Текст книги "Ангел из авоськи"

Автор книги: Ксения Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Но нет. Казиев воодушевился.

– На кухне, в холодильнике, есть чудный кусок свинины, парной, я ее даже в морозилку не закладывал. И перцы красные, сладкие. Ну и, конечно, самое любимое – картошка. Она хороша тушеной, с грибами…

У Тинки текли слюнки, по-настоящему, она их только успевала сглатывать. Как славно они сейчас поедят, как вкусно!

– Чего ж ты сидишь, моя радость? – удивился Казиев. – Иди готовь! Ты же моя будущая жена!

– A-а… я не умею. Яичницу – да, а мясо – нет…

– Неужели, милочка? – с преувеличенным удивлением откликнулся Казиев. – А кто же все это будет делать?

– Ты… – ответила Тинка и сразу же ощутила, как летит куда-то в пропасть.

Это Казиев скинул ее с кресла и стоял над ней как справедливейший судия.

– Ты, моя милая, мыслишь, как я понимаю, так: я, режиссер, мыслитель, буду стоять на кухне, при фартуке, и готовить тебе, именно тебе, жаркое, чистить картошку, может быть, варить щи? Ты в своем уме? Ты для чего мне нужна? Только для постели? Не-ет. Для этого у меня целый склад на кинофабрике и везде, где я появляюсь. Если ты чего-то хочешь со мной серьезного, то тебе нужно уметь стирать…

Она продолжала неловко лежать на ковре, с подвернутой ногой, которая очень болела. Но ее любимый человек как бы не видел этого.

– Убирать квартиру, – он загибал пальцы, – все, кроме моего кабинета! Ходить за покупками, готовить, причем вкусно и разнообразно! Ну, мыть посуду, чтобы чистое белье было и прочие мелочи… И вот тогда!.. Тогда я, возможно, стану тебя любить. Нетерплю это слово – затерли его, как… Ты встаешь или будешь валяться до завтра?

– Помоги мне, – пролепетала Тинка, – у меня нога подвернулась.

– Вот теперь у нее подвернулась нога! – обратился как бы к аудитории Казиев. – Какая же слабая молодежь выросла!

Он рывком поднял ее с пола и усадил в кресло. Нога и вправду распухла в колене.

– Какая ты неприспособленная, изнеженная, что за жена из тебя выйдет! Не знаю…

– А можно нанять домработницу, вот у Алены…

– Домработницу! – загремел Казиев. – Да ты, золото мое, думаешь, что я – миллионер! А я – средний служащий. Вышел фильм – слава богу, есть деньги на некоторое время, нет – на нет и суда нет. Ты идешь готовить отбивные?

– Нет, – подумав, ответила Тинка. – Давай лучше поедим в ресторане…

Казиев устал играть и притворяться.

Он взял из вазы грушу и кинул ее Тинке:

– На, ешь, раз ничего не умеешь. А в ресторан мы не пойдем, потому что у меня сейчас слишком мало денег, чтобы платить бешеные бабки за какую-то дрянь, когда дома у меня лежит в холодильнике…

Он опять взорлил и еще долго распространялся о чем-то подобном, а Тинка, съев грушу и боясь взять вторую, решила, что надо уходить.

– Я пойду… – прошелестела она, совершенно ослабевшая от голода и нравоучений Казиева.

Какой же Тим бывает злой, подумала она вдруг. А он ущипнул ее за сосок, отчего она уже готова была лечь на тахту и стягивать трусики. Но Казиев устал, и все же не тридцать ему, и даже не сорок… Он молча открыл ей входную дверь, сунув под мышку пакет с «бумажками». Фотографию оставил себе.

Сразу же за воротами Тинка купила у уличного торговца жуткий пирожок с сосиской, наверное, недельной давности и, запивая слезами, съела эту каменную гадость с таким счастьем, будто отбивную у Казиева. Который в этот момент именно это и делал, ел отбивную. В микроволновке он моментально разогрел ресторанный обед – иной раз он себе это позволял, и сейчас, в одиночестве, наслаждался горячей, ароматной едой.

13.

О том, что она побывала у Казиева, Ангел подругам не рассказала, не хотелось. Рукопись пока засунула в прихожей в комод. Ангел, посмотрев на Тинку, удивленно спросила:

– А что это ты с пакетом ходишь?

Тинка покраснела и пробормотала, что совсем о нем забыла… Тинка хихикнула, только Ангел даже не улыбнулась. Никак не могла она пережить свой позорный поход к Казиеву.

«А вообще, – подумала она, – я же решила уехать? Решила. Вот и надо уезжать. Отнесу старику его бумажки, возьму паспорт… Хватит с меня всего. В свой Славинск, к своим. А Леонид Матвеичу расскажу про его «друга», «великого» Казиева!»

Тинка вышла, чтобы отнести на кухню пакет. Там достала рюкзак и высыпала на пол бумажки из пакета. Фотографии не было! Тинка села на пол и перебрала все. Ее прошиб холодный пот. Что она теперь скажет? А ничего. Положит сейчас все бумажки, а там пусть Ангел разбирается: может, это она сама потеряла фотку, когда бежала от старика. Она, Тинка, какое отношение имеет к рюкзаку Ангела? Никакого. Ведь какая Ангел хитрая! Ничего не сказала им об этих листках и фотографии! Сама хороша! Но все же Тинка расстроилась. Всегда она виновата! Вечно ее преследуют неприятности, а она? Да она ничего такого не делает! И вообще, пошли все они (кто – «они»?) к черту! И, слизывая языком слезы, появившиеся от жалости к себе, Тинка стала развязывать рюкзак. Она жутко волновалась, хоть и уговаривала себя, что ни в чем не виновата, всё – «они», которых, время от времени, она посылала, куда подальше. И когда перед ней выросла фигура Ангела, Тинка сидела на полу, как кукла, раскинув ноги, с рюкзаком в руках… По мокрым щекам шли темные разводы туши. Ангел же увидела перед собой страннейшую и удивительную картинку: Тинка что было сил разматывала ее рюкзак, а на полу валялся пакет и лежали какие-то листы… Не какие-то! Нет! Те, которые она взяла у старика! Что нужно Тинке?

– Ты что делаешь? – заорала Ангел.

Может быть, она так бы и не заорала, если бы не последние события, которые надорвали ей нервы.

– Ты зачем в мой рюкзак лезешь, а?

Ангел подняла с пола листки.

– Это мои листки, почему они у тебя?! Ну ты, сучка мелкая! Давай, колись! – И схватила Тинку за волосы.

Та завизжала. Появилась Алена. Ей не слышны были крики, но что-то ей показалось неблагополучным, и она пошла разыскивать исчезнувших подруг.

– Девочки, куда вы?.. – начала было она, но, увидев всю мизансцену, испуганно спросила: – Что здесь происходит?

Тинка кинулась ей на грудь, обняла за шею и истерично забормотала:

– Алена, спаси меня от этой сумасшедшей! Я боюсь ее! – И спрятала мокрое лицо на груди у Алены.

Алена как-то и сама побаивалась Ангела, и сразу, и теперь тем более. Непонятная ее история со стариком… В ней есть какая-то тайна. И чего она налетела на Тинку?.. Алена обратила внимание на бумаги, разбросанные по полу, рюкзак, снятый с крючка… И она повторила:

– Что здесь произошло? Мне как хозяйке дома кто-нибудь расскажет?

Она сделала строгий вид. Но какой у нее строгий вид! Кто ее боится! Нет у Алены защиты.

– Рассказывай, – грубо сказала Ангел Тинке и, обращаясь к Алене, пояснила: – Я знаю столько же, сколько и ты, Алена…

Тинка молчала, только всхлипывала и не отрывалась от Алены. Надо было брать ситуацию в руки. Не милицию же вызывать?

– Девочки, мы – не чужие друг другу, мы – друзья, и надо во всем разобраться.

Ангел хмыкнула.

– Да, друзья, – повторила Алена, – идемте в гостиную. А ты, Тинка, перестань реветь и отлепись от меня. Ангел тебя бить не собирается, да и я не позволю. Ты – такой же мой гость, как и она.

Она оторвала руки Тинки от своей шеи, вытерла ей лицо платком и, обняв за плечи, повела в гостиную. Ангел секунду подумала: «А пошли вы все!.. Взять рюкзак, рукопись и уйти. Пусть что хотят, то и делают со всем этим стариковым барахлом». Но Алена прихватила с пола листки. Вздохнув, Ангел пошла за ними.

Они расселись, как прежде, для чаепития.

– Тина, – обратилась Алена к подружке, которую, несмотря ни на что, любила, – скажи, зачем ты лазила к Ангелу в рюкзак?

Меж тем Ангел развязала тесемку рюкзака и вытащила оттуда свернутую «Комсомолку». Тинка со страхом смотрела на это.

– Вот, – сказала Ангел, – видишь, Алена, это она всунула вместо того, что там лежало, а сегодня хотела все подложить на место… Я помешала. Зачем это ей? Объяснить-то можно? Или нельзя?

Тинка была из тех трусих, у которых никогда не возникает даже болезненное «безумство храбрости», она была из тех, у кого от страха заходит «ум за разум» и человек может впасть в истерику или войти в ступор или находиться в состояние бреда.

У Тинки наличествовало, пожалуй, все.

– Это Родины документы! Мне Тимоша сказал! Он велел мне взять их и принести ему – начала она на крике, – чтоб посмотреть! И сказал, что это ты их взяла… – тут Тинка полными слез глазами, огромными от ужаса, глянула на Ангела. Та только усмехнулась.

Тинка дрожащим пальцем показала на бумаги, лежащие на столе, они яйца выеденного не стоят, сказал Тимоша, и это совсем не то. Последнее она прошептала и замолчала, казалось, навеки. Ангелу очень хотелось посмотреть, что же в этих бумагах, но ведь она как бы должна знать – что?.. А она – не знает, потому что дура и только тем и занималась, что страдала по Максу. Алена, принявшая на себя роль третейского судьи, взяла бумаги, сложила их ровненько и стала читать. Она читала, Тинка подвизгивала с плачем, которого, по правде, уже не было, Ангел со скрытым интересом следила за Аленой, у которой по мере чтения менялось лицо. Из равнодушного – в заинтересованное, потом в жалостливое, и вдруг у нее из глаз потекли слезы.

Алена неожиданно зло посмотрела на Тинку:

– И это твой придурок Казиев назвал дерьмом? – Она задумалась на минуту… – Нет, он не придурок! Он решил тихо-тихо прибрать все к своим рукам, я думаю… А ты, Тинка, дурочка, и твой Казиев отлично это знает и знает, что ты разнесешь его мнение о рукописи на весь свет… А он поставит фильм, и это уже будет его фильм. Подумаешь, какой-то старик там что-то… Да он этого старика купит-перекупит!

– Не купит и не перекупит, – обронила Ангел.

– Ты знаешь, что здесь? – спросила Алена, и Ангел честно покачала головой.

– Ну и дура?! – удивилась Алена. – Ну вы, девки, и дуры! Если б я хоть что-то знала! Но ведь ты ничего нам про это не сказала! – уничтожающе посмотрела она на Ангела. – Чье это, вообще? Кто это написал?.. Я не о письмах, я о сцене (в это время Ангел схватила листки и стала читать, к ней пристроилась Тинка, боязливо подглядывая через плечо)… – Кто-нибудь из вас знает?

– Я знаю… – ответила замедленно Ангел, – только, наверное, не все… Я это взяла у старика, когда он отнял у меня паспорт и рукопись Леонид Матвеича!..

– Так это не Леонид Матвеич написал?

– Нет…

Тинка пискнула:

– Прочти, Ален, вслух. Я не разбираю, мелко…

Алена прочла им сцену в загоне у Хуана и коротенькое письмо.

Ангел и Тинка сидели пришибленные. Потом Алена сказала:

– Надо вернуть это старику. Он-то знает, чье это. Больше мы сделать ничего не можем.

– Но как же… – пролепетала Тинка, – а Тим сказал…

– Молчи о своем Тиме! Я думаю, что он в самом скором времени разыщет старика и заберет у него все остальное… Девочки, это такой фильм! Все будут плакать!

– Этот материал или роман, или как там, сценарий, старик хотел продать Роде, – начала Ангел, – я понимаю теперь. Меня взял для прикрытия… Кого-то он боялся! И боится до сих пор. Теперь, что ему продавать без этих листков и писем. А где фото? – заорала она снова на Тинку.

Та захныкала:

– Я не знаю…

– Такое фото! Два молодых мужика и девушка, такая красавица!.. И все на берегу моря. Смеются… – Ангел говорила так, будто сама побывала там, на этом берегу. А она просто представила, что та дама – она, а один из мужчин – Макс. – Старик сказал, что там, на снимке, он сам…

– Да ты что? – потрясенно вскрикнула Алена.

– Такой дряхлый гриб? Не может быть! – заявила Тинка, воспринимая любого старого человека вечно таким, какой он сейчас. Не хватало у бедолаги воображения.

Затрещал мобильник.

Алена взяла трубку:

– Тину? Сейчас.

Передавая Тинке телефон, Алена просипела:

– Этот, твой… Соглашайся на все, а там будем думать. Может, поборемся с ним, а? Девчонки? Жаль, если такому попадет это.

Что умела делать Тинка, то умела – мгновенно преображаться. Только что сидела зареванная, жалкая и вот уже стряхнула с себя все в одну секунду и томной красавицей протянула:

– Да-а, я слушаю вас…

Улита Ильина пребывала в некоторой панике.

Вчера главный режиссер театра, старательно изображая благожелательность и просто извиваясь от восхищения этой своей такой явной благожелательностью, пригласил Улиту к себе в кабинет. Она знала – зачем. Догадывалась. Главреж, вперясь своими синими глазами в ее лицо, горестно сказал:

– Дорогая, любимая наша Улитушка!..

«Давай, не тяни резину», – подумала Улита с отвращением, она знала, сколько еще всякой мути придется ей выслушать, прежде чем услышит фразу, ради которой и разыгрывается вся эта комедия.

– Любимая Улита! – продолжал он меж тем. – М-м, я запамятовал, какая у вас последняя роль?

– Сиделка с тремя словами, – ответила Улита.

– A-а, да, да… – засмущался режиссер, – как вам в этой роли?

– Прекрасно, – ответила Улита, – весьма комфортно. Никто не замечает.

– Конечно, это не для вас, я понимаю, – заохал, чуть не зарыдал главный, – но вы сами видите, что за зритель у нас, наш театр мало кто понимает, и мы переживаем сейчас не лучшие дни. Надо что-то придумывать…

Улита почувствовала, что изнемогает, что готова вцепиться в остатки когда-то пышной шевелюры режиссера и заорать, как торговка: «Да не жуй ты, блин, жвачку, давай, говори – увольняешь? Ну и отлично!» В таком театре, с таким Главрежем, такими пьесами и постановками служить стыдно! Стыдно, однако пришлось. Улита встала, одернула пиджак, как солдат-старослужащий кителек, и сообщила:

– Все мне ясно, господин режиссер, я увольняюсь. Но заметьте, я увольняюсь сама. Увольняюсь, потому что собиралась это сделать. Немыслимо, чтобы заслуженная актриса, звезда экрана, в помоешном театре, в помоешных тряпках «играла» сиделку с тремя словами! Пока, привет всем.

Главный остался сидеть с полуоткрытым ртом, а она уже шла по коридору, даря сияющие улыбки направо и налево. И вслед слышала шип: «Чего он ее не выгонит? Ведь играть ей нечего, а она все ходит и ходит…»

И вот теперь она сидит и рассуждает на тему, есть ли что-нибудь, что можно продать за более-менее приличные деньги, чтобы запереться в доме, никого не впускать и прожить автономно хотя бы месяц. Отмокнуть. Но она курит «Кэмел», иногда выпивает, и не тридцатирублевую водку, покупает апельсины и кофе… «Мадам, вы скоро с рукой пойдете! – подумала Улита совершенно серьезно. – Родных – никого. Подружки такие, у которых спросить в долг можно, а вот взять – нельзя. Столько отговорок, и все, как говорится, настоящие». Она обвела комнату глазами, что может хоть что-то стоить? Ничего. Все мелочи, ерунда, дешевка… Так они с мамой жили, так потом жила мама. Когда они с Казиевым получали хорошие деньги за фильмы, то шел гулеж на неделю, и к нему пристегивался каждый, кто хоть каким-то боком был на съемках или еще как-то. Казиев, она сильно подозревает, не такой, как она. Он вечно что-то нес на книжку, и загашник у него всегда был. У него-то сохранились денежки на жизнь, но сейчас творческие дела его плохи – сценария нет и, видимо, не будет. Исписался… Она засмеялась. Если попросить у него? Нет, дорогуша, это даже во сне не дай бог увидеть! А мальчик Макс отдал бы все. Но он ни на секунду не должен усомниться в ее благополучии. Нельзя. Уж если она звезда первой величины в его глазах, должна такой и оставаться.

«До какого времени оставаться-то?» – спросила она себя. И ответила с грустью: «Срок подошел, надо закругляться…»

А дальше? Пустота, которая потихоньку начнет наползать и вдруг хлынет, как наводнение, и поглотит это прекрасное, как она называет, – «нежно-паралитическое» чувство любви. Небесной любви.

Чистая правда. Такого она не встречала никогда и ни у кого, и до сих пор, каждый раз, когда Макс входит и садится по привычке на ковер у ее кресла, она обмирает от изумления. Так что же продать?..

И тут в ее разболевшуюся голову пришла совершенно крамольная мысль. Отца она своего не знала. Знала только, что он «где-то далеко работает» и потому не может их навестить, и все друзья у него там же, поэтому к ним никто не приходит, только иногда мама ездит за какими-то посылками, но очень редко. У них даже не было его фотографий… И однажды мама на нудные приставучие Улитины вопросы о папе сказала, что папы давно нет, он погиб, летел на самолете, самолет разбился… Так что ты его не жди. А на вопрос, кто он был, ответила коротко – летчик. Мама как-то не грустила по нему, никогда не вспоминала. Не говорила, к примеру, что папа бы сейчас был тобой недоволен (или наоборот – доволен), так что его как бы никогда и не было. И Улита по нему не грустила, потому что не знала его и не любила. Один раз Улита видела, как мама плакала. Это было, когда она сама была уже девица лет двенадцати. Пришли какие-то двое военных, закрылись с мамой в комнате и потом позвали ее. И они вместе – и военные тоже – пили чай с конфетами, каких она никогда не видела в магазине, не то чтобы пробовала, с тортом и еще чем-то вкусным, она уже, по правде, не помнит, что это было. Один из военных, черный, с бородкой, ей пару раз подмигнул. Улита расстроилась, потому что считала, что она уже вполне взрослая, чтобы ей так подмигивать. И старалась от него отворачиваться, не признаваясь себе, что он ей понравился, хотя был совсем не такой молодой. Когда военные ушли, мама молча встала, взяла с туалетного столика две красные коробочки и раскрыла их перед Улитой.

– Это то, что твой отец заработал. – И вот тут мама заплакала.

В коробочках лежали Звезда Героя и орден Ленина. Улита ахнула от неожиданности. Такой высокой награды удостоился ее отец, которого она никогда не видела и не знала. Мама ничего больше не сказала, а Улита заплакала вместе с ней – так, за компанию, а не потому что испытала какие-то чувства.

Мама была учительницей истории в школе, поэтому жили они очень средненько, пока Улита не начала сниматься и пока не пришла к ней слава. «Хорошо, – вдруг подумала Улита, – что мамы уже нет, она бы жутко расстроилась, увидев одинокую дочь в возрасте без гроша в кармане и без работы».

Крамольная мысль Улиты заключалась в том, что она решила отцовы награды – Звезду и орден Ленина – продать. Она слышала, что они сейчас очень ценятся на «черном рынке». А где он, тот рынок? Найдет! Чего они лежат годами, десятилетиями, место пролеживают? Никому они не нужны, если по правде! Только не сделала ли это раньше нее – мама? Ну продала так продала, что поделаешь!

Улита помнила, что в тот же день мама положила их в коробочку из-под конфет и засунула в шкаф, под белье. С тех пор они обе ни разу не доставали коробочку. Улита нашла коробочку не под бельем, а в старом чемодане с ненужными вещами, безнадежно заглянув туда. Ордена были целы. Интересно, маме могла бы прийти в голову такая идея – продать ордена? Нет. Звезда сияла так, будто ее вчера вручили в Кремле. Сколько это стоит? Надо спросить у Макса, он все про «сегодня» знает, сказать, что приятельница интересуется…

В дверь тихо позвонили. Улита вздрогнула. Она никого не ждала. Это кто-то чужой… Нужен ли он, этот человек, ей сейчас? А вдруг как раз и нужен! Она открыла дверь, не подумав, что на столе у нее лежат орденские знаки, что сама она в теплом халате…

На пороге стояла небольшого роста элегантная женщина в притемненных очках, с остреньким носиком, как у любопытной птички.

«Боже Милостивый, это же мама Макса! – подумала Улита с ужасом. – Что-то будет? Конечно, будет, поскольку мама явилась без звонка и вообще без приглашения, за что, правда, долго извинялась. Как же она ее нашла? Неужели Макс?!» Улита подумывала уже, а не послать ли ее?.. Отметила, что мама – молода, что одета в костюм явно от кутюр – сине-лиловый, с «бабочкой Олбрайт» на лацкане. И что все это, вместе с некрасивым умненьким лицом, густыми, собранными в хвостик волосами, – создает образ современной деловой женщины, которая может все – как перефразировано из Некрасова – «и пол помыть, и песню спеть, и посадить, если надо»… А она перед этой птичкой стоит как засватанная деревенщина – громоздкая, в теплом халате не первой модерновости.

– Я сейчас, простите, – извинилась Улита, кивнула на комнату, – проходите, пожалуйста, – вспомнив, что ордена валяются на столе, постель не убрана, хорошо, что вчера белье постелила новое почему-то, красивое – захотелось красивой жизни! И к месту.

Улита пошла в ванную, где у нее был запасной «гардероб» в стенном шкафу.

«Да-а, выглядишь ты, Улитка, вполне хреново, – подумала она и внезапно разозлилась, – а так вваливаются в дом? Может, я черт-те чем занимаюсь. Ну и не открывала бы тогда…» Так, в полном раздрызге, Улита надевала свое «кобденешное» серое платье, подумав только секунду, что и оно совсем не к простому визиту. Ну и… с ним!

Когда она вошла в комнату, Наталья сидела на краешке стула и смотрела на ордена. Это надо, наверное, как-то пояснять… А вот она не будет! Улита быстро, не говоря ничего, убрала ордена в коробку и кинула ее на туалетный столик. Раскрасневшись от злости и быстрых движений, растрепав густые темные волосы, Улита сейчас выглядела много моложе своих лет, чему очень удивилась Наталья, которая при первом взгляде так и охнула внутренне, так и возрадовалась: старая тетеха! А оказалось, ничего не старая! И не тетеха! Эти актриски умеют в мгновение ока переиначиться и смотреться совсем по-другому! Вот ее мальчик и… Наталья вздохнула, достала платочек и промокнула глаза. Улита села напротив нее и устремила, как показалось Наталье, прямо ей в душу взгляд светлых, чуть подкрашенных глаз.

«Какая в молодости была красавица, – подумала Наталья, вспоминая ее по фильмам. – Конечно, этому дурачку кажется…» И опять пришлось доставать платок. Помогла ей Улита, она больше не могла смотреть, как мается эта дамочка, не зная, как начать разговор, смыслом которого было одно: оставьте моего сына в покое! – что-то в этом роде…

– Простите…

– Наталья Ашотовна, – подсказала быстро мама Макса.

– Наталья Ашотовна, – продолжила Улита, – думаю, мы с вами не будем делать вид, что вы пришли ко мне на чашку чая.

Наталья кивнула.

– Вы пришли по поводу сплетен обо мне и вашем юном сыне, ведь так?

– Но…

Улита не стала выслушивать возражения Натальи:

– Нет, не «но». Именно по поводу сплетен, а не истинного положения дел. Мы с ним дружны. Не я была инициатором нашего знакомства, как ни покажется это вам странным. Макс мальчик неоднозначный. Может быть, даже наверное, он немного влюблен в меня, как раньше говорили, – обожает. Обожает актрису такую-то… Но это же не страшно. Неужели вы думаете, что я могу… Боже мой! Думаю, не стоит ничего бояться. Вам давно надо было прийти ко мне и увидеть, что я – совсем иная женщина. А вы – умная, вы бы сразу все поняли, так мне кажется. И пусть влюблен! Мы все в юности бывали влюблены в кого-нибудь старшего. Я, например, влюбилась, мне было тоже лет семнадцать, в хирурга, который делал мне операцию аппендицита. Я мечтала о нем, я ходила встречать его у больницы… Но он не обратил на меня внимания. Он был серьезно болен и вскоре умер. А если бы ему не было плохо? Может быть, мы бы подружились, и я была бы намного умнее, чем сейчас, поверьте мне. И не думаю, чтобы он стал, как это… такое противное слово, «приставать» ко мне. Есть вопросы?

Наталья была просто ошарашена агрессивным напором этой женщины и тем, что она – Наталья! – поверила ей!

– Да, все так, но он может привязаться… – промямлила она.

– В таком юном возрасте? Да что вы, право! Не бывает, юные еще не знают, что такое привязанность.

Наталья подумала, что непредсказуема и актриса, не только Макс. Кто его знает… И кто ее знает?..

Как бы все было сказано, но Наталья не собиралась уходить. «Денег такой даме не предложишь, – подумала она, – хотя живет «звезда» бедненько и что-то с той квартирой непонятное. Пустует. Как быть?» Наталья тряхнула хвостом, выпрямилась и сказала:

– Вы опередили меня с темой. А приехала я к вам совсем с другим.

– Вот как? – иронически удивилась Улита. – Значит, зря я бушевала, как осенняя гроза?

Наталья покраснела.

– Нет, не зря, потому что и об этом я хотела поговорить, но позже…

Она быстренько рассказала, что они, рекламное агентство, решили заниматься и издательской деятельностью (ха-ха, самая дальняя перспектива!).

И начать с серии «Интересный человек», благо их у Натальи в знакомцах превеликое множество. Все это будет в виде воспоминаний, романов, размышлений…

– И я решила, что вы – та самая фигура. И с авансом, – лукаво усмехнулась Наталья. Деньги этой даме нужны.

А старая мудрая сова Улита поняла – ее покупают. Простенько, незатейливо. Вон и в сумочку Наталья Ашотовна полезла за денежкой и вытаскивает баксы, и немало.

Улита сидела на стуле выпрямившись, только внутри что-то дрожало.

– Наталья Ашотовна, милая, – сказала Улита тоном королевы английской из пьесы того же названия, – пожалуйста, заберите свой аванс и быстро уходите из моего дома. Я вас видеть здесь больше не хочу.

– Мы не так поняли друг друга, все будет оформлено договором… – забормотала Наталья, совершенно не ожидавшая подобного афронта.

Но встала и попятилась к двери, потому что у этой сумасшедшей загорелись такие огни в глазах, что из бледно-серых они превратились в темно-синие.

– Я ухожу, всего хорошего, – Наталья немного пришла в себя, – но, думаю, вы пожалеете, что не взялись за книгу… – И вышла в прихожую.

Вышла, положив на тумбочку аванс с копией договора. Пусть станет стыдно этой скифской каменной бабе!

Улите бы завыть степной волчицей от унижений, или же – тихо, спокойно, аккуратно, собрав все свои снотворные и транквилизаторы, заглотнуть их со стаканчиком водки и… Здравствуйте, Константин Сергеевич (Станиславский)! Вспомнила она старинный дурацкий актерский анекдот. Но Улита все-таки была Улитой, которая, по пословице – куда-то едет, но когда-то будет. Не исчезнет насовсем. Притащится. Медленно собирая себя по клочкам и кусочкам, Улита таки «приехала» к тому, что у нее есть немного водки, ее можно и нужно выпить и закусить не транквилизатором, а хотя бы шпротами… А потом сладко уснуть.

Макс удивился и испугался, что дверь квартиры открыта (это Наталья, уходя в полной прострации, лишь прикрыла ее). А Улита, находясь в таком же состоянии, не проверила. Так и застал ее Макс – крепко спящей и решил не будить, зайдет попозже. На цыпочках вышел в прихожую и увидел на тумбочке пачку баксов и какой-то официальный листок при них. Машинально, а может быть, шестым чувством что-то заподозрив, он взял деньги, пересчитал. И издательский договор… Без названия и без подписей. «Притаскивалась! И с деньгами! – подумал безнадежно Макс. – А Улита ее наверняка прогнала, вот она и оставила скромненько здесь, мол, возьмет, никуда не денется. А что она интересно предлагала Улите написать? Или о ней?.. Нет, мать у него все же сумасшедшая, как и он, пожалуй… Семейка! Один папа нормальный, даже слишком. И как говорить после этого всего с мамочкой?..»

– Макс! – запричитала Наталья Ашотовна. – Где ты? Я за тобой еду! Макс, сын мой!

Взял трубку отец. Тот был, как мужчина покрепче, но тоже не в себе, это чувствовалось.

– Максим, не своди мать с ума. Где ты пропадаешь? Приезжай немедленно, покажись матери… Она извелась!

В трубке были слышны рыдания матери, отец то ей что-то говорит, то ему твердит – приезжай, мать извелась!

– Ладно, – бросил Макс.

Он сразу прошел в гостиную, оба были там.

Мать вскочила с кресла, где навзрыд рыдала, и бросилась к нему на грудь.

Макс мягко отстранил ее.

– Не надо, мама, давай поговорим без истерик.

Перед ним встал отец.

– Максим, ты не должен так себя вести, ты еще не взрослый человек! Смотри, что ты делаешь с матерью… – И пошли знакомые, невзрачные слова, стертые, как старые ботинки, и столь же ненужные.

Отец никогда не умел разговаривать с сыном.

– Папа, – ответил Макс, все еще стоя у порога, – это никому не нужные разговоры – ни тебе, ни мне. Скажи прямо, что ты, по правде, хочешь сказать мне, и я тебе честно отвечу.

Отец замельтешил, засуетился, – он совсем не знал, что сказать этому взрослому молодому человек – его сыну, с резкой морщиной меж бровей. Наталья поняла ситуацию, Макс зол, видимо, за те деньги, что она оставила с договором! И «дама сердца» постаралась все представить «в лучшем виде»! А этот дурила, ее муж, ну ничего не умеет! Все – она. Вот и сейчас, откуда ждать помощи? Только свои внутренние ресурсы.

– Макс, – сказала она, перестав рыдать, – я понимаю, мальчик мой, что ты хочешь обвинить нас в чем-то некрасивом. Давай! Я не обижусь. По крайней мере – выясним все. Чтобы больше об этом не упоминать. Я тебя слушаю. – И глаза ее блеснули под очками.

Макс присел у стены на корточки, он так привык с рокерами.

– Я пришел выяснить, ты совсем свихнулась или только наполовину?

– Что?! – закричала Наталья. – Ты слышишь, отец, что он несет?

Отец что-то забормотал.

– Тише, – поморщился Макс, – тише. Не надо таких всплесков.

Наталья Ашотовна была в состоянии шока, или еще чего-то такого же. А папаша вообще плохо понимал, в чем дело.

Макс знал, что сейчас уйдет, он не мог здесь находиться. Только одну фразу, последнюю.

– Ни я к вам, ни вы ко мне. Где я буду жить, вас не должно касаться. Да, – он достал из кармана доллары и незаполненный договор. – Улита просила передать, что никаких книг она писать не будет.

Тут Наталья обрела дар речи:

– Макс! Это все не так! Все не так! Я все расскажу… – и вдруг завопила истерично, – она тебя погубит!

– Да, да, – спохватившись, наконец поддержал ее муж, – она погубит тебя.

– Ну и отлично, пусть губит, – нарочито бесшабашно заявил Макс.

– Макс! – Наталья не могла подняться с кресла, у нее как будто отнялись ноги. – Ма-акс! Я ничего не делала, поверь мне! Я все поняла, сын! Это…

Но Макс ничего уже не слушал и не слышал, он мчался по лестнице, скорее! Чтобы не натворить чего-нибудь, о чем потом пожалеешь.