Текст книги "Музыка перемен. Книга вторая"

Автор книги: Ксения Нихельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Часть 11. МАКСИМ

Никто из нас не обмолвился и словом. Я отодвинулся, чтобы пропустить незнакомца в дом. Для меня в эту минуту он выглядел как незнакомец. Лохматые волосы, небритое лицо черт знает сколько и совершенно стеклянный взгляд. Даже доселе его могучая фигура куда-то испарилась, словно тело проткнули иглой и выпустили накаченный воздух. Потому я не смог подобрать слов приветствия – настолько сильно меня потрясло увиденное.

Влад прошел в комнату и уселся на мою кровать без всякого стеснения. Я не знал с чего начать разговор. Спросить, зачем он здесь? Но Влад вряд ли сам понимал, как здесь очутился. Спросить, пришел ли он с миром или снова распускать кулаки, негодуя на то, что я отравляю ему жизнь? Я даже не представлял, в каком месте находиться в собственном доме, под каким ракурсом смотреть на Влада, чтобы снова не оскорбить своей нетрадиционностью, – и просто держался подальше.

Молчание закончилось, когда Влад испустил протяжный вздох и потер виски пальцами. Было заметно, что он готовится, собирается с силами произнести неподдающуюся ему фразу, взвешивает каждую букву. Я тоже медлил, давая право Владу быть выслушанным первым. Он вытер вспотевшие ладони о колени и произнес очень тихо, что мне пришлось напрячь слух:

– Я пришел извиниться. – Прочистив горло, добавил уже чуть громче: – Я пришел извиниться. Тому, что я сделал, нет объяснения. И алкоголь тут не причем. Я сам не понимаю, как так вышло.

Сейчас, видя, как Влад просит прощения, я испытывал одновременно два чувства, но слишком противоречивых друг другу, чтобы выбрать единственное верное. Я злорадствовал, что теперь власть над этим мужчиной в моих руках. Захочу – прощу, захочу – вышвырну его вон, как избавился от меня он. Внутренний голос искушал причинить ему боль, равную моей, ранить до глубины души; чем острее боль, тем мне приятней. Ведь он смотрит на меня и отчетливо видит перед собой мужчину, ни в чем не уступающему ему ни в силе, ни в физической подготовке, ни во внешнем виде. И между ног у нас у обоих одно и то же. Он не видит только одного – что внутри меня, потому меня можно с легкостью обидеть, оскорбить, повалить на землю, растоптать мои чувства, уничтожить нашу хрупкую дружбу. Где-то в глубине души копошилось чувство, близкое к мести, ответить той же гадкой пощечиной, от которой горит мое собственное лицо. Но… На моем месте так бы поступил любой, кто любил и был отвергнут. Однако вторая часть извивалась в мольбах принять посланной судьбой второй шанс. Нуждался ли я во втором шансе? Если да, то для чего? Чтобы опять жить прошлым, переворачивая прах с места на место, упиваться надеждой, что в один из солнечных дней случится чудо? Я не решился сделать выбор, потому что для первого был не способен, а думать о новом шансе бессмысленно, потому сухо ответил:

– Все забыто. Можешь не думать об этом.

Мои слова пролетели мимо ушей Влада, он ничего не ответил. Сидел, раскачиваясь из стороны в сторону.

Мне стало жаль его, и я пожалел, что так ответил. Наверное, должен был подыскать более щадящие слова, но разве я был виноват? Я себя таковым не считал.

– Я не понимаю, что со мной происходит. Будто внутри, в душе, что-то сломалось. Нет спокойствия. Что ты со мной сделал? – надломленным голосом проговорил Влад.

Вот теперь мне стало понятно, что Влад пришел поговорить обо мне. Как приятно с его стороны ощутить повышенное внимание! Всегда приятно послушать, как ты сломал чью-то жизнь! Я тяжело вздохнул и закатил глаза, намереваясь возразить ему, что Влад сам накрутил себе ненужные проблемы (настоящие проблемы у меня), но не успел и рта раскрыть.

– Мне так жаль, что мы разругались.

– Мы? – все-таки съязвил я.

– Я, – согласился он. – Почему мы не можем дружить как прежде?

– Почему не можем? Можем, все зависит от тебя.

– Я тебе все еще… – на этих словах Влад помедлил, потер лоб и, собравшись, спросил: – Нравлюсь?

– Нет.

Наступила тишина. Я надеялся, что успокоил нужным ответом, который хотел услышать и за которым пришел Влад. Но почему-то радости в лице я не заметил, наоборот, он огорчился. Подскочил, принялся расхаживать взад-вперед по небольшой комнатке, как лев в клетке. Если бы у него имелся хвост, то Влад бы им исхлестал всю и до того не густую обстановку. Разглядывая зрелище, я сам себе приказал занять нейтральную позицию и не вмешиваться в его размышления. Посчитает правильным выговориться – пусть расскажет, будет вырисовывать круги – я выключу свет и лягу спать, не обращая на него внимания. Влад снова плюхнулся на кровать.

– Как я могу тебе нравиться? Я же мужик и ты мужик! – И вдруг не с того заорал. – Да надень ты что-нибудь на себя! Господи, прикройся!

Я окинул себя взглядом и не нашел ничего, что могло вызвать подобную реакцию у мужчины, глядя на мужчину. Да, я стоял в одних наспех надетых джинсах, потому что кто-то выламывал входную дверь, и на наряд у меня совершенно не было времени. Я потянулся к футболке, лежащей на кровати. При моем приближении лицо Влада исказилось, как будто ему вынесли смертный приговор. Наверняка навоображал себе, что полез я исключительно с поцелуями на радостях.

– Ты на футболке сидишь!

Влад в этот момент, как не старался скрыть излишнюю мнимость на мой счет, выглядел смешно. За все время его присутствия он не посмотрел мне в глаза, отводя взгляд в сторону, либо стеклянным взором смотрел сквозь меня, как рентген. Ну почему он воспринимает меня только как озабоченного его задницей гея? Каждое мое движение для него равносильно акту сексуального домогательства. Я бы с удовольствием поверил в злую шутку, чем признаваться себе, что вызываю отвращение без единого намека на домогательство. Интересно, – Влад успел заметить мой вид, однако, он не замечал того, что любая наша с ним встреча наносит обиду только мне. Я просунул руки в футболку, намереваясь полностью закрыть открытую часть тела, лишь бы угодить Владу даже в таком щепетильном вопросе. Ругаться и доказывать обратное, я совершенно не имел желания. Еще пара секунд и завершил начатое, если бы не неожиданный жест, от которого я окаменел.

Влад запросто положил руку мне на грудь и тихо, будто у самого себя, спросил:

– Так, значит, и у вас есть сердце?

Мне не пришлось отвечать, сердце само ответило за себя. Ожившее сердце бешено заколотилось, как дикая птица в клетке, рвавшаяся на свободу прямо в ладонь к мужчине. Мы встретились с Владом взглядом. Что было в его голове мне неведомо, что он прочитал в моих глазах и какой сделал для себя вывод, но вместо того, чтобы отнять ладонь после почувствовавшего, Влад принялся, возможно неосознанно для самого себя, подушечками пальцев слегка поглаживать. Практически неосязаемое движение пальцев, но настоящая пытка для меня.

– А ведь знаешь, я в своей жизни никогда никого не любил. Даже женился, потому что так было нужно. Нужно было родителям, от которых бежал, но их голоса преследовали меня и в другом городе. Тренеру, который твердил не дурить, посвящая жизнь карьере, и завести семью. Все друзья переженились, один я остался. – Влад продолжал свой откровенный рассказ, о котором я раньше мечтал, но почему именно сейчас он говорит об этом, лаская мою кожу? Он делал это, как в разговоре поглаживают кошку, сидящую на коленях, в то время как я прислушивался к его речи. В ушах шумела кровь, и я мало соображал, что происходит вокруг. – Я неудачник. Неудачник во всем: женился не на той, сделал несчастной женщину, в футболе не состоялся, не сумел сохранить нашу дружбу. Ты единственный, кто мне по-настоящему дорог. Я не хочу тебя терять.

Наконец я произвел над собой усилие отмереть, мягко отстранился от Влада и натянул футболку. Я не хотел на него давить, поэтому установить некоторую дистанцию между нами, которая стерла бы грань близости, мне показалось правильным. Его слова грянули как гром среди ясного неба, – я был ему дорог, и он не хотел меня терять. Все его попытки отстраниться от меня, приобрели новый смысл. Таким образом, Влад пытался скрыть свой интерес ко мне. Чем именно он был вызван, оставалось тайной, но я мог предположить на все сто процентов, что обыкновенными дружескими отношениями. Я дружественным тоном принялся отвечать Владу, что тоже сожалею о нашей ссоре и был бы бесконечно рад вернуть прошлое. Практически на пальцах объяснял, что с тех пор изменилось абсолютно все, в том числе я. От былой любви к Владу ничего не осталось, что сейчас это вызывает у меня улыбку, до того я был глуп, рассчитывая на взаимность. Я вкладывал все актерское мастерство, приобретенное за годы, в новое признание. Влад тихо улыбался и не спускал с меня глаз. Он поверил ровно так же, как поверил и я, а я говорил чрезвычайно убедительно.

– Может, тебя познакомить с хорошей девушкой? – хмыкнул Влад.

– Боюсь, это не поможет.

– Тогда, может, тебя показать специалисту?

На вопросе мы рассмеялись, и напряжение исчезло. С моих плеч упал груз, теперь я мог не скрываться от него. Влад знает настоящего Максима, и что будет дальше никому неизвестно. Постепенно его искренний смех превращался в истерический, и вот он уже закрыл лицо руками и вздрагивал в тихих спазмах.

– Я когда встретил на суде нового парня жены, первым делом подумал, как ей повезло. Такой интересный, образованный, интеллигентный, не то что, я, привыкший по полю бегать. А главное, такой привлекательный. И весь процесс на него искоса поглядывал, что от стыда чуть не сгорел. Я тебя возненавидел, Макс, это ведь все ты со своим «люблю тебя». Я с мужиками здороваться стал бояться, вдруг пожму ему руку, а он из ваших. К своим игрокам приглядываюсь, может, чего подобное заподозрю, даже в раздевалку не захожу больше.

– Я этого не хотел. Не думал, что для тебя это окажется серьезным.

– Но чем больше я злился на тебя, вспоминал наши проведенные вместе дни и ночи, тем сильнее желал увидеть тебя. Мне так хочется подойти к тебе, тряхнуть, как следует, чтобы вылетела к чертовой матери голубизна паршивая, и обнять как друга.

Из всего сказанного в моей голове усвоилась только фраза «обнять тебя». Было бы превосходно закончить нашу войну дружественным объятием. Но поразмыслив, я предложил Владу реально исполнить его желание – вылить накопленные на меня злость и ненависть.

– Как это? – удивленно спросил Влад.

– У тебя ключи от спортзала с собой?

– Всегда.

– Значит, поехали туда.

Полпути мы молчали, я старался не отрываться от ночной дороги. Влад глядел в окно и тоже помалкивал. Каждый проживал минуты езды в своих размышлениях.

– А как ты понял, что парни тебе нравятся больше?

– Как-то само получилось, – я не стал вдаваться в подробности, с чего конкретно началось, и кто поспособствовал.

– А с девушками тебе не понравилось?

– Я никогда не был с девушкой, в полном смысле.

Влад испуганно отвернулся и снова уставился в окно. Я понял, пришла пора менять тему, его сознание не готово принимать действительность, связанную со мной. Поэтому принялся расспрашивать Влада о работе, тренировках, но так или иначе, диалог не получилось связать. Затормозив на светофоре, я приоткрыл окно, впуская свежий воздух, и, как полный идиот, спросил, что он думает о погоде. Все было настолько печально, что осталось поговорить только о политике или проклятых бюрократах. Влад пристально посмотрел на меня.

– Твои знают о тебе?

– Нет, только сестра.

Он сначала помолчал, но потом продолжил:

– Не знаю, стоит ли это сейчас говорить, но мне показалось, что твоя сестра в первый же вечер нашего знакомства, как сказать-то, клеила меня что ли.

Я взорвался смехом. Нелегко пришлось Владу с такой озабоченной семейкой – сперва сестра оказывает знаки внимания, затем ее братец признается в любви. Я рассказал Владу, что Ксюша знала о моих чувствах к нему и просто решила поиздеваться, вызывая во мне ревность. О споре с сестрой, конечно же, я умолчал. Он бы не простил, что мы спорили на вопрос его ориентации, и кое-кто до сих пор не выполнил условия пари.

– А между прочим, мне не показалось ее поведение смешным. После подобного я женился.

– Не понял?

– Я же тебе рассказывал, как познакомился с женой. Она сама уронила кошелек, чтобы привлечь мое внимание. Потом взяла все в свои руки, и мы оказались женаты. Когда твоя сестра нацелилась на меня, я охренел, что произойдет что-то подобное дважды.

– А сейчас? Ты же встречаешься с девушкой? – поинтересовался я. – Блондинка, очень эффектная. Однозначно эффектнее меня.

Влад вскинул в изумлении бровь. Я рассмеялся и заверил его, что не вижу ничего плохого шутить на счет своей ориентации. Влад тяжело вздохнул.

– Если бы все было так просто. Понимаешь, все при ней: фигура, мозги, чувство юмора хорошее, иногда своеобразное, но не в этом же дело. Она преподает на факультете филологии. Начитанная, образованная. А я смотрю на нее, и хочется волком выть или на стенку лезть. Понимаешь? Хотя кому я объясняю.

И мне пришлось объяснять, что у нас все точно также. Все находятся в поиске своей половины, ищут общие точки соприкосновения; пары переживают трудные периоды. Мужские отношения ничем не отличаются от отношений мужчины и женщины. Видимо, мое яркое выступление натолкнуло его на новый вопрос. Казалось, что за одну ночь Влад решил распотрошить меня вопросами.

– А тот парень, с которым ты был, – он замялся на последнем слове, подбирая точную фразу, – это твой парень?

– Да.

– И вы прямо вот так встречаетесь?

Артем. Мое сердце сжалось. По телу пробежала сладкая дрожь. Горячая волна омыла меня с ног до головы при упоминании имени. Опять я ощутил острую нужду в этом парне, в его присутствии, в этой открытой добродушной улыбке. Я на мгновение прикрыл глаза и представил, как Артем, не смыкая глаз, работает, пока я раскатываюсь по ночному городу с другим мужиком. Интересно, были ли у Артема другие парни, когда я выкидывал очередные номера своего эгоизма? Искал ли он утешения в чужих руках, после того, как я оставлял его? Если да, то было ли ему лучше с кем-то, чем со мной? В мыслях предстало неприятное видение, как Артем задыхается в страстном порыве вместе с незнакомцем прямо сейчас в том нежилом помещении, где мне не было места. Я знал его до малейшего изменения, помнил каждую черту лица, ритм дыхания, привычки и повадки. Вот чужие руки на теле Артема, чужие губы терзают его губы, которые я так люблю: он ведет языком по нижней губе и преподносит пальцы к губам. Черт его бы побрал! С кем он спал раньше? Вдруг сейчас он с кем-то? Я должен был узнать! Внезапно я ощетинился, как собака, защищающая свою территорию, и буквально зарычал. И так крепко стиснул в руках руль, что заломило пальцы. Артем единственное, что держит меня в мире добра и счастья, поэтому я никому, даже Владу, не позволю вторгнуться в наш мир. Но к счастью, мы подъехали.

Зайдя в спортзал, я попросил Влада достать все мячи, какие только имелись. Затем встал к стенке и предложил ему пинать мяч, выплескивая ту ненависть, которая разъедает его и не дает двигаться вперед. Поначалу Влад отказался, объясняя, что не настолько жесток, чтобы видеть мое лицо и лупить во всю мощь по мячу, пусть даже и не причиняя мне вреда. Но попробовав один раз, уже не смог остановиться. Я же не ожидал, что мог быть причиной такого сильного душевного расстройства. Через некоторое время мы вдвоем расстреливали стенку ударами мяча, смеялись и шутили, представляя недругов и просто обыкновенные проблемы, которые могли рассыпаться от мощнейшего удара.

Когда мы засобирались покинуть спортзал, Влад, выключив свет и оставляя нас в полной темноте, крепко сжал меня в объятиях. Мне почудилось, хоть из-за темноты я не мог видеть его лица, что Влад даже зажмурил глаза. Но то, что он устроил голову у меня на плече и тихо прошептал «спасибо», мне не почудилось.

Домой я не пожелал возвращаться, остаться там наедине с самим собой было превыше моих сил. Я последовал зову сердца, советовавшего оказаться рядом с близким человеком. Я остановился у здания и глянул на часы. Скоро светало. В окнах горел свет. А что если я зайду и увижу то, что вообразил себе? Четыре ночи и четыре дня он был здесь под предлогом громадного объема работы. Нет, Артем не мог обманывать, я бы догадался об этом.

Подойдя к окну, я приложился к стеклу, вглядываясь внутрь. Артем шлифовал шершавую поверхность стенки, подготавливая ее к нанесению грунтовки для равномерного нанесения в дальнейшем цвета. Я почувствовал, как легко и хорошо стало на душе. Рука замерла в желании постучать, но так я мог напугать парня, поэтому набрал его номер и попросил впустить меня.

– Ты чего? Такая рань. Почему не дома? – Артем потер сонные глаза, обрамленные черными кругами. Я сгреб его в охапку, теплого и родного, целуя в щеки и шепча, что никоим образом не нарушу правила.

– Я просто побуду здесь. Хочешь, и говорить не стану? Просто буду рядом с тобой.

Вместо ответа Артем горячо поцеловал меня и в знак благодарности погладил по щеке. Устроившись в уголке, я долго наблюдал за ним, с каким усердием он избавлял стенку от шероховатости. Шоркал по ней специальным инструментом, потом трепетно проводил ладонью, проверяя гладкость. Если было не идеально, то начинал все сначала. Он не пропускал и сантиметра. В противоположном углу аккуратненько стояли многочисленные баночки с краской, кисти, шпатели, растворители и прочая дребедень. Я обратил внимание, с каким лицом Артем разглаживает холодные и неприступные стены, не осознающих, что больше они никогда не будут безобразными и пустыми с кучей неровностей и трещин. Неблагодарные стены не понимают, как в них руками талантливого художника вселяется красота. Стены никогда не скажут спасибо, будут угрюмо красоваться фасадом и источать холод. На лице Артема застыло выражение, которое мне было знакомо до боли, я видел его множество раз, ощущал в темноте, целуя каждую черточку лица. Таким Артем был, когда занимался со мной любовью. Я беззвучно рассмеялся, погружаясь в сон. Артем изменял мне со мной же. Бесшумно, чтобы не потревожить мой сон, парень накрыл меня своим пальто поверх пледа, под которым, поджав ноги, дремал я. Легкое касание губ и теплой руки.

– А ты ведь делаешь со мной то же самое, что и со стенкой! – пробормотал я.

Артем заулыбался и виновато опустил голову.

– Спи, – сказал он, и я уснул, унося с собой его улыбку.

Часть 12. КСЕНИЯ

Я никогда не держала зла на людей, не ненавидела до смерти, чтобы желать им худого; мое сердце не болело черной завистью к счастью других. Когда на моем пути встречались плохие люди, наносившие обиду мне или моей семье, я просила Бога об одном: это будет моя последняя встреча со злыми людьми, пусть все обидчики живут своей жизнью, но чем дальше от меня, тем лучше.

Удальцова я простила, да, простила. Но только для того, чтобы избавить свое сердце от злости. Наверное, если бы она копилась и разбухала, то в какой-нибудь день я почернела, покрылась отвратительными струпьями, щупальцами и превратилась бы в чудовище. Я желала Удальцову счастья и мира, просила обрести его покой, возродить в нем любовь к супруге, просила подарить Бога им детей, но только не дочку, а сына. Почему не девочка? Все просто. Миром правят мужчины. Так повелось, что рождению дочери не радуются, это грустное событие в семье. Содержанка до той поры, пока удачно не выскочит замуж, если, конечно, природа наделила ее неземной красотой. А родилась дурнушкой, то быть несчастной вовеки веков и завидовать первым. Мужчина, каким бы он убогим не родился, – одноглазым, косым или рябым, хромым на две ноги или с тремя ногами, – всегда орел! Мальчиков с детства не приучают к мелким хозяйственным заботам, на это есть мама, которая приберет разбросанные игрушки, постирает грязное белье, выгладит до идеальности чистое, смахнет с безбородого лица последнюю козявку, поцелует в надушенную макушку и отправит с благословением сына искать приключения на собственный член. Из таких юнцов вырастают жестокие люди. Мне повезло. Благодаря Богу я отделалась весьма не легким испугом, а испугалась я не на шутку!

Я прекрасно понимала, каким гнилым человеком оказался Удальцов, и при всем при этом желала ему добра. Таких добрых слов ему еще не желали ни на одном дне рождении. В своем пожелании я превзошла всех. И в конце, без тени сожаления, даже больше с ноткой оптимизма, я добавляла ему обрести все, но в Турции. Пусть из далекой восточной страны в Россию запретят летать самолетам, отменят все морские корабли, сожгут деревянные лодки, от жары испарится топливо для автомобилей, а ослики запротестуют возить на себе седоков. Пусть начальник никогда не возвратится домой, никогда.

В ночь после ужасного события я впала в горячку. Металась по подушке, стонала и вскрикивала от страха. Проваливалась на мгновение в больной сон, а просыпаясь, не хотела открывать глаза. Мне снились странные, бессвязные картинки. И в каждом был Удальцов. Сначала он был в черном костюме, но без штанов. В одних черных трусах до колена. Он расхаживал по огромному пустому актовому залу и готовился к выступлению, держа в руках бумажный сверток. Я же ползала между сидениями и что-то искала, как оказалось позже, я искала галстук, потому что без него Удальцов отказывался выступать. Потом мы перенеслись в пустыню, где дул сухой ветер. Ветер опалял мое лицо, я ощущала каждую крупинку песка, забивавшую глаза. Я терла их руками, но становилось только хуже. Сильно хотелось пить, сглатывала сухим ртом и боялась поперхнуться сухим комком воздуха. Удальцов ядовитым голосом шелестел, что у него есть вода, но для этого нужно кое-что сделать, а что именно не называл. Он загадочно улыбался и настаивал на том, чтобы я избавилась от ненужной одежды, что в пустыне так никто не одевается. Я окинула себя взглядом, на мне была шуба и дедушкина старая шапка. Удальцов неистово хохотал над моим внешним видом и прикрикивал: «Раздевайся, раздевайся!» Однако я отказывалась, а он пуще кричал, зверея и повышая голос. Тогда я принялась ладошкой черпать песок и набивать им рот. Песок просыпался сквозь пальцы и зубы, но я не прекращала его жевать, обжигая рот.

Проснувшись, из последних сил добрела до аптечки и с трудом измерила температуру. У меня был сильный жар. После выпитой горсти жаропонижающих таблеток под утро мне удалось заснуть.

С той ночи прошло больше двух недель. Я сослалась на болезнь и временно перестала ходить в прокуратуру. Это место давно высасывало из меня жизненные соки, я сама и не подозревала об этом. Может быть, просто мне был необходим отдых, ну, а разве бесплатный общественный помощник не заслужил его? Все работники получали деньги, ходили в отпуск, уезжали в заграничные дали. И только почему-то я одна обязана была оставаться, как сторожила, на месте. Сначала помогая кому-то уйти в отпуск без задержки, доделывая хвосты, потом помогая другому с двойной нагрузкой. Стоило мне заикнуться, что это не вполне справедливо, как слышала твердое, неопровержимое: «А что, ты в резерв больше не хочешь? У тебя есть другая возможность устроиться сюда? Свою должность надо заслужить кровью и потом!» И я садилась на то же самое место, с какого собиралась оторваться вперед. Я догадывалась, что где-то совершила большую и непоправимую ошибку, но пока не понимала, где конкретно. С каких пор я превратилась в прокурорского домового?

Я заболела, очень тяжело. Болела душа. Но выздоровела я благодаря одному лекарству. Пьеро. После ночных метаний в бреду я вздрогнула от утреннего телефонного звонка. Даже обыкновенный звук вселял ужас. Я испугалась взглянуть на экран телефона. Пьеро. Испытывая перед ним паршивое чувство, от которого хотелось удавиться, я ответила. То, каким голосом заговорил Пьеро, с какой трогательной нежностью, заставило меня наконец разрыдаться, выпустить на волю все чувства. Я лепетала, что просто заболела, простудилась и ничего страшного не произошло. Пьеро выслушал, не перебивая, и сказал как отрезал, что все понял. А через час с невозмутимо-надменным видом заявился ко мне домой, встав на пороге перед моей матерью, которая пропустила его только тогда, когда я подскочила с кровати, услышав имя гостя. Он был рядом до тех пор, пока я не уснула у него на груди. Его добрые руки непрерывно поглаживали мой горячий лоб, отгоняя жар. Мы оба молчали, иногда тишину нарушали мои нечеткие горькие всхлипы. К счастью, Пьеро решил – в простуде виновата наша с ним затяжная на холодном воздухе прогулка.

Я впервые отсидела всю репетицию полностью, до самого конца, до самого ужасного конца! Я обалдела, когда режиссер заорал на труппу, что ему нечего делать среди бездарных бездельников, протирающих штаны в театре. Он раздражался тем, что один артист не там стоит – слишком далеко от сцены – другой слишком близко, потом его взбесило, что танцоры скучковались в одном месте. «Что за кучку пошлого дерьма вы изображаете?» Я неловко хихикнула, потому что с зала это выглядело именно так, но может быть, не стоило подбирать для этого столь крепкое словцо. Молоденькие девочки совершенно не слышали музыку, взмахивали руками и ногами не в единый счет, и получалось не синхронно. «Заново!» – звучала команда. Музыка ревела снова, танец повторялся, солисты исполняли все сначала. Одни и те же замученные движения танцующих, одни и те же слова поющих, отчего я зазубрила этот кусок спектакля настолько, что могла отыграть за всех. Конечно, сидя в мягком кресле рядом с режиссером, было легко рассуждать, будто я небесами одаренная, в то время как со сцены крепко несло потом. Взмыленные танцоры и солисты, они обливались потом, мокрые волосы, без дыхания; танцоры насиловали свои тела, а солисты и тела и голоса, потому что плясали все вместе. Но сколько бы раз не звучала команда начинать все снова, с лиц выступающих не сползала улыбка. Улыбка для зрителя. Зритель приходит в театр за волшебством, чудесной картинкой, где яркие образы будут мелькать перед глазами, не давая передохнуть. Песни, танцы, музыка, свет, феерия эмоций… За всем этим – телесная боль, недюжинное усилие на последнем дыхании, человеческие жизни, порой загнанные, как лошади на переправе.

Финальный раз, на мой взгляд, отыграли идеально. Режиссер поднялся с кресла и обреченно произнес, что с такой петрушкой выступать только в дурдоме, а не на серьезной сцене. Я не на шутку заволновалась, как же это получается? Если ты такой умный, иди и сыграй сам! Или научи других! А он поносит труппу! Раньше мне казалось, что режиссер – это мужчина пожилой, возможно седовласый, но бесспорно наделенный даром божьим создавать жизнь на сцене, и чтобы это получалось искренним и правдоподобным, он должен обладать житейским опытом и мудростью! Режиссер фигура авторитетная, сильная, как гора, за которой ютится труппа; режиссер не даст своих в обиду, пожурит чуть-чуть, где нужно, а где и погладит по головке. Как-то так! Этому парню, режиссеру-постановщику, было после тридцати, он орал благим матом и потел больше выступающих. Некоторые артисты были гораздо старше его, но для него словно не существовало возраста, он запросто «тыкал» всем. «Ты, бездарность слева! Будешь танцевать и дальше, как мешок с картошкой, – вышвырну в клубешник у шеста крутить голой задницей!» Подобные фразы уже перестали меня удивлять, режиссер пользовался ими, как будто черпал их из пособия «Как за минуту оскорбить сразу весь мир». Потом повернулся ко мне и спокойно спросил, нравится ли мне танец, на что я покивала, хотя, возможно выражая симпатию к танцу, который явно ему не нравился, подлила масла в огонь. По вискам мужчины текли струйки пота, а на шее вздулась вена. «Танец хороший», – ответил он, устремляясь взглядом на сцену, и за нашей спиной я услышала выдох облегчения хореографа.

Все стали потихоньку расходиться, устало, но все же весело болтая. Брат сегодня дома, он не был задействован в спектакле, только Пьеро, играющий главную роль. И он тоже смеялся. Затем все подошли к нервному и невоспитанному режиссеру, и опять все вместе засмеялись. Больше всех улыбался режиссер. И как ни странно, но у него была добрая улыбка, и вообще, сейчас он показался мне симпатичным мужчиной чисто внешне. От былого невротика не осталось и следа. Все уже распрощались, как режиссер бросил напоследок: «Ладно, отдыхайте, ребятки!» Вот так просто.

Я поплелась за Пьеро. Как-то получилось, что я стала девушкой Пьеро, а он моим парнем. Для всех. Безоговорочно, без слухов и сплетен за спиной. И мой статус из сестры артиста переквалифицировался в статус девушки артиста. Никто не спрашивал нас, как мы решили встречаться, с чего вдруг завязались отношения, кто первым проявил инициативу. Одного взгляда Пьеро было достаточно объяснить окружающим, что это не просто любовная интрижка, а все серьезно, и я буду находиться рядом с ним там, где он посчитает это возможным.

– Почему ваш режиссер ведет себя так с вами, а вы терпите?

Пьеро улыбнулся, вытираясь влажным полотенцем. На смуглом лице проступил румянец.

– Потому что с артистами по-другому нельзя. Хвалить можно, когда есть окончательный результат. Когда его нет, лучше держать всех в тонусе. Лишний раз похвалишь, сочтут за комплимент высшей пробы, от хвальбы артисты расслабляются, начинают халтурить. Некоторые мнят себя богами таланта.

– Ну, допустим. Но никто же не позволял ему оскорблять вас!

– Верно, не позволяли. Но такая мера оправдана наилучшим результатом. К тому же он вне работы классный парень.

– Я не хотела бы, чтобы он кричал на тебя.

Пьеро приблизился ко мне. Находясь в его гримерке, я до сих пор испытывала чувство стыда за незаконное проникновение. Пьеро надел на меня свои очки и тоном учителя младших классов назвал меня борцом за справедливость прав трудящихся, и что полностью отдается во власть такого заступника.

На самом же деле ежесекундно я отдавалась во власть Пьеро – когда его руки смыкались за моей спиной, когда чувствовала мужской аромат, без которого не ощущала спокойствия. Только в его объятиях было безопасно. Он прижал меня к груди.

– Не передумала оставаться здесь ночью? – прошептал он.

– Нет.

Остаться в ночном театре моя идея. Может быть, после того, что произошло со мной, организм требовал новых ощущений, которые могли бы затмить жуткие воспоминания. Сердце просило перемен, кровь нового адреналина, что угодно, но способного вытеснить ту боль. Естественно, самым простым и действующим способом было выговориться, рассказать о случившемся, поплакать на сильном плече, дать в рожу начальнику. Но ради общего блага я обязана молчать и переваривать боль самостоятельно. Порой мне казалось, что я не забуду никогда, так и придется жить до конца дней с дикой мыслью. Но постепенно все отступало назад в прошлое, и изредка охватывало чувство, что случилось это не со мной, а в каком-то параллельном мире, из которого мне удалось подслушать ужасную историю. Скоро, совсем скоро, Удальцов, его потная, пахнущая невкусным обедом ладонь, кривая ухмылка станут лишь отголосками прошлого.