Текст книги "Туристы"
Автор книги: Кристин Валла
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Шона она больше не желает видеть.
Юлианна озябла под дождем. Она разделась и приняла душ, завернулась в халат и сунула ноги в тапочки. Компьютер уже ждал ее на столе, и она решила тотчас же сесть за работу. Но так как ей все еще было холодно, она пошла к стене, чтобы отрегулировать температуру, повернула ручку, добавив несколько градусов. Вот как можно жить, подумала она, с кондиционером, интернетом и щедро укомплектованной ванной комнатой! В номере с индивидуальной отделкой. С круглосуточным сервисом. Добро пожаловать в «Кларенс»! Она села за письменный стол и раскрыла гостиничный проспект:
«Студия представляет собой превосходную комнату, в которой сохранены характерные черты нашего заведения. Постояльцы могут здесь отдохнуть у камина, пользуясь круглосуточным обслуживанием, включающим доставку в номер любых блюд и напитков. В студии постояльцы имеют возможность распределять свое время по собственному усмотрению, пользуясь индивидуальным обслуживанием, которое придает гостинице „Кларенс" атмосферу домашнего уюта».
Уют уютом, но все же она здесь не у себя дома, так ведь? Как бы то ни было, это гостиница, где все время сменяются постояльцы, где устанавливаются и тут же обрываются случайные знакомства. Юлианна встала и оглядела комнату: кровать из американского дуба, кожаные кресла у окна, бархатные подушки. Она вспомнила, как во время поездок в отпуск мама всегда покупала цветы – большие букеты из роз и тюльпанов, чтобы украсить гостиничный номер. Для мамы не имело значения, остановились они там на один лень или собираются прожить неделю, цветы ставились в номере всегда. Бритта Бие брала с собой в путешествие вазу. Человеку хочется везде добавить что-то свое, подумала Юлианна, оставить собственный отпечаток. Мало поставить в комнате свой чемодан. Мало положить косметичку. Возможно, и цветов еще недостаточно, подумала она. У гостиничного номера никогда не будет домашнего уюта.
Она подошла к окну и раздвинула гардины. За стеклом тянулись медно-красные крыши, раскоряченные антенны, рыжие кирпичные трубы. И над всем этим клыками торчали строительные краны. Глядя на эту картину, она вдруг подумала о Себастьяне – ведь раньше он собирался стать кровельщиком. Это было еще до того, как он отправился в Лондон, до всяких там знаменитостей и до денег. Вот уже много лет прошло с тех пор, как он стал папараццо, и ему это, кажется, поднадоело. Юлианна решила, что надо будет написать Себастьяну и спросить, всегда ли так получается, что в конце концов тебе что угодно начинает надоедать и ты хочешь двинуться дальше. Никто теперь не задерживается подолгу на месте, подумала она, всем не сидится дома, не сидится на одной и той же работе. Ей нравится писать путеводители, но сможет ли она посвятить себя этому занятию на всю оставшуюся жизнь? Нет, скорее всего, не сможет. Может быть, Себастьян знает ответ. Она достала почтовую бумагу и положила на стол несколько белых листков с логотипом гостиницы в верхнем углу. Начав писать его имя, она почувствовала, как что-то кольнуло в сердце, перейдя затем в сосущее ощущение под ложечкой. Что это было? Какая-то потребность? Тоска? Но по ком? Не по Себастьяну же! Себастьян всегда отсутствовал в ее жизни. Но, может быть, ей не хватает его писем? По крайней мере, письма Себастьяна были неизменным фактором. И его приезды каждый год в январе. Между встречами с ним всегда проходил ровно год, но это не играло роли. В письмах он был ближе. И в этот момент в дверь постучали. Юлианна нервно подскочила. Она ведь, кажется, ничего не заказывала. Она подошла к двери и отворила. На пороге стоял Шон. Одежда его промокла до нитки, с волос капало. Этот вид взывал к сочувствию, но Юлианна не поддалась и спросила, посмотрев в упор:
– Зачем ты явился?
Он отбросил волосы со лба:
– Посмотреть, что дальше.
Она отступила на шаг.
– Дальше – ничего, – сказала она. – Мы больше не знакомы друг с другом.
– Я хочу начать все сызнова.
– Да с какой стати нам начинать?
– Потому что когда-то мы были знакомы. У нас есть общая история.
Она глядела на него почти озлобленно. Он схватил ее руку.
– Отпусти, – крикнула она и вырвалась.
Она пошла в комнату, Шон последовал за ней, не забыв закрыть за собой дверь. Юлианна села на кровать, поплотнее запахнув халат. Он снова поймал ее руку осторожным движением. Она не отняла и, ощутив, как по ней поднимается тепло, не могла уже вырвать.
– Больше ничего не будет, – сказала она. – Но переспать всегда можно. Ты этого хочешь?
– Может быть, – сказал он.
Они помолчали. Посмотрели друг на друга. Молчание не вызвало неприятного чувства, скорее наоборот. Борясь с ним, они бросали друг на друга пылкие взгляды. Она немного ослабила плотно закрытый халат. Он залез под него рукой. Она подумала: «Да! Ну, возьми же меня, ради бога, раздень меня, согрей! Нам не обязательно любить друг друга. Не обязательно даже нравиться друг другу. Просто обними меня. Ну, давай же, обними!»
После они шли по набережной сэра Роджерсона, борясь с боковым ветром. Река Лиффи неспешно текла к морю, окруженная кранами и корпусами судов. По-прежнему шел дождь, и они шагали, спрятавшись каждый под своим зонтом. Возле «Докеров» они свернули направо и остановились перед черными чугунными воротами на Уиндмилл-лейн. Шон достал ключ. Ворота открылись, и они пересекли двор, в котором росли лаванда и клены. Деревца были совсем молоденькие, посаженные несколько лет назад. Шон указал на один из балконов. Она кивнула и улыбнулась во весь рот.
Квартира находилась на третьем этаже, просторная гостиная была соединена с кухней в одно помещение. Юлианна обвела взглядом белые стены, обратив внимание, что на них нет картин. Над каминной полкой одиноко царило большое зеркало. В кухне над плитой висели старые кастрюли. На полу не было ковра, а вдоль балкона протянулись пустые цветочные ящики. Пройдясь по квартире, она ощутила дыхание пустоты, которая словно просилась, чтобы ее чем-то наполнили, и подумала, что он долго, возможно, бессознательно ждал, чтобы пришел кто-то, кто привинтил бы на стены крючочки. Усеял бы пустые поверхности украшениями. Набросал бы в эту чистоту мусора, наполнив ее запахом женщины. – Я не могу у тебя остаться, – сказала она. – Я пришла только посмотреть, как ты живешь, и все.
Он стоял у кухонного стола, засунув руки в карманы. Голова чуть-чуть опущена. Ей захотелось подойти и погладить его по волосам. Но она только крепче стиснула в руке сумочку. Медленно Юлианна двинулась к двери.
– Юлианна!
– Да?
– Если захочешь немного побыть здесь, оставайся, пожалуйста.
Она чуть улыбнулась.
– Спасибо, – сказала она. – Приятно знать, что ты предложил.
Она торопливо поцеловала его и сбежала вниз по лестнице. Во дворе ее встретила волна лавандового аромата. Дождик только что перестал. Юлианна двинулась в сторону центра по Уиндмилл-лейн. Впереди одинокий турист разрисовывал стену красным спреем. Она остановилась и прочитала надпись. Это были строчки из песни:
И вдруг она повернулась и пошла назад к воротам. Запрокинув голову, она посмотрела на балконы за оградой, на видневшиеся за ними окна. Она спокойно протянула руку к замочной скважине. Затем с улыбкой чуть ковырнула в ней ногтем.
Из Норвегии Юлианне прислали два чемодана нарядов, учебники и журналы, по оформлению интерьеров. Лето было в разгаре, и ей не очень читалось. Письменная работа была отложена до лучших времен. Вместо ученых занятий она энергично взялась за убранство квартиры Шона. Сиобхан уже давно забыла про свое обещание, так что Юлианна, получив от Шона в свое распоряжение кредитную карточку «Виза», могла хозяйничать у него, как ей будет угодно. Она купила мебель в «Хабитате», постельное белье в «Арнотте» и тридцать литров краски, которую привез из магазина Хегарти-старший. Она покрасила кухонные шкафы в зеленый цвет, настелила ковровое покрытие и расставила в комнате фикусы и пальмы. Она сшила на руках занавески, развешала лампы и картины и купила стеллаж для компакт-дисков, которые лежали у Шона навалом перед телевизором. Книжек у него в доме не было, так что она заполнила полки своими и классикой, по дешевке купленной в магазине «Гринз букшоп». Часть стен стали у нее красными. Дверь ванной – голубой. Спальня украсилась ярко-желтыми шкафами. Каждая комната была для Юлианны как свежий холст, и она лихо прошлась по ним, вооруженная всеми кистями, какие только могут быть на свете. По мере того как изменяли свой вид комнаты, она роднилась с ними, пока не почувствовала себя как дома. Ощущение домашнего очага, думала она, прирастает не временем, а правом накладывать на жилое пространство собственный отпечаток. С каждым заколоченным собственноручно гвоздем, с каждой покрашенной стеной она завоевывала все новые площади.
Наконец она кончила обустраивать квартиру. Однако продолжала в ней жить и, казалось, не собиралась никуда уезжать. Возможно, это получилось у нее бессознательно. Возможно, благодаря ему. Ведь теперь она жила у мужчины, это было непривычно, не так, как раньше, с ней это произошло в первый раз. Их близость приобрела новый характер; два тела рядом в одной постели, иногда даже не прикасаясь друг к другу, все равно сохраняли близость. Они спали вместе, вместе вставали, вместе ели и бегали по утрам вдоль каналов. Вместе они любили, хотя никогда не пользовались этим словом, они вообще не разговаривали о чувствах или о будущем. Но, несмотря на это, по мере того как все отчетливей проявлялся рисунок совместного существования, чувство близости вырастало само по себе. Эта близость была небогата словами, зато напитана ощущением физического присутствия, быстрыми ласками и внезапными любовными объятиями. Шон наконец-то стал хорошо спать, крепко и безмятежно. Перемена выражалась не в цветах, которыми она все раскрасила, а в личном присутствии, которое она внесла в обустройство квартиры. В жилом духе, которым пропиталось ее пространство. В тех мелочах, которые говорили о присутствии жизни. Они были вдвоем и дарили друг другу тепло. Этого было достаточно.
Однажды ночью его разбудил телефонный звонок. Уже наступило воскресенье. Он лежал, как всегда, с раскрытым ртом. Под правой ноздрей было засохшее пятнышко крови. Телефон вибрировал и даже слегка подпрыгивал на ночном столике.
– Да? – спросил он, взяв трубку.
Он слушал, и сонное выражение медленно сбегало с его лица. Юлианна тоже проснулась и испуганно повернулась к нему. Он спокойно положил трубку.
– Принцесса Диана, – сказал он. – Она погибла в автомобильной катастрофе в Париже. С ней был Доди аль-Файед. Они пообедали в «Рице». Их автомобиль преследовали папарацци. Они въехали в тоннель под мостом Альма. И там разбились.
– За ними гнались фотографы?
– Да.
Юлианна поднялась и села. Глаза ее были расширены.
– Она умерла сразу?
Шон помотал головой:
– Ей вскрыли грудную клетку и долго делали прямой массаж сердца. Но так и не спасли.
Юлианна встала с кровати и, подойдя к окну, долго стояла перед ним, глядя на верфи, расположенные на другом берегу. Шон подошел к ней сзади и отвел рукой волосы с ее шеи.
– Ты расстроилась?
Она молча кивнула.
– Это, конечно, печально, – сказал он. – Трагедия для ее сыновей. Но мы не были с ней знакомы. Нам это только казалось. Она всегда была очень на виду.
Шон торопливо поцеловал ее и взял со стула свою одежду.
– Тебе на работу? – спросила она.
– Ничего не поделаешь, надо, – сказал он. – Весь день будут передавать экстренные выпуски.
– Удачи тебе, – шепнула она ему вслед, когда за ним захлопнулась дверь.
Она еще немного постояла, глядя в окно. Над верфью повисла прозрачная летняя темнота. Внизу слабо мерцали уличные фонари. Она испытывала смутную грусть, которую вряд ли можно было назвать скорбью. Однако грусть ее была вызвана мыслью о другом человеке, о том, кто все время охотился за Дианой и сейчас, может быть, чувствовал себя виноватым. Юлианна прислонилась лбом к стеклу, закрыла глаза и тяжело перевела дыхание. «Себастьян! – пронеслось у нее в голове. – Почему вдруг ты?»
Настала осень. Юлианна снова взялась за письменное задание, раскладывая книги на обеденном столе, за которым работала днем. Отец дал ей с собой портативный компьютер старой модели, тот работал медленно и был довольно тяжел. Если требовалось посмотреть справочники, она брала его с собой в Национальную библиотеку на Кильдар-стрит. Здание библиотеки походило на собор, украшенный лепниной и гипсовыми ангелами бирюзового и светло-зеленого цвета. Столы были из некрашеного дерева, на стульях – кожаные сиденья. Юлианна сидела, согнувшись под тусклым светом стеклянного абажура, поставив книжку на подставку. Она находилась в старой части Дублина, здесь ничего не изменилось с тех пор, как к этим вещам прикасались молодые руки Джойса и Йейтса. Закончив работу, она продолжала вращаться в атмосфере стародавнего времени, которая в прежние дни была частью Дублина, а нынче превратилась в избитый набор достопримечательностей для туристов: старинные пабы, набитые изделиями из красного и тикового дерева и отгороженные цветными стеклами от внешнего мира, полы здесь были истерты поколениями посетителей, а за столиками сидели мужики с простыми и грубыми лицами, пьющие пиво пинту за пинтой. Были там столовые, где на завтрак подавали сосиски с бобами и черным пудингом в одной тарелке и где кофе тебе наливали из кофейника приветливые официантки в белых передниках. Сэндвич-бары вроде «Сэмбоз коффи-шоп» на Уэстленд-роу с треугольными бутербродами, горьким чаем и неудобными деревянными лавками вместо стульев. В этих ресторанчиках Юлианна устраивалась без всякого смущения, сама наливала себе бокал, закуривала сигарету и заводила беседы с незнакомыми мужчинами. Они были безобидными людьми, охотно рассказывали о себе, о своих детях и вагончиках-трейлерах, о том, как ездили на юг и как у них болят коленки. Она редко сообщала что-нибудь о себе, но с улыбкой слушала их рассказы. Эти заведения, где время будто замерло и где изо дня в день повторялось одно и то же, действовали на нее успокаивающе.
Но была и другая сторона Дублина, гораздо более глянцевая. В выходные дни Шон водил Юлианну в «Ренардс» и «Лиллиз Борделло», знакомя ее там со своими приятелями – фотографами и разбогатевшими промышленниками, компьютерщиками-миллионерами и дизайнерами. Они редко толпились возле стойки, как обыкновенные люди, – для них всегда был готов отдельный столик, не говоря уж о «ви-ай-пи»-кабинах, которые имелись в каждом клубе. Эти кабины были только для членов клуба, которые платили ежегодно несколько сотен фунтов членских взносов, или для тех, кого охрана узнавала в лицо, так как они фигурировали на телеэкране или на конвертах дисков. Шон принадлежал к последнему разряду и легко проходил перед носом у владельца, который нередко сам встречал посетителей у входа. Так случилось и сегодня – в первый выходной после смерти Дианы, когда наконец ему не пришлось выходить на работу. Шон с улыбкой проскользнул в «Ренардс», а следом за ним робкой тенью – Юлианна. Войдя в помещение, они увидели там Сиобхан и ее подругу Эмму Уайт, они сидели на низком кожаном диване, каждая с сигаретой в руке. Эмма курила сигареты эксклюзивной импортной марки, к которым пристрастилась, работая моделью в Париже. Сиобхан, попробовавшая свою первую сигарету в двенадцатилетнем возрасте, с тех пор познакомилась с йогой и макробиотической диэтой, поэтому теперь курила исключительно травяные сигареты. Они были коричневыми и противно пахли. Поэтому Юлианна села рядом с Эммой, а Шон отправился к бару за напитками. Девушки были увлечены разговором и лишь кивнули Юлианне.
– И она, конечно же, не преминула прокомментировать, что мои кресла с сиденьем в виде стиральной доски не слишком удобны, – говорила Эмма. – Интересно знать, кто это сказал, что хорошее кресло должно быть удобным?
– Никто, – согласилась Сиобхан.
– И еще упрекает меня, будто бы я лишь копирую чужое! Подумать только! Что ж она – не видит разницы между плагиатом и творческим подходом?
Покачав головой, Эмма отхлебнула из бокала глоток шампанского.
– Дерек! – крикнула Сиобхан и помахала сигаретой. – Где ты пропадал?
– В Нью-Йорке, – ответил Дерек и улыбнулся. – Подождите меня секунду, я только схожу за мартини.
Дерек Патрик был одет в овчинную куртку и ковбойскую шляпу, как будто он только что прибыл из страны Мальборо, а не из Нью-Йорка. Дерек был художником и еще недавно страдал синдромом непонятого гения, но теперь мог похвастаться тем, что наконец-то в нем разобрались и объяснили все его сложности. Его произведения спорадически появлялись на выставках Городского музея современного искусства; большей частью это были инсталляции, в которых находил свое применение особый дар Дерека отличать кич от обыкновенного уродства. Он непрерывно курсировал между мировыми художественными центрами и привозил оттуда вещи, находящиеся на грани безвкусицы. Из этих предметов он творил произведения искусства или, как о них отзывались критики, «самое выдающееся барахло из всего, что создается в наши дни».
– Я заглянул в «Кларенс», прежде чем прийти сюда, – сказал Дерек, подсаживаясь к дамам. – Наткнулся там на Брендана. Он сбрил бороду и нашел инвестора на свой следующий фильм.
– Ага, – откликнулся Шон. – А что он еще сказал?
– Да так, ничего интересного. Отчего-то он был в приподнятом настроении. Ваше здоровье, сударыни!
Все подняли бокалы и выпили. Юлианна закурила сигарету, самый вульгарный «кэмел». Она чувствовала себя убожеством. Заурядной женщиной. Беглого взгляда на гладкую прическу Сиобхан и кофту в стиле китайского мандарина – последний писк моды – было достаточно, чтобы подвести окончательную черту под этим выводом. Вот уже пять лет Юлианна была студенткой, и ни разу за это время ей не довелось воочию увидеть человека, одевающегося в «Прада» и у «Готье». Эти шикарные шмотки мешались с товарами из «Игер Бивер»: старыми кожаными куртками и рубашками в стиле ретро, купленными после смерти прежних хозяев или у людей, которые не понимали в них толку. Юлианна же сидела среди них в брюках из полиэстера и кардигане из буклированной пряжи – в том наряде, который она, не снимая, относила три года, а сколько раз стирала, и сосчитать невозможно. Эти вещи были неуместны в «Ренардсе», как, впрочем, и в «Лиллиз», и «Кларенсе».
– Я никогда не хожу в «Кларенс», – сказал Шон. – Мне разонравились заведения Темпл-Бара, весь этот район превратился в одну сплошную пивнушку для туристов. Слишком много роздано лицензий. Больно уж просто все получается, когда достаточно иметь несколько гостиничных номеров, чтобы взять и открыть отвязный паб или ночной клуб в каком-нибудь подвале.
– А еще эти чертовы англичане – прутся туда толпами и соревнуются, кто кого перепьет, – добавила Юлианна.
Шон кивнул.
– По идее, для Темпл-Бара все задумывалось иначе, – сказал он. – Это должен был быть культурный центр. В представленных планах никаких пабов не было.
– Задумывалось привлечь как можно больше туристов, – сказал Дерек. – И эта цель достигнута.
– Да уж, действительно, – сказала Эмма. – Только хотелось бы, чтобы они там не изображали из себя розовых цыпочек, которым через неделю под венец.
– Все же это лучше, чем если бы весь район превратили в автобусную станцию, как это собиралась сделать Государственная транспортная компания, – сказал Шон.
– Тогда у нас по крайней мере было бы хорошо с транспортом, – сказал Дерек, – а так мы только и делаем, что стоим в пробках.
Сиобхан наклонилась вперед и закурила новую вонючую сигарету из каких-то трав.
– А я обожаю Темпл-Бар, – заявила она. – Мне нравятся его галереи, рестораны, бары и бутики. Тут главное – атмосфера. И если все это держится на розовых цыпочках, то я на них согласна.
– Но это же отменило нас как богему! – сказал Дерек.
– Извини, дружок, но я вынуждена тебя огорчить, – ответила Сиобхан. – Ты перестал быть богемой, с тех пор как выставился в Сиднее.
– Принадлежность к богеме не зависит от денег. Человек принадлежит к богеме, если он не является конформистом. Я же не конформист!
– Да ты же чуть не каждую субботу сидишь в новом баре «Кларенса» и потягиваешь мартини!
– Сижу, потому что старого бара «Кларенса» не стало.
– Ты продолжаешь жить в Темпл-Баре.
– Верно. Но плачу за это в четыре раза дороже, и во всей квартире у меня на полу голый паркет, а раньше даже в ванной лежал ковер.
Все рассмеялись и снова выпили. Юлианна, до сих пор молчавшая, тоже подняла бокал. Весь этот вечер она почти ничего не говорила, сидела притихшая и слушала истории, которыми обменивались остальные. Они делились опытом. Воспоминаниями о путешествиях. Словом, духовной пищей. Задумавшись об этом, Юлианна почувствовала, что у нее голова пошла кругом, ею овладели тревога и беспокойство. Скоро она станет кандидатом филологических наук, но на кой черт ей нужно это звание? Что с ним делать дальше? Об этом у нее не было ни малейшего представления, что было очень мучительно. Ей уже двадцать пять лет, время идет, часы тикают. Пора бы уже что-то начать. Хватит болтаться по «ви-ай-пи»-кабинам чужим довеском, пора приходить уже самой по себе!
Дерек отхлебнул мартини и закурил сигарету. – На мой взгляд, все города похожи один на другой, – заговорил он снова. – Сейчас архитекторы во всем мире занимаются урбанизацией ландшафта. Я еще помню то время, когда единственными напитками в здешних кофейнях были чай «Лайонз» и кружка кое-как заваренного кофе «Нескафе» мелкого помола. Потом мы побывали в Италии и попробовали там первую чашечку «эспрессо». И что за этим последовало? Естественно, мы закупили там и привезли к себе домой эти шикарные машины для варки «эспрессо». Наши предки завоевывали страны и континенты. Мы тоже завоеватели, но все, что нас интересует, это комфорт, нам нужна роскошь и богатство. Мы отправляемся за рубеж и, увидев что-то понравившееся, тащим это к себе домой. А дальше уже сами не можем понять, как раньше без этого обходились. Ну и что в результате? Везде все стало одинаковым.
– Зато теперь Дублину есть чем похвастаться, кроме «гиннеса» и ирландского рагу, – возразила Сиобхан. – Так что я восклицаю: «Аллилуйя!»
Дерек захохотал и допил свой мартини.
– Что верно, то верно! – не стал он возражать.
Юлианна подтянула повыше рукав кардигана и незаметно поглядела на часы. Она сама не понимала, зачем приходит сюда, если все время только молчит и скучает. Можно бы и не ходить. Можно, если хочешь, вернуться в Норвегию. Стены все покрашены, она пыталась создать свой дом, но получилась имитация. Так почему же она еще здесь? Неужели опять увлеклась Шоном? Может быть, даже влюбилась? Юлианна вспомнила, что любила повторять мадам: «Пока ты не начнешь бояться, что любишь его сильнее, чем он тебя, ты еще по-настоящему не влюбилась». Она почувствовала его руку на своем бедре, он поглаживал ее, не глядя, как будто ласкал не ее, а стул, на котором она сидит. Она никак не могла привыкнуть, что он всегда ласкает ее с отсутствующим взглядом, и пришла к выводу, что, как видно, так уж он странно устроен: то, что он любит, становится для него незримым. Какие-то чувства к ней он питал, в этом она была уверена, хотя насколько они сильны, понять было невозможно. Случалось, он разглядывал ее тело в мельчайших подробностях, останавливаясь на каждой частичке – на подмышке, на уголке глаза. Но увидеть ее сразу всю целиком у него никак не получалось. Иногда он вдруг хватался за нее изо всех сил, тяжело дышал ей во впадинку между ключиц, как будто она питала его и без нее ему не хватало кислорода. «Может быть, я для него какой-то орган – легкое или артерия, – подумала она. – Он заключил меня внутри себя и потому не может видеть».
Редакция RTE, конец октября. Шон сидел в кресле перед директором станции. Когда его вызывали в кабинет к начальству, ему всегда чудилось, что у этих кресел есть какой-то фундаментальный изъян. Сидя в них, невозможно было распрямить спину. Директор же, напротив, сидел на высоком вертящемся стуле. Он предложил Шону чашечку кофе.
– Ты знаешь, почему ты здесь? – спросил он.
– Да есть одна догадка, – ответил Шон.
– Ладно, – сказал директор. – Нравится скромничать – пожалуйста!
Он покашлял, прикрыв рот ладонью. Мешки под глазами затряслись так, словно из них вот-вот что-то просыплется.
– Грэм Кин через месяц уходит, – продолжал начальник. – Мы бы хотели, чтобы ты занял его место.
Шон испытал теплую благодарность к своему креслу. Кресло удержало его в своих спокойных объятиях, как надувная подушка безопасности.
– Не могу отказаться от такого предложения, – сказал он.
– Да уж! Я бы и не поверил, если бы ты попытался, – давясь кашлем, захохотал директор. – Конечно, тебе придется пройти пробные чтения. Только после этого будет подписан контракт. Но можешь считать, что работа уже твоя. Ведь мы уже видели тебя на экране.
– Спасибо, – сказал Шон. – Большое спасибо!
– Тебе некого благодарить, кроме самого себя. Утром ты первым приходишь на работу, а вечером уходишь последним. Ты больше всех выступаешь на редакционном совете и больше всех предлагаешь сюжетов. Ты прирожденный телевещатель или телечарователь, что, впрочем, одно и то же. Так что звони родителям, пусть они погордятся сыночком!
– Да, сэр!
– Ну, вот и хорошо! Пробные чтения начнутся завтра.
В этот день Шон так и не позвонил родителям. Не позвонил он и Юлианне, и сестрице Си-обхан тоже. Весь день он проработал, как обычно, и только поздним вечером отправился домой. Когда он вернулся, в квартире было темно. Юлианна уже легла. На кухонном столе он нашел ее записку. «Пицца в холодильнике». Он сбросил пиджак, открыл пиво и уселся перед телевизором. Вытянул ноги, положил руку на подлокотник. Привычная поза отдыха. Он снял галстук и вытер взмокшую шею, затем черное стекло перед глазами осветилось и ожило. Грэм Кин в черном пиджаке. Рыбий рот за выпуклым аквариумным стеклом. Шон постепенно уменьшил звук до предела, пока не осталась только картинка. Пятно света падало на паркет, достигая его башмаков. Рубашка показалась вдруг тесной, и он расстегнул пуговицы, чувствуя, как по спине течет пот. Большими глотками он осушил бутылку и понял, что сегодня ему не уснуть. Это была новая разновидность бессонницы, вызванная уже не беспокойной работой мысли, а скорее ощущением пустоты. Сегодня он достиг исполнения своей мечты. Он пересек финишную черту, вышел победителем. Но в душе не было благодарного чувства, никакой радости. Преобладало другое чувство. Заслуженное признание. Да. Оказалось, это оглушает, как наркоз.
Когда он встал, Юлианна еще спала. Сперва он немного полежал. Разглядывая ее, подумал, что ей надо будет первой сообщить эту новость. Потом решил позвонить попозже, когда кончится пробное чтение. Он встал, оделся, позавтракал тарелкой мюсли и попил чаю. На самом деле ни есть, ни пить ему не хотелось, но эти мелкие обыденные действия нужны были, как раскрутка колеса. На улице было прохладно. Он сел в машину, включил печку, выехал за черные ворота. На Пирс-стрит пришлось остановиться перед красным светом. Шон нетерпеливо барабанил пальцами по рулю. Возле «О'Брайана» стояла очередь за кофе. Несколько рабочих с верфи пили чай из термоса. На набережной канала виднелась одинокая фигура, согнувшаяся над отбойным молотком. Шон вдруг подумал, что строительным работам никогда не будет конца. Здесь все время будут строить новые дома, ремонтировать старые склады, город будет все дальше расширяться, надвигаясь на предместья, и так до скончания веков. Они же не могут остановиться, не могут выключить отбойные молотки. Потому что чем им в таком случае еще заняться? Если нечего станет чинить, не останется ни одного пустыря под новую застройку.
«Тогда мы снесем то, что есть, – подумал он. – Возьмем и снесем».
Начало дня прошло, как обычно. Он читал поступающий материал, обговаривал связки между новостными блоками, отвечал на телефонные звонки. Начальник охраны просунул голову в дверь и шепотом поздравил с новой должностью. Шон едва взглянул на него, на секунду подняв голову от бумаг.
В час он позавтракал бутербродом с тунцом и выпил две чашки травяного чаю. Вскоре его позвали в гримерную. Стилистка легкими похлопывающими движениями прошлась по его лицу губкой. Немного грима пристало к воротничку.
– Ничего страшного, – сказала она. – Отстирается.
Шон кивнул, глядя, как она подводит ему глаза черным карандашом.
– Хотя ты же небось не сам стираешь свои рубашки, – сказала стилистка и засмеялась.
«Нет, – подумал Шон, – это делает Юлианна». Он хотел позвонить ей сразу, как только закончит, но сперва решил сходить в медпункт и попросить у врача прописать ему для желудка что-нибудь от повышенной кислотности. Похоже, тунец попался нехороший. В желудке словно что-то забродило, как будто там лежали комья глины. Он заскочил в туалет и согнулся над унитазом. Пустяки. Обойдется. Он вышел из кабинки и стал мыть руки, увидел в зеркале собственное лицо. Нагримированное лицо было гладким. Ресницы казались длиннее. «Да я же опять стал ребенком!» – подумал он и засмеялся. Смех был цепляющийся, принужденный. Он вытер руки и прокашлялся, произнес несколько фраз, пробуя профессиональный голос. «Ну, вот оно и началось, – подумал он. – Ты достиг цели». Бросив последний взгляд в зеркало, он подвигал желваками, пригладил волосы. Глаза помрачнели. Смех оборвался. По телу прошла дрожь, и он заплакал. От слез по щекам побежали вниз коричневые и черные полоски. Он плакал, как цирковой клоун с нарисованной улыбкой, которая постепенно размазывалась и стекала с лица. Он медленно опустился на пол с приклеившимися к ладоням остатками бумажного полотенца. Так его и нашли в десять минут четвертого, а в студии в это время его напрасно дожидалась телекамера, уставясь глазком в бесконечный голубой фон.
Шон Хегарти провел на больничном тридцать дней. Врач из медпункта не обнаружил у него никаких болезней: и давление, и руки-ноги – все было в порядке. Здоровье Шона было дай Бог каждому – он регулярно бегал трусцой и следил за своим питанием. Вот только работать больше не мог! Вместо того чтобы идти на службу, он лежал в постели и что-то бормотал себе под нос, глядя перед собой застывшим, невидящим взглядом. У него не было сил ни читать, ни разговаривать с людьми и уж тем более смотреть телевизор. Целый день он проводил, уставясь в окно. Он слышал голоса, доносящиеся с реки, где проходили соревнования по гребле, слышал вой автомобильной сигнализации, слышал, как медленно проезжает мусоровоз. С наступлением вечера видимость постепенно уменьшалась, и он оставался наедине со своим отражением в темном оконном стекле. Со своей тоской. Со своим недовольным выражением. Он не желал вставать, не желал выходить из дома, пока чувствовал себя неспособным хотя бы выдавить на лице улыбку. Заготовка этой улыбки всегда была у него под рукой, и требовалось лишь повернуть выключатель, чтобы вызвать ее наружу. Теперь же она застыла, легла неподъемным грузом, с которым не справиться никакому подъемному крану, потому что она весит больше, чем весь город вместе взятый. Но он все равно справится, он же сильный человек и как-нибудь выдавит ее на поверхность, если захочет. Да вот беда – хотение куда-то пропало! Шон Хегарти не хотел улыбаться. Он не видел в этом смысла.
