Текст книги "Колокольников –Подколокольный"
Автор книги: Ксения Драгунская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Ольга молча смотрит на него, и он наклоняется низко, безукоризненно выбритой щекой льнет к ее руке с новеньким серебряным кольцом.
– Принеси воды и становись мой посуду, Саша…
Не спеша – какое удовольствие набирать воду из колодца, как это полезно для здоровья и как вкусна ледяная вода – он приносит полные ведра и, увидев, что она так же полулежит в уголке дивана, прикрыв глаза, старается не греметь, боится потревожить ее сон.
Глупая Олька, маленькая девочка – до сих пор боится бабочек и пауков, любит дешевое фруктовое мороженое и леденцы на палочках…
Наконец пришло хорошее, настоящее, честное, покой и тихая радость, их не разлучить, разве он не хотел этого всегда? А разве ему было легко все эти годы? И можно ли было прийти к этому раньше? Нет. Нет? Нет…
Тихо-тихо, не греметь посудой и ведрами: Оля спит…
Он решает укрыть ее и осторожно разворачивает клетчатый мягкий плед.
Оля спит, в светлом платье и косынке жемчужного цвета, а по лицу ее спокойно ходит большая осенняя бабочка, трепещет, хлопает крыльями, словно радуется, что Оля – невеста…
Акапулько
Отец Георгий уезжает в АКАПУЛЬКО!
Нормально так…
Он знает кучу языков, читал, наверное, все книжки на свете, умеет очень красиво петь, и мои мама с папой называют его «крутой поп» или даже «поп-стар» и удивляются, что такой человек служит в простой деревне, в глуши.
Нет, правда, он классный…
Например, он придумал велопоезд. Это когда мы все берем рюкзаки и едем на велосипедах в дальние деревни, где живет только совсем немножко старушек. Никакая машина туда не проедет, а мы привозим хлеб, крупу, конфеты и таблетки, а еще таскаем воду и колем дрова. Лично я бы вообще никогда не попал в такие места, если бы не отец Георгий. Я бы даже просто никогда бы не додумался, что в двадцать первом веке, всего-то в трехстах километрах от Москвы люди живут так! Из всей моей школы в таких деревнях точно бывал только я.
А все отец Георгий.
А в прошлом году мы ездили в город Данилов типа на экскурсию и остановились купить пирожки. Около окошка с пирожками тощий ободранный парень попросил отца Георгия купить ему тоже поесть что-нибудь.
– Давай кыш отсюда, – шуганула парня продавщица. – На нары обратно захотел?
А отцу Георгию сказала:
– Гоните вы его, у него открытая форма…
– Что ж ему теперь, пирожков не есть? – усмехнулся отец Георгий. И сказал нам: – Идите в машину.
Машина у отца Георгия – просто отпад. Ярко-зеленый микрик, «фольксваген», старше меня раза в два, наверное, но гоняет со свистом и, главное, мы все в нем помещаемся, хоть со всей деревни собери детей.
Мы сидели в машине, и я видел, как отец Георгий разговаривает с парнем и парень записывает что-то прямо на своей узкой и плоской, как деревяшка, руке.
Пока мы ехали обратно, отец Георгий говорил, что пьяницей и бомжом может стать не обязательно распущенный бездельник или преступник, а любой человек, попавший в трудную ситуацию, любой, с кем люди поступили несправедливо, жестоко и подло. Кто покрепче – справится с ударами судьбы, а кто послабее – может сломаться. И те, у кого все в порядке, должны помогать попавшим в беду. Жизнь – не сахар, но хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих, и с помощью хороших людей можно преодолеть любые трудности. Хороших людей больше, чем плохих. Надо это запомнить раз и навсегда, посоветовал отец Георгий, и вспоминать, когда припечет.
Этого тощего парня отец Георгий устроил работником в монастырь в Крыму, и он там помогает и поправляется.
Отец Георгий живет в деревне круглый год, а его жена тетя Оля и сыновья, Женя с Никитой, приезжают только на один месяц летом. Тете Оле не нравятся комары, запах коров, старушки и плохой интернет.
Мне Женька говорил.
Так что когда мы узнали, что отца Георгия переводят в Акапулько, мы все упали вообще. Прямо вся деревня. Потому что даже те, кто не ходит в храм, из деревенских там или из дачников, все уважают отца Георгия. «Мне лиригия до звезды, а за батюшку Юру я любому коленки назад выправлю», – говорит дядя Саша-тракторист.
Акапулько. Смешное слово. Мы даже в Селиховскую школу двенадцать километров на великах сгоняли и попросили, чтобы нам открыли кабинет географии. Мы смотрели на карте мира, где оно, Акапулько. Туда лететь сутки. А что делать? Везде по белу свету становится все больше и больше русских. Мои родители называют их «россияне в рассеянии». Некоторые из россиян в рассеянии любят молиться. В общем, посылают, значит – посылают. Не откажешься.
В этом профсоюзе дисциплинка покруче, чем в ФСБ, так папа говорит.
На праздник, на прощальный чай, который устроили во дворе у отца Георгия, все тащили подарки и так, пожевать в дорогу. Вареньем и солеными огурцами всё это самое Акапулько будет объедаться года два точно. Уже нескольких новых котят и щенков в нашей деревне назвали Акапульками…
Мы с папой пообещали отцу Георгию приехать погостить.
Грустно, конечно. Никто не знает, кого нам пришлют вместо отца Георгия… Вдруг кого-нибудь сердитого или просто старенького?
Некоторые бабушки плакали. Мы видели, что отцу Георгию тоже очень грустно. Но он старался быть веселым. Он тоже всем подарил подарки, маленькие иконки, книжки про святых и свечки, а Кате Беловой – серебряный образок, прямо сам вот надел на шею, а когда благословил, то еще и поцеловал в лоб! Взял вот так вот лицо прямо вот в ладони и в лоб поцеловал. Это, наверное, потому, что Катя – беременная.
Отец Георгий сел в свой древний зеленый микрик и уехал. Не в Акапулько, конечно, а сначала в Москву, чтобы там авиабилеты и все такое.
Утром к нам зашла тетя Света, договариваться, чтобы ее родня обкашивала наш участок. А вместо денег они себе траву возьмут, у них коровы и овцы.
– Справили отходную-то вчера? – Тетя Света села на табуретку, расставив мохнатые, как у животного, ноги в голубых бриджах. – Тоже, Акапулька… В Весьегонский район его услали… Да рядом с Весьегонским районом наша глухомань – дворец культуры… Нашалил тут… Вон, Катька Белова… осенью родит, а дите-то вылезет – бородатое и в очках, всем известно…
Мама и папа посмотрели друга на друга, на тетю Свету и друг на друга опять.
Тетя Света захихикала и сказала еще:
– Всё бы шито-крыто, да есть люди с совестью, доложили куда следует… Акапулька… Стрелять таких попов надо, вот что… Сталина на них нет…
Папа встал, крепко взял тетю Свету за локоть, поднял с табуретки и сказал:
– Иди, Света, отсюда. Без тебя справимся.
– А че? Че я не так сказала? Че я-то? – взвизгивала тетя Света, упираясь своими животными ногами, пока папа тянул ее к двери.
Выпроводив тетю Свету, папа отряхнул руки, как будто возился с чем-то грязным, и сказал громко:
– Отец Георгий командирован в Акапулько. У Кати Беловой жених под Москвой шабашит, деньги собирает на свадьбу и на детское приданое. Света – идиотка.
– Ей теперь Саша-тракторист коленки назад выгнет? – спросил я.
– Давайте завтракать уже, – сказал папа.
Мама ничего не сказала. Сидела какая-то грустная.
Мне тоже хотелось молчать и думать.
Думать, что жизнь не сахар, но хороших людей гораздо больше, чем плохих…
ВОПРОСЫ
Писатели обычно что-то рассказывают. Отвечают на вопросы читателей.
Но писателям тоже спросить хочется! А они терпят. Я вот тоже терпела-терпела, да и перестала. Теперь, когда я встречаюсь с читателями, я задаю им вопросы. Мы разговариваем. В одной школе учительница даже сделала мне замечание: «Ну вы уже читайте рассказы, Ксения Викторовна, что вы всё разговариваете с ними, они сюда слушать пришли, а не разговаривать!» Просто молодец, а не учительница…
Поэтому вместо нового рассказа, уважаемый читатель, я шлю тебе вопросы.
Если на какой-то вопрос не хочешь отвечать – пропусти. Если хочешь ответить глупость или бессмыслицу – тоже хорошо, глупость и бессмыслица мне тоже интересны. Если тебе совсем неохота отвечать, то возьми этот листочек с вопросами, сделай из него самолетик и брось с высоты. Его кто-нибудь подберет, прочтет вопросы и над ними подумает. Можешь дать эти вопросы родителям. Потом сравните свои ответы. А еще здорово будет, если ты ответишь и сейчас, и через несколько лет. Тебе самому будет интересно. Если охота, можешь послать свои ответы в журнал, чтобы мне передали. А можно просто обсуждать ответы с друзьями. Не спеши, отвечай постепенно, когда сможешь, подумай, поразмышляй – это же не на оценку и не к какой-то четкой дате.
Кем лучше быть – взрослым или ребенком? Мальчиком или девочкой? Почему?
Что мешает людям жить? В России? В мире?
Какая твоя самая любимая еда?
Кто такой «добрый человек»?
Откуда берутся злые?
Зачем нужны люди?
Отчего умер Пушкин?
Чего делать нельзя? (Не то, что тебе запрещают родители и учителя, а есть ли такой поступок, совершив который, ты сам себя перестанешь уважать?) Чего бы ты никогда не сделал?
Любишь ли ты родину?
А она тебя? Почему ты так считаешь? Как ты чувствуешь это?
Тебе уже приходилось кого-то прощать?
Чего не простишь никогда никому?
Почему мы победили фашистов?
Что лучше – мечта или цель жизни?
Какой твой любимый праздник?
Зачем ты родился?
Кого на свете больше – умных и добрых, умных и злых, глупых и добрых, глупых и злых?
Какую самую смешную и странную фамилию ты встречал?
Тебе бывает жалко своих родителей?
Куда бы ты хотел поехать?
Чего ты боялся, когда был маленький?
Чего ты теперь боишься?
О чем вы с друзьями не говорите никогда, каких тем избегаете?
Реконструкция скелета
Главные роли
Рындина
Пирогов
Барнев
Костик
Серафим
Роли
Зоя Константиновна
Волшебник
Шура-гибрид
Девочка
Княжна Лика
Митя
Эпизоды
Полицейский
Старики на террасе
Яблочник
Соседка
Врач
Товарищ Фекла
Рахиль
Наташа
Мужик с телегой
Родители Пирогова
Парень с катушкой
Дети
Волонтеры
1. Серый день, темная вода маленькой речки.
Из воды, из реки виден пустой берег.
Мальчик выходит из воды на берег. Он в рубашке и брюках. Ему трудно дышать.
Он ложится на траву лицом вниз, закрывает глаза. Он дрожит.
Проходит время. Его накрывают теплым платком.
Мальчик открывает глаза. Рядом с ним – девочка в длинной темно-зеленой юбке. У нее рябиновые бусы.
– Ты меня не бойся, – тихо говорит девочка. – Я тоже плакала, когда узнала. Мы с мамой свечки в церкви ставили. А папа у нас – за красных.
Говоря это, она помогает ему снять рубашку, выжимает, а его получше укутывает платком.
– Иди, а то простынешь совсем. Иди домой...
Мальчик идет, но оборачивается.
Пустой берег, никого.
2. Америка, наши дни.
По хайвею мчится автомобиль. Впереди дорога перегорожена полицейскими машинами.
Автомобиль останавливается. Открывается окно. Человек молча глядит на чернокожего полицейского.
– Вы что, новости не смотрите? – удивляется тот. – В штате чрезвычайное положение.
– Что случилось?
– Кто-то выбросил банку из-под пива на детскую площадку. Идут розыскные мероприятия. Дороги перекрыты.
– Я опаздываю в аэропорт, – говорит человек в машине.
– Мне очень жаль, сэр…
Полицейский уходит.
Человек смотрит на часы. Звонит по мобильному.
– И пожалуйста, не вздумай трогать Нахалку без меня, – строго говорит он по-русски.
– Едешь в рай, в настоящий рай! – с обидой отвечает ему детский голос. – А мне на какой-то лошади покататься не разрешаешь…
– Почему ты думаешь, что там рай? – удивляется человек.
– А что же? Рай и есть! Бабушка и дедушка добрые, все разрешают, все покупают, на улицах полно собак и кошек, которые просто так, без никого…
Пробка начинает двигаться, полицейский машет рукой в белой перчатке.
– Не забудь, что с тебя пять стихотворений, – напоминает человек по мобильному. – Пока.
Он медленно едет мимо полицейского, и тот улыбается ему.
– Вычислили мерзавца, – довольным голосом говорит полицейский. – Нелегал из Беларуси. Теперь ему не уйти. Счастливого полета, сэр.
3. Московский аэропорт.
По залу прилета нервно шагает женщина в кожаном плаще. Жует жвачку и говорит по мобильному:
– Какие материалы? Вас очень плохо слышно. Вы откуда звоните? Кто вам дал мой номер? Да, я его прекрасно помню. Царство небесное. Но поймите, я больше не занимаюсь этим. Послушайте…
Женщина раздражена, худое нервное лицо, она хочет говорить дальше, но видит человека, выходящего в зал прилета, с чемоданом на колесиках, близоруко щурящегося…
– Пирог! – радостно орет она и подпрыгивает, и машет руками. – Пирог, я тут!
Человек видит ее и прет напролом через толпу к ней.
– Рында! – тоже орет он в восторге.
Они обнимаются.
4. Подмосковье, старая бревенчатая дача постройки тридцатых годов. Мемориальная табличка: “Дом-музей писателя Константина Соколовского”.
На веранде с цветными стеклами компания стариков играет в карты. Верховодит рослая усатая старуха лет восьмидесяти. Ее партнеры – дедушка в инвалидной коляске и беременная сухонькая старушенция.
На старом громоздком буфете буднично пылится темно-желтый человеческий череп с дыркой в темени.
В укромном уголке заросшего сада девочка с маленькими золотыми сережками в оттопыренных розовых ушах мучает большого пожилого кота.
Она держит его на руках, крепко зажав мохнатые задние лапы между колен. В одной руке передние лапы, а другой заносит тонкий острый нож над кошачьим пузом.
– Вот вырежем сейчас аппендицитик, и не будет болеть…
Кот истошно орет и извивается.
5. По тропинке, отводя цветущие ветки разросшегося жасмина, идут Рындина и Пирогов с тортиком.
Девочка, мучительница кота, оглядывается на звук шагов и голоса и ослабляет хватку. Кот опрометью несется прочь.
Пирогов и Рындина поднимаются на веранду.
– Здравствуйте, Зоя Константиновна, – принимается сюсюкать Пирогов. – Вы нас, наверное, не помните? Мы студенты Юрия Алексеевича, вашего сына, учились у него когда-то давно. Теперь вот, знаете ли, много времени прошло…
Усатая старуха так же сюсюкающе отвечает Пирогову, они ведут светскую беседу.
Старичок в кресле молча хлопает глазами.
Рындина глядит на беременный живот сухонькой старушки.
– Да, дорогая моя, – с сильным немецким акцентом говорит старушка. – Да! В молодости, в капиталистической стране, я, одинокая мелкая служащая, не могла позволить себе иметь ребенка. Но теперь я на пенсии… Замечательные русские врачи из клиники “Солнышко” совершили чудо, и у меня будет мой маленький Тобиасик.
Рындина встряхивает головой – все это кажется ей дурным сном.
– Мы приехали поговорить с вами о нашем мастере, о вашем сыне, – решительно, без любезностей и экивоков, обращается Рындина к Зое Константиновне.
Лицо старухи меняется.
– У меня нет сына, – железным голосом чеканит она и тут же истерично взвизгивает: – У меня нет сына!
– Послушайте, Зоя Константиновна… – начинает уговаривать Пирогов.
– Да вы что, вечно жить собираетесь? – напрямик рубит Рындина. – Вам сколько лет? А ему? Да вы понимаете, что ваш сын – несчастный одинокий старик, у него даже семьи нормальной нет по вашей милости! Вы хоть понимаете, что он гений?
– Вон из моего дома, бандиты! – кричит старуха.
Череп таращится на бранящихся.
– У вас череп на шкафу, – ошарашенно говорит Рындина.
– Да! – с энтузиазмом подтверждает старуха.
– Это нехорошо. – Пирогов тоже смотрит на череп.
– Это череп фронтового товарища моего отца! Товарища по Гражданской! Настоящего большевика, светлого человека. Он завещал свой скелет школе, детям, для изучения, но прошли годы, мытарства, неустройства, переезды, скелет потерялся, остался череп. И пока я жива… Мы не такие, как вы… У нас есть убеждения, есть идеалы…
6. Пирогов и Рындина уходят обратно с тортиком по осенней тропинке, отводя голые ветки жасмина.
Выходят за калитку. Кругом высокие кирпичные заборы, камеры слежения.
– До неузнаваемости… Я тут в детстве живала подолгу, – говорит Рындина. – У тетки на даче. Она продала потом. А рядом жил Онуприенко, и с ним никто играть не хотел…
– Онуприенко? – изумляется Пирогов. – Тот самый?
– Ну да.
– И ты такие знакомства никак не используешь?
– Тоже мне, знакомство… Мы его в детстве знаешь как дразнили? Шура-гибрид. Он вроде и сейчас тут…
– Да ладно, ему служебная дача положена…
7. Пирогов и Рындина садятся в машину.
Молча едут.
Думают.
Когда и кто первым назвал его Волшебником? Теперь и не вспомнить. Мы все были в него влюблены. Девочки по-настоящему, а парни… Ну, для нас он был таким… Недостижимым идеалом… Он всегда так одевался… Тогда ни у кого ничего не было. Джинсы у фарцовщиков покупали. А он всегда был так клево одет, и было видно, что ему это все по барабану, и от этого еще лучше выглядело… Но не в этом дело, конечно. Он был свободный. Даже походка такая… Что вот идет свободный человек… И эти его фильмы, ведь это же были детские фильмы, сказки, какие-то старые дачи, речки, мостки, дети, не похожие на пионеров… Эти фильмы просто дышали свободой… Когда я узнал, что принят в его мастерскую, что он будет моим мастером, я просто не поверил… Тупо смотрел на экзаменационный лист с его подписью… И все эти пять лет рядом с ним… А потом времена изменились, какие, на фиг, сказки… Из нашей мастерской никого путем и не вышло… Разбрелись по свету… О том, что Волшебник нищенствует и загибается, я узнал случайно, из чужой переписки в Интернете.
Так они его вспоминают за кадром.
8. В кадре – заброшенная, неприбранная квартира, афиши фильмов семидесятых – восьмидесятых годов.
Человек, лица которого мы не видим – мешковатые джинсы, майка-“алкоголичка”, – ходит босой по квартире. Ему худо. Пытается налить в стакан портвейн из трехлитровой банки, не выходит, худые, изможденные руки дрожат…
Пьет прямо из банки, гулко и жадно глотает. Закуривает папиросу. Тяжело ступая, идет обратно в комнату. Ложится на кровать, курит, дым в потолок…
Папироса выпадает из руки, дымится на полу, где много старых газет…
9. В машине Пирогов отворачивается от окна и смотрит на Рындину. Рындина смотрит на дорогу.
– Петь, а ты зачем тогда уехал? – вдруг спрашивает она.
– Все валили, и я свалил.
– Угу. А теперь чего приехал?
– Чтобы поддержать его. Чтобы сказать ему “ты еще ого-го”.
– Какое “ого-го”?
– Ну если у человека рак или, там, СПИД, надо сказать ему, что он еще “ого-го”.
– Да, – соглашается Рындина. – От этого многие выздоравливают. Если уже не умерли.
Пирогов долго смотрит на профиль Рындиной.
– Ань, знаешь что?
– Ну что?
– Тебе круговую подтяжку делать пора, – с мстительным удовольствием говорит он.
Но Рындина равнодушно пожимает плечами.
Помолчали.
– Ты знаешь, где он живет? Поехали.
– Это не самое веселое зрелище. Он может нас вообще не узнать.
– Разберемся.
– Тогда за яблоками заедем по дороге.
10. Пирогов и Рындина заезжают за яблоками.
Один дом у дороги, остальные снесены, а по обочине уже вырублены кусты и деревья, стоит дорожная техника.
За дощатым забором – сад, в саду старый деревенский дом с резными наличниками, старый автомобиль. Глава семьи – хромой дядька лет сорока, в тельняшке. Сушится белье. Дети разновозрастные бегают. Младший – на деревянной расписной качалке-лошадке.
На покрытом клеенкой столе – катушечный магнитофон. Высоцкий.
Такой оазис, заповедник, другое время.
Хозяин насыпает Пирогову и Рындиной полный пакет яблок и рассказывает:
– И из управы приезжали, и из министерства… Лично этот, как его, руку тряс… А мне чего? Уширяете трассу – и уширяйте, я-то тут при чем, у меня еще семь метров запас, никуда я не поеду, мы тут при царе Горохе жили, и дед мой с этого дома на войну уходил, и я в Афган… Жили и будем жить, наш дом, наш сад… Никуда мы не поедем. Пусть вперед ногами выносят, и баста…
– Вы такой молодец, Владислав, – говорит ему Рындина. – Вы просто образец для всех нас, пример мужества, стойкости и сопротивления. Вы всех победите!
11. Пирогов и Рындина с яблоками поднимаются по засранной лестнице пятиэтажки. Долго звонят в дверь.
По лестнице спускается соседка с дворнягой на поводке.
– А нету его. В больницу забрали.
– Давно?
– Да утром. Станиславна, нижняя, чует, дымом пахнет… Насилу дверь сломали. Он лежит сам отключивши, вконец обожравши, а на полу газеты от папиросы загорелись… Интересное дело! Этак он нас всех спалит… А ведь еще недавно какой мужчина был интересный, уважаемый… Опился, вконец опился…
– В какую больницу?
– Да тут у нас одна. Райбольница.
12. Дача Зои Константиновны. Старики играют в карты, им весело.
На поросших мхом бутовых ступеньках террасы появляется полное невысокое существо с розовым гладким лицом, модной стрижкой, маленькими сережками в ушах и колечками на аккуратных пальцах. Как ни приглядывайся, половую принадлежность существа определить трудно.
Одето существо в треники, обуто в садово-огородные калоши типа “дачник”. По-домашнему, по-соседски пришел человек.
Это Шура-гибрид.
– Зоя Константиновна, тут у вас девочка гостит, так вот она моего кота лишаем заразила.
– Вот что ты городишь, Шура, – мельком отрывается от карт Зоя Константиновна. – Постыдился бы…
– Она его постоянно тискает, тащит куда-то, у него стресс глубокий, шерсть уже вылезает клочьями, его тошнит постоянно, вы понимаете?
– Не позорься, Шура. Лучше бы женился, честное слово. Сын таких уважаемых людей, а ходит бобылем… Тьфу…
Шура кротко улыбается.
– Зоя Константиновна, я, между прочим, и по вертушке позвонить могу, – с укоризной говорит он.
Он уходит, шлепая пятками резиновых калош.
13. Пирогов и Рындина стоят перед стойкой в больнице.
Женщина в белой шапочке медработника говорит им:
– Я понимаю вашу обеспокоенность, но пропустить вас не могу. Это волеизъявление больного. Юрий Алексеевич, едва придя в сознание, установил строгий дресс-код для всех посетителей. Вы, прошу прощения, неподходяще одеты.
Пирогов и Рындина с изумлением таращатся на доктора, потом оглядывают друг друга – джинсы, свитера, кожанки.
– Одного, правда, пришлось пропустить, – доверительно говорит доктор. – Он священник.
– Барнев! – с досадой хлопает рукой по стойке Пирогов. – Везде пролезет со своей постной рожей, с крестом на брюхе…
– Это кто? – не понимает Рындина.
– Кто из нас в России живет – ты или я? – удивляется и раздражается Пирогов. – Барнев, Антоха, учился на пять лет раньше нас. Из предыдущей мастерской Волшебника. Священником стал в девяностых. Его по телику часто показывают. Любой вопрос осветит, без запинки. Крутой поп, сука… Здравствуйте, батюшка, – без малейшего перехода вежливо говорит он.
Рядом с ними стоит рослый, слегка располневший, но весьма видный мужчина лет сорока пяти, в подряснике. Глядит приветливо.
– Мать честная, Петюня ведь Пирогов! – Он радостно пожимает руку Пирогову, затем троекратно целуется с ним.
Пожимает руку Рындиной.
Она спрашивает:
– Как он?
– Под капельницей, в полубессознательном состоянии. Бредовые речевые интерпретации, оттуда и дресс-код. У меня в храме сорокоуст читать будут, усиленную молитву. Надеюсь, обойдется. Надо бы к его матери съездить.
– Уже были. Невменяема.
– А череп все там?
– А он вообще откуда, чей?
– Неизвестно. Но похоронить его все равно надо.
Батюшка улыбчиво, ласково смотрит на своих друзей и спрашивает:
– Ну что? По маленькой, со свиданьицем?
– Поехали ко мне? – Рындина говорит.
14. Квартира Рындиной. Трое выпивают. Пирогов прохаживается по комнате, глядит в окно.
– Давно я в это окошко не глядел…
– Теперь другой вид совсем…
– Раньше четыре высотки можно было насчитать. А там что за адыробло такое торчит?
– Москва-Сити…
– Поди ж ты…
У Рындиной звонит мобильный.
– Послушайте, юноша, вы слова понимаете? – раздражается она. – Говорю вам, я больше не занимаюсь этой темой! Что значит, вы специально приехали в Москву? А кто вас звал? Кто вам отмашку давал, я вас спрашиваю…
Рындина отключает мобильный.
– Деревенский малый, косноязычный такой, а настойчивый… Говорит, у него какие-то редкие материалы по затопленным территориям. Не в жилу уже все это… Никому это не интересно…
Тем временем Пирогов обнаруживает на подоконнике старый, старинный, темно-зеленого металла бинокль. Берет в руки.
– Положи, пожалуйста, на место, – советует Рындина.
– А что такое? – Пирогов не слушается.
– Вещь старая, ценная, лежит себе и лежит. Времен Первой мировой… Это оттуда, с затопленных территорий. Черные водолазы продали.
– Какие водолазы?
– Ну типа мародеров. Выезжают на катерах, ныряют, собирают, что осталось… Там монастырь был, после революции монахи ценности спрятали, потом затопление… До сих пор ныряют, клады ищут…
Пирогов подносит бинокль к глазам.
– Петя, положи, говорю, ты, руки-крюки…
Пирогов глядит в бинокль…
15. …Издалека:
По мощенной гладкими камнями дороге едет мотоциклетка образца начала прошлого века. В мотоциклетке – кто-то в шлеме, защитных очках и кожаной куртке. Кругом поля и леса, лето, красоты.
На скамейке у деревенского дома – трое. Юноша в очках, молодая женщина и мальчик лет двенадцати.
– Поймите, все, что я говорю, – убеждает юноша, – я говорю только для вашего блага. Как сестре расстрелянного контрреволюционера вам необходимо по праздникам вывешивать красный флаг. От души советую, так будет лучше для вас же. На Первомай, на Октябрь. Дальше. Третьего дня в городе были народные ликования по поводу устройства детского парка на месте фамильного кладбища купцов Голобукиных. Почему вы не ходили вместе со всеми ликовать? Чего вы от меня хотите после этого, Лика? Лика не ходила ликовать...
Стрекот мотоциклетки нарастает. Трое встают со скамейки и смотрят на дорогу. Мотоциклетка подъезжает к ним и останавливается. Ездок снимает шлем.
– Серафим! – оторопело, одними губами шепчет юноша.
– Костик! – радуется ездок.
Они обнимаются.
16. Вечер. В комнате уже чуть смеркается, а на улице еще долго будет светло. Короткие ночи, лето.
– Значит, ты теперь комиссар, – говорит Серафим. – А я вот – не комиссар...
– Да никакой я не комиссар. – Костик умывается за ширмой. – Уполномочен уездным исполкомом провести опись сокровищ в княжеском дворце, подлежащих национализации. Имею кое-каких знакомых среди уездных и губернских властей. Вот и все.
– Комиссар, да... – словно задумавшись, повторяет Серафим. – Коммунист... – с восхищением, чуть ли не с завистью.
– Чудной ты какой, – скромно усмехается Костик. – Ничуть я не коммунист, просто... Пойми, если можешь, коммунистическая власть в России определена не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить эти российские исторические судьбы, я – с коммунистами, то есть поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними...
Журчит и звонко льется в таз вода.
– И много сокровищ во дворце? – деловито спрашивает Серафим.
– Какие сокровища, так, чепуха, пистолеты дуэльные, живопись. Они бедные были. Одно название, что князья, древний род... Жили в Москве, служили кто где, сюда приезжали летом, вроде как на дачу. Кстати, крестьяне их до сих пор просто боготворят, вот темнота. Когда в Москве голодно стало, приняли их здесь как родных... Барышню с отроком видел? Ничего, да? Княжна Челганова, собственной персоной. Я ее тут опекаю. Муж пропал без вести, брат расстрелян, сын какой-то недотыкомка, дворец национализирован, живет в простой крестьянской избе, подрабатывает тапершей в синематографе в городе... Какие уж там сокровища!..
Серафим пристально смотрит на него.
– Что ты так смотришь?
– Давно тебя не видел, – улыбается Серафим и встает. – Ты возмужал, загорел... А как твоя астма?
Костик не успевает ответить, Серафим приближает к нему лицо и шепчет доверительно, тихо, скороговоркой, словно боясь, что подслушают:
– Астма, приступ астмы в Батуме, в прошлом году, в сентябре, комнатка над зеленной лавкой, приступ астмы свалил тебя, помешал успеть на последний пароход в Константинополь...
Костик напряженно молчит. Они смотрят друг на друга. Вдали поют песню.
– Что ты, Серафим? Это, верно, не я. У меня и астмы-то никогда не было...
– Не было? Значит, я путаю. Прости. Кстати, ты знаешь, что совсем скоро можно будет одним прикосновением к коже человека узнать про него все – болезни, привычки, склонности... И мечты, и сны, и мысли!
– Да? – Видно, что Костика эта перспектива не очень радует, но он восхищенно улыбается. – Здорово, черт возьми... Это как же? Анализом?
– Нет! Не потребуется даже капли крови. Специальный прибор считает все необходимое с поверхности кожи.
– Ни капли крови?.. Здорово! Сам придумал?
– Не веришь?
– Верю. – Друг берет друга за плечи, ясно и радостно глядит в глаза. – И в то, что ты станешь великим ученым – тоже верю. Только время сейчас для науки не очень подходящее.
– Время, Костик... Кстати, тут вот что... Я хотел тебя попросить...
– Да, конечно. Говори.
– Если со мной что-нибудь случится. Ну, ты понимаешь. Если меня не станет. Позаботься о том, чтобы мой скелет отдали детям. В школу. Для изучения. Чтобы я и после смерти приносил пользу прогрессу.
– Неисправим! – восклицает Костик. – Неисправимый фантазер!
Но друг глядит на него серьезно, даже грустно.
– Конечно, – соглашается тогда Костик. – Обязательно.
Они сидят, разговаривают и смеются, машут руками... Серафим рассказывает что-то невероятное. Бойкая молодая тетка из местных вносит самовар... Слушает их разговор, тоже смеется, качает головой, удивляется...
17. Ясный день. По деревне идет Серафим с планшетом.
Княжна Лика Челганова вешает белье во дворе. Серафим останавливается и кланяется ей:
– Здравствуйте!
18. Тот же день, чуть позже. По парку, уступами спускающемуся к реке, гуляют Серафим с планшетом, Лика и ее сын.
– В университете я зачитывался книгами вашего деда, – восторженно говорит Серафим. – Представить себе не мог, что пройдет всего несколько лет – и я буду командирован сюда, для национализации его знаменитого дендрария! Пожалуй, надо подготовить проект об основании здесь, на базе дендрария, орнитологической станции. А? Как вы думаете, молодой человек? – Серафим обращается к мальчику.
Тот молча без улыбки смотрит на Серафима и уходит вперед.
– Мой сын вовсе не так дурно воспитан, как может показаться, – сухо говорит Лика. – Он нездоров.
Серафим смотрит вслед удаляющемуся мальчику.
– Замкнулся в себе год назад, – не спрашивает, а утверждает он. – Узнав о гибели императорской семьи?
Лика удивленно смотрит на Серафима – откуда, дескать, вы знаете?
– Представляете, – задумчиво говорит Серафим, – сколько детей в России обожали наследника? Так вот, орнитологическая станция... Признаться, это несправедливо, что какой-нибудь там аист, озябнув по осени в наших широтах, преспокойно взмахивает крыльями и без всякого мотора, не имея ни малейшего представления об аэродинамике отправляется в Палестину... Но скоро и птицы будут служить человеку, добывать секретную информацию, переносить оружие... – Серафим говорит мечтательно, с видом загородного зеваки-естествоиспытателя глядит в небо, потом смотрит на мальчика, шагающего поодаль, опять в небо и вдруг говорит совсем другим голосом: – Лидия Дмитриевна, сядемте. Времени мало. Я сидел в Бутырках в одной камере с вашим братом...
