Текст книги "Клевер и Трубка Мира (СИ)"
Автор книги: Кушнер Гриша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Сразу после построения содержимому сумки были устроены публичные похороны. Под надзором одного из офицеров Ольшевский с братцами Холодками выкопали рядом с площадкой для построения полуметровой глубины яму и вылили в нее содержимое бутылок, а потом сбросили и их осколки – бутылки, последовательно разбивались о близлежащий камень.
Это последнее вызвало всеобщее возмущение: "Даже бутылки не дали сдать...!".
В казарме состоялся спонтанный митинг, на котором факту разбиения бутылок была дана жесткая, хотя и не совсем адекватная оценка. В устной резолюции по итогам митинга было принято решение в знак протеста действиям руководства курсов уйти всем в коллективную самоволку и на вечернее 8-часовое построение не выходить.
Сказано – сделано. На вечернее построение никто не вышел. Поиски курсантов в казарме результатов не дали – казарма была пуста. Только дневальный, как обычно, доложил Рогову о том, что происшествий не было. Взбешенный начальник курсов вместе с другими офицерами остались в казарме на ночь, чтобы ловить самовольщиков. Они устроили засаду в кабинете Рогова, дверь которого выходила в тот самый длинный коридор, где Григорий утром видел ангела. Поскольку в казарму вела только одна дверь, миновать этот кабинет было невозможно. И вот сидят они в засаде час, другой, третий – ни один человек мимо не прошел. Вдруг слышат какой-то шум со стороны казармы – смотрят, двое курсантов в неглиже идут в туалет. С нехорошим предчувствием побежали офицеры в казарму и видят, что она полна студентов. В основном все уже спят, но кое-кто только раздевается. В изумлении вернулись они в свой кабинет и стали думать, как же такое могло произойти? Ведь окна казармы зарешечены, а дверь они контролировали. Не знали они, что одна решетка – на окне каптерки – легко снималась с подпиленных анкеров. Через нее-то все и попали в казарму. А почему не пошли через дверь? Да тоже ничего сложного – в кабинете, где была устроена засада, горел свет, чего в обычные дни вечером никогда раньше не случалось. Вот и полезли все через окно от греха подальше. Все, да, как говорится, не все: в коридоре раздались, громкий топот, горестные глубокомысленные вздохи, как будто по нему шествовал, по крайней мере, один уставший слон. Но это был не слон – это возвращался в казарму Вова Цыбин.
Вова Цыбин был лучший человек на свете. Оспаривать это мог только тот, кто никогда с ним не встречался. Это был большой, толстый и чрезвычайно добродушный парень. Он любил всех и относился ко всем, как к лучшим друзьям. Не было ничего, в чем он отказал бы любому просившему. Восхитительное душевное тепло притягивало к нему как горячая печь в промозглый осенний день. Около него никогда не было хмурых, уставших или озабоченных лиц. Рассказывали, что на практике в Прибайкалье, бичи – обычно это были бывшие уголовники, – работавшие на проходке канав вдвое увеличивали производительность, когда с ними работал Вова и плакали, как дети, когда он уезжал. Особая история – это занятия Вовы Цыбина в институтской секции бокса. По существующим на кафедре физкультуры правилам все студенты должны были посещать какую-нибудь спортивную секцию. Почему Вова выбрал бокс, осталось навсегда загадкой. Но когда он приходил на тренировку, она тут же прекращалась, так и не начавшись. В его присутствии всех охватывала такая эйфория доброты, что ударить кого-нибудь было просто немыслимо. Первое время тренеры пытались с этим бороться, но потом просто разрешили Вове не ходить на тренировки. Тогда он решил начать заниматься дзюдо. После первого прихода Вовы на тренировку было собрано срочное заседание кафедры, где было решено поставить ему все зачеты вперед до окончания учебы в институте, освободив, таким образом, от обязательного посещения каких бы то ни было спортивных секций. Вова был доволен, хотя и не очень осознал причины такого решения.
И вот сейчас он сидел в кабинете у Рогова и вздыхал. Пришел он немного подшофе, чем вызвал у находившихся в засаде дополнительный следовательский азарт. Вова подвергся перекрестному допросу, во время которого с разными вариациями ему задавали один вопрос: "С кем пил?". Посмотрев честными глазами на своих мучителей, он сознался в том, что был в самоволке.
– Это мы и без тебя знаем! С кем пил? – спрашивает его майор Кудряшов
– Товарищ подполковник, – в полном соответствии с требованием устава отвечает Вова,– разрешите ответить товарищу майору?
– Отвечай, Цыбин, отвечай, – нетерпеливо говорит Бес.
– Так вот, товарищ майор, я ушел в самоволку. Перелез через ограду..., – тут Вова замолчал и начал вздыхать.
– Ну и что дальше, – спрашивает майор, – с кем пил?
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– Разрешаю! И вообще можешь ему отвечать без разрешения!
– Как же без разрешения? – Удивляется Вова. – Это же не по уставу!
– Я разрешаю, – настаивает Рогов.
– Не могу, товарищ подполковник. Даже Министр обороны не может отменить устав!
– Курсант Цыбин, – отвечай на вопросы!
Вова встал, отдал честь и с чувством произнес:
– Есть, товарищ, подполковник!
– Ну-у, с кем пил?
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– С огнем Цыбин играешь! Я же тебе уже разрешил! – Страшным шепотом произнес Рогов.
– Извините, забыл, товарищ подполковник.
– Что забыл? С кем пил забыл?!
– Нет, товарищ подполковник забыл, что Вы разрешили.
– А с кем пил, помнишь?
– Так точно, помню...
– Ну-у, так с кем?
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– Ладно, майор, дай-ка я его поспрашиваю, – говорит Рогов, – с кем пил?
– Я, товарищ подполковник, ушел в самоволку...
– И что?
– Потом гулял по парку...
– И что? С кем пил, Цыбин?
– ... ну, я же и рассказываю....
– Ну?!
– ...а Вы меня перебиваете, я так не могу сосредоточиться.
– Цыбин, сосредоточься! Лучше сейчас сосредоточься!
– Я стараюсь, товарищ подполковник...
– Говори, Цыбин, – опять вмешивается майор Кудряшов.
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору.
– Разрешаю, – смирился Рогов.
– Так вот, гулял я по парку...– Вова опять начал вздыхать.
– ...?
– ...подходят ко мне два мужика...
– Из наших курсантов? – Радуется майор.
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– Разрешаю, – шипит Рогов.
– Нет, товарищ майор, не наши. Я их в первый раз видел.
– Ну, подходят они к тебе? – несколько разочарованно произносит Кудряшов
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– Да, отвечай, ты уже хоть что-нибудь!
– Подходят и спрашивают: " Пить будешь?"
– А ты?
– Ну, что я? Конечно, отвечаю твердо и достоинством: "Нет!", как Вы учили на занятиях по политической подготовке.
– Когда это я такому учил? – С подозрением спрашивает Рогов.
– Вы говорили, что советский военнослужащий должен с достоинством вести себя в любых ситуациях, а не напиваться как свинья с первым встречным.
– Ладно, что дальше было?
– Дальше они меня спросили, как зовут, из какой я части, какая моя военно-учетная специальность...?
– Так прямо и спросили?
– Да, товарищ подполковник, тут я и понял, что это могут быть иностранные разведчики и решил сыграть с ними в оперативно-тактическую игру.
– Это как? – спрашивает пораженный Кудряшов.
– Товарищ подполковник, разрешите ответить товарищу майору?
– Убъю я тебя, Цыбин! – Задумчиво отвечает Рогов.
– В оперативно-тактическую игру – это, как на занятиях по фронтовой разведке учил нас майор Цебенько – воспользоваться слабостью противника и, навязав ему свою волю, выведать у него секретные сведения.
Майор с подполковником ошеломленно переглянулись:
– Он вас этому учил?!
– Конечно, учил. Пришлось нарушить Устав и начать с ними распивать спиртные напитки средней крепости. Все же это уже были не первые встречные – мы ведь познакомились – так что нельзя сказать, что я вел себя недостойно.
– Ну, и что же было дальше, провел ты оперативно-тактическую игру? – Не без сарказма осведомляется подполковник.
– Вел игру до третьего стакана, потом напитки закончились, и я пошел в часть. Но я знаю теперь, где их найти и могу продолжить узнавать секретные сведения по заданию высших командиров.
– Это ты кого же имеешь в виду?
– Ну, кого..., да хотя бы Вас, товарищ подполковник.
– Три наряда по кухне, курсант Цыбин! И иди отсюда, пока я не передумал и не выгнал тебя к чертовой матери из института!
– Есть, три наряда вне очереди, товарищ подполковник – отрапортовал довольный Цыбин и, сделав поворот "кругом" пошел в казарму.
2. Цыганская невеста.
Конечно, Володя Цыбин был доволен, что все обошлось тремя нарядами, но на самом деле настроение у него было грустное. Причина этого выяснилась через несколько дней, когда все заметили, что Вовка Цыбин – этот большой общий папа – стал каким-то не таким. Вроде бы мало что изменилось – он был таким же добрым, улыбчивым и теплым, но какая-то внутренняя задумчивость, замкнутость на собственных переживаниях делали его большую душу уже не такой доступной для страждущих.
И, разумеется, страждущие это сразу заметили. Понятно было, что Вову что-то гнетет. Допустить такое казарма не могла и вскоре лучший друг Володи – Валера Соловьев рассказал о причинах: Вова влюбился. Ну, если бы он просто влюбился, в этом бы не было ничего страшного – понятно, что ни одна девушка против Вовкиного обаяния устоять не сможет. Тут дело было гораздо серьезнее: в День военно-морского флота вместо агентурной разработки незнакомых алкоголиков в Выборгском парке, Вова познакомился и без памяти влюбился в сестру местного цыганского барона.
Известие это было словно гром среди ясного неба. Никто понятия не имел, кто такие эти цыганские бароны, как с ними иметь дело и, тем более, можно ли влюбляться в их сестер. В ближайшее воскресенье соответствующие вопросы были заданы девушкам-однокурсницам, приезжавшим почти каждую неделю в Выборг навестить и угостить чем-нибудь вкусным защитников Родины.
Через неделю в Выборг приехала Соня Гонару, она училась на геофизическом факультете, и их мальчики проходили сборы в другом месте, но ради "цыганского барона" и Вовы Цыбина Сонечка потратила выходной день, отвлеклась от написания диплома и приехала в Выборг. Она выросла в Молдавии, и большего специалиста по цыганским обычаям девушки в институте не нашли. Соня рассказала, что на самом деле баронов у цыган нет. Так называют руководителей цыганской общины. Сами цыгане называют их "ромал бар", то есть "большой цыган", должно быть, по созвучию и пошло название цыганский барон. Возможно, и знаменитая одноименная оперетта Кальмана это название закрепила.
– Это все хорошо и интересно,– говорят ей, – а как насчет ухаживаний за их сестрами?
– Ухаживаний? Вы что, ребята, на таких девушках женятся, какие могут быть ухаживания?
–Ну, а как же, ведь нужно сначала повстречаться, не жениться же сразу?
– Ну, конечно, не сразу, – засмеялась Соня, – надо свататься, а не встречаться. Сваты, подарки, ну и что там еще надо, они сами скажут. Только вряд ли что-то получится – им бедные студенты в семью не нужны. Пусть лучше Вова ее забудет. Она сестра Большого Цыгана, а не простая девчонка. Они люди богатые, деньги для них вещь немаловажная, а замужество девушек из их семей – способ стать еще богаче. Это, можно сказать, династический брак. Ну, по крайней мере, так часто бывает.
Эта информация обдумывалась в казарме со всех сторон. Вспоминали пушкинских "Цыган", "Макара Чудру", "Кармен". Но никакой пользы от этих книг, в сложившейся ситуации, разумеется, не было.
– Понятно-понятно, – повторял каждый раз после этих разговоров многоопытный Дима Куклин, несколько лет проработавший в Казахстане и помнивший тамошние обычаи, – калым нужен.
При этом, конечно, не стоит думать, что со стороны Володи Цыбина и его избранницы ничего не предпринималось для разрешения этой ситуации. Маша, так звали Вовину невесту, много раз выпрашивала у брата разрешение выйти замуж и уехать в Ленинград вслед за будущим мужем, но каждый раз получала категорический отказ: не нужна нам голь перекатная, авторитет Барона не одним поколением зарабатывается, а потерять его можно одним таким необдуманным поступком. Володя с Бароном тоже встречался и, несмотря на то, что расстались они весьма по-дружески (что было понятно – по-другому с Володей никто не расставался), жениху был дан, примерно, такой же ответ, что и невесте.
Надо сказать, что володин выбор был воспринят с воодушевлением всей казармой. Маша была девушка, о которой с первой же встречи становилось ясно, что забыть ее уже не удастся в течение всей оставшейся жизни, какой бы длинной она ни была. Внешне она как будто не отличалась от тысяч молоденьких девушек, которых все мы видим каждый день – невысокого роста, стройная, подвижная, симпатичная. Только вот после общения с ней каким-то непонятным образом человек начинал чувствовать себя способным к совершению великих дел. Приходило ощущение, что все в жизни будет прекрасно, а все задуманное или то, что еще только будет задумано, непременно получится. Наступало волшебное чувство полной внутренней гармонии и смехотворности всех окружающих проблем. Ладно бы, если такое впечатление она производила бы, ну, например, на Григория, которому каждая девушка казалась воплощенным ангелом – в этом не было бы ничего странного. Но ведь, скажем, и Витя Петухов, пять лет безнадежно влюбленный в Таню Баранову, похлопал Вову по плечу и сказал: "Вовка, я тебя понимаю. Маша будет наша!" А Соня Гонару..., – она, как и другие девушки, разумеется, не могла удержаться, чтобы не посмотреть на Машу, – просто объявила, что та колдунья, подумала и добавила – добрая.
Ну, и что прикажете в этой ситуации делать? Сначала казарма хотела, было, Машу украсть – та не возражала. Ведь быть украденной будущим мужем это не то, что убежать из дома с мужчиной. А после свадьбы можно было бы попросить у Барона прощения. Этот вариант был тщательно обдуман. Даже была проведена предварительная разведка. Миша Афонькин, служивший срочную службу в роте разведки в погранвойсках, вернулся, как он сказал, из рейда и сообщил, что живет Барон в большом доме за высоким забором. У дома охрана: "Крутятся какие-то в шляпах". Миша даже сказал, что завербовал одного и теперь в стане Барона был свой агент Казармы. Так вот, по Мишиному мнению, штурм дома – дело бесперспективное: "У них, наверное, и оружие имеется". Короче, кражу невесты пока отложили: решили засылать сватов.
Найти нескольких серьезных ребят среди целого курса проблемы не составляло. Но ведь одной серьезности мало – нужна была настоящая солидность. А какая солидность у студентов средним возрастом двадцать два года в полинявшем солдатском обмундировании и не имевших даже погон на плечах? Идти в гражданском – еще хуже – футболки, разномастные брюки и кеды тоже солидности не прибавляли. Решение пришло, как всегда, после отбоя, когда обсуждались самые животрепещущие проблемы.
– Был бы у нас генерал..., – сказал кто-то в темноте.
– Точно, генералу бы этот хмырь не отказал.
И тут Григорию пришла в голову замечательная мысль.
– Володя, – позвал он лежащего над ним на двухъярусной кровати Вовку Зинченко. Тот не отвечал – видимо, уже заснул. Григорий начал толкать ногой сетку верхней кровати и дождался недовольного бурчания:
– Ну, че ты пихаешься?
– Вовка, у тебя же есть генерал.
– Что?! Какой генерал? – Володька уже спал, когда в чью-то светлую голову пришла мысль о генерале.
– Ты что не слышал ничего?
– Нет, а что было?
Притихшая было казарма, быстренько все Володе разъяснила.
– Ну, и что? А откуда у меня генерал? Отец у меня полковник.
Действительно старший Зинченко был полковником авиации и служил под Новгородом.
– Да я же не про отца, Зазорин-то, вроде бы, генерал.
Евгений Александрович Зазорин был отцом Володиной невесты, Татьяны, и работал генеральным конструктором в каком-то страшно засекреченном НИИ в Большом доме на Московском проспекте в Ленинграде. Около их квартиры даже время от времени выставляли охрану. Григорий был как-то у них в гостях и видел богато украшенный наградами парадный мундир.
Володя засмеялся:
– Да вы что шутите что ли, он никогда не согласится, он и мундир-то никогда не носит.
– Ну, давай попробуем, вдруг согласится?
– Да вы что, мужики,– взмолился Володя, – ну, как это он поедет в Выборг сватать у цыганского барона незнакомую девушку, ну это просто невозможно себе представить! Глупость какая-то! Только Григорий мог такое сочинить!
Тем не менее, на Вовку Зинченко так навалились, что называется, всем коллективом, что он вынужден был пообещать попробовать поговорить с будущим тестем, правда, не напрямую, а через Татьяну. Про себя же он решил дело это заволынить, ввиду полной его бесперспективности.
Однако сделать это Володе не удалось. Буквально на следующий день проведать его приехала невеста. Тут-то ее и просветили, что от нее зависит, немного-немало, счастье Вовки Цыбина. Поскольку Таня его хорошо знала, реакция была ожидаемой: "Я с папой поговорю".
Зазорин-старший был человеком с юмором. Услышав рассказ дочери о Дне военно-морского флота, цыганской невесте и цыганском бароне, он задумчиво произнес: "Никогда бы не поверил, что такое может быть..."
– А что тут необычного, пап? Просто влюбился человек в цыганку, подумаешь! – произнесла Татьяна. Она училась в Ленинградском университете на журналиста, одновременно работала нештатным сотрудником газеты "Смена" и воображала, что удивить ее в этой жизни уже ничем невозможно.
– Да, конечно, доченька, в этом-то ничего особенного нет, хотя многие за всю жизнь не видели ни одного цыганского барона. А вот, если для того, чтобы сосватать, скажем, тебя, на ноги будет поднят весь твой курс и еще незнакомые генералы, я буду считать, что воспитал хорошую дочь и жизнь удалась. Обязательно надо с этим Цыбиным познакомиться.
– Так ты поедешь, что ли?
–А как же Танечка! Конечно, поеду. Еще и спасибо тебе скажу. Не все же самолеты строить.... А там ведь, наверное, надо за невесту какие-то подарки дарить – я этих баронов немного знаю, они денежки любят. А жених, вряд ли из богатых будет? – Засмеялся Зазорин-старший. – Может, ему в долг дать?
– Не знаю, папа, точно, но, по-моему, там над этим вопросом работают...
– Поразительно, – еще раз повторил будущий Вовкин тесть, – передай в Выборг, в субботу приеду.
Таня была права: над вопросом выкупа за невесту в казарме действительно думали. Да, собственно, думать тут было нечего. Женька Болванов с самого начала обещал Цыбину за невесту своего Медведя.
3. Медведь.
До того, как Женька стал студентом Горного института, он 2 года проработал смотрителем маяка в заливе Креста, что является частью Анадырского залива на Чукотке. После армии он попробовал поступить в Ленинградский Гидрометеорологический институт, но по конкурсу не прошел – подзабыл школьную программу за 2 года службы. Не увидев себя в списке поступивших, Женька рассеянно скользил глазами по доске объявлений. И обратил внимание на предложение работать на метеорологическом посту, на Чукотском полуострове. Родственников, по крайней мере, тех, о которых бы он знал, у Женьки не было, воспитывался он в детском доме. «Что ж,– подумал Женька, – там точно никто не будет мешать готовиться к экзаменам», – и позвонил по телефону, указанному в объявлении.
Работа на маяке Женьке нравилась. Нравился сам маяк высотой с девятиэтажный дом и жилая комнатка на первом этаже – его первое отдельное жилье. Нравилось включать маяк, настраивать огромные зеркала, следить за вращающимися створками, колоть дрова в ожидании долгой суровой зимы, вести журнал наблюдений, связываться по рации с поселком Конергино или Эгвекинот. Да и значимость своей работы он тоже быстро оценил – к нему уважительно обращались по имени-отчеству, постоянно запрашивали результаты наблюдений – температуру воздуха и воды на разных глубинах, а зимой – толщину и плотность снега, скорость ветра и влажность. Да и проходящие мимо суда сигналили маяку, по-видимому, в благодарность за то, что не пришлось заблудиться или сесть на мель посреди Анадырского залива. Любил Женька и свою легкую плоскодонную моторную лодку, с которой так удобно было ловить рыбу, да и само это занятие – рыбную ловлю – Женька обожал с детства.
И надо же было такому случиться, что как-то раз, в конце короткого чукотского лета, выйдя утром на лодке для обычных замеров температуры воды, Женька выловил из моря запечатанную бутылку из-под обычного "Жигулевского". Внутри сквозь стекло виднелась какая-то бумага. Привязав лодку, Женька поднялся в свою квартирку, ножом расковырял выструганную из дерева пробку и вытащил бумагу, которая оказалась письмом.
Бумага оказалась частью зеленоватого цвета упаковки из-под пачки чая N 36. Текст был следующим: "Я Генка Шубин раненый лежу около ручья в избе. Помогите кто может а то умру". Потом шла дата и даже время было указано.
Женька собрался быстро. По рации связался с Эгвекинотом, сказал, что вечером на связь не выйдет, так как будет снимать в заливе сети. Взял бутылку спирта, аптечку, топорик, банку тушенки, сухари, чай, сахар, котелок, спички, сигареты, карабин, патроны и нож, пару канистр бензина и парашютную стропу, такую же, какой привязывал лодку к причалу у маяка.
Где находится изба (так называли здесь охотничьи и рыбацкие лесные домики), Женька точно не знал, но предполагал, что неизвестный Генка Шубин, судя по дате на записке, находился где-то недалеко. Скорее всего, на ручье Бастах. Избу эту Женька отлично знал, плыть туда надо было километров 10, а потом еще вверх по ручью около километра. Если воды в ручье много, этот километр тоже можно будет пройти на моторке. Дорога до устья ручья заняла около 2 часов – в заливе было приличное встречное течение. А вот в ручье вода не покрывала донные валуны. Пришлось лодку затащить в кусты, нарубить веток и хорошенько ее укрыть: если этот Генка Шубин ранен, значит, в лесу может шляться недобрый народишко, причем не местный – от местных в избе прятаться глупо – они Генку бы там давно нашли. Женька взял рюкзак, карабин и, стараясь не шуметь, пошел вверх по ручью.
Несколько раз он останавливался, слушал, закурить не решался, хотя ничего необычного вокруг заметно не было. Наконец, увидел избу – грубо сложенный бревенчатый сруб высотой меньше 2 метров. Положил рюкзак, снял с предохранителя карабин и подошел к избе сзади. Крикнул: "Эй, есть кто-нибудь?"
В избе завозились, слышно было, как передернули затвор.
– Э-э-э,– опять крикнул Женька,– ты что, стрелять вздумал? Я твою бутылку нашел, зайти-то можно?
– Ты один? – Раздался изнутри слабый голос.
– Один-один, – ответил Женька, – можно заходить?
– Давай...
Когда глаза привыкли к царившему внутри полумраку, Женька увидел вначале направленный на него ствол карабина, потом лежащего на нарах изможденного светловолосого человека лет 40. Одет он был в трикотажные темные спортивные штаны и грязную порванную рубашку с короткими рукавами. Все руки человека были в татуировках, они же просматривались и в распахнутой на груди рубахе. "Зэка", – подумал Женька, отвел направленный на него ствол и присел на нары.
– Ты откуда здесь в таком виде, – спросил он – будто за огурцами во двор вышел? Ты Генка?
–Ага, Генка. Слушай, друг, я тебе после все расскажу, а сейчас забери меня отсюда, я уже дней 10 не ел ничего. Ногу, наверное, сломал, ослабел – уже умирать собрался.
– Меня Женькой зовут. Десять дней не ел? Значит, есть-пить тебе ничего пока нельзя, а ногу сейчас приладим.
– Как приладим, как приладим? – Забеспокоился мужичок. – Она у меня и так прилажена...
– Ладно, лежи пока.
Женька сходил за рюкзаком, вынул топор и из старого ящика, лежавшего в углу избы, выломал доску. Примерил по ноге и обрубил доску в нужном месте.
– Где болит?
Мужик подтянул штанину и показал сильно опухшую посиневшую щиколотку.
– Та-а-к, перелом закрытый.
– Да, может это и не перелом?
– Может и не перелом, но шину наложить надо.
Женька достал бинт, замотал ногу, чтобы дерево не терло кожу и, приставив доску, туго примотал ее к ноге.
– Ну как, нормально?
– Да вроде ничего, мне уже и все равно, ноет только и все. А что теперь?
– Ну, что, идти надо...
– Давай, пошли,– мужичок сообразил, что ничего плохого Женька ему делать не собирается и немного успокоился.
– Пошли..., а ты идти-то сможешь? Если я костыль тебе сделаю, а?
Женька почти вынес Генку из избы, поставил на ногу и увидел, как дрожит у него все тело, что не то, что идти, а даже просто стоять на одной ноге он не в состоянии.
– Да-а, брат, идти ты не можешь.
Тот спросил с некоторым вызовом:
– Так что, бросишь меня?
– Чего это я буду тебя бросать? Сейчас, подожди...
Женька сходил в избу за рюкзаком, вынул из него парашютную стропу. Разрезал пополам, примерился, связал из каждой половины по кольцу. Потом велел Генке сесть на землю, продел его ноги в кольца, сел сам перед ним и надел кольца на плечи. Попробовал встать – не получилось:
– Давай к дереву подойдем, без опоры не встану.
Доковыляли до дерева с низко свисающим суком, Женька подтащил туда же рюкзак, Генкин карабин и уже хотел было начать процесс водружения Генки на собственную спину, когда тот вдруг сказал: "Э, подожди у меня же там вещички остались..."
– А что там, тяжелое?
–Да нет, рюкзачок маленький – под нарами лежит.
Женька сходил за рюкзаком, положил его в свой, полупустой, и подпер какой-то палкой дверь избы.
– Ну, давай, Генка, садись что ли....
Женя с трудом поднялся, цепляясь за ветку, потом спереди надел на себя рюкзак, что создало некоторый противовес сидящему сзади Генке, на шею надел два карабина и потихонечку двинулся к заливу.
Женька ступал осторожно, боялся, что, если упадет, встать будет трудновато, да и Генкина нога его беспокоила – какой-то был у нее страшноватый черный оттенок – и причинять ему лишнюю боль не хотелось. Хорошо, что идти было не очень далеко и все время вниз с небольшим уклоном. Отдохнули только один раз, когда дошли до высокого пня. Генка остался сидеть на нем, а Женя, скинув рюкзак, полежал немного на теплом мхе и покурил.
– Слышишь, друг, сказал Генка, – а, как бы мне чего-нибудь пожевать?
– Да есть у меня еда – тушенка, сухари, чай, сахар – вот только не знаю, что тебе можно; как бы заворота кишок не было. Женька немного подумал:
– Давай-ка я тебе дам пока сухарь пососать – пока один только.
– Давай, – усмехнулся Генка, – с чего-то начинать надо. И еще покурить, дай, пожалуйста.
Они еще посидели, подымили и пошли дальше. Расспрашивать Женька ни о чем своего нового приятеля не стал – знал, что зэки этого не одобряют – захочет сам расскажет о своих приключениях. Хорошо, что было лето и, несмотря на почти уже ночное время и близость осени, было светло.
Наконец, подошли к заливу. Женя подлил горючего, спустил лодку на воду, перетащил в нее вещи, а потом и своего попутчика, завел двигатель и направил лодку к маяку.
Через полтора часа они уже сидели в комнате на маяке. Женька поставил варить суп, а сам вышел в залив на вечерние замеры. Пришел, налил Генке немного бульона и дал один сухарь:
– Тебе пока больше нельзя. И, слушай, тебе в больницу надо, не нравится мне твоя нога – гангрена может начаться.
Генка подумал:
– Да я не возражаю, ксива у меня имеется, ничего за мной нет – пусть меня в больничке подлечат-подкормят.
И уснул, не успев доесть свой сухарь.
Проснулся он утром, когда Женя передавал по рации метеосводку и просил прислать какой-нибудь транспорт для больного.
– Кто больной? – Спросили из поселка.
–Да рыбак ногу сломал, а мне до вас на своей моторке долго ехать, да и маяк не могу бросить.
– Поняли, пришлем что-нибудь и фельдшера тоже – пусть посмотрит, может там, кроме белой горячки нет никаких болезней.
"Давайте присылайте фельдшера, только лучше будет" – подумал Женя и услышал, как Генка его просит:
– Женька, чаю мне сделай, пожалуйста, и сухарик. И покурить.
Женя подошел к плите, налил в железную кружку кипяток и насыпал чуть-чуть чай из пачки.
– Да сыпь побольше, не жалей.
– Да мне не жалко. Тебе пока нельзя ни крепкого, ни жирного, ни острого – желудок у тебя, как у младенца сейчас. Вот слабый чай или бульон с сухарем – то, что надо.
– Да я понимаю. Так из вредности говорю.
Генка, молча прихлёбывал чай, грыз свой сухарь, потом закурил:
– Ты, Женька, правильный мужик – все для меня сделал и вопросов никаких не задавал. Я, знаешь ли, вор не из последних, и точно тебе говорю, был бы ты из братвы – далеко бы пошел.... Но у каждого свой путь.. Я вот хотел со своего сойти. Да не просто это – чуть жизни не лишился. После последней отсидки, а я в тюрьме больше прожил, чем на свободе, решил работать начать и с блатной жизнью завязать. Пошел в контору, нанялся шурфы бить, золотишко мыть, думал, насобираю деньжат поеду домой в Свердловск, женюсь, буду жить, как человек. Но, говорю же, со своей колеи сойти, видно, не каждому суждено. Там на шурфах контингент сплошь из блатных. Золото подворовывают все. Особенно ценились, конечно, самородки, но и песочком не брезговали. Проверки начальство и "мусора" устраивали жестокие – если находили золото, били сильно, могли и убить. Когда проверки устраивались никто знать, конечно, не должен был..., но иногда все же, видимо, знали. Там был среди своих стукачок, а, может и не один. Друг друга боялись, подставляли, грызлись, как псы голодные..., но при мне, правда, до мокрого дела ни разу не доходило....
Генка закурил следующую сигарету, попросил еще чаю и продолжил:
– А я ж себе поклялся, что чужого больше не возьму. И ни разу не взял ни грамма – ни песка, ни самородка. Таким своим поведением я ..., как их назвать-то – коллегам, что ли – сильно не нравился. Да оно и понятно – не верили они мне – думали, ссучился и стучу начальству, я бы и сам точно так же думал.... В общем, решили они от меня избавиться. Вижу по разговорам их, по переглядываниям – что-то они задумали. А я давно понял, что они, скорее всего, могут сделать – при проверке найдут у меня в вещах золотишко – тут меня или пристрелят "мусора" с начальством, или так изобьют, что я сам с этой работы уйду. Понятно, что ни то, ни другое мне никак не подходило. Поэтому я вещи свои регулярно проверял, а заодно и этих фраеров тоже – я же по блатной профессии своей "щипач", ну, карманник по-вашему. Мне все их карманы и сумки обшмонать дело плевое – пока он ложку ко рту несет, я уже все, что у него за пазухой посмотрю и обратно положу. Знал я и где их схроны в лесу находятся, и там уже все посмотрел, и на всякий случай где что самое ценное лежит, хорошо запомнил.... А ну, Жека, дай еще сигаретку, сейчас уже закончу.
