Текст книги "Кривая сосна на желтом обрыве (СИ)"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

А теперь представьте котловину глубиной метров сорок от уровня степи, и по стенкам котловины и днищу вода подходит к самой поверхности почвы. Значит, что? Правильно, все подряд там прет из земли дуром. Кустарник густой, высоченный – прямо джунгли, деревья, которые воду любят. Ольха, ракита, ива, черноклен. Все это каскадами по склону, а склон где крутой косогор, а где обрыв. Кусты повыше, деревья пониже. Где еще зеленые, где в боевой осенней раскраске.

А внизу восьмиметровой глубины, с голубоватой водой, метров в триста длиной озеро. Вода гладкая, как зеркало, потому что в котловане ветру особо не разгуляться. И прозрачная, как стеклышко, все камушки на дне на просвет видно. Каждого малька и каждую лягушку в подробностях. Карасей сюда утки занесли, икру на лапах затащили, а те потом уж сами расплодились. А лягушки припутешествовали сушей по весне.

И тишина. Только какие-то птахи не улетевшие цвиркают, и от этого кажется еще тише. Даже в ушах звенит.

– Красота-то какая, – вздохнул отец. – Прямо маленькая Швейцария: горы, озеро. Только туристов не хватает.

Ну, это к лучшему, а то загадили бы все. Второй карьер, как это место называется, не особо далеко от города. И дорога осталась, хоть и заброшенная, но проезжая. Но купальщиков и шашлычников тут не водится.

Вода в озере в любую жару холоднющая. Она проточная, приходит из-под земли и уходит под землю. Просачивается через известняк все к той же Каменке. На пляж никакого намека, прыгать надо с камушков. Не слезать, потому что от берега сразу метра четыре, а прыгать – напороться там точно не на что. Вынырнуть, доплыть до противоположного обрыва, оттолкнуться, потом со всей скорости назад. Выскочить с полным ощущением свежемороженой рыбы и растянуться на горячих камнях, греться.

С костром или палаткой тут не устроиться. Покато, ровной поверхности нет. Свалиться и шею сломать с пьяных глаз – как делать нечего. И машину оставлять наверху надо. А она там видна всем, кроме хозяина. И сделать с ней можно все, что угодно, пока хозяин выберется. А наверху устраиваться неуютно: степь, голо, всех удовольствий – вид вниз.

Ну и мы постояли, посмотрели. Вниз не спускались: долго, а нам еще надо одно место успеть осмотреть. Походили, прикинули места, где стоило бы позже взять образцы, и двинулись дальше.

Последнее место, куда мы в этот день заехали, тоже было с озером. Это самый старый был карьер, а называли его не Первый, как можно было ожидать, а Немецкий. Там сразу после войны пленные немцы работали и жили под охраной там же неподалеку. Там же и кладбище, как без этого. Приходилось мне проезжать мимо этой старой выработки. От города – километров пятнадцать. Где-то на горизонте виднеется кромка Подкаменной Дубравы, приличного такого леса, с косулями и кабанами, с мелкими рыжими волчками. Волков не так мало, с ними воюют все наши овцеводы с переменным успехом. У Садоева усадьба к лесу совсем близко, лета не проходит, чтоб Ваха не подстрелил одного-двух, соседям-фермерам на радость. А Вахины загоны километрах в четырех левее, если стоять к лесу лицом, напрямик через степь, через обширную Сухую Балку. Есть тут такое топографическое явление, неглубокая впадина, километровая примерно в диаметре, как будто для озера приготовлено. Но никогда никакого озера не было в этой котловине, потому и название.

Немецкий карьер был, конечно, поменьше, чем действующие Шестой или Восьмой. Но впечатления производил куда больше.

Каменка наша не Дон и не Волга. Речка да и речка, метров тридцать в ширину в нашем течении. Курица вброд не перейдет, но и не Амазонка точно.

А вот в доисторические времена, когда таял лед и воды было не как теперь, могла она и с Амазонкой равняться. По крайней мере, ширина древней долины у Каменска километров шесть. И глубина доисторического русла впечатляет.

Почему я об этом? Потому что послевоенные выработки вгрызлись как раз в древний берег. Если прикинуть по карте, где-то на середине между верхним краем и урезом воды в реке, точнехонько с уровня нынешней долины. Грызли, грызли, вбок, углубляясь в склон, вниз, зарываясь в грунт, и вширь, вверх по течению Каменки. Щебень вывозили по узкоколейке, насыпь от которой до сих пор видна сквозь высохшую траву. Выгрызли котловину неправильной формы размером примерно километр на полтора. Нынешние действующие карьеры куда больше, но там работы ведутся, народ бегает, техника, и размеры скрадываются. А в этом гигантском кособоком тазике тихо, оттого, наверно, размеры и бьют по глазам.

Пока вели добычу щебня, прошли два уровня грунтовых вод. Один обозначен на склоне: сочатся из него на одном и том же уровне, с разных сторон, родники. В этом слое воды было немного, добыче она не мешала. Выработки пошли вниз, к нынешнему уровню Каменки. Углубились метров на двадцать от поверхности почвы и напоролись на второй водоносный слой, гораздо более мощный. Карьер залило, пришлось уносить ноги и бросать добычу.

Самое интересное, что образовавшееся поначалу большое озеро с голубоватой водой, такое же, как сохранилось на Втором карьере, не продержалось и года. Был мощный источник в обрыве, было небольшое продолговатое озеро под самим обрывом и несколько поменьше по всему дну. И не было видно, куда просочилась вода. Этот вопрос меня особо занимал.

– Па, тут же гранит, по идее, как же тут вода текла?

– Балда ты, Серега, и уши холодные. Книжки начинай читать, там все написано. Специально для тебя повторяю: граниты древние, разрушающиеся. Здесь древняя речная долина, место усиленной эрозии, сиречь того же разрушения. Ты что думаешь, тут скала, монолит? Ничего подобного. Обломки, валуны. Между них – каменная крошка, природный щебень. Там и просачивается, размывая более легкие осадочные породы. Уходит все в речку в конце концов.

– То, что выходит у Четвертых Песков?

– Тю! Легко и просто жить хочешь. Мы однажды этим вопросом озадачились, проследить, куда реки текут. Есть такая специальная органическая краска, добывается из бычьей желчи, абсолютно для живого безвредная. Она остается заметна даже при разведении один к десяти миллионам. Я тогда штормовку запылил и решил простирнуть в речке. Вода была окрашена полтора часа, а я от начальства праведного пенделей получил: не порть чистоту эксперимента!

– От Воскобойникова, что ли?

– Нет, его еще не было, от Переверзева, Дмитрия Артемовича, тогда директором был. Так вот, окрашенная вода вынырнула из подводного источника, со дна речки, километрах в десяти ниже города. А ты – Четвертые Пески...

Мы подъехали прямо по бездорожью, напрямую по степи. Автомобильной дороги туда, как отец сказал, никогда не было: все по узкоколейке. Стояли у остывающего козлика, Надюшка, сидевшая последний час за рулем, разминала затекшие плечи. Езда по степи напрямик – удовольствие куда ниже среднего. Ровной она только кажется. На каждой кочке баранка норовит выскочить из рук, и каждую ямку задницей чувствуешь, притом что под травой ничего не видно. Но не было туда дорог, ни гравийки, как к другим карьерам, ни самой захудалой грунтовки. Если и была когда, давно заросла. Если поразмыслить – кому и зачем туда ездить?

Стоим к речке спиной, под ногами – спуск к одному из меньших озер, каменистый, но проходимый, весь истоптан овечьими копытцами и усеян пометом. Кучка-другая конского навоза – все правильно, у нас всегда пасли верхом. Еще и собак парочка где-нибудь крутилась. Скорее всего, из Садоевых кто-то.

Дальше первого озерца отара в карьер не заходила. Зачем? Вода одинаковая. А овцы ноги переломают на каменюках.

Теперь взять фотоаппарат и посмотреть, что с этого ракурса заснять и что тут характерного. Так: мы стоим с самой нижней кромки кособокого тазика. Стенки поросли кустарником, с этой стороны мелким, но чем дальше к середине, тем гуще и гуще. Воды там все же больше, а почвы за прошедшие годы нанесло ветром и весенней водой достаточно, есть за что зацепиться корням. Густо заросли и склоны, и дно. В дальнем конце вообще джунгли. Деревья здоровенные, поднимаются по противоположному склону целым каскадом, как и на Втором карьере. С одной разницей: вся растительность обрывается примерно на середине, на месте, куда выходит целая линия родников и родничков, обозначивших верхний водоносный слой. А выше – метров на сорок, насколько можно судить с такого расстояния, почти отвесный, без кустов и травы желтый обрыв. Кое-что там есть, в бинокль видно, особенно с краев среза, где хорошо выделяется почвенный слой. А невооруженным взглядом окинуть – все голо.

И над этим обрывом – огромная, кряжистая, кривая сосна. Неизвестно из какой шишки выросшая лет сто назад или больше, кроной выделялась на фоне темнеющего неба. Как нарисованная на японском шелковом свитке, который висит в тренерской у Петровича.

Вот ее и запечатлеем. Точно такое ни с чем не спутаешь.

Больше нам вылазок сделать не удалось. С середины следующей недели зарядили дожди, похолодало. Октябрь у нас тоже бывает теплый, но в этот раз не задался. Ну, осень есть осень. Но все поездки решено было отложить до весны. Как ни мучило нетерпение Воскобойникова, но и он понимал, что сезон поисков закончен.

А еще через неделю уехала и Надежда. Кончилась преддипломная практика, надо было ехать в город и доучиваться. Пятый курс, диплом, экзамены и так далее. Одно радует: к следующему лету прибудет обратно во всеоружии диплома.

Мне оставалось ходить в школу и читать книги из отцовского шкафа. Чем и занялся.

А еще меня, как Надюха говорила, похихикивая, "закаратило".

В каждой шутке есть доля шутки. А остальное – чистая правда. Надюха право имеет хихикать, – сама такая.

Можно сказать, что тренировками я увлекся не на шутку. Но это будет не вся правда и даже не половина. Меня, сказать, как я это чувствовал, – захватило и понесло.

При том, что по расписанию я должен был ходить три раза в неделю – я в зале был как штык каждый день. Моя группа, не моя – становился в конце строя к новичкам, как я, не имевшим еще форменного кимоно.

Бескимоношным я оставался недолго – до первого заказа. Из областного центра привозили по заказу все снаряжение, и через месяц примерно были у меня два кимоно с эмблемами, черное рабочее и белое парадное, для экзаменов и соревнований. Пояса к нему не полагалось, первый, белый пояс выдавался как раз после первого экзамена, просторный халат, не прихваченный в талии, болтался, и опять посмеивалась Надюшка:

– Кимоно-то недошито!

Как раз перед ее отъездом "дошил" я кимоно, сдал экзамен и пояс получил. Из рук Петровича, подойдя перед всем строем. Поясу полагается поклониться уставным поклоном, потом опуститься на одно колено, повязать, поклониться учителю и вернуться на свое место в фаланге. Так я и сделал, уступив место следующему – нас человек с полсотни сдавало экзамен, в присутствии двух представителей из областной федерации.

На белый пояс не сдать – надо быть полным и окончательным каличем. То есть просто не делать того, что делать велят. Ваня нас заставлял "качать мышцу" – физухи было много, народ приходил все больше квелый. Правильно, на физкультуру не ходить – это круто, и все больше в мортал комбат, чем в натуре помахать ручками-ножками. Мне можно не объяснять, в чем разница, я ее давно уже понял. На занятиях упирался, старался, парился – аж задница болела. И конечности, как та же Надюшка говорила – уставали до бесконечности. Ноги не гнулись со ступенек спуститься. На другой день поднимался – казалось, все суставы скрипели. Каждый раз думал – нет, сегодня не встану, полежу, почитаю что-нибудь умное. И каждый день ноги сами меня несли в битком набитую раздевалку, на вытертые доски спортзала.

Многие из новичков бурчали недовольно по поводу строгостей японского этикета. Обязательный поклон – "рэй" на входе и выходе, за неисполнение рисковал получить подзатыльник от Вани любой. Обязательное приветствие тем же поклоном учителя с помощниками, обязательная церемония "мокусу" – коротенькая медитация с закрытыми глазами в начале и конце тренировки. Типа, все это лишнее мозгокрутство, давай мочить друг друга поскорей! На это Ваня предлагал замочить сначала его, а потом устанавливать свои порядки. Помогало безотказно!

Это потом Петрович объяснил, что все эти вроде бы лишние и необязательные вещи помогают сосредотачиваться и настраиваться. Я это понял без объяснения, спинным мозгом, что ли, почувствовал. Ну, просто понял, что это надо, и меня не напрягало приветствовать своих уставным универсальным словечком "осс".

На экзамене мы должны были показать физподготовку и пяток самых простых приемов. До безобразия простых и необыкновенно действенных. Знаете, как можно свалить любого амбала, если сумел пятерней захватить его за подбородок? Подъем локтя, движение вперед, если можно, еще придержать за спину, но это необязательно. Я школе проверил на одном желавшем пошутить десятикласснике. Сработало на раз! Конечно, прибавило энтузиазма. Даже при том, что Петрович за эту проверку выставил на полсотни отжиманий: "Не умеешь еще ни фига, а уже хвастаться!"

Как бы то ни было – занимаясь в два раза больше, чем полагалось, я не мог сдать экзамен плохо, не говоря о том, чтобы не сдать его вообще. Я получил свой пояс и впридачу пару поощрительных фраз от приехавшего из области дылды – Петрович говорил, у него четвертый дан. В общем, заслужил.

И самое главное, повязав этот пояс, я почувствовал себя по-другому. Я понял, почему поясу надо кланяться. Кому смешно, кто это не понимает, смейтесь. Это почувствовать на себе надо. Кланяются не поясу, это вообще-то всего лишь простеганная полоска ткани. Кланяются той работе, которая была вложена для его получения. Кланяются труду тех, кто создал это искусство, это умение. Кто разрабатывал движения и доводил их до убийственной простоты. Этому стоит поклониться.

Очень скоро я обнаружил, что я такой старательный не один. Компания "особо оголтелых", постоянно кучковавшихся на занятиях, составляла человек пятнадцать. Разного возраста, разного уровня подготовки, фанаты, можно сказать. Меня туда сразу приняли, как своего. В эту компанию как своих принимают всех, кто на тренировках не филонит.

Меня не особо удивило, когда я каждый день оказывался в одной шеренге с вьетнамцем Васькой. То и дело его цепляли всякие орясины чуть не вдвое больше его весом. Я припомнил, что и Тимка тоже малюхастого вьетнамца часто задирал. Научиться давать сдачи надо было как можно скорее.

Но вот отчего я фигел, так от того, что три сестры Садоевы точно так же каждый вечер являлись в тренировочном зале. И даже младшие сразу бросили девчоночью привычку царапаться и хватать за волосы. Зачем бы Ваха делал из дочерей воительниц? Ладно бы сыновей не было, а у него пацанов пол-взвода. Я у Аминатки в школе однажды это напрямую спросил.

– Ну, занимались бы, как все, три раза в неделю, и то добро. А вот так-то вас гонять зачем? Мать дома одна, наверно, зашивается со стряпней и уборкой.

Я знал, что у Садоевых был настоящий домострой. Все помогали по хозяйству. И правильно: иначе с такой оравой матери можно было в струнку вытянуться.

– Отец сказал, что за год мы должны научиться у Вячеслава Петровича как можно лучше драться, что нас в конце года братья будут проверять, чему научились. Проверять будут с пристрастием, потому что их отец сейчас по дому на всякой нашей работе напрягает. Матери помогать все равно надо. Им вредно, но деться некуда. А нас, отец сказал, еще стрелять учить будет.

– Это зачем? И из чего, из пулемета, что ли?

– Почему из пулемета? Из охотничьего ружья, у нас дома все стрелять умеют, и мама тоже. Забыл, где мы живем?

Н-да, это я правду дурака свалял. У нас по чабанским точкам везде ружья на законном основании, и все пастухи состоят в охотничьем обществе или как его там. Где овцы, там и волки. Правда, представить с ружьем Бике-ханум, малорослую и сухощавую, было затруднительно.

– Послушай, а твою мать отдачей с ног не сбивает?

– У нее малокалиберка, и мы из нее стрелять будем.

Вот тебе и домострой.

Пришли осенние каникулы. Мамуля с бабулей суетились по поводу какого-то санатория, я сказал решительно, что не поеду никуда. Зачем? Как Петрович и сказал, инсулин у меня сошел до минимума. Укол пролонгированного действия на ночь, после ужина. Утром проверить сахар, иногда инсулин требовался в минимальной дозе, а иногда не требовался вовсе. Дальше был вопрос в режиме питания – чего-нибудь слегка перехватить на перемене, потом за обедом съесть только суп, потом сделать уроки и перед уходом на тренировку закинуть в себя усиленный полдник, котлету или что там еще мамка сготовила. Вот ужин плотный, и тогда уже доставать пенальчик. Практически, последнее время – единственный раз за сутки. Чего им еще надо? Вылечить диабет никому пока не удавалось.

Утром первого дня каникул спустился к деду в мастерскую. Тот встретил меня ворчанием – мол, заявился, лодыряка, – но я знал, что ворчит для порядка дедулечка, а сам рад меня видеть. Ни на что у меня времени не хватало с тренировками шесть раз в неделю. Школа, уроки сделать, убегаю в спортзал. Перед сном почитать что-нибудь с отцовской полки, или с ним же потрепаться на темы когда отвлеченные, когда геологические. А потом в люлю, и пока будильник не зазвонит. А назавтра все то же самое.

К дедулечке я спустился с целью сделать себе кое-что из снаряжения. Петрович подробно объяснил, какой должна быть деревянная амуниция. Деревянные ножи, нунчаку, шест, парные палки, боккен – деревянная сабля. Нашлась подходящая древесина – двухметровая дубовая колода прямо в коре, твердая до невозможности. Вручную из такого материала что-нибудь сделать – сорок потов сойдет. Но у нас с дедулечкой на все есть приспособы. К обеду весь комплект был готов, вечером на тренировке я уже хвастался Петровичу.

– Классно, – оценил он. – А у тебя материал остался?

– Да там еще на четыре таких комплекта! Вам надо? За день выточу!

– Надо. Серега. Только не мне. У меня, сам знаешь, всего уже куча с лишним.

Подозвал Аминат и Ваську.

– Нравится?

Еще б не нравились. У Садоевых у всех троих в качестве ножей были обструганные ореховые прутья. Прочей снаряги не наблюдалось вообще. У Васьки нож был пластиковый, какой-то детский бармалейский кинжал. Не иначе старую игрушку братишки приватизировал.

– Вот их и отоваришь, – заключил Петрович. – Если будет возможность сделать еще – делай, такие и в городе с руками оторвут.

– А сколько? – спросил практичный Васька. Глаза у него горели.

– Смотря чем платить, – не очень понятно ответил Петрович. – Ты, Серега, сам во что свой труд ценишь?

Я пожал плечами. Мне много раз приходилось помогать деду и самому делать что-то на заказ, и деньги брать за работу я не стеснялся. Но тут как будто что-то встало поперек.

– Мне-то что. Материал дармовой, руки не купленные.

– Неприлично так, – запротестовала Аминатка. – Мне дома сделают, но так хорошо не сумеют. И станков у нас нет.

– А у нас у всех, что касаемо дерева, руки из задницы растут. Причем ладошками кверху, – уточнил Васька.

– Оно и видно, – съехидничал тренер. – Такое у тебя, прости, убожище! Ну ладно. Так я о чем... Такая работа стоит ой как недешево. Но ценить ее можно не только в деньгах. Я рад, что ты, Серега, со своих деньги спросить постеснялся. И вы, ребята, тоже совершенно правы. Халявщиками быть нельзя. Поэтому делаем так. Сережка делает вам по такому же набору, вы по мере сил помогаете и учитесь тому, как это делается. А потом каждый из вас чему-нибудь полезному Сережку учит. Может, не сейчас, может, когда-нибудь после. Чему – придумаете, найдете.

Договорились в долгий ящик не откладывать, и на другое утро дед в мастерской из-под очков рассматривал визитеров. Из моих прежних приятелей в подвал мало кто заглядывал, и то лишь чтобы меня разыскать. А тут нате вам, помоганцы нарисовались. Правда, помочь мало чем могли. Только размечали размеры, наводили окончательную шлифовку шкуркой да вязали шнуры на нунчаку. Основную работу делал я, – у меня ж токарный стаж чуть не с пеленки, а дед бдил, чтоб кто-нибудь не нарушил технику безопасности. С этим у него строго.

К идее Петровича дед отнесся в целом положительно: мол, еще в советские времена была такая практика обмена опытом. Сомнения были в частностях:

– Васю научим, и ручки на место перевернем. Вот насчет барышни и станка я не уверен, что у них роман получится.

Аминатка покивала. Было видно, что она всей этой вращающейся техники побаивается.

– Ладно, девка, не журись! – дед потрепал девчонку поверх платочка. – Мало ли наук на свете! А вот ты, Василий, чему можешь научить?

Васька потер нос.

– Не знаю, – сказал он. – Я балбес. Вот что я умею хорошо, так это только майки складывать.

– Удивил, – фыркнула Аминатка. – У нас после большой стирки их чуть не сто штук складывать приходится.

– Ты так не умеешь, – поддразнил азиат. – Я за полсекунды ее упаковываю. У нас не сто, а бывает, пару тысяч отец привозит, на продажу. Берет неупакованными, так дешевле. Ну а дальше мы сами.

Посмеялись и решили, что уметь складывать майки тоже надо. Особенно если их сто штук после стирки. Кстати, насчет ста штук Аминат и не шутила даже. Сосчитайте семейство Садоевых, прикиньте у каждого хоть по пять маек – сколько выйдет?

В общем, возились мы с деревом целый день, с перерывом на обед. Обедали у нас, и мама на Аминат косилась ревниво – сто пудов, думала, что я женихаться решил. Слава богу, хоть не ляпнула ничего.

Дубовой колоды хватило, как я и прикидывал, на четыре полных комплекта. Глаз у меня на такие вещи давно пристрелянный. Два дополнительных лишними точно не были. Один я оставил дожидаться Надюшку. Снаряжение у нее было полное, но не такого качества. Где она в магазине выдержанный дуб найдет? А еще один пусть полежит, мало ли что и кому.

Прямо от нас побежали на тренировку. А по дороге Ваське пришла в голову мысль:

– Аминат, а ты нас чему учить будешь? Плов-шашлык готовить, да?

Та посмотрела на него уничижительно.

– Плов-шашлык вообще-то тоже надо уметь, – заявила она. Шашлык у нас вообще мужским делом считается. А тебе, балбес, мама супа не нальет, ты с голоду вымрешь!

Я посмеивался и думал, чему б такому научиться у Аминатки, чего я сам бы не умел. С голоду я уж точно не вымру, на своей кухне по крайней мере.

– Давайте я вас, мальчики, верхом ездить научу!

Васька аж встал, как тот конь на бегу.

– А ты что, умеешь?

Но тут уж я не удивлялся. Садоевы управлялись с овцами в основном сами, на выпасе были задействованы все. Ребятишки тоже, когда не были заняты в школе: на выходных и на каникулах. Отбивалась каждому отара голов в пятьсот, седлалась одна из лошадей, которых четыре было на хуторе, придавалась в усиление собака, страшила лохматая с теленка ростом, – и в путь! Все старше десяти лет, девчонки и мальчишки одинаково. Не бедно жили Садоевы. Но впахивали все как папы Карлы, и лодырей там не водилось. Только Васька об этом не знал.

– Умеет, Вася! Она и не то еще умеет. Она, например, умеет из винтовки стрелять. И нас с тобой научит. Это тебе не майки складывать!

Учиться майки складывать мы решили на другой день. Васька сказал, что на это много времени не нужно. Поэтому за час до тренировки закинул Муса сестренку к залу, у которого уже ждал Васька, а дальше за десять минут добрались до небольшого дома с палисадником, где проживало все вьетнамское семейство.

Сам дом был невелик, но кирпичный амбар рядом – очень внушительный. Там размещался склад товара. Я уже говорил, что у Васькиного папаши было три палатки с дешевыми тряпками на городском рынке. В склад мы и пошли. Там посередине, между стеллажей с тюками стоял стол, на нем уже лежал мешок с майками.

Вообще, прикольно оказалось. Кладется майка на стол. Потом прихватывается двумя пальцами, строго в определенных местах. И сама ложится как надо, аккуратным пакетиком. На всю операцию секунда, не больше. Только правильно взяться, за нужные точки. Раз – и все!

Аминатка пищала:

– Ой, я маму обязательно научу!

В это время дверь склада открылась.

– Бао?

Я не понял и обернулся. Я к двери спиной сидел. Но, конечно, сразу догадался, что это Васькина мама.

– Бао, ну почему ты гостей тут держишь? Шли бы в дом.

Васька что-то по-своему затараторил... стоп! Как это она его?

В дом она нас все-таки зазвала, угостить какими-то странными, но очень вкусными печеньями, из рисовой муки. С зеленым, совершенно бесподобным чаем. Бутончик зеленый укладывается на дно чашки, заливается кипятком. Из бутона на глазах распускается цветок вроде чертополоха. И запах – обалдеть! Пока Аминатка выспрашивала рецепты, я по ходу дела выяснял, как там на самом деле кого зовут.

Васька оказался не что попало, а собственной персоной Нгуен Мин Бао. Нгуен – фамилия, Бао – имя, Мин – второе имя. Такая вот система. Брата Димку звали на самом деле Нгуен Мин Хань. Папаша, всему Каменску известный как Миша, оказался Нгуен Мин Зунг. Каждое имя со своим значением. Бао – защитник. Хань означает лето. Зунг не как-нибудь тебе, а храбрый.

А мама тетя Лина оказалась не Нгуен, а Нго – у замужних вьетнамок остаются девичьи фамилии. Нго Динь Линь. Забавно так, словно колокольчики звенят. Означает Линь – весна, и рыба линь тут совсем ни при чем. Правда, Васька попросил нас при народе его вьетнамским именем не звать. Дразнить будут: бао, мяо, Васька кот или еще что похуже. Он этого наелся еще малолеткой.

Сразу бросалось в глаза, что гостям сына в доме рады. Наверно, как я догадался, не часто бывали в доме друзья. Больше норовили обидеть. Так до конца семейство и не стало своим в городе, где прожили больше десяти лет.

И еще я обратил внимание, до чего же разнородной парой выглядели Васькины родители. Ну да, и папа и мама маленькие, смуглые, скуластые и узкоглазые, как им по должности положено. Но при этом папаша Нгуен выглядел корягой корявой. Нескладный, мосластый, уже в возрасте, насколько я понял, за полтинник и на вид босяк босяком.

А мамаша Нго выглядела до того моложаво, что казалась пацанам сестренкой. Ну и правда, Ваське было шестнадцать, а его матери тридцать три. Но главное не это. Вот знаете выражение: породу видно? В ней видно было ту породу за версту. Потому и говорю, что пара странная. Мужлан и аристократка. Где их черт не в пору вместе свел, неизвестно. Но факт налицо: Васька пошел в материну породу. Весь такой изящно-статуэточный.

И Димка-Хань, хоть и пошире в кости и погрубее на вид, корягой не выглядел. Добавила мать своего. И кстати, именно мать выперла мелкого с нами в зал, пристыдив тем, что даже девчонки занимаются, а он дурака валяет. А мы и рады были: нашему полку прибыло.

Петрович пополнению обрадовался, над складыванием маек посмеялся, хотя в целом идею одобрил: никакое лишнее умение не помешает.

– Но вообще, ребятишки, есть занятия полезнее. Аминат, завтра твоя очередь быть училкой? Все завтра к тебе? Ну и ладно, я с вами. Отцу твоему я сам позвоню. Завтра, часам к десяти, Серега, подъезжай на своем суперджипе (это он про козлика) ко мне домой. Погода к прогулкам не располагает, так что одевайтесь как следует. Вася, тебя тоже где-нибудь зацепим. Чего? Не охамел кататься днем? Со мной не бойся.

Утром погода была мерзкая: холод, ветер и дождь. Хороший хозяин собаку из дома не выпустит. Мама так мне и сказала. И очень недовольно поморщилась, когда узнала, куда еду. А зачем, я даже объяснять ей не стал. Бутерброды с собой взял, которые она собрала: на всякий случай и чтобы не обижать окончательно. Что-то не верилось мне, что от Садоевых мы голодные уедем.

Петрович ждал на крыльце, одетый и со здоровенной сумкой. И Васька уже подбегал из-за угла. Так что ждать никого не пришлось.

Ваха с семейством уже ждал. Четверо его парней, Бике-ханум и Аминатка. Обе не в платках, как обычно, а в мужских шерстяных шапочках и в теплых штанах. Совсем как-то не по шариату.

Поздоровались, пообнимались и сразу направились куда-то вглубь, за жилые дома. Их было два: один большой семейный, второй недостроенный и намного меньше, для старшего сына Муслима. Он собирался жениться следующим летом. Я прикинул, что лет через десять тут будет целая улица.

Дальше начинался целый городок всяких хозяйственных построек и здоровенные овечьи загоны – калды. В каждой – плетеная кошара и большой навес с кормушками. Пасли скотину до снега, пока был хоть какой-нибудь корм. Но выгонять овец в степь в холодный дождь будет только придурок. Воспаление легких и поголовный падеж. Я в этом хозяйстве ни бум-бум, но даже я это знаю.

Пошли толпой мимо складов и навесов с зимними запасами кормов и всякой всячиной, попутно я заметил несколько таких же больших сумок, как у Петровича. Не успел я подумать, что бы такое это могло быть, Ваха уже загремел замком на двери длинного кирпичного строения. Барак для сакманщиков.

По нашим местам никому не надо объяснять, что такое сакман и кто такие сакманщики. Сакман – это когда овцы ягнятся. Их с ягнятами по нескольку штук помещают в маленькие выгородки в кошаре, чтоб в стаде молодняк не затолкли.

А когда нескольким тысячам овец приспичит родить в течение примерно полутора месяцев, чтобы приглядеть за каждой дурой с курдюком, требуется минимум вдвое больше народа, чем обычно. Все овцеводы на это время набирают помощников. Они-то и называются сакманщики. Работа тяжелая, платят за нее прилично. И селят сакманщиков в бараках около кошар.

Раньше помощников чабанам выделяли по партийной разнарядке, теперь это возможность подработать для бодрого пенсионера или любого, у кого напряженка с работой. В основном, конечно, мужикам. Женщины обычно работают на кухне и при кухне же живут. По неписаному закону работников на сакмане кормят до отвала и вечером наливают сто грамм. По другому неписаному закону, хозяин может лишить работника дневной зарплаты или даже заехать в рожу, если среди рабочего дня застукает пьяным.

Ну, и это было общежитие казарменного типа, длинное, узкое, как коровник, с кроватями попарно, с проходом посередине. Прямо перед тамбуром входа – большой стол, и на этот стол разом сложили сумки. А из сумок... вот те на! Ружья. В разобранном виде. Общим числом шесть штук. Одно у Петровича, остальные у чеченского семейства. Что характерно, или наоборот, нехарактерно, одно – у мамаши Садоевой. Собирала и заряжала она его так ловко, сразу видно – привычка. Правда, самое маленькое.

Младший из парней, Ахмад, вытащил из настенного шкафа стопку каких-то бумаг. Потом опять всей ордой вышли наружу, за барак. От его глухой стенки начинался один из загонов, пустой и даже подметенный. А к самой стене был прислонен щит, собранный из деревянных плах, и туда Ахмад повесил одну из бумаг, оказавшуюся, естественно, мишенью.