Текст книги "Бегство от запаха свечей"

Автор книги: Кристина Паёнкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Кристина Паёнкова
Бегство от запаха свечей

Глава 1

– Катажина! Катажина! – разносился по всей округе бабкин голос, громкий и пронзительный.

Дом, в котором мы жили, стоял на невысоком холме, у дороги, ведущей от городка к железнодорожной станции. За черными кронами деревьев прятались соседние строения, одноэтажные домишки и двухэтажные каменные особняки. Дальше тянулись покрытые снегом поля, среди них, точно отдельные островки, были разбросаны крестьянские усадьбы, откуда порой доносился собачий лай. На горизонте темнела неровная полоса леса. До колодца недалеко, метров сто пятьдесят.

«Пусть себе кричит, ведь надо же сколоть наледь, иначе и воды не наберешь», – подумала я, продолжая спокойно и размеренно долбить топором лед.

– Катажина-а-а! – не унималась бабка. – Принесешь ты когда-нибудь воду или нет? Катажина-а-а!

Некоторое время в низине стояла тишина, только топор позвякивал о лед. Но так было недолго.

– Вам что, по ночам не спится?! Дайте хоть другим поспать! – загудел чей-то низкий баритон.

– Не нравится? Заткните уши ватой. Ишь какой неженка нашелся! – тут же ответила соседу бабка. Ну конечно, она ни за что не смолчит, даже если не права. Бабка моя в долгу ни перед кем не остается, и поэтому никто ее не любит.

Окно с треском захлопнулось.

Лед наконец поддался. Вот теперь можно опустить ведро и набрать воды. Только осторожно, иначе и в колодце недолго очутиться. Ну, наконец-то. Оба ведра полны. В следующий раз дело пойдет живее. Мне холодно. Скорее домой. Одежонка моя – хуже некуда!.. На ногах башмаки на деревянной подошве. Юбка, подаренная бабкой, чересчур длинна и широка. Кофта, которую несколько раз перекрашивали, свалялась и кажется грязной. Убогое одеяние дополняет вытертая овчинная безрукавка.

Кальварийские девчата, нарядные и самодовольные, посматривали на меня с жалостью, а я ничего не могла поделать, потому что полностью зависела от бабки, полагавшей, что в будни можно одеваться кое-как, лишь бы по воскресеньям выглядеть прилично.

Воду надо было нести очень осторожно, не расплескивая, ведь таких трудов стоило извлечь ее из колодца.

Бабка каждый день будила меня чуть свет.

– Вставай, вставай, Катажина! Все бы тебе валяться… Одевайся, воды нет!

– Мне и так забот хватает, чтобы концы с концами свести. А тут еще эта Катажина… Молодые девушки всегда должны быть при деле, не то у них в голове все перемешается, – говаривала бабка хозяйке.

Но хозяйка придерживалась иного мнения.

– Не знаю, как вы, а я считаю, что они еще успеют наработаться, пусть хоть сейчас поспят вволю.

Хозяйка наша была поистине необыкновенным человеком. Она все понимала. Взглянем друг на друга – и все ясно без слов. Она мне ближе родной бабки. Полноватая, с черными, мелко вьющимися и слегка припорошенными сединой волосами, которые она сама себе подстригала вровень с ушами; эта короткая стрижка очень ее молодила. Глаза у нее голубые, а брови темные, сросшиеся. Лицо широковатое, но приятное. Смеялась она часто и от души, всерьез никогда не сердилась. Больше притворялась, что сердится. И тогда всем без разбора грозилась:

– Смотри у меня… всыплю по первое число, будешь знать!

Хозяева наши считались в Кальварии людьми зажиточными. Поэтому хозяйка работой себя особенно не утруждала – стряпала, гладила белье, вот, пожалуй, и все. Для более тяжелой работы нанимала женщину. Каждый день после обеда хозяйка ложилась в постель и читала. Этот священный ритуал ничто не могло нарушить.

Я принесла воду. Осторожно поставила в сенях ведра и попробовала тихонько, как можно тише, снять с бочки крышку, но тут бабка настежь распахнула дверь.

– Где ты шлялась? За это время можно было из реки воды наносить.

– Колодец обмерз, – попыталась я оправдаться, хотя знала, что это бесполезно. – Сегодня я первая брала воду. Пришлось возвращаться домой за топором и обкалывать лед.

– Ну конечно, ты всегда причину найдешь, лишь бы бездельничать. Тебя не переспоришь. Ну, чего встала? Наливай воду в бочку! Будешь так копаться, и до завтра воды не натаскаешь. А у меня сегодня стирка. Давай пошевеливайся!

Я послушно вылила воду и бегом спустилась по лестнице… В тот день я ходила за водой еще много раз.

– Когда стирка, воду не экономят. Пусть потаскает, молодая еще, ничего с ней не случится, – говорила бабка тетке Виктории, которая лежала в постели. – У меня белье должно быть душистое и белое, как снег.

Бабка подала Виктории завтрак в постель. А у нас с ней еще маковой росинки во рту не было, хотя время приближалось к десяти, – бабке некогда, она принялась за стирку с рассвета, а я таскаю воду.

– Ну пока хватит, в бочках больше ни капли не поместится. Последние два ведра отнесла хозяйке, – сказала я, сняла деревянные башмаки со ставших иссиня-багровыми ног и босиком вошла в комнату. Меня бросало то в жар, то в холод. Сегодня опять не повезло. Каждый день я обещала себе осторожнее орудовать с ведрами, чтобы не забрызгаться, и всякий раз от холода начинала спешить и обливала ледяной водой подол и ноги.

– Чего стала, как соляной столб? Надень что-нибудь на ноги и принимайся за дело! – Бабка смерила меня критическим взглядом. Лицо у нее от жары красное и потное, огромный свисающий до полу фартук промок насквозь.

– Может, мы перекусим? Скоро десять… – осмелилась предложить я.

– Ну конечно, есть ты всегда первая! А у меня времени нет. Мне стирать надо. – И бабка принялась яростно мешать деревянной лопатой в баке с бельем. При этом она повернулась ко мне спиной и теперь выглядела менее грозной.

– Мне все-таки нужно поесть, а то голова кружится, – сказала я и полезла под диван за туфлями.

– Раз нужно, так ешь, графиня. Мне-то недосуг, – съязвила бабка.

После завтрака все снова завертелось колесом. Бабка без конца придумывала для меня новые занятия – мне не полагалось ни минуты передышки.

В Кальварии мы жили втроем: бабка, тетка Виктория и я. Бабка и тетка Виктория перебрались сюда раньше, кажется, на третьем году войны они уехали из Кракова, где, как им казалось, было небезопасно. Меня мама отправила к бабке летом 1944 года. Она считала, что так для меня будет лучше. Все, что было у нас в Кальварии: обстановка единственной комнаты, посуда, постельное белье, – принадлежало тетке Виктории. А у бабки были деньги. Она платила за квартиру и кормила нас. Мама осталась во Львове. Что же касается моего отца, то никто не знал, где он обретается. Родители мои разошлись, и при бабке об отце нельзя было даже заикаться.

В краковской квартире тетки Виктории остался бабкин питомец, ее единственный внук Михал, сын дяди Юлека, который еще до войны уехал с женой за границу. Михал прикидывался, будто работает, но, хоть ему и стукнуло уже двадцать три, фактически содержала его бабка.

Тетка Виктория считалась у бабки сильно пострадавшей от войны. Она привыкла к комфорту и обеспеченности и поэтому теперь пользовалась особыми привилегиями. Виктория была младшей и самой любимой бабкиной дочерью, «сделавшей партию» – она вышла замуж за офицера. Муж ее с самого начала войны был за границей, а когда он вернется – «каждому воздастся по заслугам». Бабка видела в Виктории важную персону. Тетка жила в свое удовольствие. Вставала поздно, в домашних делах, которые неустанно придумывала бабка, участия не принимала. Можно ли было требовать, чтобы она занималась тем, к чему не была приучена! Офицеру предстояло по возвращении узнать, что бабка в трудные минуты, когда Виктории так его не хватало, оказалась на высоте. Виктория любила вспоминать довоенные времена. Она могла часами рассказывать о том, как великолепно жилось на кресах.[1]1
  Кресы – восточные окраины довоенной Польши. (Здесь и далее примечания переводчиков.)


[Закрыть] Да, там «люди как сыр в масле катались». У приятеля ее мужа, «настоящего графа», прислуги было столько, что и не перечтешь.

– Две кухарки, четыре горничные, лакей… – всякий раз сызнова перечисляла она. – До войны я жила роскошно. А теперь вот столько лет прозябаю в этом захолустье. Скоро мне стукнет тридцать. Время на месте не стоит. Я больна, мигрень совсем замучила, – откровенничала она с каждым, кому не лень было ее слушать.

Однако выглядела тетка Виктория много моложе своих лет, а относительно ее болезней я придерживалась своего мнения.

Несмотря на то что я за нее все делаю, тетка терпеть меня не может и придирается на каждом шагу. Вечно ей чего-нибудь недостает.

– Мне необходим свежий воздух. Я должна много гулять. А как в эдакой обуви выйдешь из дому? Сразу же схвачу простуду…

Бабка, конечно, каждое ее слово принимает всерьез.

– Что бы такое придумать? Денег-то у меня в обрез. Попробуй надень Катажинины бурки. Может, они тебе будут впору. О Катажине не беспокойся, она здорова как лошадь, никакая хворь к ней не пристанет, проходит и в деревяшках.

Пришлось мне распрощаться с бурками. Подобная участь постигла и пальто. А больше приличных вещей у меня не было.

Случилось мне как-то перегреть утюг, и наволочка в одном месте пожелтела. По этому поводу обе подняли такой шум, что прибежала хозяйка.

– Пожар у вас, что ли? – спросила она с порога.

А бабка с теткой хоть бы что, орут да орут.

– Похоже, вы за все свои невзгоды отыгрываетесь на этой девочке, – не выдержала, наконец, хозяйка. – Ведь она же еще дитя. Вы, – обратилась она к бабке, – вечно на нее злитесь, а вам, пани Виктория, видать, ее молодость покоя не дает. Тяжко ей с вами жить.

Да, мне, конечно, невесело. Но я держусь. Даже ни разу при них не заплакала, хоть частенько была охота. Когда уж совсем невмоготу становится, удираю на чердак и сижу там возле трубы. Надо как-то пережить это тяжелое время.

Бабка все чаще стала жаловаться: деньги кончаются, если так пойдет и дальше, одно только останется – просить на паперти милостыню. Каждый кусок у меня теперь становится поперек горла.

– Знаете, – сказала я как-то хозяйке, – я бы охотно нанялась к кому-нибудь, хоть за одни харчи. Может, у вас есть что-нибудь на примете?..

Хозяйка ничего не ответила, только понимающе покачала головой. А через несколько дней нашлась и работа. Совсем близко, через дорогу, у портнихи. Оставалось убедить бабку, что шитье – дело выгодное и надежное. Свадьба ли, похороны – у портнихи всегда полно работы.

– Пани Ковалик женщина порядочная, – уговаривала бабку хозяйка. – Есть у нее один изъян, да и тот безвредный – слаба по мужской части. В прошлом году второго мужа похоронила, а уже третьего подыскивает. Но шить – мастерица, другой такой в Кальварии не найдешь.

Бабка раздумывала несколько дней. Однажды, когда я уже отчаялась получить разрешение, пришло письмо от ее любимчика Михала. Это и решило дело. Михалу понадобились деньги, и он их получит. Меня отдадут в ученье к пани Ковалик на хозяйские харчи – значит, в доме одним ртом станет меньше.

Так я начала работать у портнихи. Эта оборотистая женщина занимала три комнаты с кухней в собственном доме.

– Называй меня пани Ковалик, – говорила она мне. – Правда, это фамилия первого мужа, но она мне больше нравится. Второй муж был редкий прохвост. Представь себе, когда я узнала, что его хватил кондрашка, то даже не заплакала. Стоит ли такой бездельник слез? Он у меня на шее сидел. «У меня, – говорит, – натура слишком деликатная, чтоб руки марать работой. Хотела иметь представительного мужа, вот и вкалывай». Я и вкалывала с утра до ночи как дура, а он костюмчик новенький наденет, рубашку белую – а как же иначе! – и в пивную, каждый божий день в пивную. Частенько домой только утром возвращался. И никакой управы на него не было. А однажды вовсе не вернулся. Я даже не волновалась, потом уж узнала, что его возле Мыслениц автомобиль задавил. И что он в тех краях делал?.. Говорили, будто у него там баба была. Да что-то не верится – мало разве баб поблизости…

Пани Ковалик учила меня кроить, шить и гладить, всему сразу, и при этом тараторила без умолку. Как раскраивают, как разный материал гладят, чтобы не морщил, и какие швы заделывают вручную. Я внимательно слушала и, хотя голова шла кругом, изо всех сил старалась уразуметь, о чем идет речь. А когда она спрашивала, все ли понятно, неизменно отвечала:

– Да, конечно, пани Ковалик.

Пани Ковалик, действительно, подыскивала нового мужа.

– Видишь ли, женщина без мужчины увядает – и подкраситься не для кого, и приодеться получше неохота. Мужчина в доме необходим.

В свои сорок с лишним лет она не желала сдаваться: волосы безжалостно обесцвечивала перекисью, платья носила в обтяжку, коротковатые, с весьма кокетливыми вырезами.

– Осуждают меня за то, что я волосы крашу и мажусь. А мне плевать. То, что делает женщину моложе, не может ей повредить, – объясняла она мне.

Был у пани Ковалик еще один недостаток: неуемное любопытство. Едва переставала стрекотать швейная машина, она сразу принималась за свое.

– Вроде бы и говорили мне, да я запамятовала: как вы сюда-то попали, в Кальварию?

– Сначала бабка с теткой Викторией перебрались сюда из Кракова, а я потом – совсем случайно. Мама решила, что в большом городе опаснее, и прислала меня к ним из Львова – ненадолго, да фронт передвинулся на запад, и мне некуда стало возвращаться. Я и осталась.

Рассказывать я старалась со всеми подробностями. Секретов у меня не было, а таким образом можно было избежать лишних вопросов.

– К Дроздам вы перебрались в июле, это я помню, в тот день баншуцы[2]2
  Баншуцы (точнее, баншютцы – Bannschutze) – немецкая военизированная охрана железных дорог.


[Закрыть] уехали. Но я тебя, кажется, и раньше видала.

– Верно, мы прежде жили под Кальварией, в деревне, у Гароней. Это по дороге на Клечу. Вы их знаете?

– Ах, у этих! Знаю! Она у меня летом платье шила. Помню эту побирушку. Явилась в высоких сапогах, рубашка от грязи черна как ночь, вместо бретелек – веревочки. Плохо небось вам там жилось?

– Нельзя сказать, чтоб очень плохо. Правда, света у них нет, вокруг дома навозная жижа, тучи мух, да и хозяйка больно хитра. Денег у нас брать не хотела, только вещи. Однажды сказала: «Я решила ничего вам не продавать, а буду с вами меняться. Когда вы последнее проедите, отдадите мне вон ту икону, что у вас на стенке висит, и до конца войны задаром проживете». Прежде чем продать нам масла, несколько часов раздумывает, чего бы за него потребовать: из белья что-нибудь или из одежды. Меня прямо бесила эта наглость.

– Да, народ тут жадный, я сама нездешняя и потому могу это сказать. Только о своей выгоде и думают. Вот пани Дрозд, хозяйка твоя, – женщина порядочная, душевная. Многим помогла, и мне тоже. А тебя она любит. Уж я знаю. Она и бога не забывает, и на людей оглядывается. Не то что здешние кумушки. От обедни до обедни только и думают, как бы сплутовать да кого бы оговорить. А во Львове ты что делала?

– Кончила годичные курсы делопроизводства. Потом работала. Все больше на машинке стучала. Составляла картотеки. Жилось мне тогда неплохо. Работали мы втроем. Всем вместе было сорок семь лет и все трын-трава. Покажи палец, и мы покатываемся со смеха. Хотя и во Львове жизнь была нелегкая. Бедствовали. Дед пил, мама вечно волновалась и злилась. Одна радость, что была у своих. А здесь на меня каждый смотрит, как на диво.

– Да, я тебя понимаю, сама живу здесь с начала войны. Когда немцы собрались из Вадовиц выселять поляков, я сюда и перебралась. Дом этот мне от мужа достался! Ко мне тоже здесь никак не привыкнут. До сих пор говорят: эта портниха из Вадовиц. Видно, так уж и останется.

Жить мне теперь стало спокойнее. Из дома я уходила рано, возвращалась в восемь вечера. Часы, проведенные у портнихи, были для меня словно подарком. Пани Ковалик я, пожалуй, понравилась, она никогда не сердилась, не кричала, напротив, искренне хотела побыстрее научить меня своему ремеслу. А бабка почти со мной не разговаривает. Чувствуется, она только и ждет, когда пани Ковалик меня выгонит. Представляю, как она тогда скажет: «Ясное дело, Катажина не годится в портнихи. Терпения и кротости ей не хватает».

Тетка Виктория тоже проявляет неудовольствие: по целым дням некому ей прислуживать.

Приближался Новый год. Перед сочельником у нас было по горло работы.

– Веселятся люди, есть война, нет ли – им безразлично, – негодовала пани Ковалик. – И что любопытнее всего: чем меньше в магазинах тканей, тем шикарнее платья. Как это понять? Несколько лет назад старались шить поскромнее, чтоб и на праздник и на другие случаи сгодилось. А теперь как шьют? С декольте, без рукавов, расклешенные, словно ни войны, ни трудностей!

– А тетка твоя что, графиня, что ли, – больно нос задирает? – Этот вопрос она задавала в третий раз, потому что нам часто мешали клиентки.

– Виктория – младшая бабкина дочь. Она одна из всей семьи училась в гимназии да вышла за офицера. Теперь кичится этим и корчит из себя национальную героиню. Бабка вокруг нее пляшет и меня заставляет. Терпеть ее не могу. За одно только ей спасибо: настояла, чтобы бабка меня Каськой не звала.

Платья к новогоднему карнавалу пани Ковалик шила словно с раздражением и за работой приговаривала:

– Зло меня берет! Столько горя на свете, столько невзгод. Как увижу тех, что после варшавского восстания сюда приехали, сердце кровью обливается. А кальварийские кумушки у варшавян последние гроши выуживают, и хоть бы у какой рука дрогнула. На тряпки они денег не жалеют.

Пани Ковалик приютила у себя варшавянку с двумя худущими ребятишками, отдала ей одну комнату. А когда выяснилось, что та зубной врач, позволила ей принимать на кухне пациентов.

– Пусть себе малость подработает, – говорила она, – лишних денег теперь ни у кого нет. Правда, нехорошо, что столько народу в доме толчется. Ко мне эти, с позволения сказать, клиентки ходят – одна морока с ними. Сама видала: пока одну юбку сошьешь – охрипнешь. А тут еще к этой бедолаге повадились. Приходится следить, чтобы ей хоть платили, уж больно народ тут продувной, каждого норовят облапошить.

Как-то наш хозяин сказал, что собирается в Краков. Я попросила его купить мне две самые простые тряпичные куклы. Денег у меня было очень мало. Услыхав мою просьбу, хозяйка рассмеялась. Но когда узнала, что куклы предназначаются дочкам зубной врачихи, велела купить получше. И денег добавила.

– Ну, как тебе там у портнихи живется? – каждый день неизменно справлялась хозяйка.

– Спасибо, все в порядке, – отвечала я, а однажды добавила: – Знаете, пани Ковалик мне нравится. Она справедливая и людям сочувствует. Кажется, душа у нее добрая.

– Может, и добрая, не знаю. – Хозяйкин ответ мог означать, что она не вполне с этим согласна. А когда я собралась уходить, сказала: – Я ничего от тебя никогда не слышу… Любопытно, о чем там у пани Ковалик бабы судачат. А с другой стороны, похвально, что ты ничего за ними не повторяешь.

О войне, о перемещающейся на запад линии фронта теперь толкуют с утра до вечера. Хозяин куда-то ходит – никто не знает куда – и всегда приносит свежие новости, одна другой радостней. Делится ими с домашними он поздним вечером. Все слушают, затаив дыхание, хотя он говорит спокойно и неторопливо.

Однажды, воротясь, хозяин крикнул с порога:

– Русские освободили Краков!

Все замолчали от изумления. Хозяин повторил:

– Русские освободили Краков!

– Краков! Неужели? – теперь все заговорили разом. – Если уже Краков, то в Кальварии их надо ждать со дня на день.

Спать мы теперь ложились поздно. Даже мне бабка позволяла такую роскошь. Все наблюдали за немцами, которых в Кальварии было всего человек двадцать. Ведущее на Вадовицы шоссе было забито днем и ночью. Машина за машиной. Направление одно: на запад. Время от времени гудела далекая канонада, словно где-то под Мысленицами или Скавиной бушевала гроза.

Но русские не появлялись.

Как-то пани Ковалик послала меня с платьем к заказчице, жившей за вокзалом:

– Отнеси ей. Лучше потратить время на дорогу, чем выслушивать здесь ее болтовню; так недолго и целый день потерять.

Я промерзла до костей в своем пальтишке на рыбьем меху. Возвращалась почти бегом, вприпрыжку. Снегу было много, он уже слегка подтаивал на солнце. Дорога была в рытвинах – беда тому, кто зазевается, – а лужи затянуты тонким слоем льда.

Вдруг что-то свистнуло – я даже присела, – потом еще и еще. Когда немного погодя, не вставая, я осторожно приподняла голову, несколько светящихся шаров один за другим со свистом пролетело надо мной. Я поняла: это били «катюши»! Страха как не бывало. Я сразу почувствовала себя в безопасности и побежала дальше.

Кто бы подумал, что Освобождение будет вот таким! Чего только мы друг другу не рассказывали, каждый был мудрецом. А тут сыграли «катюши», и немцев как ветром сдуло. В Кальварии ни единого стекла не вылетело, а фронт уже продвинулся дальше. Нам повезло. Могло получиться совсем по-другому. И насчет русских болтали чушь. Это настоящее войско. На отдыхе любят песни петь, от чарки не отказываются.

– А какие веселые! – говорил бабке Дрозд.

– Слава богу, что так вышло. Могло быть иначе, – кивала головой бабка. – Вот если бы тут, не приведи господи, фронт остановился… В тридцать девятом мы во Львове десять дней в подвале просидели, стрельба была – вспомнить страшно. Дом наш оказался на самой линии фронта. Бога надо благодарить, что на этот раз обошлось.

Я тут же отправила маме письмо. Теперь буду ждать ответа. Лишь бы побыстрее пришел. Затемнение не отменяется, ведь война еще не закончилась. Польских солдат пока что никто не видел. Думаю, что по-прежнему буду ходить к портнихе. Только бы мама приехала, тогда все наладится. Но боюсь, быстро ей не собраться.

Все радуются Освобождению.

– Иначе дышится, – говорит хозяйка.

Да только у бабки в доме царит нужда. Я работаю у пани Ковалик. Бабка все ворчит, что деньги на исходе и мать могла бы уже за мной приехать или, по крайней мере, написать пару слов. Тетка Виктория, хмурая и злая, слоняется по комнате. Михал прислал письмо, где сообщил, что семейство, поселившееся в конце оккупации в нашей краковской квартире, и не думает съезжать.

В один прекрасный день пани Ковалик, в последнее время какая-то уж очень веселая, призналась, что влюблена без памяти и вскоре бросит шитье.

– Передохнем малость. Когда снова возьмусь за работу, я тебе дам знать. Теперь я влюблена и должна довести дело до свадьбы. Иначе из-за этих поганых тряпок мужика потеряю.

И опять началась страда дома от зари до зари. Бабка стала просто невыносимой, хотя хозяйка и унимала ее как могла.

– По правде говоря, вы, видно, бога забыли, раз так девчонкой помыкаете.

– А ее иначе, чем в ежовых рукавицах не удержишь. Отец у нее такой, что и сказать стыдно, а она вся в него, ей только дай волю, тут же покатится по дурной дорожке. И нечего меня укорять, что я ею помыкаю. Я в ее годы как белка в колесе вертелась. У нас в семье восемь душ было моложе меня. Мать с утра до вечера меня подгоняла. На первую обувку я сама себе заработала.

И вот теперь, когда, казалось, рассчитывать было не на что, мне вдруг повезло. Сначала одной русской девушке-регулировщице понадобилось сшить блузку. Она обратилась к пани Ковалик, но у той не нашлось времени – на пасху была назначена свадьба, и портниха направила девушку ко мне. Я растерялась – предложение было таким неожиданным – и, разумеется, испугалась ответственности, но в конце концов согласилась. Решила испытать свои силы. За шитье взялась сразу. Волновалась страшно. Блузка должна была получиться удачной, – за мной наблюдали все домашние. Мне важно было убедить бабку, что и за четыре месяца можно кое-чему научиться. И все обошлось. Блузка сидела превосходно.

– Сколько времени ты потратила? Один день? Молодец, Катажина, белоручкой тебя не назовешь, – похвалила меня хозяйка.

Регулировщица Таня была довольна и спросила:

– Можно принести еще? У нас девушек много, и всем нужны кофточки.

Работа закипела. С утра до вечера сплошные блузки. Расплачивались девушки кто деньгами, а кто продуктами.

Я подружилась с Таней, которая приходила чаще других. Как-то она посоветовала мне съездить в Бельск: там проходит линия фронта и туго с продуктами; если повезти туда сало, его можно обменять на шерстяной отрез. Я рассказала об этом хозяйке:

– Не знаю, как быть. Конечно, это не прогулочка. Но у меня ведь ничего своего нет. Если развалятся мои деревяшки, придется ходить босиком. Бабка скажет, чтобы я сама себе на обувь заработала, но тогда уже не будет такого удобного случая. Меня они с Викторией совсем заели, а мама неизвестно когда приедет. Все-таки хотелось бы попытаться, только где взять сало?

– Сало – это пустяки. Я тебе одолжу. Если дело выгорит – вернешь.

Еще несколько дней я прикидывала, ехать или нет. В конце концов решилась, конечно, тайком от бабки. В советской комендатуре благодаря Тане я получила пропуск.

– Береги эту бумажку как зеницу ока. Она дает право на проезд в военных машинах. При проверке ничего другого и не нужно, – предупредила меня Таня и проводила на контрольно-пропускной пункт, где в тот день дежурила ее подруга. Там она со мной распрощалась, не забыв попросить дежурную побыстрее отправить меня в сторону Бельска.

Началось ожидание. Мне казалось, что любому прохожему понятно, чего я жду и куда еду. От стыда я готова была сквозь землю провалиться. Машины проезжали в разных направлениях. Наконец я увидела открытый «виллис», в котором сидел сержант с забинтованной головой. Оказалось, что он едет в Бельск и может прихватить меня. Лица его под бинтами невозможно было разглядеть, но голос внушал доверие. Это было важнее всего. Я устроилась рядом с ним, и сразу на душе стало легче. Ехали мы быстро, было холодновато. Но я совсем приободрилась. Промелькнули окрестные деревеньки, и, не успела я оглянуться, мы уже были в Вадовицах. Дальше Вадовиц я прежде никогда не бывала. Впрочем, пейзаж ничуть не изменился: по обеим сторонам дороги тянулись такие же ровные поля, кое-где еще покрытые снегом. У правой обочины шоссе выстроились длинные колонны мотопехоты. Солдаты сновали среди грузовиков, лежали на крышах кабин; кое-кто, заметив в «виллисе» сержанта с женщиной, весело нас приветствовал.

Миновали еще какое-то местечко. Я догадалась, что это Андрыхув. И не успела я подумать, что же делать дальше, как мы въехали на окраину Бельска.

Когда «виллис» остановился, я вышла из машины, поблагодарила сержанта и зашагала вперед.

О господи, да здесь же война! В двух шагах от контрольно-пропускного пункта я услыхала выстрелы, очень громкие, словно стреляли за соседним домом. Когда немного погодя пальба стихла, я огляделась по сторонам. На улице было совершенно пусто – ни души. Куда идти? В город нельзя, там уже фронт. Может, лучше вернуться на контрольно-пропускной пункт?

Но это означало бы поражение. Я еще раз огляделась. Неподалеку, за пустырем, начиналась аккуратно застроенная улочка, показавшаяся мне тихой и безопасной. Только бы не пришлось далеко ходить…

И я пошла по этой улочке. Стрельба отдалялась. Вдруг я услыхала, что меня окликают, и, обернувшись, увидела какую-то женщину. Она стояла в дверях дома и делала мне знаки.

Через полчаса я тем же путем возвращалась назад, радуясь, что так быстро и удачно все сделала. Вместо сала в моей сумке лежали два шерстяных отреза.

«Если вернусь благополучно, – подумала я, – один отрез отдам хозяйке». На контрольно-пропускном пункте подвернулся грузовик, на котором я отправилась в обратный путь. Теперь меня распирало от радости. Я уже забыла, как боялась этой поездки, и строила планы на будущее: отрез я продам, вырученных денег хватит не только на сало, кое-что даже останется. Поеду снова. Буду ездить столько раз, сколько удастся. Наконец-то у меня появятся собственные деньги. Куплю полуботинки, сошью новое пальто и бабке за все смогу платить.

Кальвария встретила меня звучавшим из репродуктора хейналом.[3]3
  Хейнал – песня, исполняемая на заре трубачами на колокольне. Здесь речь идет о традиционном хейнале, раздающемся каждый час с башни Марьяцкого костела в Кракове; звуки этого хейнала служат позывными Краковской радиостанции.


[Закрыть] Было только двенадцать.

Я вприпрыжку мчалась домой. Поездка удалась на славу. Я была довольна собой. А бабка сразу же на меня напустилась.

– Шатаешься неведомо где полдня, а теперь явилась – есть небось захотела? Виктории два раза пришлось за водой ходить. Лежит теперь, надорвалась. Жрать-то все мастера, а работать некому. Дождешься, выставлю я тебя в один прекрасный день из дому…

Я промолчала. Очень уж редко случалось мне испытывать чувство превосходства над бабкой. Сделав вид, будто ее речь меня не касается, я поставила сумку, театральным жестом вытащила из нее два отреза прекрасной, стопроцентной бельской шерсти, расправила их и положила на стол. А сама отошла к окну – словно хотела полюбоваться на дело своих рук со стороны. Постояла с минутку, небрежно скинула пальто и, не торопясь, налила в таз воды.

Бабка замолчала на полуслове, а тетка Виктория, лежавшая на диване с компрессом на голове, даже привстала от неожиданности. Потом обе подбежали к столу и молча уставились на отрезы. Первой бросилась в наступление бабка:

– Откуда у тебя эта материя? Где стащила?

– Не волнуйся, бабушка, это не краденое. Один отрез мой, второй – хозяйкин. Сейчас я ее позову, пусть сама выбирает.

Мне пришлось подробно обо всем рассказать. Еле дослушав до конца, они принялись бурно протестовать, перекрикивая друг друга.

– Погоди, – убеждала меня Виктория, – с какой стати отдавать ей целый отрез? Вы же так не договаривались. Достаточно будет, если бабушка вернет ей деньги за сало. У нее денег куры не клюют, захочет – сама себе купит.

Я только качала головой, а затем произнесла каким-то новым, не допускающим возражения тоном:

– Как я решила, так и сделаю. Если б не хозяйка, мне бы в глаза не видать этого отреза.

В ответ я не услышала ни единого слова одобрения или упрека. Ровным счетом ничего. Их интересовала только судьба отреза. Прежде чем тема была исчерпана, бабка собралась уходить.

– Куда же вы, мама? – удивилась Виктория.

– Ясно, куда! За салом. То, что у нас дома, не годится. С чем, по-твоему, Катажине завтра ехать в Бельск?

Снова я еду в Бельск – в который уж раз? Я совсем сбилась со счету – ездила ведь ежедневно, даже в воскресенье.

Редко удавалось проделать весь путь на одной машине. Иногда надо было пересаживаться по два, по три раза. В иные дни машину случалось дожидаться часами. Меня знали уже на всех контрольно-пропускных пунктах. Сегодня опять не повезло. На первом грузовике, набитом мешками с картошкой, я доехала до Вадовиц. Там долго ждала попутную машину. А бабка даже этого не может взять в толк, злится, ей все кажется, я совершаю развлекательные прогулки.

Домой я вернулась под утро. Дверь комнаты была открыта. Я в нерешительности остановилась на пороге. В полумраке белела разобранная постель. Бабка и Виктория спали. Я сняла рюкзак, пальто, включила плитку и поставила на нее чайник, налила воды в таз. Все это я проделывала через силу, машинально. Очень скверно себя чувствовала. В пути казалось, что вот скину рюкзак – и сразу станет легче, да не тут-то было. Выдохлась. Тело ломило так, точно меня пропустили через мясорубку. Попробовала холодных картофельных оладий. Не понравились. Выпила чаю и легла в постель. Лежала, а сон не приходил. Текли минуты, стенные часы вызванивали каждую четверть часа. А я все не засыпала. За окном сперва чуть забрезжило, а потом внезапно, чуть ли не в один миг, стало совсем светло. Кто-то пробежал по дороге на станцию. Хлопнула дверь на первом этаже. Встала бабка. Прямо с постели, босиком, в своей широченной ночной рубашке, она подошла к моему рюкзаку. Развязала его, вынула материю, быстро пересчитала отрезы, убрала их в шкаф и заперла на ключ. Я подумала, что лучше притвориться спящей, и зажмурилась. Пусть бабка считает, что я сплю. Я лежала с закрытыми глазами и изо всех сил старалась не думать о минувшей ночи.