Текст книги "Туристы"

Автор книги: Кристин Валла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Мадам пошла к дивану и села. По телевизору вновь крутили кадры войны в Заливе. Она убрала их одним нажатием пальца. Юлианна подсела к ней на диван и склонила голову на плечо старушки.

– Ну, как тебе сейчас? Хорошо? – спросила мадам Чичероне.

– Да, – ответила Юлианна, уткнувшись ей в плечо.

Мадам нашла рукой голову девушки и провела ладонью по ее темным волосам. Все в комнате дышало покоем.

– Я хочу, чтобы все оставалось, как сейчас, – сказала Юлианна. – Хочу, чтобы всегда так было.

Мадам вздохнула с улыбкой и погладила ее по виску.

– Я тебя очень хорошо понимаю, – сказала она. – Влюбленность – большая сила. Это могучее чувство. Но довольно нестойкое, дружочек!

– Вы хотите сказать, что это ненадолго? – Юлианна подняла голову и заглянула ей в лицо.

– Иногда бывает и надолго, – сказала мадам. – Но это уже совсем другое явление. Устойчивое чувство – это уже любовь.

Юлианна улыбалась с закрытыми глазами, стараясь остановить этот миг. Мадам чувствовала, как бьется пульс в молодом теле, как стучит чужое сердце, мужая, готовясь все побороть. С задумчивым выражением она потянулась за ящичком сигар и закурила «цветок саванны», которому суждено было стать в ее жизни последним.

Мадам Чичероне скончалась еще до наступления вечера, в парикмахерской во время мытья головы перед ополаскиванием. С улыбкой на лице она откинулась затылком на край раковины, потому что любила массаж головы чуть ли не больше всего на свете. И сердце ее остановилось – не от болезни, просто от усталости. Оно свое отработало. Улыбка постепенно застыла на губах, голова безвольно лежала на краю фарфоровой раковины. Лишь когда челюсть мадам отвисла, а глаза закатились, парикмахерша вскрикнула. Девушка бросилась из салона в служебную комнату, а мадам так и осталась с открытым ртом, словно с потолка в него лился бурбон. К счастью, за дело взялась другая дама, которая уже всякого в жизни повидала, включая покойников, так что мадам Чичероне положили в гроб с новой прической. Ее похоронили на Монмартрском кладбище, в день похорон метеорологи забастовали, и носильщики с гробом чуть не падали от порывов ветра. Провожали покойницу только Юлианна и Шон; пряча лицо от ветра, они стояли, склонив головы. Могилы вокруг были украшены розами. Деревья простирали над ними голые ветки. Потом над старым кладбищем пошел снег и укрыл могилы белой пеленой.

У мадам не осталось наследников, и завещания она не писала. Да и не так уж много добра осталось после нее. Заходили люди с соседних улиц, разбирали понемногу кое-какие вещи. Кто-то складную ширму. Кто-то ножи с ручками из слоновой кости. Старую радиолу. Родственники ресторатора потребовали вернуть им кофеварку, а заодно взяли еще видеомагнитофон и телевизор. Взятые напрокат фильмы народ так и оставил у себя. Антиквары с Рю-де-ла-Шаронн неплохо поживились старинной мебелью, а те вещи, которые не представляли ценности, можно было сбыть в субботу утром на рынке. После того как были вынесены кровати, Юлианна спала на матрасе возле очага. Там и застал ее Шон, заглянув однажды после занятий в университете. Юлианна сидела на матрасе и ворошила кочергой угли в камине.

– Я уеду домой, – сказала она. – У меня совсем нет денег.

Шон кивнул и сел рядом.

– Я бы рад тебе помочь, – сказал он.

– Ты тоже без денег.

– Да.

Она отложила кочергу и обняла руками колени:

– А как же мы с тобой? Что будет с нами? Мы будем писать друг другу, правда?

– Конечно, – сказал он, бросая использованный билетик метро в камин. – Хотя поддерживать связь будет нелегко, – продолжал он. – Это далеко. Ты же понимаешь, верно?

Она обернулась к нему лицом. По щекам катились две большие слезы:

– Я думаю, мы справимся.

Шон кивнул и привлек ее к себе. Он целовал ее в шею и медленно качал в своих объятиях. Так они сидели, пока не догорели дрова.

В тот же вечер она пересмотрела весь оставшийся хлам, на который никто не позарился. В одном из ящичков телевизионной тумбы обнаружился портрет мадам в двадцатилетнем возрасте. Мундштук. Колода карт. Пачка «Цветов Саванны». Юлианна взяла пачку и отправилась на чердак. Там она открыла окошко и вынула одну сигару. Запах был пикантный. От сигары пахло пожилой дамой. На улице пошел снег. Небо было затянуто густыми тучами. Юлианна сделала несколько затяжек, и ее чуть не стошнило. С сигарой в руке она спустилась в гостиную и нашарила в кухонном шкафчике бутылку бурбона. Она забрала ее с собой на чердак, села у окна и откупорила. Горло точно ошпарило кипятком и продолжало жечь. Это была хорошая боль, она заполнила пустоту. И с каждым новым глотком бурбона курилось все лучше и затягиваться дымом становилось легче. Захмелевшая и разомлевшая от тепла, она, вывесившись из окна, смотрела на дома, трубы которых высились на крышах, словно кактусы среди медной пустыни. Как много черепицы, думала она. Сколько же это нужно было терпения! И она продолжала курить, глядя на медленно падающий вокруг снег, сыпавшийся на дома и людей, как ледяной анальгетик.

* * *

«Тоника Винтедж» находится на углу улиц Шёнингсгате и Шульцгате. В этом магазине полно раритетов: черные манекены, облаченные в толстые шубы. Роскошные украшения. Старинные платья. Лаковая обувь. Когда открывается дверь, раздается звон колокольчика. Все помещение пропахло ароматическими курениями. Магазин состоит из пяти залов, каждый из них имеет свое название и отличается от других. В первой, черно-белой, комнате, стоит сама Тоника. Эта элегантная дама в канареечно-желтом платье руководит магазином с середины семидесятых годов. До этого она работала секретаршей у директора судоходной компании. Сейчас она называет себя старьевщицей, что совершенно не соответствует истине, поскольку ее лавка полна подлинных сокровищ. Среди них можно, например, отметить вышитое полотенце Джонни Логана, [10]10
  Поп-певец из Ирландии, во второй половине 1970-х гг. дважды побеждал на конкурсе Евровидения.


[Закрыть]купленное на фестивале Момаркедет в 1980 году. Авторское платье Пера Спука [11]11
  Известный норвежский кутюрье.


[Закрыть]из голубой парчи, выполненное им еще в качестве экзаменационной работы. И черное платье, некогда принадлежавшее Мэрилин Монро.

Квартира семейства Бие расположена как раз на этой улице. Юлианна часто застает мать у «Тоники». Бритта Бие сидит на полосатом, как зебра, диване в самом большом зале, который называется «бесстрессовой зоной». На потолке – массивные люстры, а в левом углу – камин. Шанель II, признанный самым маленьким йоркширским терьером нашего времени, семенит лапками, бегая между платяными штативами. В другом углу дивана сидит фру Брок, соседка семейства Бие. При виде Юлианны она вся расплывается в улыбке.

– Ой, неужели же это и вправду ты? – говорит она. – А ты, Бритта, мне даже ничего не сказала. Надо было предупредить меня! А то я могла бы ее пропустить.

Обернувшись к Юлианне, она продолжает:

– Ты стала какая-то не такая.

– Это прическа, – отвечает Юлианна. – Ужасно захотелось чего-то новенького.

– Да, личико у тебя очень хорошенькое, так что тебе идет. Поди сюда, сядь с нами. Расскажи мне все. Ты по-прежнему живешь в Лондоне?

Юлианна кивает.

– У этого мужчины?

– Да.

– Скажи мне, – просит фру Брок, придвигаясь поближе. – Между вами вообще что-то было? Или все это так, для видимости?

– Ну, знаешь, Эрле! – вмешивается Бритта.

– Да я же сама читала в «Смотри и слушай»! Так неужели нельзя спросить, когда можно выяснить все за одну секунду?

Юлианна с улыбкой наклоняется к соседке и шепотом на ушко сообщает ей ответ.

– Ага! – восклицает фру Брок. – Так я и думала!

Мать бросает на Юлианну заинтересованный взгляд. Юлианна отводит глаза. Она терпеть не может такие объяснения. Ей очень хочется рассказать матери про ключик, но она молчит. Она заранее знает, какая на это последует реакция. Если бы она была такая же сильная, как мама! Но она трусиха.

– Ну, ты, наверное, много времени проводишь в разъездах, – говорит фру Брок. – А я еще помню, как в детстве тебя укачивало в машине. Когда вы приезжали после летнего отдыха, ты всегда была бледная как полотно. Не мне, конечно, говорить, когда и сама-то не переношу даже автобуса, мне сразу становится плохо. Но зато я никуда и не ездила. Как-то, еще в шестидесятые, мне пришлось слетать в Берген, но с тех пор я никуда, и никто, честное слово, меня не заставит! Мне было так плохо, голова кружилась, и вырвало несколько раз. Хотя тогда, конечно, было не то, что сегодня. Тогда ты чувствовал, что летишь, и тряска была, а уж на воздушных ямах только гляди, как бы не переломать руки и ноги!

– Сейчас все проще, – говорит Юлианна. – От этого есть таблетки.

– Может, и так, – ответила фру Брок. – Но лет-то мне уже шестьдесят восемь. Мне и дома хорошо. Если подумать, так я и без того много что повидала: играла в казино Лас-Вегаса, ездила на мопеде по Шанхаю, каталась на лыжах в Альпах, видела мост Золотые Ворота, побывала во Дворце Миллениума в Лондоне и на маяке в Босфорском проливе. Я даже прыгала с парашютом с Эйфелевой башни!

– Но ты же говоришь, что никогда никуда не ездила!

Фру Брок засмеялась и отставила чашку:

– Джеймс Бонд, дружочек! Все – Джеймс Бонд! С Джеймсом Бондом я объездила весь свет. Это куда дешевле и куда как безопасней!

A Touch of France

Осло, 1993

Много лет жизни Себастьян Оливар провел в ожидании под безымянными дверями и занавешенными окнами, за толстыми каменными оградами садов, загораживавшими все, что делается внутри. Дни его проходили без определенного распорядка, все зависело от объекта съемки. Себастьян был там, где находился в данный момент намеченный объект. Лондонские знаменитости, иногда появлялись перед камерой, иногда – нет, награждая фотографа-портретиста за каждый – увы, слишком торопливый – сеанс злобными взглядами вместо приветствия. Теперь они его уже знали, видали не раз и не два возле красной ковровой дорожки. Себастьян охотился за ними не столько ради их звездного блеска, сколько ради того, чтобы платить по счетам, чтобы как-то удержаться на плаву в этом городе, где жизнь все дорожала и дорожала.

Лето было самым урожайным сезоном. В летнее время юбки укорачивались, а декольте увеличивались, пополняя его банковский счет. Во время Уимблдонского турнира он фотографировал звезд мирового тенниса за всевозможными занятиями, не имевшими отношения к теннису. Затем начинал осаду одних и тех же королевских балконов, одних и тех же ресторанов, в которых бывала принцесса Диана. Часто это делалось в обществе других папарацци – одноглазых бандитов, прячущихся в тени и приветствующих друг друга короткими кивками; попадая в очередной раз в неприятности, они оказывали друг другу поддержку. Выручая друг друга, они, тем не менее, все охотились за таким кадром, которого ни у кого, кроме них, не будет, за тем единственным снимком, который потом облетит всю мировую прессу и будет перепечатываться из года в год. Никому было неведомо, когда подвернется такой случай. Себастьяну тоже. Но он продолжал его ждать и долгое время думал, что для этого требуется только терпение. Однако это было не так. От папарацци требовалась еще и вера. Пожив у родственника на окраине Лондона, он переехал в Южный Кенсингтон, где снимал теперь комнату. Квартирной хозяйке Элис было за тридцать. Эта бездетная, незамужняя женщина занималась исследованиями в области физиологии питания. От нее Себастьян впервые услышал про вредоносные углеводы, от которых в организме образуются шлаки, в результате чего давление подскакивает выше крыши. Элис ставила в пример животных. Животные не пекут хлеба и не жарят картошку. Они не пьют ни колы, ни кофе. Животные питаются корнеплодами и травой, некоторые поедают друг друга. Себастьян посмеивался над ее теориями, посмеивался надо всем, что он знал о ней, а она о нем. Их сожительство носило на себе печать вынужденной необходимости, это было бытовое содружество, где взаимная потребность возникала как отклик одного на потребность другого. Случалось, что под покровом ночи они потихоньку приходили друг к другу, залезали один к другому в постель, чтобы удовлетворить ту или иную потребность. Тут была не любовь и даже не желание, а скорее просто тяга, чтобы кто-то был рядом. Элис, как и Себастьян, знала, что для него существует только одна женщина. Ему никогда не суждено ее добиться, но он все равно любил ее такой же возвышенной любовью, как и весь остальной мир. Каждый день он бегал за ней и всегда в конце концов находил безудержно рыдающую или смеющуюся среди бушующего вокруг нее моря слухов и рейтинговых подсчетов. В каком-то смысле этого было достаточно; при встречах с Дианой у него включался весь спектр эмоций. Она пробуждала в нем чувство бесконечной преданности и бессилия, то есть ту бурю переживаний, которую только женщина способна пробудить в мужчине. Но при этом он вынужден был обходиться без соприкосновений. Он не мог обнять ее, не мог протянуть руку, чтобы утешить. И тут взамен нее на помощь приходила Элис с ее материнским теплом и всегда щедро открытыми для него объятиями.

Осенью он отправлялся в Севилью. Он приезжал туда, чтобы навестить родителей, которые одиноко коротали свой век вдвоем; они встречали его в аэропорту, и с каждым прилетом он отмечал, что их волосы побелели еще чуть больше по сравнению с прошлым разом. У него не было чувства, что вот он и дома; напротив, на родине он все сильнее ощущал себя чужим. Через силу он заставлял себя встречаться с друзьями детства, которые, побросав матерей, обзавелись взамен их более молодыми подобиями. Его встречали шутками и хлопали по плечу, показывали снимки, сделанные во время летнего отпуска, попутно сетуя на их плохое качество, никудышное по сравнению с журнальными фотографиями. Себастьян рассказывал о лондонских знаменитостях первой и второй величины, выгребая из памяти все сплетни, какие ему довелось слышать. Они жадно слушали, но ему казалось, что его слова не задерживаются у них в голове, точно все его истории звучат для них как что-то не относящееся к реальной жизни. Их существование протекало в одних и тех же тесных границах, они чувствовали себя хорошо, оставаясь близорукими, и не стремились расширять свои горизонты. Себастьяну больше нравилось быть одному. Днем он любил сидеть в тени под тентом уличного кафе, глядя на проезжающие мимо в сторону Пласа-де-ла-Энкарнасьон автобусы. Севилья казалась ему сонным городом, ископаемой окаменелостью, переполненной туристами. Дома ему не сиделось, атмосфера родительской гостиной его подавляла; начинало казаться, что стены тесного помещения неуклонно сдвигаются, готовые его задушить. Он легко уезжал, легко возвращался в Лондоне к знакомой, наезженной колее. Вернувшись, он проводил на мерзлых улицах ноябрь и декабрь и пропускал Рождество, игнорируя его существование.

Каждый год он в январе уезжал отдыхать. Он отправлялся куда-нибудь, чтобы дать отогреться своему промерзшему организму, неизменно выбирая один и тот же пункт назначения – Осло, Норвегия. Более теплого места Себастьян не знал. Впервые он съездил туда навестить сестру, когда был еще подростком, и замер в ее гостиной с раскрытым ртом. Он долго изучал воздух в этой комнате, ему казалось, что этот воздух можно пощупать, он оставлял ощущение войлока.

– В доме же нет людей, – сказал он изумленно. – Почему же тут так тепло?

Нурия рассмеялась над его словами.

– В Норвегии люди не отключают ток, когда уходят из дома, – сказала она.

Себастьян посмотрел на горящие лампы, обогреватели, работавшие на полную мощь. Нурия сказала правду, все приборы были включены. В квартире Нурии никогда не было холодно. В Севилье у них был только рефлектор под столом, чтобы греть ноги, обернув их сверху пледом. Холодные каменные полы все равно невозможно было согреть, а в Норвегии полы были деревянные, они напитывались теплом и хранили его крепко, как государственную тайну. А ванные? В Севилье в ванных с отделанными известкой и плиткой стенами стоял ледяной холод, в Норвегии же пол в ванной комнате был обжигающе горячий. Стены грелись изнутри, тепло поднималось от пола, и, выйдя из-под душа, ты мог ступить на горячие плитки пола. Плитки никогда не остывали, холодные плитки норвежцы могли встретить только на юге, хотя зачем им было ездить в отпуск на юг, Себастьян никак не мог понять. Ведь в норвежской ванной было жарче, чем в тропиках!

Он проводил в Осло две недели, почти не выходя на улицу, где стояла нестерпимая стужа. Поэтому он предпочитал валяться на диване, щелкая каналами телевизора: спортивные передачи, сериалы и фильмы. Как правило, все шло по-английски, и это было очень хорошо, поскольку его амбиции не заходили так далеко, чтобы взяться за изучение норвежского языка. Телевидение, на взгляд Себастьяна, оказалось хорошим педагогом; телевидение помогло ему исправить его ломаный, смешанный с испанским английский, раз и навсегда разделив для него эти два языка. Экран забрасывал его словами, которые западали ему в голову и переваривались там, пока он не извлекал их из памяти, когда в этом возникала потребность. Долгое время овладение речевым запасом протекало бессознательно, пока однажды, приехав зимой в Норвегию, он не услышал от Юлианны, что пора бы ему сделать над собой усилие. Пятнадцатилетняя Юлианна с ее очками в красной оправе и мелкими кудряшками перманента на голове в год его второго приезда в Осло.

– Себастьян, – сказала она ему тоном взрослой учительницы, – ты на пять лет старше меня и живешь в Лондоне. Почему же я говорю по-английски лучше, чем ты?

Сказав это, она опустила глаза и попросила извинения. Себастьян ответил, что ей совершенно не за что извиняться и ее успехи, вероятно, объясняются частым общением с Каррингтоном и Косби. [12]12
  Родни Каррингтон, Билл Косби– популярные американские комики.


[Закрыть]

– В Севилье Билл Косби разговаривает по-испански, – сказал Себастьян.

– А почему? – спросила она.

– Чтобы мы его понимали.

– А почему же вы сами не учите английский?

– Нам больше нравится, чтобы Билл говорил по-испански.

Юлианна немножко подумала, подергала себя за кудряшки.

– А что же вы делаете, когда сами едете за границу?

– А мы никуда не ездим.

– Почему?

– Потому что Севилья – лучший город на свете, – ответил он с усмешкой.

Когда у Нурии один за другим пошли дети, а было их много, Себастьян стал большую часть времени проводить с Юлианной. Она уже ходила в гимназию, продолжала расти, стала носить контактные линзы, у нее появились грудь и стройная талия. Кудряшки исчезли. Волосы отросли до плеч. Он виделся с ней только один раз в год и поэтому замечал изменения, в каждый приезд обнаруживая в ней что-то новое и незнакомое. Из года в год он делал ее фотографии, стараясь щелкнуть как-нибудь незаметно, но, вернувшись в следующий раз, всегда обнаруживал, что она непохожа на свои снимки. Ее внешность не была безупречна, даже напротив, но в сумме эти изъяны составляли самую суть ее очарования. Юлианна и Себастьян ходили в коричневые кофейни и пили кофе из белоснежных чашечек. Они ходили на вечеринки, где ее подружки стреляли в него глазками и тихонько хихикали в бледную ладошку. Здесь он снова почувствовал себя достопримечательностью. Он часто сидел в уголке и наблюдал оттуда, как Юлианна, скажем, кружится на одной ножке. Конечно, она была ребячлива, как-никак на пять лет моложе его, но ему нравилось наблюдать за тем, как в ней отчаянно борются взрослость и детскость. Ему самому не довелось вот так пережить юность, незаметно переходя в мир взрослых людей. Себастьяну было шестнадцать, когда он сел в самолет и улетел в чужой город. А там уж за него взялся Лондон и недрогнувшей рукой резко растянул мальчишку за ноги и за уши, сделав из него взрослого мужчину.

Увидев Юлианну в кафе «Бахус», он подумал, что с ней то же самое сделал Париж. Она стояла на середине винтовой лестницы и вытирала пыль с ангела, который весело болтался, подвешенный к потолочной балке. Юлианна была все так же добродушна, готовая, чуть что, сразу улыбнуться. Едва заметив его, она тотчас же просияла во все личико. Она сунула тряпку в карман, спустилась с лестницы и обняла его. Только тут он разглядел, что она изменилась: фигура стала худой и угловатой. Передник свободно висел на костлявых бедрах. Щеки провалились, от груди вообще почти ничего не осталось. Она стала похожа на мальчика и выглядела как ребенок, словно вернулась в детский возраст.

– Как здорово, что ты появился! – сказала она. – Прошло почти два года, как мы не видались.

Она опять улыбнулась. Себастьян отметил, что ее улыбка тоже изменилась. Казалось, только улыбка в ней налилась тяжестью.

– Расскажи о Париже! – попросил он.

– Непременно, – согласилась она. – Хочешь кофе?

Он кивнул и сел за столик возле окна. Юлианна скрылась за прилавком, где были выставлены пирожные. Атмосфера кафе дышала уютом. У окошка сидел студент и читал Сартра. Под вытянувшимися в ряд золочеными зеркалами сидела влюбленная парочка, синхронно затягиваясь сигаретами. Себастьян посмотрел в окно на решетку церковной ограды. Мимо проехал трамвай. Юлианна поставила перед ним чашечку капуччино, подсела рядом и закурила сигарету.

– Ты куришь? – удивился он.

Она кивнула:

– Научилась в Париже. Конечно, я и не думаю этим гордиться.

Она склонила набок голову. В воздухе поплыли серые колечки. Без особой охоты Юлианна начала рассказывать о своей жизни студентки-прислуги. Все сложилось не так, как она себе представляла. Это Себастьян уже знал по рассказам Нурии. Однако Юлианна говорила об этом довольно равнодушно, как бы стараясь поскорей отделаться, и быстро перевела разговор на него. Голос ее звучал спокойно. Каждую фразу она завершала улыбкой.

– Ну, а как поживаешь ты и семейство Виндзоров?

– Превосходно, – сказал он. – Королевский дом насквозь пропитан неверностью. Хорошие времена!

– И ты по-прежнему живешь у Элис?

Он кивнул:

– Тут все в порядке. Мы с ней прекрасно ладим.

Она затушила сигарету и поднялась. То и дело появлялось что-то, что нужно было прибрать. Себастьян смотрел, как она работает. Она вытерла столики, выбросила окурки из пепельниц, подобрала с полу упавшую вилку. Казалось, каждое грязное пятно, каждая перепачканная вещь, каждый окурок и валяющийся огрызок молча зовет ее. Время от времени она поглядывала на Себастьяна и улыбалась. В этой улыбке ему почудилось что-то щемящее. Отчего она так исхудала? Что с ней случилось в Париже? Юлианна подошла к его столику и остановилась с подносом под мышкой. Он заставил себя удержаться от вопроса, который вертелся у него на языке, и вместо этого спросил:

– Как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь пообедать вместе на выходных?

Юлианна испуганно вскинула на него взгляд, в котором промелькнул, как ему показалось, неподдельный испуг, но тотчас же справилась с собой и сказала:

– Ну конечно! А куда?

– Не хочешь куда-нибудь, где французская кухня?

– Отчего же! Можно.

В ее голосе ему послышалось нежелание. Она двинулась дальше и снова обошла с подносом все столики. Он видел, как она сгребает в ящик недоеденные пирожные и круассаны, которые успели набросать посетители, как только она закончила предыдущий обход. Себастьян ожидал, что она еще раз подсядет к нему. Но она больше не подошла, слишком много было уборки. Ему показалось, что она словно бы избегает его взгляда. Может быть, он что-то не так сказал? А вдруг она не захочет с ним обедать? Со вздохом он отодвинул от себя чашку, надел куртку и вышел.

Затем он пошагал по улице Карла Юхана, отоварился в «Нарвесен» английскими газетками-таблоидами и расположился с ними за кружкой пива в «Оригиналь Нильсен». Бар был полупустым. Со стен на Себастьяна взирали легендарные звезды джаза. Голос Пегги Ли вносил в сигарную дымку сентиментальный оттенок. Он проглядел по порядку все газеты. Они были переполнены изъявлениями любви принца Чарльза к Камилле Паркер Боулз, а также очерками о том, как Диана встретила Рождество одна и без детей. В «Смотри и слушай», куда он тоже иногда продавал свои снимки, была помещена фотография Дианы с сыновьями, на которой они купались в Карибском море. Она, казалось, беззаботно плескалась в волнах, вид у нее был почти счастливый, и это зрелище согрело ему душу. На снимке он увидел другую Диану, непохожую на ту, какой он ее запомнил в прошлом году, когда ее, можно сказать, выжили из дома, отлучив от семейного крута и вынудив праздновать Рождество в одиночестве. Тут его мысли обратились к собственным рождественским планам. Ему уже давно не приходилось проводить этот праздник в дружеской компании. Но Себастьян Оливар не придавал значения праздникам и редко испытывал чувство одиночества. Зато часто замечал его у людей, которых фотографировал, особенно у принцессы Уэльской Дианы. Очевидно, они очень остро переживают от сознания, что они совершенно одни. Первые признаки обнаружившейся в последнее время измены – изолированность, булимию – он начал замечать уже очень давно. И однако же, вопреки всем этим несчастьям, трудно было найти человека, которого любили бы так, как Диану. Но Себастьян понимал, как хрупко ее благополучие, как мало надо, чтобы все у нее рухнуло. Нам не нужна. любовь тысяч людей. Нам нужен один-единственный человек, и этого-то одного у нее как раз нет.

Едва проснувшись, Юлианна начинала думать о еде. Всю ночь ей снилась еда, колоссальные пиршества, на которых она была единственным едоком. Эти сны кончались всегда одинаково – мощными приливами стыда, которые вал за валом сотрясали все ее существо. Проснувшись окончательно, она чувствовала облегчение. Стыд был частью сна. Живот ее был пуст и недовольно ворчал, пока она разглядывала его в зеркале. Она спрашивала себя, не слишком ли он толстый, то есть не о том, толстый он или нет, потому что в том, что он толстый, не было никакого сомнения, она спрашивала себя, потолстел ли он или похудел по сравнению с тем, что было вчера. Она пошла в ванную и встала на весы. Стрелка замерла на пятидесяти пяти килограммах. Юлианна облегченно вздохнула. То же самое, что вчера. И позавчера. Но не то, что было в прошлом году, вот тогда она и правда была толстой. Едва она об этом подумала, как на нее накатил страх; страх пронизал ее до самого солнечного сплетения. Став под душ, она вымылась три-четыре раза. Ей все казалось, что она недостаточно чистая. Затем она оделась и пошла на кухню; читая газету, попила кофе. Потом, пока шла к трамвайной остановке, выкурила еще две сигареты.

Под дверью читального зала она была, как обычно, еще до открытия. На часах – без нескольких минут восемь. Она принесла с собой полную сумку книг, которая болталась слева, оттягивая плечо. Она всегда садилась на одно и то же место, вынимала содержимое сумки и раскладывала его на столе. Порядок, в котором должны были лежать вещи, был строго определен раз и навсегда и никогда не нарушался. Она чувствовала себя спокойнее, когда вещи располагались именно так: книги на полке, ручки в углу, тетрадь под рукой, а справочники посередине. Она часами просиживала за столом, прорабатывая очередную порцию заданий. Подчеркивала нужное карандашом и делала выписки, складывая их затем в папку. Другие студенты обращались к ней, чтобы переписать те или иные конспекты. Все уже знали, что она работает тщательно и записи делает разборчивым почерком. Покурить она выходила на улицу, а не в столовку вместе с другими сокурсниками, она не переносила столовскую вонь. Она предпочитала курить глубокими затяжками, стоя на крыльце. Не самое полезное, что можно придумать, но надо же было чем-то заполнить пустое нутро! Во время ленча она перекусывала совсем немного: два ломтика хрустящего хлебца и банан. Иногда запивала это вместо десерта «колой лайт». Затем продолжала работу, делала выписки о процессе Дрейфуса, об использовании конъюнктива, о самоубийстве мадам Бовари. В шесть часов она уходила домой. Пересекала парк возле полицейского участка Грёнланда [13]13
  Район Осло.


[Закрыть]и возвращалась совершенно изнуренная, еле волоча ноги от голода.

Она начинала ощущать запах еды еще на лестнице. Индиец с третьего этажа как раз в это время готовил обед. Она тоже принималась варить рис или пасту и расправлялась с приготовленной едой за несколько минут. Это было, бесспорно, главным событием дня. Лишь изредка, вот как сегодня, в ее жизнь вторгалось приглашение пообедать, нарушая заведенный порядок. Сегодня можно пообедать в ресторане, очевидно французском. Юлианна сидела за кухонным столом, держась рукой за живот, думая о вещах, которые входили в понятие французской кухни: об улитках и телячьей печенке, курятине в вине и утиных грудках. Вот, например, улитки – это же, наверное, нежирная пища? А утятина? Впрочем, если есть только мясо, это, должно быть, не так уж страшно. А соус можно снять ложкой и оставить на тарелке. А вдруг он будет настаивать на десерте? Юлианна пошла в ванную и еще раз проверила свой вес. Она надела платье и подвела глаза тушью. Затем провела ладонью по животу, точно разглаживая лишнюю складку, и, задержав дыхание, внимательно посмотрела на себя в зеркале. К тому времени, как она вышла из дома, на улице похолодало. Асфальт покрылся ледяной коркой. Уличные фонари стали похожи на призрачные цветы. Над головой стояло черное, беззвездное небо.

В конце Эвре Слотсгате – Верхней Дворцовой – показались огни французской пивной. Она никогда еще не бывала в этом ресторане – «A Touch of France». [14]14
  «Оттенок Франции» (англ.).


[Закрыть]Ступив на порог, она на мгновение остановилась, окидывая взглядом людное помещение. Под потолком крутятся большие вентиляторы. На стенах – сплошные зеркала. На красном угловом диванчике сидел Себастьян, читая меню. Завидев ее, он улыбнулся. Юлианна сняла шубку, села и поправила платье. Оно все время сбивалось на сторону, словно ему не за что было на ней зацепиться. Она что-то невнятно промямлила насчет своего опоздания. Он улыбнулся, пожал ей руку. Ледяными пальцами она зажгла сигарету и раскрыла меню. Перед глазами встал длинный перечень блюд с длинными французскими названиями. Взгляд побежал по строчкам, выискивая что-нибудь простенькое и безобидное, затем переметнулся в сторону кухни: оттуда выносили источающие пар тарелки. В зале резко пахло козлятиной и горячей рыбой.

– Возьмем какую-нибудь закуску, да? – спросил он.

– Закуску?

Ну да! Часто ли мы обедаем вместе в ресторане?

Она перевела взгляд на первую страницу. Еще и закуска! Как же она этого не учла! Он решил шикануть, дескать, кутить так кутить! В улитках действительно немного калорий, но они буквально плавают в масле. Так, об улитках не может быть и речи! То же самое относится и к луковому супу, он покрыт пенкой из плавленого сыра! Ее затошнило при одной мысли об этом, желудок от отвращения свело судорогой. Гусиная печенка? И думать нечего! Козий сыр? Ни за что!

– Устриц! – заявила она официанту.