Текст книги "Бегство от запаха свечей"

Автор книги: Кристина Паёнкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Спасибо за добрую весть. Я не видала отца уже несколько лет. До свидания!

«Как выглядит мой отец? Узнает ли он меня?» – с волнением думала я.

Последняя встреча с отцом была не из приятных. Он был так пьян, что не узнал меня. Я пыталась говорить с ним, он не понимал ни слова. Бабушка Дубинская сказала тогда:

– Сердце у меня разрывается, когда я вижу, как ты ищешь его, а он так себя ведет… Ведь знал, что ты придешь, и все-таки напился до бесчувствия. Каждый день пьет. Уже почти совсем перестал понимать, на каком живет свете. Может, и не помнит даже, что у него дочь есть.

Бабушке Дубинской отец доставлял много хлопот. Она бегала, разыскивая его по пивным, отводила домой, укладывала в постель. Иногда она говорила мне, хотя должна была понимать, как мне это больно:

– С ним всегда было нелегко. Избыток фантазии – это болезнь. А теперь с ним совсем сладу не стало. Говорит, что пьет с горя, потому что война… Слышали мы это, потом будет пить на радостях, освобождение, мол.

Я старалась найти общий язык с отцом, в особенности в те времена, когда жить у мамы становилось невмоготу. Но к сожалению, мне не везло. Я почти всегда заставала его пьяным.

И вот я подходила к дому, где он жил. Боялась я только одного – не застать его. Я верила, что он будет трезв. Дверь открыл сам отец. Он нисколько не изменился, как будто я только вчера видела его в последний раз. В первую минуту мы оба растерялись, словно люди, которым не очень ясно, как им следует себя вести. Потом отец притянул меня к себе и молча обнял. У меня что-то подступило к горлу, и неожиданно для самой себя я почувствовала огромное волнение.

Бабушку Дубинскую я помнила совсем другой. Она сильно поседела, но лицо у нее разгладилось. Сейчас она улыбалась.

Когда мы уселись за стол, отец с бабушкой засыпали меня вопросами. Что я делаю? Где живу? Здесь ли мама? Где бабушка Войтковская? Верно ли, что дядя Матеуш погиб?

На вопросы я отвечала подробно, но сдержанно. Приходилось следить за собой, чтобы не нарушить свой давний принцип: никогда ни на кого не жаловаться. Мама не знала, что я заставала отца пьяным, отец не знал, как донимает маму бабка Войтковская. Это была своего рода игра, правил которой нарушать не разрешалось.

По этой причине кое-что в моем рассказе, к сожалению, бабушке, должно быть, показалось странным. Как же так? Одна уехала из Кальварии? Почему? Кто позволил мне одной ехать на запад?

– Ничего не поделаешь. Я дочь своего отца. У меня тоже есть фантазия. По правде сказать, никто мне разрешения не давал. Я сама себе разрешила. Знаете что, бабушка? – предложила я. – А не зайти ли вам вместе с отцом ко мне? Посмотрели бы на все своими глазами. Как я живу и с кем.

Вскоре я распрощалась. Соврала, что спешу, потому что у пани Дзюни нет ключей от квартиры. Домой я возвращалась самой короткой дорогой, злая на весь мир. Да, очень трудно быть хорошим со всеми без исключения!

Возле Силезского музея меня остановили трое мужчин. Они спросили, где Щитницкая улица.

Пока я припоминала, один из них воскликнул:

– Честное слово, да это же Катажина!

Теперь и я взглянула на них. Ну конечно, одного из них я узнала бы при любых обстоятельствах.

– Катажина! Неужели это ты? Как живешь? Вот так встреча!

– Привет, Збышек. Встреча и в самом деле как в романе. Я не знала, что ты здесь.

– Познакомьтесь, это Мариан и Ромек, а это Катажина, моя львовская соседка. Я старался воспитать ее как следует, честное слово, но она всегда была такая колючая, что и не подступись. Ну, рассказывай, как дела? Одна по вечерам гуляешь или, может быть, спешишь на свидание, как и полагается майским вечером?

– На свидания я хожу, да только не сегодня. Я была у отца, он живет по ту сторону Одры. А ты что здесь делаешь? Тоже перебрался во Вроцлав?

– Нет, я здесь проездом. Послушайте, ребята, может, вы одни пойдете в «Гураль»? Извинитесь там за меня, скажите, что не судьба. Увидимся в Кракове, идет?

Приятели ушли. Збышек вызвался проводить меня до дому. По дороге он недоверчиво слушал мой рассказ и, наконец, съязвил:

– Я всегда считал тебя настоящей шельмой, но то, что ты рассказываешь, превосходит самые смелые ожидания. Ну и характерец, ничего не скажешь. Вот это да! К тому же, должен тебе сказать, что, как я и предвидел, ты хорошеешь. Еще несколько лет, и станешь девочкой что надо. Ферма красивая, вид важный. Интересно, будешь ты еще надо мной издеваться?

– Это была самозащита… Ты вечно надо мной смеялся. Теперь-то я сама смогу в ответ огрызнуться. Скажи лучше, что ты и где ты?

– Я, с вашего позволения, учусь, – рассмеялся Збышек. – В феврале будущего года защищаю диплом. Кое-что мне зачли со времен оккупации, кое-что я уже спихнул, так помаленьку дело и двигается. Я теперь в Кракове. Видел Михала, он ничуть не изменился. А семейство мое в Ченстохове. Отец работает, мама вечно раздражена, потому что тесно там у них очень. Вот так и живем.

– Как получишь диплом, будешь первым инженером, с которым я на «ты». Звание инженера – большое дело. И ты, конечно, здорово зазнаешься. Может быть, даже потребуешь, чтобы я называла тебя паном инженером?

– Браво, язычок у тебя стал еще острее. Ну конечно, я потребую, чтобы ты называла меня паном инженером. Иначе и откликаться не буду. Тра-ля-ля-ля-ля!

Эта мелодия была нашим условным знаком. Мы напевали ее, когда хотели сказать друг другу нечто для чужих ушей не предназначенное. Я – после каждого скандала с бабкой, в знак того, что мне все на свете нипочем, Збышек – всегда, как только ему удавалось досадить кому-нибудь.

Теплый, душный вечер обещал дождь. Когда мы подходили к Олавской улице, поднялся ветер и на землю упали первые крупные капли. Пани Дзюня была уже дома. Познакомившись со Збышеком и выяснив, кто он такой, она показала, на что способна: соорудила такой ужин, словно мы несколько дней постились, а она готовилась к этому визиту. Збышек ел и похваливал – и все больше нравился пани Дзюне.

– Сказать по совести – совсем другое дело, когда в доме мужчина. И настроение лучше и аппетит. Одним словом, весело, – сказала она.

Был, наверно, уже одиннадцатый час, когда вечернюю тишину вдруг разорвал вой сирены.

– Люцина едет, – объяснила я. – Ее с работы привозят на автомобиле с сиреной; когда она едет к нам, то всегда включает сирену на Олавской. Так она нас предупреждает о своем визите.

Люцина почувствовала неловкость за свою выходку с сиреной, она даже попыталась оправдаться перед Збышеком. Но он только рассмеялся в ответ:

– Не нужно никаких оправданий. Вы прекрасно придумали. Сейчас у людей так мало фантазии.

Немного погодя Збышек поднялся. Он возвращался в Краков, и ему еще нужно было купить билет. Обещал зайти в следующий раз. В сентябре он собирался перебраться во Вроцлав и поступить на работу в одно из предприятий угольной промышленности. Диплом будет защищать уже здесь.

На улице бушевала гроза, стекла затянуло густой пеленой дождя. Я открыла окно.

– Не советую тебе сейчас выходить, промокнешь до нитки. Льет как из ведра. Оставался ночевать бы ты лучше до завтра, места у нас хватает, выспишься как дома, – предложила я Збышеку.

– Ну конечно, – поддержала меня пани Дзюня.

– Если и пани Дзюня меня приглашает, я с удовольствием останусь, тем более что последние дни мне почти не удавалось поспать.

В тот вечер мы легли поздно.

Збышек успел очаровать пани Дзюню и Люцину, и они болтали с ним, как со старым знакомым.

Нам с Люциной пришлось устроиться на одной тахте.

– Знаешь, мне Збышек очень нравится, – сказала Люцина. – Ты никогда о нем не вспоминала? Языком чесать он мастер, но вообще очень симпатичный. Располагает к себе. Мне кажется, я не могла бы на него всерьез рассердиться. У него чудесные глаза! Девчонкам он, конечно, нравится, знает об этом и потому такой самоуверенный. Мы, пожалуй, подошли бы друг другу по росту. И волосы у нас одного цвета, только глаза разные. У него серые. Не смейся, уж и помечтать нельзя! Збышек мне нравится, и все тут.

Наконец я дождалась отца и бабушку Дубинскую. Им у меня очень понравилось. Бабушке пришлась по сердцу пани Дзюня. Они завели разговор о кулинарных тонкостях и цветах. Отец говорил мало, но внимательно ко мне приглядывался.

– Твоя бабушка отлично разбирается в цветах. По выращиванию роз и тюльпанов она настоящий специалист, – заключила пани Дзюня. – А человек, который любит цветы, не может быть плохим.

– Цветы – бабушкин конек. К сожалению, у нее никогда не было времени заняться ими всерьез.

Спустя несколько дней пришло коротенькое письмецо от мамы. Она сообщала дату своего приезда.

– Погодите, да ведь это сегодня! Сегодня как раз шестнадцатое. Поезд приходит через два часа. Тебе надо бежать на вокзал.

– Пани Дзюня пускай остается дома, – предложила Люцина. – А я пойду с тобой.

– Интересно, что мама скажет, когда все это увидит? – вслух подумала я.

– А я не беспокоюсь, – заявила пани Дзюня. – Любая женщина захотела бы быть тут хозяйкой.

– По дороге расскажешь, как выглядит твоя мама, и в чем она одета. На вокзале всегда такая толчея, что нетрудно и пропустить, кого надо, Будем искать ее вдвоем, – Люцина уже была готова трогаться в путь.

Глава 4

– Мама у меня маленькая, худенькая, блондинка, волосы у нее пышные, собраны в пучок. Наверное, на ней будет голубая велюровая шляпка. Единственная, какая у нее есть. Пальто из серого домотканого сукна. Да. Вот, пожалуй, и все… Хотя нет! Она молодая. Смотри не вздумай искать пожилую женщину. Моей маме всего тридцать шесть, а выглядит она еще моложе.

Люцина не слыхала и половины того, что я ей говорила. Мы с трудом пробивали дорогу в толпе. Возбужденные, почти невменяемые люди носились взад и вперед. Плакали дети. Развязывались узлы. Пропадали чемоданы.

На соседнем пути остановился поезд. Оттуда вылезло очень много народу, но на перроне – увы! – не стало свободнее. Толпа, ожидающая поезд из Кракова до Щецина, заметно выросла. Поезд этот обычно бывал настолько переполнен, что я боялась, сможет ли мама сесть в него.

Измученные, грязные лица, безумные глаза – ясно было, что все эти люди провели в пути немало времени.

«Да, – думала я, – они только еще едут на запад. Ищут свое место на земле. Многие среди них, как и я год назад, впервые выбрались в большой мир. Им тоже страшно».

Я переводила взгляд с одного лица на другое и вдруг почувствовала, что кто-то пристально на меня смотрит. Я оглянулась. Мне улыбнулась сидевшая на скамейке девушка в ватнике и валенках. Ее лицо показалось мне знакомым, и я тоже улыбнулась. Кто ж она такая? Наверное, русская. В ватнике и валенках. Я подошла поближе и спросила:

– Мы знакомы?

– Да, знакомы, я Данка Кольцер. Не узнаешь?

Данка Кольцер! Как же она изменилась! Я вспомнила Львов, аккуратную девочку и ее милую маму, которая разрешала девочкам рвать раннюю клубнику и угощала вкусным кофе со сливками.

– Что ты здесь делаешь? Куда едешь? – громко спросила я, стараясь перекричать вокзальный шум.

Данка встала и каким-то нервным движением одернула чересчур короткую юбку.

– Куда еду? Сама не знаю. Искала во Вроцлаве своего брата, Адама. Теперь жду подруг. Нас трое. Мы вместе вернулись из России. Наверное, опять поедем куда-нибудь, благо дорога нам ничего не стоит. На вокзалах кормят… А ты?

– А я уже год на западе. Встречаю маму, она должна ко мне приехать. И тебе уезжать отсюда не стоит. Пошли ко мне, у меня прекрасная квартира. И подруг захватим. Во Вроцлаве устроиться ничего не стоит. Жилья здесь много, работа тоже есть. Оставайся.

Данка немного помолчала, словно взвешивая мое предложение, потом снова села и закурила.

– Данка! Ты же меня не первый день знаешь! – воскликнула я. – Твоя мама только обрадуется, когда узнает, что ты осталась со мной. И нечего тут раздумывать. Если тебе здесь не понравится, ты всегда сможешь уехать. Ты ничем не рискуешь.

– Я должна подождать подруг. Они придут через час. Я с ними поговорю. Мне-то все равно, я могу и остаться. – Данка смущенно улыбнулась и добавила: – Мы уже две недели скитаемся, пожалуй, пора и отдохнуть.

Вернулась Люцина – она ходила за сигаретами – и подошла ко мне.

– Это Данка. Вернулась из России и мотается по Польше, не знает, куда приткнуться. Посиди с ней и расскажи, как мы живем. Поезд уже подходит. Я должна быть начеку, мама здесь в два счета потеряется.

Поезд остановился. Люди входили и выходили, не разбирая, где дверь, где окно. Впрочем, в окнах не было стекол, так что путь через них казался коротким. Кое-кто из пассажиров сразу устраивался на крышах вагонов. Никто им в этом не препятствовал. Стоял такой шум и гвалт, что не слышно было собственного голоса.

Мама вышла одной из последних. Я увидела ее издали, подбежала и уже хотела было броситься ей на шею, но она, словно знакомой, протянула мне руку и сказала:

– Я ехала с одним человеком… Он очень любезен, и только благодаря ему я кое-как и доехала. Я еле держусь на ногах, теснота была ужасная. Кошмар!

На меня будто ушат холодной воды вылили. Радости по поводу маминого приезда как не бывало. Мне вдруг стало так грустно, что я чуть не расплакалась. Рядом с мамой стоял человек среднего роста, чем-то напоминавший пана Винярского. Он улыбался.

– Очень приятно, Избицкий. Вы совсем уже взрослая. Какая красивая форма! Мама мне о вас рассказывала. Разрешите, я вас провожу?

Я готова была с негодованием отказаться – мне столько всего хотелось рассказать маме по дороге, – но, увы, увидела, как она одобрительно улыбалась Избицкому, не обращая на меня внимания, и сдержалась.

– Подождите, пожалуйста, меня, я позову подругу. Да, ты знаешь, мама, кого я встретила здесь, на вокзале? Данку Кольцер. Я пригласила ее к нам. Сейчас я вернусь.

Я побежала к Люцине и Данке. Мы условились, что Люцина приведет девушек прямо к нам домой. Я же занялась мамой и ее новым знакомым. У выхода с вокзала я немного отстала. Они даже не оглянулись, а когда я их догнала, тотчас же замолчали.

До самого дама мы шли молча. Мама не проронила ни слова, даже не обратила внимания на страшные разрушения. Новый знакомый сказал только, что мы соседи. У него на Русской улице скорняжная мастерская. Вот и все. Когда мы подошли к дому, он пригласил нас навестить его. Мама кивнула, и мы простились.

Пани Дзюня встретила маму хлебом-солью. Не обошлось без слез. Потом мама осмотрела квартиру. Все ей очень понравилось. От дорожной усталости не осталось и следа. Она поглаживала мебель, пускала горячую воду, расправляла несуществующие складки на коврах и не могла нахвалиться. Теперь мама убедилась, что я в Кальварии не лгала. Это доставило мне некоторое удовлетворение, хотя где-то в глубине души, как заноза, застряло воспоминание о холодной встрече на вокзале, когда мама не позволила даже себя поцеловать.

Девушки пришли поздно, мы уже их и не ждали. Оказалось, что Люцина их немного проводила и объяснила, как идти дальше, а они заболтались и, вместо того чтобы свернуть направо, пошли налево. Пока они разыскали наш дом, прошло немало времени.

Данкины подруги были одеты так же, как она. Все трое были почти одного роста, в ватниках, с прямыми, коротко остриженными волосами. И в облике и в одежде у них преобладал серый цвет. Серые ватники, руки и даже лица. Они вошли в переднюю и робко остановились, напряженно стараясь по выражению наших глаз понять, в самом ли деле они смогут здесь переночевать и не доставят ли случайно хозяевам слишком много хлопот.

Дзюня принесла ужин. Девушки молча поели, потом по очереди помылись и легли спать.

На следующее утро я, как обычно, ушла рано и ни мамы, ни девушек не видела. А когда вернулась – не узнала их.

Данка щеголяла в моем длинном купальном халате и в огромном пестром тюрбане из мохнатого полотенца на голове. Ирена была в платье пани Дзюни и при свете дня походила на переодетого мальчика. Третья, Алина, оказалась самой разговорчивой.

– Эти ненормальные с самого утра полетели в костел! – рассказывала она. – А я – делать перманент. И они еще на меня рассердились. Данка чуть меня не избила за то, что я потратила последние деньги на прическу. Я попыталась объяснить, что на эти деньги даже наесться досыта нельзя, да они ничего не желают слушать.

– Успокойся, ты в католическом доме, и если уж так поступила, то, по крайней мере, не хвастайся. По-моему, сначала надо было пойти исповедаться и причаститься. На парикмахерскую времени еще хватит, – энергично вмешалась Ирена. У нее был приятный и мягкий, несмотря на раздраженную интонацию, голос.

Я рассмеялась. Вот никогда бы не подумала, что их могут волновать такие проблемы.

– А я бы поступила точно так же, как Алина. Для женщины красивая прическа – залог хорошего настроения, – сказала я. – Предлагаю, чтобы каждый делал все, что хочет, и незачем ссориться.

– Согласна! – радостно воскликнула Алина. – Одно только хочу добавить: возмущаться-то они возмущались, но Данка, когда вернулась, первым делом вымыла голову и накрутила волосы на тряпочки.

Пани Дзюня из кожи вон лезла, чтобы всем угодить. Девушек она угощала по-царски. У них был отличный аппетит, съедали все, что она ставила на стол. Мама из дому не выходила, все больше сидела в кресле и вязала на спицах кофту какого-то унылого цвета. В первую неделю мне так ни разу и не удалось с ней как следует поговорить, потому что в доме полно было народу. С утра до ночи девушки рассказывали о том, что они пережили за последние пять лет.

Из их рассказов постепенно вырисовывались характеры каждой.

Теперь я уже знала, что в России верховодила Ирена. По сравнению с ней Данка казалась маленькой беспомощной девочкой. А Алина – вертопрах – ничего не принимала всерьез.

– Они вечно были мною недовольны, – шутливо жаловалась Алина. – В основном из-за того, что я смеюсь без причины, хоть я им тысячу раз объясняла, что от смеха полнеют.

Девушки радовались, что остались во Вроцлаве, а пани Дзюня старалась изо всех сил, чтобы они у нас хорошо себя чувствовали. Она даже купила большую кастрюлю для супа – наши старые оказались для такой оравы малы. Девушки, как могли, помогали ей. В деньгах недостатка пока не было, и я пани Дзюню не ограничивала.

– Ты тратишь деньги с такой легкостью, будто нашла их на улице, – укоряла меня пани Дзюня.

– По крайней мере, я знаю, что от них есть какой-то толк. Впрочем, я и в самом деле подобрала их в саду, а это все равно, что на улице. И вообще, беспокоиться нечего, не пропадем.

– Наверно, ты права, – соглашалась пани Дзюня. – Тебе всегда будет хорошо. Вот увидишь. Ты добрая.

Отмыв дорожную грязь и принарядившись, девушки изменились до неузнаваемости. Особенно обращала на себя внимание броская красота Данки, которой я когда-то восхищалась.

Не прошло и недели, как подруги обзавелись собственной квартирой этажом выше. С мебелью хлопот не было. Оказалось, что в соседнем необитаемом доме ее полно. Сложнее было ее перетащить, но и тут нашелся выход. Мебель спустили из окна на веревке. Девушки перетащили к себе кровати, шкафы, какие-то креслица, столики, а в подвале нашлась вся обстановка для кухни.

Работу они нашли очень быстро. Верховодила старшая из подруг, Ирена, – она обладала организаторскими способностями и умела наводить порядок.

– Мы многим тебе обязаны, Катажина, – сказала она мне в тот день, когда впервые пошла на работу. – Я человек практический и не хочу оставаться в долгу. Все расходы я записывала, и – захочешь ты или нет – деньги мы тебе вернем. Мы ведь толком и не знали, куда податься. Ты приняла решение за нас. Во время наших скитаний по Польше мы часто встречали знакомых, но никто не поставил вопроса таким образом. Черт знает, сколько бы еще продолжались эти бесконечные переезды. Я к тому же довольна работой в университете, даже дала себе слово, что рано или поздно поступлю на филологический факультет. Пока у меня нет документов, но времени впереди еще много.

Девушки перебрались к себе, Люцина уехала в командировку. В доме воцарились тишина и покой. Мама по-прежнему бродила по квартире с отсутствующим видом. Пани Дзюня не спускала с нее глаз и безуспешно пыталась заинтересовать домашними делами. Как-то вечером, вернувшись с работы, я заметила, что в доме у нас невесело. Мама и пани Дзюня за что-то дулись друг на друга. Но день летел за днем, каждый приносил что-нибудь новое, и задумываться над этим мне было попросту некогда.

– От Збышека письма есть? – допытывалась Люцина. – Может, с ним что-нибудь случилось?

– Голову даю на отсечение, что с ним никогда ничего не случится. Не тот человек! И не надейся, что он нам напишет. Збышек пользуется большим успехом, и это так вскружило ему голову, что про нас он и думать забыл. Если хочешь, я могу ему написать…

– Брось! Вовсе ни к чему ему знать, что во Вроцлаве кто-то им интересуется. Самоуверенности у него и так хоть отбавляй. Мне он нравится, верно, но не более того. Зачем же сразу шум подымать? Хотя, по совести, мог бы и написать. О чем он только думает?!

– Ох, Люцинка, Люцинка, подозрительно мне это! Если он тебе безразличен, так чего ж ты злишься, что он не приезжает? Предупреждаю, это твердый орешек. Збышек нравился всем моим подругам. Они мне завидовали, что я живу с ним в одном доме.

– И долго вы так жили?

– Несколько месяцев. Их дом разбомбило. И за это время он успел так въесться мне в печенки, что я порой готова была отравить его. Серьезно. Он, видите ли, следил, чтобы мальчишки мне голову не вскружили. Потому что все сейчас испорчены, а я дитя малое, беззащитное… Однажды собралась я с одним мальчиком на прогулку, а вырваться из дому мне было не так-то легко: бабка моя и слушать бы меня не стала. Я попросила Збышека выйти вместе со мной. А он наотрез отказался: совесть ему, видите ли, не позволяет обманывать старших. Представляешь? И вдобавок заявил, будто я еще молода на свидания ходить. Придет время, он, мол, сам мне назначит свидание. Я ужасно разозлилась. И решила, хотя бы назло Збышеку, на свидание пойти. И пошла. Скучно было чертовски. На обратном пути я зашла к подруге и просидела у нее до комендантского часа. Мне на все было наплевать. Домой я вернулась только в начале одиннадцатого.

– Ну и что? Был скандал?

– Еще какой! Я сохраняла спокойствие. Бабка кричала, ругалась, чуть не избила меня. Я подождала, пока она успокоится, и говорю сладким таким голоском: «Я думала, вы за мою жизнь боитесь, а вы, оказывается, невинность мою оберегаете. А кому нужна эта невинность? Сейчас, во время войны, когда кругом гибнет столько людей? И если хотите знать, я уже давно невинность потеряла».

– Збышек был при этом?

– Само собой. Бабка так и села. Потом все пыталась заставить меня сказать правду. Но я уперлась, и ни в какую. Збышек несколько дней делал вид, что не замечает меня, а при встрече я ему показывала язык и про себя смеялась. Так ему и надо. Тоже мне опекун нашелся. Не знаю, может, я была немного влюблена в него тогда. Но ты берегись, Люцина! Он ужасный волокита! Каждую неделю у него была другая девушка. Он всегда говорил, что раз уж так всем девушкам нравится, пусть никто не будет в обиде.

Люцину интересовало все, что касалось Збышека. Она уже знала, что мать у него женщина нервная, вечно чего-то боится, а отец на редкость симпатичный.

Девушки, заметив перемены в Люцине, в один голос заявили, что она просто-напросто влюбилась в Збышека.

– А меня это ничуть не удивляет. Была бы я моложе, я б вам показала… Збышек – парень что надо! Он и мне по душе пришелся, – заявила пани Дзюня.

– Я тоже должна начать работать, – сказала мама однажды утром, перед самым моим уходом из дому. – Нужно что-то решить.

– Я очень спешу. Не люблю опаздывать. Поговорим, когда вернусь.

После обеда мы с ней отправились «в город», то есть на улицу Сталина, к сапожнику. На обратном пути зашли в «Рому» поесть мороженого. Там у входа сидел мамин новый знакомый, пан Избицкий.

Мы подсели к нему. Не могу сказать, чтобы это меня обрадовало – я обожала мороженое, а при нем было неловко много есть. Зато мама сияла. Пан Избицкий проводил нас домой и, получив приглашение зайти, не заставил себя упрашивать.

– Этот пан Избицкий так рассматривал нашу квартиру, словно приценивался, – сказала я пани Дзюне.

– Я вижу, он тебе не понравился. Только чего ты от него хочешь? Человек он солидный, серьезный. Дело свое знает. Как раз то, что нужно твоей матери.

– Я слышала, как он уговаривал маму с ним работать. Когда я вошла в комнату, оба замолчали. Мне кажется, они во Вроцлаве не первый раз видятся, и сегодняшняя встреча вовсе не случайна. Уж очень часто мама поглядывала на часы перед тем, как зайти в кафе.

Перед ужином мама как бы мимоходом обронила:

– Пан Избицкий предложил мне работу у себя в мастерской. Я ведь всю оккупацию проработала у скорняка и кое-что в этом деле смыслю. А пану Избицкому нужен доверенный человек, потому что ему часто приходится отлучаться. Я стану его компаньоном, но так как своего капитала в дело не вношу, то получать буду двадцать пять процентов дохода.

С этого вечера маму не покидало взволнованно-приподнятое состояние духа. На работу она одевалась так, словно по меньшей мере шла в театр, зачастила к парикмахеру и вообще стала заботиться о своей внешности, как никогда прежде.

– Мама нашла себе нового кумира. Дай бог, чтобы на этот раз ей повезло. Боюсь, как бы ему все это быстро не наскучило. Ведет она себя с ним так же, как, бывало, с бабкой, – поделилась я с пани Дзюней. – Вечно одно и то же: «Да, пан Стефан, вам лучше знать, пан Стефан, безусловно, пан Стефан!» А Стефан этот так и растет в ее глазах, даже подумать страшно, чем это может кончиться!

– Когда твоя мама приехала, я все собиралась ее спросить, не хочет ли она помириться с твоим отцом, – призналась мне пани Дзюня. – И хорошо сделала, что не спросила. Интересно, к чему приведет эта их совместная работа?

– Хоть бы все обошлось. А с отцом они никогда на помирятся. У мамы нет фантазии.

Было около часу дня. Жара стояла такая, что плавился асфальт на тротуарах. Я глядела на гору бумажек с приходами и расходами, в которых нужно было разобраться, и думала, что ни у кого на свете нет такой однообразной, отупляющей работы, как у меня. Тоска. Смертная тоска. Мне казалось, что картотеки надо мной издеваются. Порой они нарочно от меня прятались. Однако удавалось им это крайне редко. Я была начеку.

– С ума можно сойти от такой работы! – воскликнула я, обращаясь к заведующему, и тут же об этом пожалела.

– Ничего не поделаешь, терпение и труд все перетрут, – едко изрёк он в ответ.

– Согласна. Терпение и труд, но не отупляющая работа. Это не по мне, я больше не могу. Если так пойдет и дальше, мне придется подыскать другую работу. Уж лучше писать на машинке, хоть какое-то разнообразие.

Мой выпад не прошел бесследно. Кого-то из сотрудников повышали в должности, кого-то переводили на другую работу, а я в наказание застряла на прежнем месте.

– Твой начальник любит, чтобы его превозносили да в ножки кланялись, – втолковывала мне пани Мира. – А тому, кто вроде тебя роптать осмеливается, он найдет случай отплатить. Я своими ушами слышала, как он говорил, будто ты зазналась.

К годовщине создания Польского комитета Национального Освобождения я одна во всем отделе не получила премии. Мне было очень неприятно, но я смолчала.

– Значит, не заслужила, – сказала я сослуживцам, когда они завели разговор на эту тему.

– Вот видишь? Я говорила тебе! А ведь все знают, что ты сидишь на месте, как пришитая, личными делами в рабочее время не занимаешься и вообще тянешь лямку за троих, – сказала пани Мира.

– Все правильно. Но это не работа. Это липа! С меня хватит, сыта по горло!

Возможность переменить работу подвернулась спустя несколько дней. Один из сотрудников интендантства, инженер, которого я знала только в лицо, организовал какой-то отдел на новом строительном предприятии. Меня он отыскал, должно быть, благодаря пани Мире, и одной из первых предложил перейти туда.

Я не стала задавать никаких вопросов. Не поинтересовалась, ни сколько буду получать, ни что буду делать. Об одном я только спросила: неужели снова придется заниматься картотекой?

– Можете не беспокоиться, панна Катажина. Я слыхал, что вы отлично ведете картотеки, но, если они вам надоели, обещаю подыскать другую работу.

– Чудесно! Я согласна. Могу писать на машинке. Могу работать по снабжению. Я все буду делать, лишь бы не сидеть над картотеками.

– Исключено! Я не согласен! – разбушевался заведующий. – Кто же будет вести картотеки? Ведь это мозг интендантства! Когда еще новый человек войдет в курс дела! Да на это троих придется сажать. Выбей эту идею с переходом из головы.

– Дело ваше, – спокойно ответила я. – Я вас давно просила. Не могу больше. Мне уже кажется, что не только сотрудники, но и картотеки надо мной смеются. Эта работа для тех, кто любит сиднем сидеть на месте. Кончится тем, что я аккуратно сложу все карточки в кучу и подожгу. Вот увидите!

– Опомнись, милая! Ты понимаешь, что говоришь? Благодаря картотеке нам известно, что есть на складах. Ты вела ее правильно. Без ошибок. Работник ты хороший. Что ж, ничего не поделаешь. Уходи, если тебе так уж опротивела наша работа. А у этого инженера губа не дура, ты ему пригодишься.

Однажды мне вручили ордер на одежду и послали на улицу Сталина, где в школьном здании размещались склады. Большой красный дом снизу доверху был пропитан запахом нафталина.

– Ого! Не поскупилось ваше начальство! – присвистнул кладовщик. – Вы что предпочитаете: тряпки или продукты? Нам все равно, лишь бы вес сходился.

– Тряпки! Обожаю разглядывать барахло.

Двери классов были распахнуты настежь, и за ними высились целые горы одежды – от такого зрелища у самого крепкого человека могла закружиться голова. Тут было из чего выбирать! Я лихорадочно разгребала кучу и вытаскивала из середины понравившиеся мне вещи. Постепенно возле меня выросла целая горка: платья, пальто, кофточки…

– Можно взвесить? Не то, боюсь, больше потянет, а откладывать жалко.

Кладовщик положил весь ворох на весы, и оказалось, это лишь половина того, что мне следует по ордеру. Теперь я кидала вещи уже прямо на весы.

– Вот с транспортом дело будет посложнее, – заметил кладовщик.

«Попрошу помочь пана Винярского, – решила я, – какая-нибудь машина у него найдется». Выбежав на улицу, я было собралась перейти на другую сторону, как заметила, что у подъезда школы стоит машина. Я спросила у водителя, не едет ли он в сторону рынка.

– С удовольствием поедем, куда вам угодно, – сказал сидевший рядом с водителем человек.

Они вдвоем помогли мне погрузить вещи, а потом занести их домой. Я все думала, стоит ли предложить им деньги. Они были так любезны, что я просто боялась их обидеть.