Текст книги "Туристы"

Автор книги: Кристин Валла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Она повернулась на бок. Ее взгляд скользнул куда-то мимо. Он подумал, что она ничего не помнит, забыла, что произошло между ними.

– Мы могли бы переписываться, – сказал он.

– Не говори этого! – возразила она.

– Почему? Тебе не нравятся письма?

– Нравятся. Только не надо обещать то, чего ты не собираешься исполнить.

Глаза ее затуманились и стали непроницаемы.

– Ну, хоть открытку черкнуть! – предложил он.

– Ладно, – согласилась она. – Пусть будет открытка.

Он встал и подошел к ней. Она приподнялась и села на диване. Они обнялись. Юлианна задышала в его шею, и тепло проникло ему сквозь поры. Затем он выпустил ее и попрощался. Он вышел за порог, спустился по лестнице, удаляясь от Юлианны, от ее уютного дома. Он не переставал удивляться, что уехать так легко, так легко потерять связь с прошлым. «Нас пугают развилки пути, – подумал он. – Среди людей легко заблудиться».

Часа через два пришла Марта. Она весь день проработала, так что даже стерла себе пальцы. Остановившись на пороге, она поглаживала себе руки. Беспокойным взглядом она окинула комнату.

– Ну, как ты? Получше? – спросила она.

– Как вчера.

– Когда тебя ждать домой? Скоро?

Юлианна кивнула:

– Еще денек-другой, и я буду в форме.

Марта сняла куртку. Потом уселась в кресло и взяла со стола яблоко. Она продолжала оглядывать комнату и расставленные в ней сувениры.

– Я собираюсь скоро уехать, – сказала она. – Если ты не против. За квартиру я, разумеется, расплачусь.

– И надолго? – спросила Юлианна.

– Сама не знаю. Думаю, примерно на месяц.

– Куда же ты?

– Наверное, в Южную Африку.

Юлианна ничего не сказала. Она лежала, держась рукой за висок. Марта встала и отправилась на кухню выбрасывать яблочный огрызок.

– Марта!

– Да?

– Что тебя заставляет все время куда-нибудь ездить? Почему тебя тянет во все эти незнакомые места?

Марта снова возникла на пороге. Она прислонилась головой к косяку. Ответ ее прозвучал словно вздох:

– Потому что я знаю, что они есть.

В пропаже Иосифа была виновата Марта, вспомнила Юлиана, убирая елочные украшения. Они уже уложили бумажные сердечки, сплетенные ею, когда она была еще ребенком, и большого картонного Деда Мороза, оставшегося от бабушки. Теперь на очереди были фигурки, изображавшие Рождество Христово. Их тоже привез из своих путешествий папа. Андерс Бие купил их в Вифлееме в 1972 году – в год рождения Юлианны. Деревянные фигурки представляли собой персонажей евангельской легенды, там были Мария, младенец в яслях, козы и три волхва, не хватало только Иосифа.

Юлианна, конечно, взяла вину на себя. Она, дескать, взяла его поиграть. Однажды в ненастный летний день ей вздумалось поиграть с рождественскими фигурками. Ей было тогда семь лет. Заводной автомобильчик вдруг показался скучным. Для кукол из набора Барби не было новых платьев. Вдруг она вспомнила об однотонных деревянных фигурках, изображавших религиозный сюжет, и ей нестерпимо захотелось ими поиграть. Она забралась на чердак и перерыла все коробки с елочными украшениями. Обнаружив наконец деревянные фигурки, она спустилась с ними в свою комнату. Вскоре позвонила Марта. Юлианна уговорила подружку прийти поиграть. Она взяла себе роль Марии и козочек, а Марта – Иосифа и всех остальных.

Тогда-то Иосиф бесследно пропал.

Юлианна ничего не сказала маме, и Бритта узнала о пропаже только в декабре. Пора было расставлять рождественские ясли, а где Иосиф? Бритта перевернула все коробки с украшениями и не могла понять, куда же подевался Иосиф. Вещи не могут вот так взять и испариться в воздухе, говорила она, и выражение у нее было прямо-таки расстроенное. И тут Юлианна призналась. Она думала, что мама рассердится, но мама только спросила, везде ли она поискала у себя в комнате. Юлианна сказала, что да. С тех пор Бритта ни разу об этом не заговаривала. Она знала, что Юлианна и без того будет вспоминать об этом случае каждое Рождество, заметив недостающего Иосифа.

Юлианна вспоминает о нем в декабре каждый год. Она вспоминает, как мама тогда сказала, что вещи не могут просто так испариться в воздухе. Иосиф должен быть там, где он затерялся. Скорее всего, он лежит у нее в комнате, очевидно, завалился в какое-нибудь недоступное место. Вещи не пропадают. Мы только теряем их из виду. И Юлианна представляет себе,как однажды, когда она заведет свою семью и уедет от родителей, они вынесут все из ее комнаты, чтобы сделать ремонт, и вдруг найдут Иосифа. Он где-то лежит и только ждет, чтобы его нашли.

Подъемные краны

Дублин, 1997

Шон Хегарти проснулся под звуки отбойного молотка. Его, как гайку, постепенно вывинчивали из сна, продолжавшегося два или, может быть, три часа. Сначала ему показалось, что сверлящий треск раздается у него в голове, и он подумал: «Сейчас она расколется! Сейчас я тресну и развалюсь на части». Он резко открыл глаза и попробовал оглядеться, но вокруг была тьма. Он очнулся в тот утренний миг, когда все пусто – ничто не начинается, не продолжается, когда у человека нет ни прошлого, ни каких-то заслуг. Затем понемногу все восстановилось под аккомпанемент грохота, доносившегося с верфи, которая была от него через дорогу. Два разных стука, звучащие вразнобой. Камнем по камню. Он встал с постели и раздвинул шторы. На улице шел дождь. Под окном проезжали редкие автомобили. Шины разбрызгивали воду, разрезая лужи. Он открыл окно и вдохнул воздух, такой же густой и тяжелый, как то, что распирало изнутри его голову. У него, как не раз по утрам, мелькнула мысль, что надо будет зайти в медпункт и попросить у доктора выписать какого-нибудь снотворного – неплохо бы иметь на всякий случай под рукой коробочку таблеток. Но тотчас же передумал. Это значило бы признать свое поражение. Он, Шон Хегарти, выдает пять новостей в неделю и скоро, если все получится, как он задумал, станет ведущим программы. Нет, черт возьми! Надо самому справиться и наладить дело со сном. Шон пошел на кухню, съел свои витамины и надел тренировочный костюм. Затем отправился на пробежку.

Он бежал трусцой по мокрым асфальтированным дорожкам тем же привычным маршрутом, каким и всегда, каждое утро. Иногда случалось, что он выбирал новый путь вместо примелькавшихся видов. Но Дублин – маленький город, где все было слишком знакомо. В промокших, отяжелевших ботинках он перебежал на другую сторону Пирс-стрит. Усталый и вымотанный вернулся в свою квартиру, принял душ и оделся в костюм. Оглядев себя в зеркале, он поправил узел галстука и зачесал назад волосы. За завтраком из мюсли с соевым молоком он послушал по радио новости, одновременно просмотрев три газеты. Постепенно опять наползла сонливость. Она нападала именно в это время, нет чтобы вечером, когда она была так нужна. Подперев голову ладонями, он закрыл глаза. На минуту ему захотелось снова стать ребенком, хорошенько угреться и отдохнуть. Но тело не послушалось. Шон провел ладонью по лицу и сложил газету. Затем схватил зонт и вышел под проливной дождь.

Он вернулся на родину четыре года тому назад с дипломом Нантерского университета. Возвращаться ему не очень хотелось, по сравнению с Парижем Дублин выглядел большой деревней. Родной город показался Шону скучным и провинциальным, каким-то унылым скоплением запущенных зданий, которое даже мэр сравнивал со второсортной скотобойней. Он знал, что его отец, работавший шофером такси, посадив в аэропорту иностранных клиентов, вез их кружным путем. Не для того, чтобы больше заработать, а чтобы не показывать им те трущобы, в которые превратился район в северной части города. Некоторые даже говорили, что туристам нужно выдавать специальные шоры. Хотя, впрочем, каким туристам? Иногда Шон сталкивался с ними; как правило, это были подвыпившие скандинавы, шатающиеся по пабам, литераторы, приехавшие пройтись по следам Леопольда Блума, поклонники «U2», разрисовывающие из баллончиков стены на Уиндмилл-лейн, и американцы, приехавшие с родословной в кармане. Туризм в Дублине был совсем не того уровня, что в Париже, где даже выпить бургундского или купить сумочку – это уже настоящее событие. Чем мог похвастаться Дублин, кроме Уотерфордского хрусталя, темного пива и длинного списка умерших писателей? Да почти ничем, говорил себе Шон, мечтавший вновь вернуться на Большие бульвары.

И все же что-то начинало меняться. Скоро и Шон расслышал рык кельтского тигра, как стали теперь называть ирландскую экономику. Тигр был голодный и рос не по дням, а по часам; напичканный гормонами благодаря финансовой помощи ЕЭС, он тучнел и набирался сил. На арену вышли ведущие мировые финансовые институты вкупе с компаниями «Хьюлетт-Паккард», «Интел» и «Ай-би-эм» и в кратчайшие сроки устроили в Дублине настоящий цирк космополитического масштаба. Журнал «Форчун» поставил Дублин на первое место среди самых привлекательных для бизнеса городов, и перемены посыпались как из рога изобилия, их было так много, что за ними уже не поспевали ни Дублинская корпорация, ни банки, ни городское планирование, ни даже само правительство. Старинные средневековые улицы и набережные реки Лиффи, пробужденные от векового сна, оделись в стекло на стальных каркасах. Складские здания превратились в торговые центры, лавки, торговавшие безделушками, – в ночные клубы, а в церкви Сент-Эндрюс, число прихожан которой к тому моменту сократилось до пяти человек, расположилось бюро туристической информации. Темпл-Бар, ставший чуть ли не трущобой, возродился в качестве нового культурного центра – места, где тусовались завсегдатаи ночных клубов, творческая интеллигенция, международная техническая элита и компании веселящихся англичан. Пресса, захлебываясь от восторга, провозгласила Дублин самым привлекательным центром туризма девяностых годов. В этом городе, дескать, есть все, чего только можно пожелать, кроме разве что стабильного климата. Число туристов подскочило до таких головокружительных цифр, что теперь, пожалуй, местным жителям впору было обзаводиться шорами. За тонированными стеклами вновь возведенных зданий самое молодое из всех европейских стран население трудилось не покладая рук, отвечая на звонки размножающихся, как кролики, мобильников и бесконечные послания электронной почты. Рык кельтского тигра звучал все громче, сотрясая барабанные перепонки американцев и японцев, которые устремлялись на остров с новыми строительными кубиками. Работы хватало всем, даже с избытком; каждый понедельник из Холихеда на пароме «Стена» приезжали на работу электрики, трубопрокладчики и столяры, которых называли «валлийским хором». Среди этого хора можно было расслышать единичные голоса, которые шепотом говорили о том, что народ полностью переменился, что появилось новое поколение индивидуалистов, для которого такие слова, как голод и нищета, отошли в область преданий. Однако к этим голосам мало кто прислушивался, пока жители частоколом громоздили над городским горизонтом подъемные краны. На смену векам униженности пришло время, когда они могли наконец позволить себе самодовольную ухмылку и, между прочим, солнечные очки от Ива Сен-Лорана. Скромно и застенчиво вело себя по-прежнему только солнце.

Шон работал репортером в отделе новостей государственного канала RTE. Он стал одним из трех новичков, принятых туда после окончания заграничных университетов, которые, вернувшись на родину, принесли с собой новый стиль письма, новые графические решения и экскурсы в область этики. Все это в добавление к личному потенциалу. Перспективам. Новому видению возможностей. Некоторые журналисты старшего поколения, те, кто перешагнул тридцатилетний рубеж, наблюдали за новичками с некоторой опаской. Зато директор станции, напротив, был очень доволен их железной волей и хлынувшим потоком новых идей. Эффект, по его словам, был такой, как от целой пачки ментоловых таблеток на простуженное горло. Шон каждый день прочитывал сводку новостей, отвечал на телефонные звонки и договаривался о выездах, прежде чем отправиться на место, чтобы сделать репортаж о новых градостроительных планах. Проявляя журналистское чутье, он умело монтировал материал, не смущаясь тем, что заставку могут запустить прежде, чем кончится сюжет. Постоянная спешка была для него нормой, спокойная работа – исключением. По вечерам он ходил в «Докеры», садился у стойки с полулитровой кружкой. Временами он видел на экране себя самого, с развевающимся через плечо галстуком и микрофоном, торчащим в руке, как мохнатый леденец на палочке. Но это случалось не каждый день. И не так уж часто. Лучше бы сидеть в студии в сшитом на заказ блейзере под выгодно освещающими тебя прожекторами и связывать отдельные сюжеты. Зацепиться за эту должность было пределом мечтаний. Он нисколько не сомневался, что получит ее, вопрос был только в том, когда это случится. Директор сказал, тут нужны голодные и жадные, надо, чтобы ты по-настоящему захотел. Хотения у Шона было предостаточно. И все-таки его одолевала тревога, потому что ему недоставало веры в себя.

Весной девяносто седьмого он купил квартиру на Уиндмилл-лейн. Это был новый квартал, выстроенный в районе старого дублинского порта на месте, где раньше стояли одни только склады и закопченные пабы. Сестра Шона Сиобхан была начинающим интерьерным дизайнером и обещала ему помочь отделать его жилище. Она была полна добрых намерений, но ей катастрофически не хватало времени, одновременно ее ждали другие квартиры, которые надо было оформить, и вообще в городе было полно баров, винных погребков и георгианских домов. Были выбраны сочетание мокко и кремово-белого цветов, кожа и стиль кубизма. В квартире Шона появился кофейный столик и бежевый диван – вот и вся, в общем-то, обстановка. Он чувствовал, что чего-то недостает. Минимализм – это ладно, но аскетизм еще не стал, кажется, последним криком моды. Шон предпочитал другие диваны, например, в «Ренардсе» или в «Лиллиз Борделло», его друзья тоже состояли членами этих ночных клубов, только чтобы не сидеть вечерами дома. Иногда забегала Сиобхан в изящном костюмчике от Брауна Томаса и панибратски ерошила ему волосы. Лишь после того, как оба вернулись из-за границы, они с младшей сестрой по-настоящему стали друзьями. Две метрополии – Лондон и Париж – оставили на них невидимую печать, своего рода формулу, заключавшую в себе требования, которые они собирались предъявить родному городу. Они мечтали о разнообразии и были в этом желании отнюдь не одиноки. Целое поколение вернулось домой, привезя с собой набор новых представлений эпохи фаст-фуда, компьютеров и коктейлей. И лишь изредка Шон думал о том, как странно, что их связывают с сестрой эти культурные открытия. Не история, не родство, а новинки, которые они оба повидали.

В тот год в Тихом океане расшалился Эль-Ниньо, вызвав в Ирландии небывало мокрое лето. Каждый день шел дождь, лишь изредка проглядывало солнце. Дворники работали во всю мощь, когда Шон припарковал свою машину возле здания радиовещательной компании RTE в Доннебруке. Это было около трех часов, и он только что закончил брать интервью. Мокрый по щиколотку, с пленкой за пазухой, он пересек отдел новостей. Налив себе чашку чаю и сделав мимоходом комплимент секретарше, он направился в редакторскую. Следом зашел заведующий отделом новостей и, жуя на ходу недоеденный бутерброд, показал свободной рукой на экран.

– Ну, как наши успехи? – спросил он.

– Неплохо, – сказал Шон и сунул пленку в проигрыватель. – Мне удалось разговорить мамашу. Она, конечно, плакала, но ее слова вполне можно разобрать.

– А что эксперты?

– Доктор Лафер считает, что это поколенческая проблема.

– Поколенческая? Я думал, что речь идет обэпидемии!

– Это я ее так назвал, не он. Я так понял, что он высказался в этом смысле.

Заведующий отделом новостей сунул в рот остатки бутерброда:

– Дай знать, когда у тебя будет готово!

Шон кивнул и закрыл дверь. Он принялся просматривать взятые за день интервью по поводу участившихся самоубийств среди молодых ирландских мужчин. Статистика выглядела удручающе, хотя в основном все это он знал и раньше. Ему неоткуда было взять какой-то пример, дать проблеме человеческое лицо, поскольку эти молодые люди уже умерли. Но он сумел взять интервью у одного из близких родственников, это была мать, недавно потерявшая двадцатитрехлетнего сына. Его нашли в комнате, напичканного амфетаминами. Шон вгляделся в мать на экране, она старалась не смотреть в камеру.

– Оптимистически, – произнесла мать. – Он смотрел на жизнь оптимистически. От него всем в доме передавалась радость. Вот здесь он вырос, с отцом, с другими детьми и со мной. У нас была обычная семья. – Женщина опустила взгляд на свои руки. Сложила их одну на другую, как бы стараясь удержать. – Мы им гордились. Он столько всего достиг. Не потому, что мы его заставляли, не думайте, что мы давили на него, просто он сам был такой увлеченный. Собирался стать архитектором. Он хотел что-нибудь построить у нас в городе. Иногда говорил, что передумал, что хочет стать режиссером. Или и тем и другим одновременно. Он снимал любительские фильмы и рисовал картины. Он много чем занимался. В нем были заложены безграничные возможности. Да, именно это слово мне приходило в голову – безграничные возможности.

Шон услышал за кадром собственное тихое покашливание:

– У него бывали спады настроения? Может быть, приступы депрессии?

Она помотала головой:

– Он был добрый и вежливый мальчик, все любили его. Учителя тепло о нем отзывались. Он всегда был впереди всех, иногда он бывал очень занят, очень занят. Но ему это нравилось. Его комната была завалена чертежами конторских зданий, дорог. Все в чертежах!

Она потянулась за чашкой, приподняла, отпила глоток кофе и снова отставила.

– Каждый день я спрашиваю себя, можно ли было что-то делать по-другому. Я не понимаю, что надо было делать. По сути дела, я не знала своего сына. Понимаете? Он был несчастен, а я ничего не замечала. Никто не замечал. Может быть, дело во мне? Или тут что-то другое? Ведь что-то же было не так. Что-то у нас ужасно не так, а мы не понимаем что.

Шон остановил картинку и остался неподвижно сидеть перед мерцающим экраном. В груди ныло. Глаза щипало. Он провел ладонью по лицу и вставил новую пленку. Он ткнул пальцем в кнопку и откинулся в кресле, глядя на появившегося на экране доктора Лафера.

– Ну, а что можно сказать о наркотиках? – услышал Шон собственный вопрос. – Они стали доступнее. Явилось ли это дополнительным фактором?

– По-видимому, нет, – ответил доктор Лафер. – В районах, где отмечено самое высокое потребление наркотиков, процент самоубийств как раз самый низкий. Однако есть и другие изменения в ирландском обществе, влияние которых до сих пор еще не изучено. Я имею в виду усиленную урбанизацию, развернутую индустриализацию и значительный рост национального продукта. Любой из этих факторов мог оказать решающее влияние на отмеченное статистикой увеличение числа самоубийств.

– Так вы полагаете, что это поколенческая проблема?

– Я полагаю, что, будучи подавленным, современный молодой человек более склонен лишить себя жизни, чем в свое время представитель предыдущего поколения. Возможно, это является следствием ускоренного развития общества, которое происходит в западном мире.

Шон нажал на кнопку «стоп». Полуприкрыв глаза, он ритмично нажимал пальцем на кнопку обратной перемотки. Пленка отматывалась назад, слова повторялись снова и снова. Так он просидел довольно долго, пытаясь выжать из них заголовок.

Потом он пешком брел по Уэстленд-роу, держа над головой зонт с бахромчатыми краями. Машину он оставил припаркованной возле своего дома и попытался вызвать такси, но телефон диспетчерской все время был занят. Он подумал было, не позвонить ли отцу, но быстро отбросил эту мысль. Транспортный поток еле двигался. Машины передвигались по городу примерно с той же скоростью, с какой сто лет назад ездили извозчики. И Шон отправился в «Ренардс» пешим ходом. Летний вечер выдался сумрачным. Город казался черным. Шон думал об умершем юноше, о его осиротевшей матери и словах, которые она сказала: «Что-то у нас не так, а мы не понимаем что». Это прозвучало как одно из правил, которые внушают ребенку, дурацкий стишок. Он отбросил эти мысли и кивком поздоровался с хозяином «Ренардса». Зал был полон наполовину: сегодня пятница, время еще раннее. Шлепая мокрыми подошвами, он прошел к бару и, заказав порцию виски, выпил ее очень быстро. Не потому, что хотел напиться, а потому что нечем было заполнить паузы между глотками. Соседи по стойке были одеты в замшевые куртки и остроносые башмаки, медленно потягивали что-то из высоких бокалов и цитировали прочитанное в «Ле Франс», между делом усердно набирая сообщения на мобильных телефонах. Одна женщина, стоявшая возле бара, пристально разглядывала Шона. У нее были худые руки, острые локти угловато торчали в стороны. Женщина улыбнулась. Шон ослабил галстук и почувствовал некоторую благодарность, увидев, что она направляется к нему. Они разговорились. Шон не очень прислушивался к ее словам, ведь он целый день брал интервью у разных людей и теперь выдохся. Но он был рад, что кто-то есть рядом, как буфер. Украдкой Шон холодной рукой провел под столом по ее ноге.

Он проснулся оттого, что у него онемела рука. Рука была прижата к подушке, на ней лежала голова той самой женщины. Он воспринял это как форму наказания. Он еще долго так лежал с онемевшей рукой. Женщина была бледнее, чем казалась накануне вечером. Тушь на веках размазалась. Во сне Шон пытался отползти от нее, и только рука застряла у нее под головой. Он осторожно потянул к себе руку и, перекатившись на другой бок, вылез из постели. Который же это час? Он не имел ни малейшего представления. Шторы были задернуты. Под дверью лежала кучка газет: «Ивнинг Геральд» и «Бай-энд-селл». В глаза бросилась составленная в ряд обувь. Он оделся и ненадолго остановился перед зеркалом. Тяжелый взгляд. Вытянутое лицо. В двадцать девять лет он уже выглядел собственным старшим братом.

Когда он вышел на улицу, было уже светло. Он взглянул на кнопки звонков у двери, но не мог разобраться, в какой квартире осталась спящая женщина. Может, он ее плохо слушал. Шон смачно сплюнул на асфальт и засунул зонт под мышку. Он потрусил по Уэстленд-роу, остановился на Спаре, чтобы купить субботние газеты. Несколько часов ему удалось поспать, и он обнаружил, что ему лучше спится в чужой постели, чем в своей собственной. В квартире у этой женщины чувствовались уют и покой. Она производила гармоничное впечатление. Почти усыпляющее. Но потом он там занервничал. Шагая по улице, он услышал, как запищал телефон. Его пробрал холод. Неужели это она звонит? Разве он дал ей свой номер? Шон не мог вспомнить. Он засунул газеты под мышку и посмотрел сообщение.

Шон.

Я в Дублине до четверга.

Хотелось бы встретиться.

Юлианна из Парижа.

Он так и замер, уставившись на дисплей. Юлианна из Парижа? Та большеротенькая девушка? Шесть лет молчания и вдруг ни с того ни с сего объявиться? Шону захотелось присесть. Он положил газеты на край тротуара, продолжая смотреть на дисплей. Шесть лет молчания были, но главным образом по его собственной вине. Она прислала ему три письма, на которые так и не дождалась ответа. «Письма! – подумал Шон. – Это же само по себе ненормально». С электронной почтой было бы проще, е-мейл и тогда уже существовал, можно было от случая к случаю обмениваться коротенькими сообщениями. Но она-то мечтала не о коротеньких сообщениях, верно? Юлианне требовались, как он понимал, многостраничные поэтические излияния, заверения в преданной любви. А это было не в его стиле. И зачем она хочет с ним встретиться? Почему вдруг именно сейчас? Увидела его, что ли, по телевизору? Вполне возможно. После своего дебюта на телевидении он стал получать самые странные обращения от людей, с которыми не виделся уже десятки лет. Но нет, Юлианна не тот человек, чтобы додуматься до таких вещей. Юлианна всегда была очень искренней. Душевная девушка, настолько душевная, что это даже действует на нервы. В конце концов Шон остановился на другом объяснении, а именно, что память о нем дремала в ее душе без малого шесть лет. «Очень странно! – подумал он. – Даже трогательно». Он еще раз перечитал сообщение, затем написал короткий ответ и отправился домой.

Утром по субботам Шон неизменно заходил в «Гроганс-Касл-Лаунж» на Уильям-стрит-Саут. Паб этот был отнюдь не шикарный, он не напоминал ни театральную ложу, ни эксклюзивный клуб для джентльменов и скорее походил на терминал паромной переправы, где обыкновенные мужики собираются у барной стойки в ожидании парома, который все никак не приходит. Обслуживала посетителей всегда одна и та же барменша с таким макияжем, что ее можно было принять за трансвестита. Шон заказал себе «гиннеса» и устроился в коричневой кабинке. Он развернул «Айриш таймс» и принялся изучать репортаж выходного дня. Каждый раз, как отворялась дверь, он невольно вскидывал голову. Она опаздывала. Стрелки уже подошли к четверти третьего, а она все еще не показывалась. Шон доел свой бутерброд и решил, что ничего страшного. Сегодня суббота, у него свободный день. И завтра тоже выходной. Тут он подумал, что, раз он все равно ничем особенным не занят, можно пойти навестить родителей, можно причалить в тихую заводь не отмеченного блистательной харизмой отчего дома в типовой высотной коробке. И в этот миг она появилась на пороге. Юлианна шесть лет спустя. Ему показалось, что она постройнела. И даже стала выше ростом. В руке у нее был мокрый зонтик; увидев Шона, она улыбнулась.

– Я опоздала, – сказала она. – Прошу прощения!

Юлианна прошла через зал к стойке и взяла себе пива. Ни рукопожатия. Ни объятий. Ничего. Шону показалось, что она изменилась. Волосы подстрижены и едва закрывают уши. По-летнему загорелая кожа. Она уселась перед ним без всякого стеснения, как будто прошел один день, всего несколько часов, с тех пор как они виделись.

– Ну и погодка! – сказала она, отхлебнув пива.

– Что, в Норвегии лучше?

– Не сравнить! У нас дикая жара, много лет такого не было.

Она обвела взглядом стены, на которых были развешаны произведения неизвестных самопровозглашенных талантов. Посмотрев на нее, он почувствовал себя вдруг неуверенно, лихорадочно стал придумывать, что бы сказать, но не находил слов. Когда они немного разговорились, он подумал, как странно разговаривать с ней по-английски. Французский давал ему раньше определенное преимущество. Оказалось, она пишет работу о Джойсе, о книгах, которые сам Шон так и не смог одолеть. Отчасти эту поездку в Дублин она предприняла ради поисков материала, отчасти для того, чтобы обновить путеводитель своего отца. Так сказать, подрядилась летом поработать. Дело довольно ответственное, сказала она, но, похоже, эта ответственность ее не смущала.

Она достала пачку «Кэмел» и вынула сигарету. Видеть это было неожиданно, и она показалась Шону еще более чужой и незнакомой. Она откинулась на спинку и выпустила в воздух серые колечки, продолжая говорить, в ней не чувствовалось никакого напряжения. От былой подавленности не осталось и следа. Она, можно сказать, стала другим человеком, хотя Шон не мог бы точно сказать, в чем заключается перемена. И только потом он понял. Все дело было в глазах. Они стали темными, непроницаемыми, словно два стиснутых кулачка. Это во-первых. А во-вторых, он стал ей совершенно не нужен. Если когда-то она и питала к нему какие-то чувства, то это давно прошло. Такая вот смешная история! Теперь, когда у него была работа его мечты, когда в его жизни появилось все, о чем он мечтал, – короче говоря, все, кроме ночного сна, – он стал ей неинтересен. Может быть, она уже пожалела о том, что затеяла эту встречу, может быть, заскучала. Он же, со своей стороны, как будто не мог к ней пробиться. Он с удовольствием перешел бы сейчас на французский, чтобы восстановить старые, отключенные линии связи. Но разговор продолжался на английском, на английском замирал, все чаще заходил в англоязычные тупики. «Может, она ждет извинений? – подумал он. – Может, она правда возненавидела меня за то, что я не отвечал на письма? Ладно, если она ждет, чтобы я поунижался перед ней, пожалуйста».

– Я так и не ответил на твои письма, – сказал он. – Я виноват и прошу прощения.

Она пожала плечами, затянулась сигаретой.

– Твое сообщение было для меня как гром с ясного неба, – продолжал он. – Я не ожидал, что ты меня еще вспоминаешь.

– Да, в общем-то, и не вспоминала, – сказала она. – Но вчера увидела тебя по телевизору. Репортаж о самоубийстве. Ты брал интервью у плачущей женщины. И я подумала, а почему бы не позвонить?

– Хорошо, что у меня оказался свободный день, – сказал он.

– Конечно. Но в любом случае это не имело бы особенного значения. После Парижа прошло уже шесть лет. Мы стали другими. Просто я хотела повидаться, вот и все. Узнать, как ты поживаешь.

Она улыбнулась ему. Равновесие было восстановлено. Они еще немножко посидели, затем она извинилась и сказала, что ей пора идти.

– Уже? – спросил он.

– Да. Мне надо работать.

– Ты будешь здесь до четверга?

– Да. Но у меня еще много дел.

Шон кивнул. Он ясно понял, что она не пойдет с ним к нему домой, поэтому даже не стал спрашивать. Он только отметил уравновешенный язык ее жестов, спокойствие лица, рассудительную речь. Она допила пиво и встала. Он проводил ее на улицу. Они попрощались, и она удалилась в направлении Темпл-Бара.

Шон двигался по Нассау-стрит вместе с субботней толпой, текшей от магазина к магазину. Проходя мимо, он взглянул в сторону Тринити-колледжа, перед которым выстроилась очередь туристов, желающих увидеть Келлскую книгу. [15]15
  Четыре Евангелия на латыни, вступление и толкования, украшенные огромным количеством цветных узоров и миниатюр; создана ирландскими монахами ок. 800 г.


[Закрыть]На лицо упала капля дождя. Вокруг раскрылись зонты. И внезапно его охватило чувство, что он бредет по другому городу, в другом времени, в зависшем отрезке собственной истории. Может быть, все сложилось бы как-то иначе, не повстречай он в Париже Юлианну? Нет, вряд ли. Остаться с ней значило бы сузить свои горизонты, упустить намечавшиеся возможности. Она ничего не изменила. Была просто встреча, и больше ничего. Небольшая передышка. Только тут его вдруг поразила мысль, что между ними не все еще кончено.

Кончено, подумала Юлианна. Закрыто. Отжило и умерло.

Она сидела в изножье широкой кровати с крахмальными простынями. На полу лежал голубой ковер. Такие же голубые гардины затемняли окна. Ее охватила вялость. Встреча была позади, и она держалась молодцом. Она стала другой, его вид не пробуждал в ней больше прежнего чувства, вообще никакого чувства. Встреча не оставила после себя ностальгических воспоминаний. Ничего, кроме безразличия. Все просто: он больше не вызывает у нее интереса. Ладно, он работает на телевидении, ну и что с того? Вместо него это мог бы быть кто угодно – старый одноклассник, случайный знакомый, с которым она летом работала или вместе ехала в поезде. Ей и самой показалось удивительно, как такая любовь, такое восхищение могли бесследно пройти всего лишь за несколько лет. Как эта улыбка, которая когда-то так кружила ей голову, вдруг вообще перестала для нее что-нибудь значить. Теперь она поняла, что раньше придавала ему слишком большое значение, что он занял в ее памяти такое место, какое можно сравнить с распятием на стене. Пора было выкинуть его и забросать землей так же, как она поступила с Гарретом Бабаром Эйлвудом Гоугом еще подростком.