока. Впрочем, мне еще надо попрощаться с твоим семейством, – добавил он.