Текст книги "У ночи тысяча глаз"

Автор книги: Корнелл Вулрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Нет-нет, спасибо, сейчас пройдет. – Я благодарно ей улыбнулась. – Как хорошо, впрочем, что вы поднялись сюда со мной. – Я огляделась несколько неуверенно. – Эта комната вас не шокирует? В ней нет ничего?..

– Это славная комната, – ответила она с улыбкой и успокаивающе провела рукой по моим волосам.

– Только переоденусь, – заторопилась я, склоняясь над своей туфлей. – Мы не должны заставлять их ждать. – Не поднимая глаз, я знала, что она стоит и молча смотрит на меня. – Говорите со мной, мадемуазель, – умоляюще попросила я. – Говорите со мной, пока переодеваюсь. Рассказывайте мне о Бухаресте, о Париже, о театре или о себе. Говорите громко и быстро. Ах, ну пожалуйста, не замолкайте! – И вдруг я повернулась, закрыла лицо ладонями и разрыдалась, как перепуганный ребенок.

К другим мы присоединилась с некоторым опозданием.

– Ты выпил свою двойную порцию? – спросила я отца, подойдя к нему. – Ну а теперь и я выпью свою. Тройную.

Когда гости уходили, мы вместе проводили их до дверей, посмотрели, как они сели в машину и уехали, а сами постояли в дверях, он с одной стороны, я – с другой. Мы смотрели и смотрели, пока большой прямоугольник ночи, открывавшийся нам из двери, не опустел. Остались одни звезды. Потом закрыли дверь и остались одни. Нет, не одни; если бы только мы были одни, но в том-то и дело, что нет: с нами там была еще эта самая штука.

Мы дошли до лестницы, по-прежнему на расстоянии ширины двери друг от друга, он с одной стороны вестибюля, я – с другой. Не знаю почему, возможно, боялись сойтись вместе.

Без единого слова я поднялась наверх, а он прошел в глубину дома, туда, где стояла горка, и слышала, как отец ее открыл. Несколько мгновений спустя он в свою очередь тоже поднялся по лестнице, прошел в свою комнату и закрыл дверь. А еще чуть погодя я вышла из своей комнаты, подошла к его двери и постучала.

– Заходи, заходи, Джин, – раздался ровный, полный отчаяния голос.

В халате и пижаме отец сидел на дальнем краю кровати, спиной ко мне. На столике стояла бутылка бренди, а рюмку он держал в руке, как бы взвешивая ее на ладони. А может, проверял действенность спиртного.

Он не повернулся и, не меняя позы, спросил:

– Тебя это сильно потрясло? – И не дожидаясь ответа, продолжал: – Знаю. Меня тоже.

Я бочком присела с другой стороны кровати, так, чтобы можно было смотреть на него.

– У нее, у подружки Лу из Румынии, даже часы оказались на колене. – Ее имени я уже не помнила, она унесла его с собой.

Он быстро проглотил бренди, точно опережая кого-то, кто хотел отобрать у него стопку.

– Ловко проделано, – слегка закашлявшись, заметил он. – Все точки над «i» расставлены.

Я провела рукой по стеганому одеялу:

– Все, кроме маклера.

В рюмке снова появился бренди.

– Надо делать скидки на небольшие погрешности. В последнее время Уолт не звонит мне месяцами. Я ведь уже давно не новичок на бирже. Но кто знает об этом, кроме тебя и меня? Или я лишаю тебя последней соломинки, за которую ты могла бы?..

– Ничего ты меня не лишаешь, потому что у меня ничего нет.

– Но часы с бриллиантами на ноге, а, Джин? – продолжал он приглушенным голосом.

И снова кто-то попытался отобрать у него бренди, но он их опередил и залпом выпил рюмку бренди.

– Кому было дано знать об этом, только тебе и мне? – мягко сказала я. – Луиза, сидевшая с нею в одной машине, и та ни о чем понятия не имела.

Он промолчал. На мгновение я пожалела, что сообщила ему о пикантной подробности. Однако, если бы и не сообщила, он все равно раздумывал бы над случившимся, так что какая разница?

Его голова снова проделала быстрое короткое движение, будто он кивнул в сторону потолка:

– Ну и переплет! Словно в точке опоры совершаешь поворот на сто восемьдесят градусов и тебе приходится учиться ходить на ушах. Предпочитаю ровную вселенную, а не наклонную или косую. – Он опять наполнил рюмку. – Собираюсь сделать то, чего не позволял себе двадцать лет: налиться до потери сознания и уснуть.

Я понимающе похлопала его по спине. Затем встала:

– Пожалуй, пойду. Не могу же оставаться всю ночь в твоей комнате.

– А с тобой там все будет нормально? – спросил он.

– Здесь ли, там ли – какая разница? – ответила я. – Это ведь внутреннее состояние, оно всегда с тобой. К месту не имеет никакого отношения.

– Ты права. Того, что имеет отношение к месту, легче избежать.

Я подошла к двери и открыла ее.

Он не оглянулся, так и сидел понурившись.

– Ну, ничего, как-нибудь освоимся. Привыкнуть можно ко всему, даже к тому, как молотое стекло вонзается тебе в позвоночник. Мы придумаем какой-нибудь способ, как нам жить с этим чувством. – Он поднял рюмку и посмотрел на нее. – Но сегодня не сладко, правда?

– Да уж куда больше, – кисло согласилась я и закрыла за собой дверь.

Утром отец спустился вниз раньше меня. Под глазами у меня все еще была ночь, градуированные тени. В остальном уже наступило утро, и солнце сжигало все. Особенно эти мерцающие пылинки в небе.

Арбуз дожидался его на блюде со льдом, рядом лежали письма, но самого его за столом не оказалось. Я нашла его в другой комнате, он прижимал к уху телефонную трубку.

Должно быть, слушал, но не говорил ни слова.

Повернувшись, увидел меня, а когда я хотела выйти, кивком дал понять, что мне следует приблизиться к нему.

– Это одно из названных событий тоже случилось, – спокойно сообщил он. – На линии Уолт Майерс. Его звонок… Нет, Уолт, продолжайте; я сказал пару слов Джин.

Солнце немного остыло; если и есть такая штука, как зябкий солнечный свет, так в комнате властвовал именно он, образуя синевато-серые сходни от подоконников к полу.

Отец заметил, что я снова хочу уйти, потянулся свободной рукой и удержал меня с какой-то умоляющей настойчивостью:

– Нет, подожди, останься здесь, со мной.

В этом тщетном жесте, который поразил меня в самое сердце, чувствовалось что-то бесконечно мучительно-горькое: он хочет, чтобы я постояла рядом с ним, – инстинктивный крик озадаченности, одиночества, беспомощности, и не от кого-нибудь, а именно от него! Да, ось вращения вселенной определенно перекосилась.

Я подошла, он обнял меня свободной рукой за плечи и не отпускал. И, стоя рядом с ним, я почувствовала, что сердце у него бьется чуточку быстрее, чем следовало бы. Не из-за того, что говорил ему Майерс, а потому что это звонил Майерс.

– Мои акции «Консолидейтед», – прошептал он мне, прикрыв трубку. – Я даже забыл, что они у меня есть. – И снова стал слушать. Затем сказал: – Что-то произошло после закрытия биржи вчера вечером. Он и сам не знает, что именно. Акции резко падают… – Послушав еще, добавил: – Он хочет знать, спешить ли избавляться от них, пока еще можно хоть что-то на них заработать.

Отец все смотрел на меня, хотя я догадывалась, что думает он теперь не обо мне и не о том, что говорит ему Майерс. Его состояние выражал какой-то рассеянный, опасливый, раздражительный взгляд. Он не понимал, не в состоянии был понять, почему позвонил именно Майерс и именно в такое время.

– Это что, – спросила я, – так уж важно?

– Конечно, не имеет особого значения, когда у тебя их сотни. Но когда их десятки тысяч, каждая четверть пункта может… – Он помолчал, потом продолжил: – Слишком поздно. Момент получить прибыль упущен, они уже стоят меньше той цены, по которой мы их покупали. – Майерс, должно быть, орал во всю глотку, потому что из трубки доносились резкие звуки. – Он хочет знать, спасать ли то, что еще можно спасти. Смириться с потерями и все продать. Причем знать срочно. – Потом крикнул в трубку: – Я слышу вас, Уолт, слышу. Понимаю, что вы говорите, повторять не надо. Дело не в том. – И снова обратился ко мне: – А ведь вчера вечером мне сказали, что его звонок будет иметь место, еще до того, как сам Уолт знал, что ему придется мне звонить.

Я и сама ни о чем другом думать не могла.

– Ты уж лучше скажи ему что-нибудь, – беспомощно предложила я.

Он продолжал разговор со мной:

– А что он сказал-то? Какими именно словами? – Затем сам же их и повторил: – «Возвращайтесь к своему маклеру, покупайте акции… К своему маклеру, покупайте акции». – Вдруг убрал руку с моих плеч и заговорил в трубку – быстро, четко, напряженно: – Сколько их там у меня, Уолт? Нет, в акциях. – Он вытащил из внутреннего кармана карандаш и написал какое-то число на полях ненужной газеты, оказавшейся у аппарата, – четырехзначное число. – Хорошо. Удвойте его. Купите мне еще столько же. Купите мне еще…

В трубке что-то резко щелкнуло. Должно быть, на другом конце линии что-то громко выкрикнули.

– Покупайте, я сказал. Покупайте. Теперь уже вы не слышите меня. П-о-к-у-п-а-й-т-е. Покупайте. – Из трубки теперь доносилась быстрая тарабарщина, громкая трескотня. – Покупайте, – непреклонно повторял отец. – Это мой приказ. – И положил трубку на рычаг. Он не улыбался и никакой особой радости не испытывал. – Я готов понести убытки, только бы доказать, что все это бред. Надеюсь, что акции упадут до пяти пунктов. Лучше, если они упадут до нуля. Пропади оно пропадом.

– Тебя ждет арбуз, – напомнила я.

Войдя в столовую, мы сели за стол. Комнату заливало солнце, но мне хотелось надеть что-нибудь потеплее, джемпер или шерстяную кофту.

Мы оба сунули ложки в тарелки, но они так там и остались, будто кто-то крепко их держал. Он принялся вскрывать письма, а я просто сидела, ворочая ложкой в тарелке, словно пыталась и не могла ее вытащить.

– Ты посмотри! – воскликнул он неожиданно. – Нет, ты только посмотри на это.

Адрес был написал плохо, чернилами. Даже в нашей фамилии сделана ошибка – вместо Рид стояло Рийд. А в верхнем правом углу примостилось выведенное, точно курица лапой, – «Дж. Томпкинс».

В конверте ничего не оказалось – ни бумаги, ни сопровождающей записки. Всего лишь деньги. Пять купюр. Отец взял вскрытый конверт за уголок, встряхнул его, и они высыпались на столешницу.

Я к ним не прикоснулась. Даже отодвинулась от них подальше, словно они меня пугали. По сути, так оно и было.

– То, что я оставил под банкой для табака, – в раздумье произнес отец. – Марка погашена в полночь. Он, должно быть, опустил письмо в почтовый ящик, как только обнаружил деньги.

– А перед тем, как нам появиться у него в комнате, он просматривал «Требуются рабочие».

Отец увидел, что лежащие деньги пугают меня, быстро взял их и небрежно сунул в бумажник. Правая рука у него слегка дрожала.

– Ловушка не сработала, – заметила я. – Ему это не нужно. Его не купишь.

Он повел рукой с конвертом.

– Да, это и есть послание, которое мы должны были бы получить в нем, – согласился он. Скомкав конверт, он отбросил его. – А может, он ценит себя гораздо дороже, чем какие-то там пятьсот долларов, – размышлял отец, неотрывно глядя на меня. – Возможно, он предпочитает не размениваться по мелочам, а накапливать дивиденды. – Он забарабанил пальцами по столу. – Когда принимают пятьсот, какая необходимость давать тысячу? Когда же отказываются принять пятьсот, что можно сделать еще, кроме как предложить тысячу. И так далее, по той же линии. Сейчас я говорю чисто фигурально.

Но он и сам в это не верил, я видела. Мне достаточно было посмотреть на него, услышать, как он это говорит. Свою тираду он произнес ради меня. А может, ради себя тоже. Только знаю точно: ни один из нас не верил тому, что говорил.

Майерс позвонил снова часа в три пополудни, но отца дома не оказалось. Я пообещала, что попрошу отца перезвонить, как только он появится. Маклеру домой, если его уже не будет в конторе. Майерс хотел передать мне послание, но я отказалась принять его. Боялась услышать его содержание и быстро положила трубку, пока он не успел еще ничего сказать. Говорил он почти бессвязно – видимо, пребывал в страшном напряжении.

И все равно после этого он звонил еще три раза, с интервалом примерно в пятнадцать минут, и мне пришлось попросить слуг отвечать на его звонки, поскольку им он свое сообщение не передал бы.

Потом он перестал звонить. Биржа к тому времени закрылась.

Когда появился отец, уже ближе к обеду, рассказала, с какой настойчивостью ему пытался дозвониться Майерс:

– Он искал тебя по всему городу и нигде не мог найти.

– Знаю. Я специально весь день скрывался, чтобы со мной нельзя было связаться. Я пустил дело на самотек.

– Но уж теперь-то, вернувшись домой, ты позвонишь ему? – спросила я.

– Нет, – ответил он. – У меня просто не хватает смелости, я боюсь.

И я понимала, что он имеет в виду не деньги, не потерю их или их приумножение.

Вдруг, пока мы все еще стояли в столовой, с неожиданной резкостью телефон зазвонил снова, заставив нас обоих вздрогнуть, будто через наши тела пропустили электрический ток.

– Вот он опять, – испуганно произнес отец. Мы посмотрели друг другу в глаза. – Какой-то ад. Я уже не могу этого выносить.

Он пошел в другую комнату, чтобы снять трубку, а я отправилась туда, где не могла слышать, о чем они будут говорить.

Потом ждала, сколько могла, но он не позвал меня и не пришел ко мне, так что в конце концов я не выдержала и сама пошла к нему.

Разговор закончился. Отец слегка наклонился, наливая себе рюмку бренди, точно так же, как он делал накануне вечером у себя в комнате. Лицо у него было жутко белым, ни дать ни взять – мел. Казалось, ему очень трудно снова выпрямиться, очень трудно уйти из угла, где стояла горка.

– После того как Майерс выполнил мой приказ, – заговорил он, – акции опустились еще на четверть пункта. Затем падение приостановилось, какое-то время они оставались на одном уровне и наконец снова поползли вверх. Возможно, потому, что был получен мой приказ, уж и не знаю. С тех пор их курс повышается и повышается, все быстрей и быстрей. За полчаса до закрытия они достигли пункта, с которого началось первоначальное падение. В три часа, когда биржа закрылась, они уже были на два целых и одну восьмую пункта выше, и все говорит за то, что завтра дела пойдут еще лучше.

Он проглотил бренди и закашлялся, но лицо у него по-прежнему оставалось белым.

– На три часа дня сегодня мы заработали двадцать две тысячи долларов. А завтра, надеюсь, дойдем до сорока или даже до пятидесяти.

Но лицо у него по-прежнему оставалось белым.

– Может, тоже выпьешь? – предложил он.

Значит, и у меня лицо побелело.

Возможно, теперь уже мы в ловушке, в страхе подумала я. И никаких чаевых под банкой для табака. Только если это ловушка, значит, сыр по другую ее сторону. Мышка и приманка поменялись местами.

Эйлин пришла два или три дня спустя. Сайн сказала, что в холле внизу кто-то хочет поговорить со мной, и я спустилась, даже не поинтересовавшись, кто именно, поскольку не придавала особого значения подобным вещам. Я бы все равно спустилась, даже если бы и знала, но тогда я бы хоть не вздрогнула от неожиданности, увидев ее. И она тут была совершенно ни при чем, суть заключалась в том, откуда она пришла, с кем имела дело, поскольку справедливо, нет ли, в моем сознании она теперь неразрывно была связана с этим делом.

Во всяком случае, я обнаружила, что она покорно стоит у стены, вместо того чтобы посидеть в ожидании на кушетке; она и прежде-то, казалось, при любой беседе все норовила где-нибудь спрятаться, чтобы не находиться в центре открытого пространства. Через руку она перекинула мою меховую пелерину, а в бумажном мешке, судя по очертаниям, лежала шляпа.

Я крикнула с середины лестницы:

– Ах, это вы, Эйлин. Хэлло, Эйлин. – И после короткой остановки, вызванной тем, что увидела именно ее, продолжала спускаться.

– Не хотела вас беспокоить, мисс Джин, – неуверенно заговорила она. – Не знала, можно ли оставить вещи для вас или…

«Ну, тогда чего же не оставила?» – подивилась я про себя.

– Намедни вы забыли их у нас дома, и… и, если можно, я бы хотела забрать свои.

Совсем забыла – ведь они и впрямь лежали у меня. Но так ли уж они ей нужны или это предлог, чтобы снова повидать меня с глазу на глаз? И снова вспомнились этикетки: где оборотная сторона, где лицевая? Любая самая незначительная мелочь, имевшая отношение к этим людям… Просто невыносимо, отец прав – самый настоящий ад.

– О, я бы давно привезла их, если б знала. – Затем спросила ее о том, о чем мне действительно хотелось узнать: – А вы не сказали Сайн только что, кто вы?

– Нет, – смущенно призналась она, – я лишь сказала, что хочу поговорить с вами. Боялась, что вы… что вы, возможно, не пожелаете меня видеть, а мои вещи мне и впрямь нужны…

– Но их бы вам все равно отдали…

– Извините, не знала, мисс Джин, – засмущалась она. – Думала, им понадобится ваше разрешение. Или просто они могут не знать, о каких вещах идет речь. Они могли бы по ошибке отдать мне что-нибудь хорошее, принадлежащее вам.

Какая же тут оборотная сторона? Какая лицевая?

Ну хорошо. Скажем, она прибегла к уловке, чтобы встретиться со мной лицом к лицу. Она своего добилась. Для чего? Что ей нужно? Мотив непременно должен обнаружить себя, в противном случае окажется, что за ее визитом ничего не кроется.

Я послала одну из служанок наверх за вещами, описав их и объяснив, где найти.

Наступило неловкое ожидание, мы обе молчали.

Вскоре служанка спустилась с вещами – пальтецом и беретом, задирая нос, чтобы Эйлин все видела. Она протянула вещи Эйлин, изогнувшись корпусом и как бы стараясь держаться от них подальше. Столь откровенно выраженного снобизма мне еще видать не приходилось. Поступок девушки мне очень не понравился, В конце концов, я сама носила эти вещи, не испытывая ничего подобного. Меня охватывал сверхъестественный ужас, но никакого отвращения не возникало.

Я подождала, пока мы снова остались вдвоем.

– Послушайте, – начала я, – вам нравится эта шляпа? Этот мех? Хотите оставить их себе? Мне они не нужны.

Она поспешно положила их на кушетку. Казалось, ей даже ничего нельзя предложить, не испугав ее.

– О нет, мисс, я… Большое вам спасибо, я очень ценю, но… я не могла бы… я не могу принять.

– Но почему? – настаивала я. – Почему нет? Почему вы бы не могли?

– О-о, даже не знаю, мисс… – Она отступила на шаг, как бы подкрепляя отказ.

– Но вы же должны знать, – не отставала я. – Послушайте, я их больше никогда не надену. – Они связаны с теми ужасными днями, пропитаны страхом, окрашены им, пропахли им насквозь. Я даже не в состоянии смотреть на них снова. – Почему бы вам не взять их?

– Не могу. – Она попятилась еще немного. – Уж слишком это похоже на то, что наживаешься на чем-то… – Предложение она не закончила.

– На чем?

Мне так и не удалось выжать из нее это слово. Впрочем, особой нужды и не было – можно и самой догадаться без труда. Не благодарность – благодарность предполагает благосклонность, и когда принимаешь подарки, никаких угрызений совести не испытываешь, это вполне ожидаемая вещь. Она имела в виду нечто такое, за что обычно не дарят подарков, за что их стыдно брать. Неудача, несчастье, горе, беда. Одно из этих слов подошло бы.

Я проводила ее до двери. Там она на мгновение остановилась и повернулась ко мне, решившись вдруг произнести то, что ей давно хотелось сказать, но она так и не осмелилась, и вот теперь уже для этого не было времени.

Мотив! Сейчас я узнаю подлинный мотив ее визита.

– Ну, до свидания, мисс Джин. И… и желаю вам всего доброго.

Похоже, она прощалась со мной навсегда. Почему?

Она хотела сказать не только это. Я это поняла, хотя виду не подавала.

Наконец, набравшись смелости, она прошептала:

– Не приходите туда больше, мисс. Уж постарайтесь не приходить, ладно?

И тут же в тревоге отступила еще на шаг, словно опасаясь, что немедленно последует выговор.

– О-о?! – только и вымолвила я.

– Ради вашего же блага, ради вас и мистера Рида, – скорбно проскулила она. Я промолчала. – Это может иметь только плохой конец, – с мучительной болью пробормотала она.

Эйлин уже перешагнула порог, так что я могла закрыть дверь. Она поспешно спускалась по ступенькам, чтобы выйти на тротуар.

Вот он, мотив. И снова две стороны. Какая лицевая? Какая оборотная? Хитрость или искренность? Приманка шиворот-навыворот, цель которой заманить нас, еще больше обескураживая? Или это честная мольба, выданная по простоте душевной? А может, она всего лишь средство для искусно задуманной приманки, исходившей от кого-то другого, но переданной нам через нее, хотя сама она ничего не подозревает?

Я стояла, так крепко стиснув голову руками, как будто хотела придать ей новую форму. Это уже становилось невыносимо, жизнь превращалась в изнуряющий лабиринт; страх, страх, везде вокруг тебя один страх. Выходы на самом деле оказывались барьерами, вы не знали, куда пойти, и беспомощно бродили кругами, пока не падали, обессиленные.

Служанка подсматривала за мной:

– У вас от нее разболелась голова, мисс?

– Не только голова, но и все тело.

Я прошла мимо вещей, которые Эйлин оставила на кушетке.

– Возьмите их, – велела я, – и отдайте кому-нибудь, избавьтесь от них, только бы я их не видела.

Она с жадностью на них набросилась, и они тут же исчезли.

Теперь все кончено, сказала я себе. Все сделано. Порвана связующая нить. Не осталось ничего такого, из-за чего нам стоило пойти к ним или они бы пришли к нам. Ничего, кроме нашей собственной глупости.

Ах, какого же мы оба сваляли дурака!..

Несколько дней спустя я нашла его в машине, поджидающим меня у двери. Через сколько именно дней, много ли, мало ли, – не знаю. Достаточно, я полагаю, чтобы бороться, чтобы выстоять против такой беды. Через восемь, десять, двенадцать, а может, и через две недели.

Что он дожидается меня, поняла сразу. Прежде всего, он сидел рядом с водительским сиденьем, а не за «баранкой». И еще: когда я вышла, смотрел на дверь.

Мне захотелось узнать, почему он с таким нетерпением смотрит, как я выхожу и спускаюсь по ступенькам.

Я подошла к машине и остановилась.

Отец не стал ходить вокруг да около.

– Джин, – вдруг объявил он, – я еду туда. – «Туда» не требовало пояснений. Я сразу догадалась, куда именно. – Хочешь поехать со мной?

– Нас же лишили единственного предлога. Тебе известно, Эйлин вернула мои вещи.

– Да, конечно. Но, Джин, мы же люди. Я еду туда без какого-либо предлога, у меня его просто нет.

– Всего лишь… всего лишь праздное любопытство? Ради того только, чтобы еще раз испытать его? – На мгновение я даже почувствовала разочарование. А разочаровывалась я в нем всего два-три раза в жизни.

– Ну, у меня есть весьма основательная деловая причина, – продолжал он.

– Выходит, предлог у тебя все-таки есть…

– Это не одно и то же. Я не хочу обманывать сам себя. Если бы я отправился к нему по какой-то пустяковой причине, в которую и сам бы не верил, тогда мог бы сказать, что пользуюсь предлогом. Но я еду к нему по делу, которое жизненно важно для меня, и не использую его в качестве предлога. Это причина, которая в данном случае важна для меня, а не для него. Не знаю, улавливаешь ли ты мою мысль.

– Кажется, понимаю, что ты имеешь в виду, – нахмурилась я и тут же грустно добавила: – Но ты таки идешь к нему.

– Джин, у меня голова пошла кругом, я в тупике. Не знаю, что еще можно сделать. Не знаю, к кому еще можно обратиться.

– Мне показалось, за обедом ты нервничал.

– Это продолжается уже несколько дней.

Я открыла дверцу машины.

– Ладно, отвезу тебя туда, – согласилась я.

– Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно ехать туда со мной.

– Да, не хочу ехать туда, – отчеканила я, садясь в машину. – Но с тобой готова мчаться куда угодно. Раз ты решил, что тебе необходимо туда, – прекрасно: я хочу поехать с тобой. – Захлопнув дверцу, повернула ключ зажигания. – Но учти: после того как сходишь к нему сейчас, будет гораздо труднее не ходить туда, чем было после прошлого раза.

– Знаю, Джин, – подавленно признал он, – знаю.

Мы проехали немного.

– Уж не акции ли опять, а?

– Нет, это был бы дешевый трюк. – Некоторое время он молчал, но когда мы уже подъезжали к дому, спросил: – Тебе известно, что на побережье была забастовка?

– Да.

– У меня есть партия шелка-сырца, которая стоит много тысяч долларов; она уже несколько месяцев проторчала в Гонолулу. Не могу разгрузить ее во Фриско; один человек на Островах предложил мне продать ее по цене, значительно ниже первоначальной. Ситуация такова: либо бери, что дают, либо потеряешь все. Не вижу выхода из этого тупика. Уже набросал черновик телеграммы – он лежит сейчас у меня в кармане, – принимаю предложение.

Возле знакомого крыльца я затормозила. Он вышел из машины.

– Считаешь, я веду себя как ребенок, Джин?

– Ты всего лишь человек, и не более того.

Он вошел в дом.

Я осталась ждать в машине.

Он снова вышел.

Мы уехали. Я ни о чем его не спрашивала. Немного погодя он вытащил из кармана бланк телеграммы, перевернул его и написал на обратной стороне новое распоряжение своему агенту в Гонолулу.

Я не могла не увидеть эти четыре слова, выведенные печатными буквам:

«ПОШЛИТЕ ЕГО К ЧЕРТУ».

Не прошло и суток, как в дело неожиданно вмешался сам президент США, забастовку отменили. Погрузка и разгрузка возобновились впервые за полгода. Как отмечалось в газетах, о намерениях президента не ведали даже его ближайшие советники.

Наша партия товара прибыла в Сан-Франциско раньше других, что принесло непредвиденный доход. Отец выручил ровно в два раза больше, чем рассчитывал получить первоначально. Короткая поездка в отдаленный район массовой застройки обернулась прибылью в двести тысяч долларов. Отец сам назвал мне эту сумму.

Я сидела с сигаретой в руке, дожидаясь его, шикарное светло-синее пальто было наброшено мне на плечи. «Туда» я уже больше никогда не поднималась. Почему – не знаю. И его никогда больше ни о чем не спрашивала. Почему – тоже не знаю. Но спустившись, отец понемногу мне все рассказывал. И каждый раз сердце мое сжималось от страха.

– Представляешь, он знал, что моя мать умерла, когда мне было четырнадцать лет…

А я как-то не задумывалась, сколько ему лет.

– Именно благодаря тому, что она носила красивые шелковые кимоно и накидки, я и занялся впоследствии экспортом и импортом шелка.

– Правда?

– Да, но я сам вспомнил об этом только сейчас.

Сердце у меня екнуло и упало.

Я сидела, дожидаясь его, на плечах шикарное пальто цвета ржавчины. «Туда» я уже никогда больше не поднималась. И никогда больше его ни о чем не спрашивала. Он сам мне рассказывал незначительные мелочи. Но лучше бы уж вообще ничего не рассказывал.

– Ты помнишь тот вечер, когда мы все отправились в «Эмбасси клуб» отметить день рождения Луизы Ордуэй? Нам страшно не хотелось туда идти. У тебя были новые туфли, и после танцев ты сняла их под столом, чтобы дать отдохнуть ногам. А твои туфли случайно попали под ноги танцующим, и ты их больше не видела, Тони пришлось выносить тебя на руках к машине, поскольку ты осталась в чулках.

– Он… он знает об этом?

– Они в витрине магазина старых вещей в районе ломбардов, Норфолк, 120. С улицы их не видно. Стоят за очень большим старым банджо.

На другой день, проезжая мимо, я вышла у этого магазина. Увидела лишь банджо и больше ничего. Но в магазин вошла.

– В витрине у вас пара вечерних лайковых сандалий золотого цвета. Не позволите взглянуть на них?

– Нет, мисс, я таких не помню. Думаю, вы ошибаетесь.

Хозяин подошел к витрине со стороны салона и заглянул в нее. Я стояла рядом.

Изнутри их тоже не было видно. Лишь задняя дека банджо и всякая всячина. Я чуть не возликовала.

Сунув руку внутрь, он порылся в куче, чтобы, чего доброго, не лишиться возможности сбыть товар, и… извлек их на свет Божий.

Почесав в затылке, смущенно улыбнулся.

– Сам не знал, мисс, что они у меня есть, – признался он.

Сев, я примерила их. Четырехгранный каблук на двойной колодке, третий размер: ножки у меня чертовски маленькие, как у китаянок во времена мандаринов. Сандалии подошли мне тютелька в тютельку.

Скинув их с ног так, что они взлетели в воздух, я в возбуждении выбежала из магазина, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Я сидела, дожидаясь его. На плечах у меня шикарное пальто сливового цвета. Наверх я уже больше никогда не поднималась. И никогда ни о чем его не спрашивала…

– Ты помнишь ту пачку любовных писем, которые я писал твоей матери, когда ухаживал за ней? Да нет, не помнишь.

– Ты мне о них что-то говорил. Когда она училась в школе в Швейцарии. А после замужества она хранила эти письма, перевязанные ленточкой. Значит, после ее смерти ты тоже их берег…

– Я не представлял, где они. Уж столько лет прошло. Мы… заговорили о ней, не знаю уж, как это вышло. Он сказал мне, что письма в нашем сейфе в Банке национальной безопасности. Положил я их туда семнадцать лет назад. Перевязаны они синей ленточкой, их сорок восемь штук. Она пробыла в Швейцарии почти год, а я писал регулярно раз в неделю… надо будет пойти посмотреть… – На мгновение я заткнула уши руками. За рулем сидел он, так что машина шла прямо. – Ожерелье из бриллиантов и рубинов, которое я ей подарил, тоже там. Теперь-то я вспоминаю. Десять бриллиантов, сказал он, но всего девять рубинов. Один рубин потерялся, и мы так его и не заменили… надо будет сходить туда, – снова повторил он.

«Для чего? – подумала я. – Ленточка будет синяя. Писем окажется сорок восемь. Одного рубина не будет хватать».

– Ты знаешь номер нашего сейфа?

Мне показалось, он хочет, чтобы я напомнила его, но я не знала и ответила:

– Нет, а ты?

– Тоже не знаю, – рассмеялся он и добавил: – Он говорит – 1805.

Утром я позвонила хранителю сейфов в банке.

– Вас беспокоит Джин Рид. Будьте добры, вы не напомните мне номер нашего сейфа.

– Простите, мисс Рид, – засуетился на другом конце провода хранитель, – прежде чем выдать вам эту информацию, я обязан в целях идентификации позвонить по указанному здесь адресу.

Мне пришлось подождать, и он таки позвонил, хотя и не сразу.

– Всего лишь мера предосторожности, – извиняясь, произнес он. – Номер, о котором вы меня спрашивали, 1805, один-восемь-ноль-пять.

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто щегольское желтовато-коричневое пальто. Наверх я больше уже никогда не понималась и никогда его ни о чем не спрашивала. Он уже мне больше ничего не рассказывал. Я была рада, что он ничего не рассказывает…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто сшитое по последнему писку моды пальто зеленого цвета…

Я сидела, поджидая его, на плечи было накинуто элегантное черное пальто… Так сидела я много раз. Столько, что уже и счет потеряла. Перед одним и тем же домом, перед одним и тем же подъездом. У меня перед глазами две сужающиеся линии сходились и терялись вдали. Дома, стоявшие по обеим сторонами улицы, становились все ниже и ниже, пока, казалось, совсем не зарывались в землю. Все представало в каком-то темном свете, словно подули пылью от древесного угля, а потом втерли ее во все предметы.

Над головой – звезды, они, казалось, сжимаются и расширяются, точно необыкновенные живые поры в небе. Они стали частью моего состояния. Они стали его олицетворением.