Текст книги "Голос сердца"
Автор книги: Кришан Чандар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Однажды утром, когда Лачи собралась идти на рынок, перед ней предстал отец Гуля – Баллучи.
– Мне надо серьезно поговорить с тобой! – сказал он.
Лачи испугалась.
– У меня сейчас нет времени, я тороплюсь на рынок.
– Ничего, поговорим по дороге.
И они пошли рядом. Но Баллучи все не начинал разговора. Половину пути прошли молча. Наконец Лачи сама заговорила:
– Что вы хотели мне сказать?
– Оставь Гуля! – произнес Баллучи, не глядя на нее.
– Почему?
– Он мой сын!
– Но мы любим друг друга! – возразила она.
– Если он женится на тебе, меня исключат из общины – ты ведь цыганка!
– Но и мы принадлежим к общине…
– Какая может быть община у цыган? Сегодня здесь, завтра там. Стоит тебе уйти отсюда, и мой сын забудет тебя.
Лачи не ответила, Баллучи вытащил из кармана деньги.
– Здесь триста пятьдесят рупий, – сказал он. – Возьми себе эти деньги и оставь моего сына!
– Нет! – сказала Лачи и ускорила шаг.
– Хорошо, я прибавлю еще пятьдесят, – и Баллучи полез в карман. Руки его дрожали.
Не взглянув на деньги, Лачи отстранила его руку и молча пошла вперед. Но Баллучи догнал ее.
– Так слушай же, что я хотел тебе сказать, – задыхаясь, проговорил он. – Выходи замуж за меня!
– За тебя? – изумилась Лачи.
– Да, за меня! Я сделаю тебя счастливой! Ты посмотри на Гуля и посмотри на меня, – и Баллучи расправил свои усы. – Ты будешь счастлива со мной. У меня есть деньги, очень много денег. С тех пор как я увидел тебя в больнице, я схожу с ума!
Лачи вдруг захохотала.
– Почему ты смеешься? – вспылил Баллучи.
– Потому что я могу выйти замуж только за одного из вас – или за отца, или за сына.
– Так вот и выходи за меня! – нетерпеливо проговорил он. – Я готов заплатить за тебя пять тысяч рупий. – Он схватил Лачи за руку.
Она резко высвободилась и засмеялась:
– Я соглашусь выйти не только за тебя, но даже за твоего деда, если только получу на это согласие твоего сына! – И она побежала к рынку, прыгая через рельсы.
– Подлая! – крикнул Баллучи. – Не быть мне Ахмад Яр-ханом, если я не натравлю на тебя собак!
Лачи обернулась и ответила:
– Сначала попроси на это разрешения общины, хан!
Ее развеселил разговор с Баллучи, и, бродя весь день с корзиной на голове, она улыбалась. Какими забавными становятся мужчины к старости! Взять хоть Расак Лала или Ахмад Яр-хана – оба одинаковы! На языке – благие советы и наставления, а в глазах – животная страсть! «Жаль, что я неграмотна, – подумала Лачи, – а то бы написала книгу “Старики с моей улицы”…»
Вечером, придя к Гулю в больницу, она ничего не сказала ему о встрече с его отцом. А Баллучи в этот день не пришел навестить сына, не был и в последующие дни. Позднее стало известно, что он уехал в Пуну[41] и открыл там новое дело.
ГЛАВА 9
Когда через полтора месяца Гуля выписали из больницы, на деревьях уже набухли почки и появились маленькие нежные бутоны. Указывая на них, Дамару сказал Лачи:
– Скоро эти бутоны превратятся в цветы, и тогда в моей жизни наступит весна. Ждать осталось недолго – одну или две ночи!
– Нет, – сказала Лачи со злостью, – не бывать той весне, о которой ты твердишь. Пускай раскроются эти бутоны – в них окажутся не цветы, а горящие угли, которые обожгут твое лицо!
Ночью она и Гуль встретились на мосту. Небо было затянуто тучами, и так же темно было на душе у обоих. В тучах временами сверкала молния, но в их сердцах был кромешный мрак.
– Что же нам делать теперь? – прошептал Гуль.
– Мы проиграли! Обещание есть обещание, – твердо сказала она.
– Но это же было вынужденное обещание! Ты не обязана исполнять его!
Лачи низко опустила лицо.
– Цыгане не изменяют своему слову, – сказала она. Из глаз ее падали слезы.
– Слушай, – заговорил Гуль. – Уйдем отсюда, Лачи! Мир велик! Уйдем и поселимся в другом городе! Мы будем вместе, и у нас будет свой дом…
– Свой дом! – Лачи вдруг зарыдала.
Гуль обнял ее.
«Вот он, мой дом, – подумала она, прижав лицо к груди Гуля. – Вот дом, где меня ждут день и ночь!.. Увы! Мне не суждено жить в этом доме. Прощай, милый Гуль! Я умру, но сдержу свое слово!»
Тихо плача, она высвободилась из его объятий и склонилась над перилами моста. Слезы ее падали с высоты на холодные рельсы. Но разве могут слезы расплавить сталь?
Гуль вдруг с силой ударил кулаком по перилам моста:
– Зачем стоит этот никому не нужный мост, который никуда не ведет и никого ни с кем не соединяет! Почему он не рассыплется в прах?!
От удара железо задребезжало. Казалось, мост смеялся над ними.
– Этот дряхлый мост похож на нашу любовь, у которой нет будущего! – сказала Лачи. По щекам ее бежали слезы.
Гуль уже не пытался ее утешить. Он стоял, опустив руки, и не мог ни думать, ни говорить.
Но вот Лачи перестала плакать и отерла слезы платком.
– Ну, я пойду, – тихо сказала она.
– Куда?
– Туда, где велит мне находиться наш закон, существующий с незапамятных времен!
– А я куда же пойду? Скажи, куда пойду я?
Из груди Лачи вырвался слабый крик. Сколько прекрасных и глубоких чувств, добрых надежд и желаний она должна убить, чтобы сдержать свое слово! А вокруг была черная ночь. Она равнодушно глядела на них немигающими глазами сигнальных ламп.
– Обними меня в последний раз, – плача, прошептала она.
И они слились в прощальном объятии. Вдруг кто-то кашлянул позади них. Не выпуская Лачи из рук, Гуль оглянулся и увидел Раму.
– Вас обоих просят прийти на станцию! – сказал тот.
На платформе у зала ожидания для пассажиров третьего класса собралось много людей. Между тем все поезда уже прошли, начальник станции давно ушел домой, дежурный крепко спал на сдвинутых стульях. Зачем же собрались эти люди?
Среди них не было пассажиров – это все были железнодорожники: кули, рабочие со склада, машинисты, стрелочники, сигнальщики, водоносы.
– Они знают о вас все и хотят помочь вам! – сказал Раму.
Водонос Мата Дин развязал узелок на поясе, вынул оттуда деньги – одну банкноту в пять рупий и две по одной, – затем достал из кармана монету в восемь анн и молча передал все это Лачи.
Дауд, мужчина средних лет, полез в карман и передал Лачи двадцать пять рупий. Он тоже ничего не сказал и молча отступил назад.
Черный, как негр, механик, сверкнув белоснежными зубами, вручил Лачи сорок рупий.
Сигнальщик Десуза – десять рупий девять анн.
Старик кули с большим тюрбаном на голове и в желтой форменной куртке, на которой поблескивала бляха с номером «300», сказал:
– Мы, носильщики, собрали для тебя сто тридцать пять рупий, – и он положил эти деньги Лачи в подол.
Люди все подходили и подходили. Подол Лачи был уже полон денег. Она низко всем поклонилась. Раму шагнул вперед и сказал:
– Мы бедны, но, пока мы живы, никто тебя не обесчестит. Поди и отдай эти деньги Дамару.
В глазах Лачи стояли слезы, но уже через мгновенье в них засверкала радость. Она бросилась к Раму, прижалась губами к его руке, потом поцеловала руку Дауда, старого кули и заплясала от радости. Лица присутствующих осветились улыбками, они радостно глядели на пляшущую Лачи. Гуль удивленно наблюдал за ними. Никто из них не был ангелом – все были обыкновенными людьми с достоинствами и недостатками. Но что за свет исходил от них в это время? Кто говорит, что небо темное? Кто говорит, что земля пустынна? Кто говорит, что эти рельсы никуда не ведут? Как ярко светятся сигнальные лампочки! Что за аромат распространился в воздухе? Что за мелодии звучат в ушах? Смейтесь! Улыбайтесь! Бутоны – распускайтесь! Весна наступает! Сегодня Человек исполнил свой долг!
Старый кули смахнул слезу и, подойдя к Лачи, вложил ее руку в руку Гуля.
– Проведи ее до дому! – сказал он.
Гуль и Лачи шли рядом, держась за руки. Поблескивали прямые линии рельсов. Вскоре они оказались у пригорка. Им казалось, что вокруг разлит мягкий свет. Бутоны безмолвных деревьев погружены в сон.
Гуль глубоко вздохнул и сказал, подняв к небу руки:
– Дай бог, чтобы завтра наступила весна!
* * *
Простившись с Гулем, Лачи направилась к своему шатру, но передумала и нерешительно подошла к шатру Дамару.
– Дамару! – крикнула она.
Но никто не ответил. Лачи заглянула внутрь и увидела лишь спящую Джаман. Она разбудила ее пинком.
– Где Дамару?
– А кто ж его знает, куда он провалился, – ответила Джаман, зевая. – А зачем он тебе?
– Куда он ушел? – не отвечая ей, продолжала спрашивать Лачи.
– Его вечером вызвал к себе хозяин фабрики пластмассовых изделий, и с тех пор он не возвращался.
Бормоча проклятья, Лачи направилась к пригорку, где ждал ее Гуль.
– Отдала? – нетерпеливо спросил он.
– Этого подлеца нигде нет, – ответила она, показывая узелок с деньгами. – Ну ничего, утром отдам!
– Когда мы с тобой встретимся?
– Я приду к тебе, как только отдам деньги. Жди меня на старом мосту.
– Хорошо!
Они попрощались, и Лачи задумчиво побрела к своему шатру. Услышав шорох ее шагов, Маман приподнял голову, но тут же снова уснул. Лачи вошла в шатер. Оглядевшись по сторонам, она сложила деньги в глиняный горшок, закопала его в землю, поверху расстелила свою циновку, легла и тут же уснула. Давно уже не спала она так спокойно и крепко.
Поутру ее разбудила мать.
– Вставай, лентяйка, да готовь поскорее завтрак! Солнце уже над головой!
Лачи побежала к пруду и умылась. Потом, как обычно, она надергала сена из стоящих поодаль стогов, насобирала щепок и сухого кизяка, развела огонь и приготовила чай для Мамана и Каули.
В это время в таборе послышались звуки бубна. Выглянув из шатра, Лачи увидела: цыгане в праздничных нарядах собираются на площадке. Небо было безоблачно, а на ветвях деревьев, словно сотни маленьких солнц, алели раскрывшиеся бутоны. Итак, праздник весны наступил. Лачи вспомнила события ночи, и ее сердце забилось от счастья.
Она подошла к толпе, как вдруг на плечо ей опустилась темная, морщинистая рука.
– Ну, праздник весны настал! – произнес Дамару.
– Да, праздник весны настал, – повторила Лачи.
– Сегодня твоя свадьба, – продолжал он.
– Да, сегодня моя свадьба! – повторила она.
– И моя! – добавил он.
– Нет, – сказала Лачи спокойно, – свадьба моя и Гуля!
– Ты так отступаешь от своего слова, негодяйка? – зарычал он. – Эй, люди! Сейчас же соберите панчаят. Я имею жалобу. Пусть немедленно соберется панчаят!
Спустя несколько минут табор был в сборе. Все расселись на земле, и Дамару стал излагать свою жалобу.
– Эту девчонку, – начал он, – продал мне ее отец за триста пятьдесят рупий. Я отдал деньги и хотел забрать ее в свой шатер. Сделал я что-нибудь незаконное?
– Нет! Нет! – хором ответили цыгане.
– Она не захотела идти. Тогда я потребовал, чтобы отец вернул мои деньги. Он отказался. Я потребовал того же у ее матери, но и она отказалась. Сделал я что-нибудь незаконное?
– Нет! Нет! – опять закричали цыгане.
– Тогда девчонка мне сказала, что она сама вернет мне деньги не позднее праздника весны. И вот сегодня настал праздник весны, а она мне вернула только восемьдесят рупий, восемьдесят из трехсот пятидесяти. И я говорю ей: ты теперь моя! Сделал я что-нибудь незаконное?
– Нет, нет! Все законно! – в один голос закричали цыгане.
Дамару замолчал и победоносно взглянул на Лачи. Теперь заговорила она:
– Я обещала вернуть ему деньги не позднее праздника весны, и я сдержала свое слово – я принесла их ему сегодня ночью. Но его не было в шатре. Он отправился к хозяину фабрики пластмассовых изделий, чтоб продать ему свою будущую жену!
– Не верьте ей! Она лжет! – крикнул Дамару.
– Стоит ли кричать? – спокойно сказала Лачи. – Сейчас я вручу тебе деньги в присутствии панчаята – и дело с концом!
Она побежала к шатру. Циновка, на которой она спала, была сдвинута. Лачи отбросила ее в сторону и стала разрывать землю. Она отлично помнила место, где зарыла горшок с деньгами, но горшок исчез… С бьющимся сердцем она выскочила из шатра и крикнула:
– Кто взял мои деньги?
Все молчали. Цыгане смотрели на нее, не отводя глаз.
Лачи схватила Каули за руку:
– Мать! Кто взял мои деньги?
– Какие еще деньги? – резко ответила та.
Лачи бросилась к Маману:
– Отдай мои деньги, негодяй!
Маман захохотал и крикнул:
– Она морочит вас всех, придумывая небылицы!
Цыгане зашумели.
– Притворщица! Лгунья! – послышались голоса. – Сегодня же она должна стать женой Дамару! Эй, Даман, Роши, Сунян! Несите сюда наряд невесты!
И, окружив Лачи, цыгане пустились в пляс.
Гуль смотрел с моста и ничего не понимал: Лачи стоит в наряде невесты, а цыгане вокруг поют, танцуют и бьют в бубны. Он спустился с моста и направился в табор. Нике не замеченный, он вмешался в толпу. В это время Каули принесла из шатра кинжал с ручкой из слоновой кости. Передавая его Лачи, она сказала:
– Ну, сама видишь – ты проиграла. Теперь ты должна танцевать танец невесты!
Но тут Гуль подошел к Лачи вплотную. Увидев его, цыгане расступились. Бубен смолк. Все затаили дыхание.
– Лачи!
Она вскрикнула, обернулась и тут же низко опустила голову.
– Лачи, я пришел за тобой! Пойдем!
Но она не двигалась.
– Я вижу на тебе наряд невесты, – продолжал он. – Но разве ты не помнишь, что обещала мне вчера?
– Помню, Гуль, – заговорила она наконец. – Я обещала, что буду твоей невестой.
– Так пойдем же!
Она вся поникла, словно под тяжестью огромного груза.
– Гуль, те деньги у меня украли, и я не смогла заплатить долг.
– Украли? – повторил Гуль. – Что за вздор? Ты смеешься надо мной?
Лачи стояла неподвижно, глядя в землю. Его охватила ярость.
– Ложь! – закричал он. – Деньги ты отдала Дамару, а теперь выходишь за него замуж! Отец был прав, когда говорил, что нельзя верить цыганкам. Они завлекают в свои сети честных людей, чтобы выманить у них деньги, а потом убегают…
Она только подняла на него глаза, полные слез, но ничего не сказала.
Гуль замахнулся, чтобы ударить ее, но сдержался и пошел прочь, едва передвигая ноги. Проводив его глазами, Лачи сказала:
– Мама, дай мне кинжал. Я буду танцевать танец невесты!
Загудел бубен, зазвенели колокольчики. Цыгане снова пустились в пляс. Зазвучали песни – все громче и громче. Ноги все быстрее ударяли в землю, руки плыли в воздухе, как крылья. Бил бубен, заливалась свирель. Ритм танца все ускорялся. Танцуя, цыгане дико вскрикивали от радости и удовольствия. Лачи, как требовал обычай, то приближалась к Дамару, касаясь рукояткой кинжала его ног, то опять удалялась. Так красиво, стремительно, упоенно она еще никогда не танцевала. Казалось, этим своим танцем Лачи хотела сказать, что она, простившись со всеми красивыми мечтами, возвращается в лоно родного табора и покоряется своей доле. А вокруг стояла пыль от пляски, и там вдали на ярко-зеленых ветвях смеялись красные цветы.
Последний круг танца… Лачи остановилась перед Дамару с поднятыми руками. Согласно обычаю, он должен был теперь подхватить ее на руки. Он шагнул и обнял ее трепещущее тело, разгоряченное танцем. Но в тот же самый миг, когда он поднял ее, Лачи вонзила кинжал ему в грудь…
* * *
Гуль стоял у калитки и ногой вращал точило. Рядом с ним стояла жена Дауда. Нож на кремне пронзительно визжал. Летели огненные брызги.
– Суд над Лачи уже состоялся? – спросила она его.
Склонившись над колесом, Гуль внимательно рассматривал нож, словно заметил на нем какой-то изъян.
– Да, ее приговорили к трем годам тюрьмы, – тихо сказал он.
– Что же ты будешь делать? – сочувственно глядя на него, спросила она.
– Буду ждать!
Он снова привел в движение колесо, повернул нож и стал его точить с другой стороны.
– Что ты делаешь? – удивилась женщина. – Ты же всегда точил ножи только с одной стороны!
– Что делать, тетушка! Мир слишком жесток. Придется точить клинки с обеих сторон!
ГЛАВА 10
Хаджи Абдул Салам и Мир Чандани были друзьями. Они вдвоем открыли банк, вместе грабили людей через этот банк, оба были разоблачены, судимы и теперь вместе отбыли наказание в тюрьме. Но они так хитро повели дело, что полиция не смогла конфисковать их капитал, составлявший один миллион семьсот тысяч рупий. Добыть такие деньги нелегко. Ради них не жаль просидеть несколько лет в тюрьме. Таким образом, оба пребывали в тюрьме без тени печали и сожаления и делали все, что им вздумается. Заместитель начальника тюрьмы стал их другом. Надзирателей они подкупили, и те всецело им подчинялись, поэтому друзьям жилось в тюрьме так же привольно, как если бы они жили в прекрасном особняке на Майкл Роуд. «Тюремную пищу» им приносили из лучших отелей, курили они только «Стейт экспресс». Если им хотелось поехать в ресторан, они ехали туда потихоньку от начальника тюрьмы. Не раз они бывали и на Далдар Роуд у танцовщиц. В этих случаях их сопровождали два здоровенных надзирателя. Деньги хранились в надежном месте, поэтому мысль о побеге им даже в голову не приходила. Возможно, именно поэтому заместитель начальника давал им такую свободу.
Заместитель был образованный человек. В молодости он читал в колледже лекции по экономике и зарабатывал триста пятьдесят рупий. Этого было недостаточно для большой семьи, едва сводившей концы с концами. Студенты его не любили, потому что он относился к ним так, словно был полицейским инспектором, а не преподавателем. Не раз в колледже ему устраивали обструкции. Это было еще во времена английского господства, ректором колледжа был англичанин, а англичанам за обструкциями и бойкотами грезился призрак революции. Воспользовавшись этим, Кали Чаран по рекомендации ректора переменил профессию. Оставив преподавательское поприще, он перешел в тюремное ведомство (управляющий областными тюрьмами был другом ректора). Эта работа пришлась ему больше по душе. Все здесь соответствовало его вкусам и наклонностям. Кроме того, здесь можно было даром заполучить яйца, овощи, мясо, молоко и слуг. Идя на уступки богатым заключенным, он взимал с них кругленькую сумму. А что он мог взять со студентов кроме ничтожной платы за дополнительные уроки?
Теперь он был доволен судьбой. Правда, не все у него шло гладко и здесь. Иной раз его выдвигали на начальственную работу, иной раз, наоборот, понижали. Но это ведь все превратности судьбы. Оседлав высоко взмывшую волну, человек иногда поднимается высоко-высоко, а иногда эта же волна сметает его и бросает назад. Жизнь – это океан, в котором мы живем и который неизбежно поглотит нас. Стоит ли печалиться об этом? Кали Чаран заботился лишь о том, чтобы начальник тюрьмы считал его честным, преданным делу человеком. Тот тоже был образованным человеком. Если бы он не стал начальником тюрьмы, он был бы писателем, поэтом, музыкантом или общественным деятелем. У него было доброе сердце, ему хотелось сделать что-нибудь хорошее для людей и общества. Его воображение рисовало разные картины. Он хотел служить народу, быть великодушным, хотел докопаться до причин страданий и бедствий народа. С детства он любил живопись и имел немалые способности к ней, но его отец, райбахадур[42] господин Ганга Сахай, был заместителем главного инспектора тюрем. Во времена английского господства Ганга Сахай был одним из влиятельных сановников, поэтому он решил устроить своего сына Хуб Чанда на работу в тюрьму, хотя тот намеревался отправиться в Париж и заняться живописью. Он не смог противиться отцу и был назначен начальником тюрьмы. Будь Хуб Чанд более настойчивым, он бы голодал, но занимался любимым делом. Но он был очень мягок от природы и поэтому и не смог стать Ван Гогом, а стал лишь начальником тюрьмы.
Доброта его характера, поэтичность души и склонность к фантазированию проявляли себя и здесь. Он был мягок и милосерден по отношению к заключенным. Его подчиненные пользовались большой свободой. Вера в людей была одной из черт его характера. Он и теперь еще любил живопись. Не современную, абстрактную, изображающую женщин безобразными и тощими, а мужчин квадратными. Не нравилась ему и народная живопись, в которой есть привкус деревенской примитивности. Ему была по душе спокойная, безмятежная манера живописи старой бенгальской школы. Безмолвие, словно опьяненная, сонливая природа. На берегу реки близ деревни, полускрытой в зарослях бамбука, погруженная в думы красавица. Такая милая, нежная, с очаровательными глазами. Один ее взгляд может обратить мужчину в прах. Где, в какой стране живут такие красавицы? Чем они питаются? Да и едят ли они вообще? Быть может, они живут лишь тем, что любуются своей красотой? Да и нужна ли пища такому совершенству? Зачем ей двигаться? Она – картина. Картина, которой нужно любоваться, вставив ее в золоченую рамку. Так думают многие, потому-то немало женщин мечтает о такой золоченой рамке. Золоченая рамка у Хуб Чанда была, а вот женщину, заслуживающую того, чтобы он вставил ее в эту рамку, он еще не встретил и потому, несмотря на свои пятьдесят лет, все еще был холост. Он даже потерял надежду встретить такую женщину и писал портреты еще более нежных, красивых, милых женщин. Порой он плакал, глядя на свои картины. Неужели ни одна из них не может ожить? Неужели эти губы не могут заговорить? Неужели эти руки не могут обнять его? Что будет, если ее длинные ресницы коснутся его щек? Скажите, что будет потом? Никто не мог ответить ему, что после этого чуда пришла бы любовь. Потом, возможно, была бы свадьба, после свадьбы появились бы дети, а там, возможно, начались бы и ссоры. После рождения детей, после ссор и долгих лет совместной жизни та женщина, возможно, станет тощей или толстой и неуклюжей. Все его мечты разлетятся. Возможно, именно поэтому он и не женился до сих пор. Ему было приятно любоваться плавающим на поверхности воды лотосом, но не илом, питающим его корни, и не тем, как увядают его лепестки.
Когда Лачи в первый раз привели в его кабинет, Хуб Чанд остолбенел. Ему вдруг показалось, что ожил образ той женщины, который он до сих пор хранил в тайниках своей души. Та же печальная красота, то же очарование в глазах, такая же походка. Не обращая внимания на то, что делается вокруг, Лачи независимо стояла перед ним. Несколько минут он смотрел на нее потрясенный, раскрыв рот. Затем вспомнил, что в комнате он не один. Здесь был его стенографист, несколько служащих и надзирателей. Хуб Чанд отвел глаза от Лачи и принялся читать ее документы. Тут его ждало еще одно потрясение.
– Ты убила человека? – удивленно глядя на нее, спросил он.
– Иначе я не была бы здесь, господин!
– Отвечай как следует. Это начальник тюрьмы! – заметил один из надзирателей.
– Хорошо!
Лачи с подчеркнутой небрежностью знаком руки приветствовала Хуб Чанда, так, словно отгоняла муху, севшую ей на лоб.
– Нет, нет, не мешай! Пусть она говорит! – мягко сказал Хуб Чанд и снова погрузился в изучение бумаг, лежащих перед ним. Он долго вертел их, рассматривая со всех сторон, не смея поднять глаза на Лачи, на лице которой появилось насмешливое выражение.
«Эта картина умеет говорить, – вдруг подумал он, – она двигается, она живая». – Он был потрясен чем-то. Чем? Тем, что картина не говорит то, что он хотел бы услышать от нее. Та картина, созданная в его воображении, вероятно, говорила бы стихами Тагора, рубайятами[43] Омара Хайяма или строками из лирических поэм Китса[44].
Но зато какая искренность, непосредственность в этой картине. Сердце его сжалось от боли. Он строго спросил:
– Что ты умеешь делать?
– Плести корзины, циновки и… – она замолчала.
– Что еще?
– Умею танцевать, ходить по канату, прыгать сквозь горящее колесо… Могу перекувыркнуться десять раз подряд.
Куда пропала та картина, шелест зарослей бамбука, романтическая обстановка и печальная, погруженная в думы красавица? Это ведь та же картина, но в то же время совсем иная. Хуб Чанд сотрясался от внутренних рыданий. Пятьдесят лет он хранил в своем сердце видение, сегодня оно разрушилось в одно мгновенье, и обломки его лежат у его ног. Он как сквозь сон слышал голос Лачи.
– Я легко могу согнуть вашу руку. Хотите попробовать? – обратилась она к нему, протягивая руку.
Все присутствующие расхохотались. Надзиратель Далдар-хан, решив, что это хороший случай показать свою преданность начальству, протянул Лачи свою огромную грубую руку:
– Оставь господина, попробуй сначала со мной!
Лачи испуганно отступила назад и сказала:
– Мне кажется, что твоя лапа слишком груба.
Все опять расхохотались. Далдар-хан иронически улыбнулся:
– Что ж, испугалась?
Лачи покраснела от негодования, подошла к нему, вложила свою руку в его, обхватила пальцами его пальцы. Далдар-хан сильно сдавил ей руку. Лачи вся скорчилась от боли, но рука ее не дрогнула.
– Подлая! Циркачка! – прокричал он, приходя в ярость, и еще раз попытался согнуть ее руку.
– Ты сам подлец, и отец твой тоже! – рассердившись, ответила Лачи.
Он сдавливал ее руку изо всех сил, но Лачи не зря изучала приемы борьбы бродячих акробатов. Изогнувшись, она противостояла его силе всем телом. Рука ее была неподвижна.
Смуглое лицо Далдар-хана почернело от злости. Лачи, глядя ему прямо в глаза, расхохоталась.
– Смотри-ка, сейчас я высвобожу свою руку!
Она как-то извернулась, сделала какое-то неуловимое движение, и рука ее была уже свободна.
Присутствующие разразились громким смехом.
Далдар-хан замахнулся на Лачи, но, увидев побледневшее, суровое лицо начальника, не посмел ударить ее.
– Далдар! Что это такое? – жестко спросил Хуб Чанд. Затем, обращаясь к заведующей женским отделением Джинан Бай, сказал:
– Джинан Бай, уведи ее и посади на шесть месяцев в одиночную камеру! Как видно, это опасная преступница!
– Я не хочу в одиночную камеру! Я не хочу в одиночную камеру! – громко закричала Лачи.
Джинан Бай испуганно отступила. По приказу Хуб Чанда несколько надзирателей дотащили ее до женского отделения, расположенного в западной части тюремного двора.
Хуб Чанд не мог уснуть в эту ночь. Он долго рассматривал при тусклом свете ночника картины, развешанные по стенам его уютной квартирки. Как он любил свои картины! После атмосферы насилия и тирании, дарящей в тюрьме, эти картины были как бы его убежищем. Они заменяли ему жену, детей, друзей. Он знал и любил каждый мазок, каждый штрих в своих картинах – свидетелях его многолетнего одиночества. Но сегодня они показались ему совсем чужими. Ему казалось, будто что-то рухнуло, изменилось, что он никогда прежде не видел этих картин.
Как он мог написать их?! Ведь они совершенно лишены жизни. Нет, это не его картины, это бессмысленная мазня какого-то безумца. О чем говорят они? Многие годы он пытался оживить их, но разве картины могут говорить? Мертвые трупы мертвых безжизненных картин! В них не было души, как же они могли заговорить? Он вдруг рассердился на Лачи. Ему пришла в голову мысль, что он совершенно бесполезно растратил свою молодость. У него было ощущение как у человека, мучимого жаждой, который в поисках воды пошел по неправильному пути и вышел к высохшему колодцу. Он сорвал со стен картины, извлек их из рам и начал рвать с таким чувством, словно рвал прошедшие страницы своей жизни. В глазах его стояли слезы. Ведь страницы жизни – это не бумажные листочки, их заново не напишешь.
– Ну что ж, теперь я буду только тюремщиком! – подумал он.
* * *
Джинан Бай в молодости была проституткой, а когда утратила свежесть и юность, занялась воровством. К старости она стала знаменитой сводней, завлекала красивых девушек и продавала их маклерам. Это давало ей неплохой доход, хотя, правда, и риск был немалый. Раз пять она отсидела в тюрьме. В последний раз, когда Джинан Бай завлекла молодую беременную женщину, ее обвинили в детоубийстве и присудили к пожизненному заключению. У нее были добрые глаза, беззубый рот, приятный голос. Каждый ее жест, движение источали материнскую любовь, поэтому женщины были очень привязаны к ней. Тюремные порядки Джинан Бай знала хорошо – ей не в первый раз приходилось быть там. Теперь тюрьма стала ее домом, родиной. Она нравилась и начальству, и заключенным. Даже матерые грабители из мужского отделения уважали ее за то, что Джинан умела все. Она, словно бизнесмен, спокойно, добросовестно и точно могла выполнить любое дело. Жаль, что ей не удалось получить образование, что она родилась в бедной семье. Джинан Бай обладала всеми необходимыми качествами бизнесмена. И если бы ее не приговорили к пожизненному заключению, она в один прекрасный день непременно стала бы миллионершей.
Джинан Бай рассказывала женщинам обо всем, что делалось за стенами тюрьмы. Через нее же осуществлялась связь с мужским отделением. С ее помощью заключенным передавались наркотики и деньги.
А разве люди, сидящие за решеткой, перестают любить? Разве могут мужчины забыть о существовании женщин? Да разве они не мужчины? Разве они лишены чувств? Разве у них не вспыхивает страсть? Жизнь – это воздушный шар. Надавишь с одной стороны – вздуется с другой, а надавишь сильнее – лопнет совсем. Это своего рода протест против насилия. Чтобы понять это, особого ума не требуется. Джинан Бай никогда не оказывала на заключенных сильного давления. Она делала это в меру, потому что умные преступники умеют уподобляться в этом людям благородных профессий. Можешь заниматься шантажом, вымогательством, но в меру. Можешь брать взятки, но не вызывать нареканий. Обманывай и одурачивай, но знай предел. Грабь, но так, чтобы осталось и на следующий раз. Между преступлением и политикой разница небольшая.
* * *
Первые шесть месяцев прошли тихо, спокойно. Гуль часто навещал Лачи. Ей не приходилось просить милостыню, воровать, обманывать кого-то, чтобы добыть денег на еду. И работа была нетяжелая. Может быть, для других она и была тяжелая, но не для Лачи. За то время, которое она провела в одиночной камере, в ней появилось спокойствие, уравновешенность. После беспокойной жизни на воле тюремная жизнь казалась ей чрезвычайно тихой и спокойной.
Однажды Джинан Бай подошла к ней и сказала:
– Идем! Тебя зовет начальник тюрьмы.
– Зачем?
– А я почем знаю? – улыбнулась Джинан. – Что-нибудь приятное, наверное, ждет тебя. Идем!
Лачи последовала за нею. Хуб Чанд приветливо встретил ее. Было семь часов, рабочий день уже закончился. Он приказал освободить небольшую комнатку, смежную с кабинетом, для того, чтобы там можно было отдохнуть днем, пообедать. Сюда же он перенес свои принадлежности для живописи. Войдя в комнату, Лачи увидела большой белый холст, натянутый на рамку.
– Что это? – удивилась она.
– Я хочу сделать твой портрет!
– Мой портрет? – в ее возгласе были и удивление и радость.
Он кивнул головой и, указывая на узелок в углу комнаты, сказал:
– Там одежда для тебя. Сними тюремное платье и переоденься. Окликни меня, когда будешь готова, я подожду в кабинете.
– Хорошо, – Лачи стремглав бросилась к узелку.
Хуб Чанд и Джинан Бай вышли из комнаты.
– Можешь идти! – обратился он к ней.
Та улыбнулась своей очаровательной улыбкой, поклонилась и вышла. Вскоре он услышал голос Лачи:
