Текст книги "Бегство от запаха свечей"

Автор книги: Кристина Паёнкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Глава 6

Я долго бежала, куда глаза глядят. Мне казалось, что Збышек гонится за мной. Но и замедлив немного шаги, я продолжала идти, не разбирая дороги, не задумываясь над тем, куда и зачем иду. Кто-то меня окликнул, и я снова бросилась бежать, но вдруг сообразила, что голос-то женский. Тогда я остановилась.

– Подождите, не убегайте! Вы не знаете, где Трамвайная улица? Я подошла к незнакомке и долго молча смотрела на нее, не понимая, о чем она спрашивает.

– Увы, я и сама не знаю, куда попала. Всего раз была в этом районе. К сожалению, ничем не могу вам помочь.

Все-таки я немного успокоилась – настолько, чтобы сообразить, что возвращаться нужно той же дорогой. Женщина решила пойти на вокзал и сидеть там до утра. Мы пошли вместе.

Ведь Збышек был пьян. Зачем же я рассказала ему обо всем, даже о том, чего никто, кроме меня, не знает? Интересно, мучили бы его угрызения совести, если бы я покончила с собой? Но я не стану этого делать. Решено.

Мы шагали молча. Я пыталась вспомнить, что делала от сумерек до поздней ночи. На Грюнвальдской площади моя спутница призналась, что мой вид ее испугал.

– У вас было такое лицо, что всякому стало бы страшно.

– Я пойду с вами на вокзал. Времени у меня много. Не бойтесь. Мне еще хуже, чем вам, хотя в этом городе есть дом, куда я могу в любую минуту вернуться.

На вокзале было темно и грязно. Во всех углах, на скамейках и прямо на полу спали люди. Время от времени дежурная сонным голосом объявляла по радио о прибытии и отправлении поездов. Мы устроились в уголке возле камеры хранения. Я постепенно успокаивалась. Я настолько устала, что, кажется, даже задремала. Но только на минутку. Открыв глаза, я увидела троих мужчин в сопровождении милиционера. Они расхаживали среди скамеек, заглядывая в лица спящих, словно кого-то искали. Один из них, в светлом габардиновом пальто, был похож на Иренеуша.

– До свидания! – бросила я своей соседке и вскочила. Надо бежать. Иренеуш на все способен, он даже здесь может меня отыскать.

Навстречу мне на дорогу выбежала пани Дзюня. Видимо, она только что встала – пальто у нее было накинуто прямо на ночную рубашку. Обнимая меня, она затараторила:

– Дорогая ты моя! Что с тобой? Что у тебя за вид? Откуда ты взялась? Люцина! Вставай, Катажина приехала. Почему ты так ужасно выглядишь? Ты, наверно, больна.

Мы вошли в дом. Я послушно следовала за пани Дзюней. А она все не могла успокоиться.

– Люцина! Спустишься ты когда-нибудь или нет?! Катажина приехала. По-моему, она больна. Разбуди мужа, Люцина!

Наверху хлопнула дверь, заскрипели под ногами ступеньки, и передо мной появилась румяная со сна Люцина.

– Как я рада, что ты приехала. Мы очень волновались. Что случилось? Ну ладно, ладно, не буду ни о чем расспрашивать.

Мы бредем по горным тропкам. Пахнет свежескошенным сеном. В левой руке у меня букет полевых цветов. Рядом со мной юноша. Я не знаю, кто это, может быть, Мариан. Нужно ему сказать, чтобы не прятался. Хотя нет, это Витек, только почему он молчит? И разве это горы, это же аллея рододендронов.

Я лежала с закрытыми глазами, не сознавая, где я и почему лежу. Да и не все ли это равно? Лишь бы сон не прерывался, лишь бы снова очутиться в Свебодзицах, в аллее рододендронов.

Почему легко и приятно себя чувствуешь только во сне? Я медленно возвращалась к действительности. Ничего не поделаешь, надо открыть глаза, встать и прожить сегодняшний день, и завтрашний, и еще много дней…

«Такие ребята, как во сне, на меня и глядеть не захотят, – думала я. – Я человек пропащий. Но почему?! Видимо, на этот вопрос мне никогда не найти ответа». Я села на постели. В приоткрытую дверь тут же проскользнула пани Дзюня.

– Проснулась наконец? Как ты себя чувствуешь? Люцина хотела вызвать врача, но Юзек посоветовал подождать, пока ты не проснешься. Ты мне только одно скажи: врач нужен?

– Нет в мире такого врача, который мог бы меня вылечить. Мне жить не хочется!

– Не говори глупостей, тебе ведь всего восемнадцать лет. Все образуется. Увидишь!

Я накинула Люцинин халат и спустилась вниз. Я делала все, что мне говорили: пила и ела, вставала, снова садилась. Курила одну сигарету за другой. Никто меня ни о чем не спрашивал.

Вечером, после ужина, я сама обо всем рассказала, стараясь говорить как можно сдержаннее. Люцина была в положении, и мне не хотелось ее волновать.

– Да не тревожься ты обо мне, выкладывай все, как есть. Забыла, что я три года воевала? Мне много чего пришлось повидать. А тебе необходимо выговориться, чтобы легче стало на душе.

– Я и так все рассказала. На себя я махнула рукой, от жизни мне больше ждать нечего. Ничто уже меня не может спасти.

– Ради бога, не преувеличивай. Сейчас у тебя одна забота: как быть с ребенком? Ты рожать собираешься? – деловито осведомилась Люцина.

– Не будет никакого ребенка, это была ложная тревога. Хоть тут он просчитался!

– Все равно это ужасно. Хорошо, что нет Юзека, а то такого натворил бы сгоряча… Одно помни: ты ни в коем случае не должна выходить за Иренеуша!

– Еще бы! Ни за какие блага на свете! Он мне отвратителен. Поступил как подлец и думает, что у меня не осталось иного выхода, кроме замужества. Хуже того: мне и самой так казалось. До чего ж глубоко все-таки сидит в человеке Кальвария! Теперь-то я знаю, что не должна была позволить так себя запугать, что нужно было…

– Что поделаешь, – перебила меня Люцина. – Ты же сама всегда говорила: над разлитым молоком не плачут! Докажи теперь это на деле. Постарайся забыть обо всем. Пока совсем не придешь в себя, поживешь у нас. Во Вроцлав вернуться тебе, конечно, придется, но одну мы тебя не отпустим, поедешь с Юзеком и пани Дзюней. Все обойдется.

– Пойми, Люцина, я жила как под гипнозом. Прежней Катажины вы больше никогда не увидите. Откуда бралась моя уверенность в себе, почему я могла бунтовать против семьи, против всего мира? Да потому, что была убеждена, что поступаю правильно. Теперь же, после того, что произошло, мне никто не будет верить. Недаром моя бабка всегда говорила, что ничего путного из меня не выйдет. По дороге сюда ко мне привязался какой-то нахал. Будто у меня на лице написано, кто я такая!

– Привязался он к тебе, когда заметил, что ты его боишься. У тебя вид затравленного зверька. Постарайся взять себя в руки. То, что с тобой случилось, никак на твоем будущем не отразится, это тебе только сейчас так кажется.

Люцина перевела разговор на другую тему. Стараясь отвлечь меня, она показала приготовленное для ребенка приданое: коляску, белье и даже игрушки. А потом вытащила огромную бутыль и заставила меня выпить целый стакан вина.

Прошло несколько дней. Я, как лунатик, вяло бродила по комнатам. Во мне медленно созревало решение.

– Ты должна решить, что будешь делать дальше, и тебе сразу станет легче, – говорил Юзек.

– Я уже решила. Вернусь во Вроцлав. Буду жить и работать, как раньше. Теперь меня ничем не проймешь. Я закалена. Мать, если захочет, может оставаться со мной, дело ее. Мне все равно. До пасхи я побуду у вас, а сразу после праздников поеду домой. Постараюсь найти себе такое занятие, чтобы жизнь приобрела хоть какой-то смысл. Теперь я никого не боюсь. Ни матери, ни Ирека. Никого!

– Отлично сказано. Браво, Катажина! – обрадовался Юзек.

– Я тебя отвезу, – предложила пани Дзюня. – И поживу некоторое время во Вроцлаве.

Праздники прошли спокойно. Я успела связать Люцине и Юзеку по джемперу. Они удались на славу. Перед отъездом, задержав мою руку в своей, Юзек сказал:

– Ну-ка, покажи, что это у тебя такое? Я давно приглядываюсь к твоей безделушке. Я кое-что в таких вещах понимаю, во время оккупации у меня был сосед-ювелир. Он и научил меня разбираться в камнях.

– Это мой талисман! – горько усмехнулась я. – Одно время я верила, что он принесет мне счастье.

Но Юзек уже не слушал меня. Он отошел к окну и, вооружившись лупой, внимательно изучал браслет. Потом покачал головой и спросил:

– Откуда это у тебя?

– Получила давным-давно в поезде от одного солдата. В обмен на часы.

– Так вот, довожу до твоего сведения, что ты совершила выгодную сделку. Это чистой воды бриллианты. Они имеют колоссальную ценность. Красненькие стеклышки кто-то прицепил позже, видимо, для отвода глаз. Прекрасная вещица. За нее можно купить две дюжины хороших часов!

Я так и села.

– Да брось ты! Разве можно так шутить?

– Я и не думаю шутить! Когда тебе понадобятся деньги, продай один камушек, Увидишь, на сколько тебе хватит.

Я нервно рассмеялась:

– Колоссально! Выходит, не так-то уж плохи мои дела. Спасибо тебе, Юзек. Даже если ты меня разыгрываешь, у тебя это так хорошо получается, что трудно не поверить. И знаешь, мне даже на душе легче стало.

Квартира сверкала чистотой. У меня в комнате все было по-старому. Сейчас вернется с работы мать. Спокойнее, не нервничать. Словно ничего не произошло. Пусть мать сразу поймет: эпоха моего бесправия окончилась.

Заскрипел в замке ключ. Сильнее забилось сердце.

– Это ты, Катажина? – в голосе матери звучали неуверенные нотки.

– Да, это я. – Я распахнула дверь из комнаты в переднюю.

– Что с тобой было? Мы уже хотели сообщить в милицию. Збышек на этом настаивал, К счастью, Люцина прислала открытку.

– Я вернулась. Не будем вспоминать о том, что произошло. Иренеуша я видеть не желаю. Никогда в жизни! Он для меня не существует! Больше мне вам сказать нечего. – И я заперлась у себя в комнате.

Что будет на работе? Как меня там встретят? Ведь я отсутствовала почти две недели. Да только идти все равно надо – голову в песок не спрячешь.

Утром ко мне заглянула пани Дзюня.

– Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Обедать приходи ко мне наверх. Желаю удачи! И даже если они не захотят взять тебя обратно, не горюй. Что-нибудь придумаем.

Я пошла прямо к заведующему отделом. Он явно обрадовался.

– Что с вами было? Мы вам писали! Вас можно поздравить? Сюда как-то ваш жених заглядывал, он сказал, что скоро свадьба.

– Лучше поздравьте меня с тем, что мне удалось избежать свадьбы. Это большое достижение. Я пришла извиниться и спросить, могу ли продолжать работать.

– Ну, а как же! Вы, правда, пропустили много дней, но мы постараемся как-нибудь все уладить. С этим переездом и реорганизацией отделов никто не подписывал табелей. Я поговорю с управляющим. У нас теперь директор стал называться управляющим.

– Спасибо, буду вам очень признательна. А в своих делах я быстро наведу порядок, можете не беспокоиться.

В коридоре меня остановил пан Антось.

– Здравствуйте, товарищ! Жаль, что вас не было на выборах. У нас теперь новый штатный секретарь. Прибыл по направлению комитета. Он окончил специальную партшколу. А меня переводят в другую организацию.

– Как жалко! – вырвалось у меня.

– Мне и самому очень жалко, здесь у меня много друзей. Но что поделаешь, приказ есть приказ. Ухожу с первого мая, так что успею еще заглянуть к вам попрощаться. Хочу вас кое о чем предупредить, – он нагнулся ко мне и понизил голос. – Будьте поосторожнее с этим новым секретарем, один мой товарищ занимался с ним вместе на курсах. Очень он любит бросать избитые громкие фразы, а своего мнения, к сожалению, не имеет.

Я удивилась. Зачем он мне об этом сообщил?

– Спасибо, – сказала я и поспешила уйти.

Мне еще предстояло объясниться с Иреком. После работы я пошла прямо к пани Дзюне. Пообедала у нее, помогла вымыть посуду. Около шести я поднялась.

– Ничего не попишешь, иду вниз. Я знаю, Ирек там, но другого выхода у меня нет. Надо же когда-то вернуться домой.

– Ты права. Хочешь, я с тобой пойду?

– Не надо, сама справлюсь. Я его больше не боюсь.

Открыв своим ключом входную дверь, я сразу прошла к себе в комнату. Предчувствие меня не обмануло: за столом сидел Ирек. Он поднялся мне навстречу.

– Здрасьте, – спокойно сказала я. – Вы случайно дверью не ошиблись? Я вас не приглашала.

– Катажина! – воскликнул Ирек, бросаясь ко мне. – Катажина! Прости меня! Я тебя люблю! Я жить без тебя не могу! Выслушай меня. Я не со зла. Я ничего тебе…

– Хватит! Старая песня. Убирайся! Для меня ты не существуешь и никогда не будешь существовать. Даже если б ты был единственным мужчиной в мире. Я знать тебя больше не желаю. И не пытайся меня запугивать. Мне на твои угрозы плевать. И шантаж тебе не поможет. Своей репутацией я не дорожу. Убирайся!

Я распахнула дверь и отошла к окну, стараясь не замечать его присутствия. Ирек немного помолчал, а потом понес какую-то околесицу. Я даже не повернула головы. Я обещала себе, что ни разу на него не взгляну. Тогда он переменил тактику и заплакал.

– Катажина! Я самый несчастный человек на земле. Я никогда раньше не любил по-настоящему. Ты для меня все. Катажина, взгляни на меня, скажи хоть слово. Почему ты такая жестокая? Я буду служить тебе как верный пес, буду исполнять твои желания.

Я упорно молчала.

– Почему ты на меня не кричала? Почему даже не попыталась отплатить мне, когда я… когда ты… – кричал он сквозь слезы. – Я не выйду из этой комнаты, если ты меня не простишь! Я не могу без тебя! Я…

Впервые в жизни мне пришлось иметь дело с плачущим мужчиной. Его жалкий вид вызывал отвращение. Истерик и деспот. Такой, чтобы добиться своего, ни перед чем не остановится.

– Катажина! – голос у Иренеуша сорвался на крик. Он бросился ко мне, но я вовремя увернулась. – Если ты меня не простишь, я застрелюсь. Прямо здесь, в этой комнате. Сию же минуту. Всю жизнь это будет на твоей совести.

Я по-прежнему неподвижно стояла к нему спиной, хотя понимала, что долго такого напряжения не выдержу. Только бы он ничего не заметил. Я держалась из последних сил.

– Видишь пистолет? Я покончу с собой.

Я услышала щелчок предохранителя. В ту же секунду дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвалась мама.

– Что вы делаете? Бессердечная девчонка! Пан Ирек!

«Похоже, мать с ним борется, – мелькнуло у меня в голове. – Наплевать, пусть делают, что хотят. Не стану вмешиваться. Иначе этой истории конца не будет».

– Пан Ирек! – истошным голосом крикнула мать.

И тогда раздался выстрел. Кто-то упал. Я обернулась, бросилась к Иреку, но мать оттолкнула меня.

– Это ты его убила! – кричала она. – Убийца!

Поднялась паника. На звук выстрела прибежала пани Дзюня, заглянула соседка. Кто-то оставил открытой входную дверь. Комната заполнилась людьми.

Первой опомнилась пани Дзюня.

– Он прострелил себе бедро! Рана сильно кровоточит, он, кажется, потерял сознание. Надо вызвать «Скорую помощь».

Кто-то бросился к телефону. Двое незнакомых мужчин подняли Ирека и положили на диван. Он опять потерял сознание. Мать молчала. Я вернулась в свой угол у окна и больше оттуда не выходила. Приехала «Скорая помощь».

Врач быстро перевязал рану и велел перенести Ирека в машину. И только тогда спросил:

– Что здесь произошло? Кто стрелял? Почему не сообщили в милицию?

Милиционеры поинтересовались лишь, кто стрелял и кому принадлежит оружие, и сказали, что кого будет нужно, вызовут. Собравшиеся перед домом зеваки неторопливо расходились. Воцарилась тишина. Я покинула свой пост у окна и прилегла на кушетке в гостиной. Я решила перебраться туда совсем. К себе в комнату мне возвращаться не хотелось. Мне казалось, что только я туда войду, случившееся скова всплывет перед глазами.

Около десяти вернулась из больницы пани Дзюня.

– Ничего страшного, рана неглубокая. Доктор сказал, что заживет быстро. Я ждала, пока вынут пулю. Кость не задета. Постарайся уснуть, если можешь. Беспокоиться не о чем.

– Зачем вы с ним поехали?

– Как это зачем? Да какой бы он ни был – разве можно бросить раненого человека. Спокойной ночи!

Муж Люцины телеграммой вызвал пани Дзюню в Валим: там со дня на день ожидалось прибавление семейства.

– Ничего не поделаешь, деточка, придется ехать. Я не могу оставить Люцину одну. Матери у нее нет, и поблизости ни одной родной души. А мужчины в таких делах совершенно беспомощны. Хорошо хоть врач есть, с врачом поспокойнее. Но все равно нужно, чтобы рядом был человек, который и за руку подержит, и доброе слово скажет. Сегодня же и поеду. Тут каждая минута дорога.

– Ну конечно, поезжайте. Люцине вы сейчас больше нужны. И сразу же напишите, кто родился. И еще небольшая поправка: Люцина не одна, с нею любящий муж.

– Милочка ты моя, да ты жизни совсем не знаешь. Мужчины в таких случаях совершенно теряют голову. Мой муж, когда я рожала, каждые пять минут совал голову в бочку с холодной водой. Ничегошеньки, бедняга, не соображал. О помощи тут и говорить не приходится, они только мешают.

Вечером пани Дзюня уехала. Я осталась дома одна. Мать еще не приходила с работы. Я села было у окна, но мне вдруг показалось, что прохожие проявляют к моей особе усиленный интерес, и я отошла в глубь комнаты.

Пришли мать со Стефаном, но ко мне не заглянули. Несколько раз мать выходила в кухню и, намеренно повысив голос, говорила что-то Стефану. Наконец она приоткрыла мою дверь и сказала:

– Послушай, дорогая доченька, что ты натворила, порадуйся.

Я не шевельнулась. Краешком глаза я видела Стефана, сидевшего за столом с видом человека, обманутого в своих ожиданиях. На мать я старалась не смотреть.

– Может, ты ей скажешь, Стефан! Сделай это ради меня! Скажи ей! А то все ко мне!.. Все ко мне с претензиями. А при чем тут я! Она виновата, ей и говорите!

– Что ж, я могу сказать, – негромко, но решительно перебил мать Стефан. – Успокойся. Криком делу не поможешь. А дело, Катажина, принимает дурной оборот. То, что произошло, сильно попахивает скандалом. Раненый, «Скорая помощь», милиция… Я, правда, не бог весть какой знаток человеческих душ, но понимаю, что заставить себя полюбить невозможно. Хотя в вашем случае это не совсем так. Вы встречались почти целый год. Полгода, по крайней мере, считались женихом и невестой. И вдруг незадолго до свадьбы вы убегаете из дома. Вернувшись, доводите жениха до того, что он пытается покончить с собой. Пожалуйста, не перебивайте, я еще не кончил. Это ваше… – тут Стефан запнулся в поисках подходящего слова, – ваше пребывание в Свебодзицах тоже кое о чем говорит. Может быть, вам об этом неизвестно, но жизнь устроена так, что за ошибки приходится расплачиваться. Для женщины, дорогая моя, важнее всего хорошая репутация. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, сколько правды в словах этого Суманского. Вся беда в том, что он не один. К сожалению, пана Ирека предостерегали многие. Очевидно, зря мама сразу не передала вам всего, что узнала от Ирека, хоть я и уговаривал ее это сделать. Вот оно сейчас и вышло боком. У Ирека возникли кое-какие подозрения еще до Люцининой свадьбы. Теперь же дело приобрело нездоровую огласку. Я вижу только один выход из положения: вы должны немедленно уехать из Вроцлава. И не на неделю-другую, а по меньшей мере на год. За это время многое забудется и все пойдет по-старому.

– Спасибо, вы высказались вполне ясно и определенно. – Я поднялась с кресла и подошла к двери. – Не сомневаюсь, что намерения у вас самые лучшие, однако, к сожалению, не могу последовать вашему совету. Я остаюсь во Вроцлаве – это решено окончательно и бесповоротно.

– Не забывайте, что это касается не только вас, но и вашей матери. Ради ее спокойствия и блага вам следует уехать.

– У меня есть другое предложение, получше. Если жизнь со мной под одной крышей мать не устраивает, пусть она уедет или переберется на другую квартиру. Я твердо решила остаться.

– Вот видишь, я тебе говорила, – вмешалась мама. – Она не только злая и двуличная. Она бессовестная нахалка! И нечего терять на нее время.

– Ядзя! Ты же сама просила меня поговорить с Катажиной, так дай довести разговор до конца. Я не сомневаюсь, что у нее есть основания так поступать, несмотря на то, что все против нее. Бранью ты ничего не добьешься. Лучше уж не вмешивайся.

– Спасибо. Вы угадали. У меня есть свои причины не уезжать из Вроцлава. Мне не хочется их перечислять, скажу только об одной: спасаться бегством от общественного мнения бессмысленно. Куда бы я ни поехала, везде найдется человек, который где-то что-то краем уха слыхал и сам наплетет с три короба. Вот тогда я буду совсем беззащитна, – горько усмехнулась я. – Это же бегство от запаха свечей! Я убежала из Кальварии, убежала из Свидницы – все это правда. А здесь я останусь и никогда отсюда не убегу.

Стефан ушел. Мать занялась было уборкой, но быстро угомонилась. В доме воцарилась тишина.

«Видно, что-то в этом есть, – думала я, лежа в постели. – Стефан не станет преувеличивать. Раз он говорит, что все оборачивается против меня, значит так оно и есть. Попытка Ирека покончить с собой убедила даже таких людей, как Стефан. А ведь он человек солидный, деловой. Его девиз: не прогадать в жизни. Однажды он сказал маме: «Здорово облапошил меня этот тип, у которого я купил выдру. Но ничего, я ему при встрече все выскажу. И других скорняков предупрежу, чтоб держали ухо востро». Когда же мама спросила, много ли он потерял, Стефан возмутился: «Я потерял? Да я тут же эту шкуру продал и еще двести злотых на ней заработал. Но если б я вложил эти деньги во что-нибудь другое, заработал бы гораздо больше».

Да, все очень сложно, очень трудно до конца во всем разобраться. С ума можно сойти. Лучше не думать, лучше спать. Только время может мне помочь».

Я с головой уходила в работу и не слыхала, о чем говорят вокруг. В отделе остались только мы с панной Зофьей. Остальных сотрудников направили на стройки – проводить всеобщую инвентаризацию. Работы было столько, что домой я вырывалась не раньше семи вечера.

Наш заведующий был неумолим. Он приносил целые груды документов, писем и накладных, сваливал их перед панной Зофьей на столе и без лишних слов удалялся.

Панна Зофья нашла чрезвычайно простой выход из положения: львиную долю работы она перекладывала на меня, да и в остальном не слишком себя переутомляла. Мне постоянно приходилось что-то за нее доделывать.

Панна Зофья была сорокалетней старой девой, преисполненной чувства собственного достоинства. Она носила платья голубых тонов с высокими кружевными воротничками. Дам в таких платьях я видела на старых фотографиях в семейном альбоме. Зофью часто мучили головные боли; тогда у нее портилось настроение, и она уходила домой. Столь же часто она назначала свидания своей неработающей приятельнице в маленьком кафе «Артистическое» на Свидницкой. В таких случаях она сообщала, что завтрак забыла дома, а работать на пустой желудок не может. Потом в ней, видимо, заговаривала совесть – она приносила мне из «Артистического» пирожное.

Разговаривали мы с ней мало. Панне Зофье импонировали титулованные особы. Она обожала наделять всех чинами и званиями. Заведующего она без всяких на то оснований величала «пан адвокат». Ему это, вероятно, льстило, и он не возражал. Поговаривали, что панна Зофья близко знакома с управляющим и поэтому много себе позволяет.

Моими личными делами пока никто не интересовался. Только недели через две после печального случая с Иренеушем поползли первые слухи.

Панна Зофья спросила меня напрямик:

– Это правда, что из-за любви к вам один молодой человек пытался застрелиться?

Я побледнела. Значит, уже и сюда дошли сплетни! Ничего не поделаешь, надо что-то ответить, лишь бы пресечь эти разговоры.

– Да. Только он не всерьез. Просто случайность.

Больше вопросов панна Зофья не задавала. А несколько дней спустя перебралась в другую комнату. Я слышала, как она говорила кому-то в коридоре:

– Что делать, приходится заботиться о своей репутации. В этом году из Англии приезжает мой жених. Знаете, с кем поведешься, от того и наберешься. Почему я должна говорить тихо? Пусть слышит. Девчонке всего восемнадцать лет! Я в ее возрасте одна из дому не выходила. А того, что о ней рассказывают, лучше не повторять. Во всяком случае, для меня это неподходящая компания.

Я готова была сквозь землю провалиться. Что сказать? Стоит ли на это обижаться? Если и другие поступят так же, тогда через неделю придется обидеться на весь мир.

Как я ни убеждала себя, что все это меня нисколечко не трогает, я была в таком состоянии, что не могла работать. Чтобы немного успокоиться, я решила выйти на улицу. Никто не должен знать, как тяжело я переживаю эту историю.

Заведующий не хотел меня отпускать.

– Может, как-нибудь в другой раз. Сегодня очень много работы. Я знаю, вы каждый день задерживаетесь допоздна, но ведь нужно поддерживать доброе имя отдела. Славу халтурщиков снискать нетрудно, а вот отделаться от нее будет не так легко.

– В таком случае разрешите мне сейчас уйти, а в три я вернусь и не уйду, пока всего не сделаю. Мне необходимо выйти.

Заведующий согласился, но проводил меня таким взглядом, будто хотел что-то еще сказать.

На улице было свежо и приятно. Дождь, ливший без передышки последние несколько дней, основательно смыл пыль, скопившуюся на улицах за время сухой, почти бесснежной зимы.

Я пошла к Партизанскому холму. По дороге остановилась на мосту поглядеть, как две девочки кормят рыб. Они крошили в воду хлеб, а рыбешки, отталкивая друг друга, жадно разевали рты.

Я решила пойти далеко, чтобы устать и отвлечься, но для этого надо было зайти домой переменить обувь. Переходя дорогу, я услыхала у себя за спиной такой яростный скрежет тормозов, что невольно отскочила в сторону.

Я обернулась. Мне махал рукой какой-то молодой человек. Да ведь это же приятель Люцины, тот самый офицер УБ, которому я одолжила деньги.

– А я прямо от вас – завез деньги и очень жалел, что не застал вас дома.

– Вы от своего обещания не отказываетесь? Может, покатаете меня? Сегодня это было бы очень кстати.

– С превеликим удовольствием. Садитесь.

По превосходному асфальтовому шоссе, проложенному в лесу, мы доехали до озера. Бешеная скорость, свист ветра в ушах, свежая лесная зелень и, наконец, ненавязчивый спутник, не задававший никаких вопросов, – это было прекрасно.

Я понемногу успокаивалась. Мы посидели у озера, выкурили по сигарете. Я предложила вернуться. Он довез меня до самого дома. К себе подыматься я не стала, а пошла пешком на службу. Теперь я снова могла работать. Я пообещала себе, что буду держаться. Никому не удастся меня спровоцировать. Не дамся!

Домой я возвращалась поздно. Уже совсем стемнело. Который это был час, я не знала, потому что на днях разбила стекло у часов и перестала их носить. Подходя к дому, я невольно взглянула вверх и увидела, что в квартире пани Дзюни горит свет. Я помчалась прямо туда.

– Люцина родила прелестную девчонку! – приветствовала меня пани Дзюня. – Большую, сильную, а кричит – любо-дорого послушать. И весит почти четыре кило. Люцина быстро утешилась, хоть и мечтала о мальчике. Теперь в дочке души не чает. А назвали ее так, что меня аж передернуло. Виолеттой. Ну скажи, на что это похоже? Я не постеснялась, высказала все, что на этот счет думаю. Будто мало обыкновенных хороших имен!

– А как Люцина? Хорошо себя чувствует?

– Люцина так похорошела, что я на месте мужа берегла бы ее теперь как зеницу ока. Чувствует она себя прекрасно. А что у тебя? Как с мамой? Ты хоть немного успокоилась?

– Я спокойна, только жить мне с каждым днем становится труднее. Все кажется, что надо мной нависла какая-то опасность. Я боюсь, пани Дзюня!

– Чего же ты боишься, деточка?

– В том-то и дело, что я сама не знаю. Да вы не волнуйтесь, это пройдет. Наверно, я просто-напросто переутомилась. Пойду лягу. Вы случайно не знаете, у нас никого нет?

– Никого. Выпей молочка перед сном, это успокаивает.

Я послушно выпила стакан молока и спустилась вниз. Быстро разделась, помылась и только после этого вошла к себе в комнату.

На столике была булавкой пришпилена к скатерти адресованная мне записка. «От кого бы это могло быть?» – подумала я, развернула листок и прочла:

«Катажина!

Никакими словами не исправишь того, что между нами произошло. Я не прошу прощения. Я молю лишь о снисхождении. Больше ни о чем.

З б ы ш е к».

Что ж, снисхождение так снисхождение. Согласна. Не хочу, чтоб он знал, как мне все это тяжело. Буду разговаривать с ним, как ни в чем не бывало. Я села и перечитала записку еще раз.

В комнату заглянула мама.

– Приходил Збышек, – сообщила она. – Очень долго тебя ждал, я даже удивилась. Обещал зайти завтра, часов в шесть. И Стефан к этому времени придет. Пожалуйста, никуда не уходи, сыграем в карты.

«Хорошо, – подумала я. – Сыграем в карты, как четверка задушевных друзей!»

На работе у меня теперь была отдельная комната. С уходом моей напарницы в комнате стало тихо и удобно. Панна Зофья не очень-то считалась с чужим временем, если ей хотелось поговорить. Теперь я могла распоряжаться временем по своему усмотрению.

Вскоре состоялось очередное собрание первичной партийной организации под председательством нового секретаря. На повестке дня стоял вопрос о сотрудничестве с местным комитетом. Отчитывались партийные члены месткома.

Вступительное слово секретаря было длинным и изобиловало экскурсами в историю. Говорил он гладко, с воодушевлением. Упомянул о тех, кто много лет просидел в тюрьмах и казематах, о том, с каким трудом рабочий класс добивался даже самых незначительных привилегий. Потом о борьбе с фашистами в годы оккупации, и, наконец, о борьбе за демократию в Польше и об огромном значении сотрудничества с Советским Союзом.

Председатель месткома, который взял слово сразу после секретаря, не смог добавить, собственно, ничего нового. Красноречием он не отличался, и речь его была пересыпана шаблонными фразами и лозунгами. Мы услышали много громких слов: рабочий класс, союз рабочих и крестьян, реакция, а по существу ничего сказано не было.

В тот день я впервые была свидетелем партийной полемики. Выступление председателя месткома не удовлетворило большинство присутствующих, и кто-то прямо сказал:

– Товарищ Влашик, да разве это отчет? Это же набор слов с пропагандистских плакатов, ничего больше. Тема сегодняшнего собрания – цели и задачи местного комитета, но именно об этом мы ничего не узнали. Что сделал местком для улучшения быта нашего коллектива? Чего он в этом отношении добился? Я могу задавать много подобных вопросов, да не стоит, а то вам придется выслушать еще один, третий по счету, доклад. Предлагаю выступление товарища Влашика отчетом не считать. Если среди членов месткома не найдется никого, кто бы мог нас конкретно проинформировать, давайте перенесем отчет на следующий раз.

Секретарь поддержал эту точку зрения.

– Верно! Не для того мы сидели по тюрьмам, не для того боролись за сегодняшнюю Польшу, чтобы теперь смотреть сложа руки, как рабочий класс продолжает страдать. Да, мы должны бороться с реакцией, мы должны поддерживать рабоче-крестьянский союз, но при этом необходимо с каждым днем улучшать условия жизни рабочего класса, потому что без этого мы никогда не придем к социализму. Мы ждем делового отчета о деятельности месткома и, кроме того, просим представить планы работы на будущее.