Текст книги "У ночи тысяча глаз"
Автор книги: Корнелл Вулрич
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Казалось, как-то странно находиться в такой близости от него и, однако же, не видеть его, хотя нас с ним разделяла всего лишь тонкая перегородка. Возможно, мы ждали фанфар и радужного сияния, пробивающегося сквозь щели в двери. Но ничего этого не было. Всего лишь шаркающие шаги немолодого человека, с трудом преодолевающего ступеньку за ступенькой на старой лестнице.
Однако же задышали мы почему-то чаще. Во всяком случае, я. Отец, весь внимание, выпрямился в кресле, уже не опираясь на спинку, моя рука лежала у него на плече.
– Пришел, – сказала Эйлин.
Мы и сами уже все поняли.
Я резко встала с подлокотника, повернулась и сделала шаг к двери.
Миссис Магуайр выбросила руку вперед:
– Подождите, не открывайте дверь и не смотрите на него. Дайте ему спокойно пройти. Если вам непременно нужно, вы сможете подняться наверх через несколько минут с Эйлин.
На лице у нее было ясно написано, что она откровенно не одобряет нашего вторжения. Без единого слова, она вышла из комнаты.
Мы молча ждали. Мне хотелось знать, о чем думает отец. По его лицу я ничего сказать не могла. Вознамерившийся отомстить за себя скептицизм? Эйлин уже сидела за столом, положив на него близко поставленные локти, а голову склонив в сторону на переплетенные руки; создавалось впечатление, что она хочет отпрянуть от нас, уклониться от навязанного ей поручения, однако же понимала, что никуда ей от нас не деться. Вся ее жизнь, вероятно, представляла собой сплошную череду подобных мук нерешительности, что, безусловно, свидетельствовало о слабости воли, неспособности устоять перед малейшим нажимом. Ее воля – это флюгер, вращающийся от любого дуновения. Когда же сталкиваются два встречных потока, он беспомощно колеблется. Полагаю, именно так обстояло дело, когда она впервые попыталась сказать мне о самолете.
Легкие звуки над головой, доносившиеся через потолок, пошли на убыль и наконец совсем утихли: он угомонился.
Отец встал.
– Поднимемся сейчас? – предложил он.
Я заметила, что Эйлин изучающе смотрела на меня, на мою одежду, потом заметила:
– Только не в таком виде.
По ее знаку я последовала за ней в ее крохотную спальню, где она сняла с моих плеч меховую пелерину и бросила ее на кровать. Затем отколола с ворота платья и сунула мне в руку брошь с бриллиантами, которую подарил мне отец, а я, в свою очередь, открыла сумочку и бросила брошь туда, подальше с глаз. Увидев, что она нерешительно потянулась к моей шляпке, я сама сняла ее и положила на кровать.
Открыв дверцу шкафа, Эйлин вытащила из него свое простенькое пальтецо и предложила мне:
– Накиньте. Он… Так вы его меньше будете смущать. – Она протянула мне бесформенный, изношенный берет. И снова сделала беспомощный жест. – И… и… – Я вытащила из сумочки платочек и стерла помаду с губ.
Мы вернулись в гостиную, отец посмотрел на меня и недоуменно поднял брови. Я слышала, как он что-то еле слышно пробормотал, что-то такое насчет «классового самосознания» с вопросительной интонацией.
Открыв дверь, мы все трое вышли на лестницу. Вела нас Эйлин.
Когда мы поднимались, отец повернул голову и тихонько прошептал мне, скривив губы:
– Тут явное противоречие. Он всевидящий, но мы можем обмануть его, накинув на себя другое пальто.
Мы подошли к его двери, этажом выше. Можно было подумать, что за ней никого нет, такая стояла тишина. Однако, присмотревшись повнимательней, я различила внизу, под дверью, полоску слабого желтого света.
Мы стояли маленькой тесной группой. Эйлин душил страх. Сама я испытывала какую-то нервную напряженность, тоже сродни страху. А вот что чувствует мой отец, я сказать не могла. Он стоял, сосредоточенно уставившись на дверь, словно пытался прочитать что-то на ней, по ней или в ней самой.
Я дотронулась до Эйлин, чтобы приободрить ее, и в ответ на мое касание ее рука потянулась вверх, точно я дернула за веревочку куклу.
Она постучала, и мужской голос ответил изнутри:
– Войдите.
Глубокий голос, неторопливый. Он наводил на мысль об огромном, заросшем бородой старике патриархе.
И тут она распахнула дверь, и мы увидели его.
Он оказался сухопарым и тщедушным, чуть ли не на грани изможденности. Щеки у него ввалились, шея напоминала шиповатый искривленный стебель, маленькая голова, обнаженные руки с набухшими венами выделявшиеся именно из-за его худобы.
Я посмотрела на его лицо, обычное, ничем не примечательное, не злое и не доброе. Глаза голубые, тусклые. В них не чувствовалось никакой драмы, никакой проницательности. Они говорили о кротости характера, вот их основное свойство. Над ними брови песочного цвета, неспособные уже в силу такой окраски придать лицу выражение величия. Хмуриться – да, но не так уж и сильно, зато совсем не могли выразить насмешки или пренебрежения. Максимум, на что они были способны, – недовольно изогнуться. Мягкие, нежные глаза.
Волосы у него были рыжевато-золотистые, очень тонкие и редкие. На макушке проглядывала лысина, и только по бокам волос сохранилось еще довольно много, и их защитный окрас подчеркнут в полную силу.
Привлекали в его лице рот и подбородок. В них не чувствовалось ни слабости, ни расхлябанности. Их сила заключалась не в грубой животной агрессивной решимости, а скорее в осознании собственной праведности.
Он сидел в засаленной сорочке с подтяжками на плечах, под мышками – пятна пота. Туфли снял, сунув белые, с синими венами ноги в бесформенные теплые домашние тапочки. Он сидел за столом, под светом лампы, на газете перед ним лежали разобранные части трубки. Он чистил чубук тряпочкой, которую, как я заметила, то и дело вытирал о штанину.
Вот таким мы увидели его в первый раз.
Складывалось впечатление, что над сценой после фанфар, туша и постепенно гаснущих огней поднялся занавес… а на ней ничего не оказалось: сцена почему-то совершенно голая, лишь рабочий, плотник, о котором забыли, возится с гвоздем или куском дерева.
Вся драма, после долгого ее нагнетания, взорвалась пустотой.
На мгновение оторвавшись от своего занятия, он бросил взгляд на нас, но сейчас же снова взялся за свою трубку.
Эйлин, запинаясь, с трудом выговорила:
– Джэрри, я… я хотела, чтобы ты познакомился с двумя моими друзьями.
Он молчал, сосредоточенно глядя на трубку.
– Это мистер Рид и его дочь, мисс Рид.
Он посмотрел на нее, а не на нас:
– Это те люди, у которых ты работала?
Пребывая чуть ли не в отчаянии, девушка кое-как закончила представлять нас друг другу:
– Мистер Томпкинс, наш старый друг.
Кто-то должен был что-нибудь сказать. Наконец решилась я:
– Нам можно сесть?
Ответил он не сразу. Сначала поднял взор, потом снова его опустил, продолжая заниматься делом.
– Ради Бога, – неохотно разрешил он.
Эйлин сразу заспешила:
– Я… Кажется, меня зовет мама. Пожалуй, мне лучше посмотреть, чего она хочет. Я… Я скоро вернусь. – И выбежала из комнаты.
Мы остались с ним одни. Я было открыла рот, но перехватила взгляд отца и промолчала. Ему хотелось, чтобы Томпкинс был вынужден заговорить первым. В конце концов, мы ведь сидели у него дома. И отец хотел использовать это призрачное психологическое преимущество.
Молчание продолжалось несколько долгих минут, пока Томпкинс собирал трубку, а когда он таки заговорил, так чуть ли не с сокрушительной резкостью, хотя и совершенно не повысив голоса:
– Ну что, нагляделись на меня?
Я только ахнула, пытаясь скрыть смущение.
– Я вовсе не собиралась глазеть на вас.
– Вы пришли как друзья или из чувства нездорового любопытства? А если бы я был сухорукий и колченогий, вы бы тоже на меня смотрели?
– Простите, если у вас создалось такое впечатление, будто мы пялили на вас глаза, – с мужественным достоинством парировал отец.
– Мы пришли сюда поблагодарить вас, – тактично пробормотала я.
Он по-прежнему обращался к моему отцу:
– Вы пришли сюда посмеяться надо мной. Вы пришли сюда разоблачить меня, преподать урок своей дочери. Чтобы она перестала об этом думать.
– Уверяю вас, ничего подобного у моего отца и в мыслях… – плаксиво забормотала я.
– Вам-то он, может, ни слова не сказал. Но именно это держал в голове.
Отец вдруг густо покраснел – вот был его ответ.
Томпкинс продолжал, с каменным выражением лица глядя на отца:
– Вы полагаете, что устроите мне небольшое испытание. Ну а я отказываюсь от вашей проверки. И не подумаю тягаться с вами умом. Я не на суде.
– А никто этого и не утверждал, – неодобрительно заметил отец.
– Однажды ко мне подослали агента. Он сказал, будто прослышал обо мне от кого-то. Предлагал деньги, шикарную жизнь, если только пойду на сцену. Просто буду сидеть на стуле перед аудиторией три раза в день, говорить людям, что лежит у них в карманах. Он тоже хотел проверить меня, как вы сейчас, и я ему позволил. Мне не терпелось поскорее от него избавиться, а это был самый быстрый способ. Он показал портсигар и спросил, сколько в нем сигарет. Я мог бы сказать ему, что там нет ни одной сигареты, что в портсигаре он носит таблетки аспирина, но я ответил, что там три сигареты. Тогда он открыл портсигар и показал мне таблетки.
Он спросил у меня, что написано внутри на крышке его карманных часов. Я мог бы сказать ему, что никакой надписи там нет, что там всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, причем самого крайнего слева нет. Я же ответил, что там написано: «Такому-то и такому-то от любящей жены», причем употребил имя, которое он мне уже назвал и которое, между прочим, было не его имя. Он открыл крышку и показал, что никакой надписи нет вообще, а всего лишь подковка, усыпанная мелкими бриллиантами, без одного крайнего.
Он спросил у меня, от кого письмо в конверте, который лежал у него во внутреннем кармане пиджака, и показал мне краешек конверта с красной маркой и штемпелем. Я мог бы сказать, что никакого письма в конверте вообще нет, что он пользуется им, чтобы хранить корешки квитанций ставок на лошадок. Я сказал ему, что письмо от женщины. Он вытащил конверт и показал мне, и в нем не оказалось никакого письма вообще, он пользовался этим старым конвертом для хранения карточек ставок на лошадок. Более того, он даже подчеркнул, что адрес на конверте был когда-то написан мужской рукой.
Агент пробормотал что-то насчет того, что с кем-то, мол, еще посчитается, и вышел, скривив губы и глядя на меня с надменной улыбкой. Именно этого я и добивался.
Мы с отцом молчали.
Затем вдруг с бешеной яростью он стукнул кулаком по столу, отчего лицо вокруг рта побледнело и напряглось.
– Но вы гораздо умнее его! – выкрикнул он. – Вы так все обставили, что вынудили меня сказать вам именно то, чего говорить я не хотел!
В невинном удивлении я бросила быстрый взгляд на отца и заметила крохотные кавычки самодовольной ухмылки в уголках его губ. Вот был его ответ.
– Но я же не вкладывал эти слова вам в уста, – тихо сказал он.
– Можете использовать их на полную катушку. Идите и расскажите своим друзьям, пусть повалят сюда толпами и терзают меня. Меня и раньше терзали.
Напряжение и чувства его казались неподдельными. Он пытался прикурить трубку, а спичка дрожала у него в руке, что ему едва это удалось.
– А теперь уходите, пожалуйста, – хрипло произнес он. – Своего юродивого вы увидели, любопытство удовлетворили. Больше вас ничего не удерживает.
Отец резко встал, как будто это ехидное оскорбление застало его врасплох, укололо его и он инстинктивно вскочил на ноги, не успев взять себя в руки. Однако он тихонько отступил в сторону и постоял немного в глубокой задумчивости у старого комода, спиной к нашему хозяину, и я увидела, как он праздно трогает руками банку с табаком, словно обдумывая, как продолжить нашу беседу.
Наконец он повернулся к Томпкинсу.
– Простите, если мы наступили вам на любимую мозоль, – мягко заговорил он. – Мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы проверить вас или потешаться над вами. Мы пришли показать, что ценим ваш дар, чтобы выразить свою благодарность.
– Мне вы ничем не обязаны, – угрюмо ответил Томпкинс. – Я ничего не сделал. – Он курил трубку, и его мрачный взгляд сосредоточился на ее гипотетической траектории, на нас он не смотрел.
– А мы считаем, что обязаны, – возразил отец. – Что же насчет того, чтобы рассказывать нашим друзьям, могу заверить вас, раз таково ваше желание, мы никому не скажем ни слова. В этом смысле я ручаюсь за дочь, как за самого себя.
Отец подошел к хозяину Дома и протянул ему руку:
– Может, я могу что-то для вас сделать, чем-то помочь…
– Ничего не нужно, – твердо открестился Томпкинс. – Мне ничего ни от кого не нужно. Я ничего ни у кого не прошу, только бы меня оставили в покое.
Я раздумывала, пожмет ли он протянутую руку. Он таки ее пожал, но довольно неохотно, без всякого изящества, и быстро отпустил.
Пока я наблюдала за происходящим, мне на мгновение пришло в голову, что он, вероятно, от природы мал духом, мелочен – не важно, насколько велика его Сила, – что и проявилось в этом пустяковом инциденте. Лучше бы уж он вообще не пожимал протянутую руку, чем подал ее столь жалким образом. Томпкинс так и остался мальчиком с фермы, вечным неудачником, обозленным тем, что вынужден нести непосильное бремя.
От меня не укрылось, как он на мгновение глянул на руку моего отца, когда ее отпустил, и мне вспомнилось, как еще мальчиком он однажды сказал матери Эйлин: «Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь».
– У нас нет ничего общего, у вас и у меня, – язвительно бросил он. – Прежде всего, я не просил вас приходить сюда. Но теперь, раз уж вы пришли – хорошо еще, что одни, – пусть это будет в последний раз. Если вы вернетесь сюда, у меня из-за вас в один прекрасный день будет много неприятностей. А теперь уходите. Возвращайтесь к привычной для вас жизни, а меня предоставьте моей. Возвращайтесь в свой прекрасный дом, к гостям, которые будут у вас на обед и которые носят часы с бриллиантами на подвязках у колен, к своему маклеру, покупайте акции. Только, возвращаясь туда, постарайтесь не задавить маленьких девочек.
– Идем, Джин, – кратко бросил отец и придержал для меня дверь.
Я увидела, как он, прежде чем закрыть ее за собой, повернулся и посмотрел на Томпкинса. Он оказался ко мне спиной, и я не заметила его взгляда, но, судя по тому, как он держал голову, я догадалась, что в его взгляде невыраженный словами упрек за ничем не спровоцированную нелюбезность.
В проеме закрывающейся двери я в последний раз увидела человека, к которому мы приходили. Он сидел за столом, поднеся трубку ко рту, голова наклонена, взгляд мягких синих глаз под бровями песочного цвета сосредоточен на нас. При тусклом электрическом освещении он казался скучным, непоследовательным, простецким. Никакого величия, ни внешнего, ни внутреннего, в нем не было. Всего лишь бездушная фигура в безвкусно обставленной жалкой комнате. И я чуть ли не подивилась, а что же это мы там делали.
И тут дверь захлопнулась, он скрылся из виду, а отец повел меня вниз.
Мы не разговаривали. Мы прошли мимо двери Магуайров, спустились на улицу и сели в машину.
– Поведу я, – пробормотал он. – Ты, должно быть, устала.
Это было первое, что мы сказали, выйдя оттуда.
Ветер приятно освежал лицо, я закурила сигарету, и сигарета мне тоже доставила удовольствие.
Я знала, что рано или поздно нам все равно придется обо всем поговорить, и подумала: «Можно начать и здесь, пока еще свежи впечатления». И начала:
– Ты не веришь?
– Весьма хорошее представление. Исключительно хорошее. – Мне показалось, что он сказал это с некоторой тревогой, хотя я и не была до конца уверена.
Я подумала о самолете. О телеграмме. Мне и самой так хотелось не верить, так было необходимо, чтобы отец мне в этом помог. Меня радовало, что он не верит, и мне жутко хотелось, чтобы его неверие еще больше укрепилось. Я жаждала остаться с ним на солнце. На солнце скептицизма. В моем костном мозгу по-прежнему сидел холод мрака.
– Этим своим представлением он поднял наш разум на небывалую высоту, – продолжал отец. – И тут же не оставил от него камня на камне. Так что суеверная служанка-ирландка тут ни при чем.
– Но каким образом? Он все время только и делал, что отрицал.
– Вот именно. Но это отрицание и было утверждением. Неужели ты не понимаешь, как он ловко все обставил? Фокус в фокусе внутри еще одного фокуса. Вроде тех этикеток, которые когда-то использовались на жестянках с содой для хлебопечения. Кружочек с нарисованной в нем другой жестянкой. А на той – еще один кружочек с рисунком еще одной жестянки. И так до бесконечности, пока он уже становится до того мал, что за ним не может уследить глаз. Он заявил мне, что я умный, и вывернул все наизнанку, так что якобы он сам, добровольно, рассказал мне о том, о чем говорить не хотел. Но, возможно, он меня перехитрил и с изнанки снова все вывернул на лицевую сторону, так что то, о чем он якобы рассказывать мне не хотел, оказалось на самом деле именно тем самым, о чем ему больше всего не терпелось рассказать.
– Тут невозможно уследить. Ты оказываешься в каком-то лабиринте.
– Да, да, устаешь, внимание твое рассеивается, а он, воспользовавшись этим, опережает тебя на целый виток.
– В таком случае какая же ему выгода настраивать нас против себя?
– А какая вообще выгода кому бы то ни было в этом мире? И что такое выгода? Что значит это слово вообще?
– Деньги?! Но ведь ты же спросил его, не можешь ли ты что-нибудь для него сделать.
– Я ожидал, что он откажется или просто проигнорирует мое предложение. Знал, что так оно и будет, еще до того, как его увидел.
– Но каким образом?
– Когда она нарядила тебя в свое пальтишко, прежде чем повести нас к нему. Тогда-то я все и понял. Это типичный прием святого, для которого вознаграждение равносильно анафеме…
Тут я глянула на себя.
Пальто Эйлин по-прежнему было на мне. Я забыла у нее свои вещи!
Он сбавил скорость, как бы советуясь со мной.
– Только не сегодня, – воспротивилась я. – Я бы этого не вынесла.
– Ты хочешь сказать, тебе придется съездить за ними в какое-то другое время, хотя он велел нам больше и близко к нему не подходить? И снова тот же самый извращенный прием. Возможно, потому-то тебя, прежде всего, и попросили переодеться.
– Но это же глупо, – возразила я, прикрывая глаза, – брать каждую мелочь и смотреть на нее с изнанки. – Откуда им заранее знать, что я их забуду?
– Но ты же забыла, разве нет? – вот и все, что он ответил.
Я снова вяло опустила руку.
– Вернемся к тому, что я говорил, – продолжал он. – Я устроил для него ловушку. Он не хочет, чтобы ему помогали. Ему ничего от нас не нужно. Ты видела банку для табака на комоде у стены?
– Да, по-моему, видела.
– Я оставил под ней пятьсот долларов наличными.
Повернувшись, я посмотрела на него:
– И если он молча примет их…
Он еле заметно пожал плечами:
– Ты спросила меня, какая ему выгода от того, что он, скажем, демонстрирует нам свои способности.
– Но ведь если он от них откажется, тебе еще больше захочется поверить…
Отец покачал головой.
– Все равно я ему не верю, так или иначе, – спокойно продолжал он. – Думая о какой-то вещи, он может видеть картину в уме. Но он же не увидел пятьсот долларов под банкой для табака в двух или трех ярдах от себя.
– Возможно, потому, что, пока мы сидели с ним в комнате, он и думать не думал о банке.
Отец саркастически усмехнулся.
«Он не беспристрастен, – подумала я. – Вероятно, изо всех сил пытается не верить. Но эмоционально вовлечен в это дело. А может, просто старается ради меня? Меня хочет разубедить, а не себя?»
– Впрочем, поступая так, не играешь ли ты краплеными картами? – заметила я чуть погодя. – Пятьсот долларов – не фунт изюму. У него на столе лежала газета, раскрытая на колонке «Требуются рабочие».
– Я тоже ее видел, – грубовато ответил отец. – Не исключено, что ее специально так положили, чтобы мы ее заметили.
У каждой вещи есть две стороны – лицевая и оборотная. И никогда не представляло особых трудностей определить, где лицевая, а где оборотная. Я с сожалением вздохнула о двухмерном мире, который предшествовал теперешнему моему состоянию.
Отец потянулся и сжал мою руку.
– Я ничему не верю, – заключил он, – и не хочу, чтобы и ты верила!
Машина вдруг вильнула в сторону, и меня бросило на отца. Затем она выправилась и пошла прежним курсом, и я услышала, как отец тихонько выругался себе под нос.
– Что такое? Что случилось?
Он обернулся и бросил взгляд назад. Я тоже обернулась.
Посреди дороги у нас за спиной стояла на одном колене маленькая фигурка, как будто она только что неожиданно отпрыгнула в сторону, потеряла равновесие и упала. Крошка встала, неповрежденная, и мы увидели, как вокруг нее затрепетал на ветру белый фартучек. Это была маленькая девочка. Она возмущенно посмотрела нам вслед, повернулась, побежала по дороге и скрылась вдали.
Несколько мгновений спустя машина запоздало остановилась – и не из-за того, что чуть-чуть не произошло, а из-за таившегося в происшествии скрытого смысла, который постепенно доходил до нас. Я полагаю, отец затормозил совершенно бессознательно – так, заканчивая предложение, ставят в конце его точку.
Мы сидели и смотрели прямо перед собой, не желая встречаться друг с другом взглядом. По-моему, больше всего нам хотелось избежать именно этого. Позади нас все растворилось в темноте, – девочка-призрак исчезла.
Мы даже не заговорили о случившемся – нам это было не нужно. Наши слова и так звенели в ушах друг друга. И каждый из нас сказал бы другому то, что тот уже говорил сам себе.
Я подумала: «Вот наконец событие, которое невозможно перевернуть, у него всего одна сторона. Вот оно, на что можно безошибочно наклеить четкую этикетку: „Это лицевая сторона, другой попросту нет“». Однако все оказалось не так, как мне того хотелось бы.
Я сознавала, что он сидит рядом со мной в машине, и с горечью подумала: «Где же теперь вся твоя логика? Где все твои аргументы? Бедняжечка».
– Давай, пап, – сказала я тихим сдавленным голосом, – поехали домой.
Машина снова понеслась вперед.
– Может, мне сесть за руль? – предложила я.
– Нет, – ответил он, – так у меня хоть есть какое-то занятие: это гораздо лучше, чем…
Я знала, что он имеет в виду. Он по-прежнему смотрел, прищурившись, прямо перед собой, но дороги почти не видел. Я открыла сумочку и вытащила носовой платок.
– Пап, у тебя весь лоб в испарине. Позволь, промокну. Она так тебя напугала, маленькая негодница.
– На-ка, – предложил он, – попробуй одну из этих, пока мы доберемся до дома.
У меня были сигареты, но он вытащил из кармана свою пачку и протянул мне.
Я думаю, мы оба старались быть исключительно галантными и внимательными друг к другу. И лгали напропалую, хотя не произнесли ни слова.
До дому оставалось всего ничего.
– Джин, – не выдержал он. – Мы ведь никогда не лицемерили, ни ты, ни я. Мы всегда были откровенны друг с другом. Давай и сейчас ничего не станем менять. Мы оба думаем об одном и том же. Давай не будем брать это с собой в дом. Давай во всем разберемся прямо сейчас.
Я кивнула и подождала.
– Там, на дороге, только что произошло совпадение. Не важно, какие там были шансы, пятьдесят на пятьдесят, восемьдесят к двадцати или сто против одного: чистое совпадение, говорю тебе!
– Это тебе так хочется думать?
Он стукнул по ободку рулевого колеса:
– Я хочу, чтобы мы оба так думали! Ничто другое не годится, Джин. Я никогда не пытался препятствовать твоим самостоятельным суждениям и не собираюсь делать этого сейчас. Такое может случиться когда угодно и с кем угодно, кто ведет машину. Вероятно, так уж вышло, что он наобум отпустил саркастическое замечание, потому что завидует тем, кто ездит в машинах, у кого они есть. А тут инцидент совпал с его предостережением. На улицах всегда полно детей. Когда сидишь за баранкой, от такого не застрахован.
И все же, как ни странно, вплоть до того самого вечера ни с одним из нас подобного не случалось. Причем виновницей происшествия оказалась маленькая девочка. Вслух я ничего не сказала.
Говорят, вера – это неподатливое пламя, которое не погасить. Но ведь точно так обстоит дело и со скептицизмом. Погасить его не менее трудно. Я прямо почувствовала, как он снова вспыхнул в отце, разгорелся еще ярче, стал еще более вызывающим, чем прежде.
– Всего лишь совпадение, – повторил он. – Выстрел наугад, который попал в цель. – Отец повернулся и весело мне подмигнул. – А теперь – к «гостям, которые будут у нас на обед», а?
– На обед мы никого не приглашали, – улыбнулась я. – За столом всего лишь двое – ты и я.
– Знаю не хуже тебя. А если бы даже гости и пришли, ты знаешь кого-нибудь, кто носит часы с бриллиантами у колена?
Я высунула голову в окошко и посмеялась.
Теперь уже он улыбался холодно и сурово. Можно не верить и улыбаться подобным образом, однако быть беспристрастным, не втянутым эмоционально в это дело и по-прежнему так улыбаться нельзя.
– Всего лишь странное совпадение, – глотая слова, произнес он. – Все ерунда.
Я повернулась и с признательностью сжала его руку.
– Я рада, что ты все так воспринимаешь! – с жаром сказала я. – Если б ты только знал, как я рада!
Причем говорила я совершенно серьезно, хоть и не разделяла его убежденности.
3
Когда мы вышли из машины, мне показалось, что окна в нашей гостиной горят ярче обычного.
Он тоже заметил.
– Одна из служанок, наверное, забыла выключить за собой свет, – небрежно предположил он.
– Скорее всего, новая прислуга. Она не умеет пользоваться выключателями.
В конечном счете это был ничего не значащий недосмотр.
Когда мы открыли дверь, нам показалось, что в доме звучат голоса. До нас донеслись смех и гул сдержанного разговора.
Из задней части холла к нам поспешил навстречу дворецкий и сообщил:
– Пришли мистер и миссис Ордуэй, сэр. И еще одна леди. Они сказали, что подождут вашего возвращения.
В этом не было ничего бесцеремонного. Ордуэи – брат и сестра, с которыми отец дружил уже сорок лет, мои почетные «дядя» и «тетя».
Мы вошли, и на мгновение гул голосов поднялся до крещендо. Луиза Ордуэй подбежала и поцеловала меня, что было ее неотъемлемым правом с незапамятных времен. И тут же обратилась к отцу:
– Харлан, ты же на нас не обижаешься, правда? Мы проезжали мимо по пути в… и, когда я увидела, как близко мы от вашего дома, я решила, что мы просто не можем проехать мимо, не заскочив и не проведав тебя и Джин. В конце концов, мне все равно, когда мы туда приедем, а если честно, я предпочла бы вообще туда не ездить. А Мария столько слышала о вас двоих за последние годы…
Она болтала без остановки, не соблюдая никаких знаков препинания. Было даже время, когда я думала, что она подражает героям салонных комедий, однако потом стала думать, что это они подражают ей.
– Я бы расстроился, если бы узнал, что вы не заглянули ко мне, – сказал отец.
Третьим гостем оказалась статная блондинка под сорок или за сорок, европейского типа, говорившая с заметным европейским акцентом. Ее великолепную фигуру плотно облегало вечернее черное платье. Все трое были в вечерних нарядах.
– Мария Лизетта, – прошептала мне Луиза после формального представления нас друг другу, – из Румынского государственного театра в Бухаресте. Мы знали ее много лет в Париже. В Америке она впервые, остановилась у нас. Ты ее уже встречала? Вот мой неизменный ответ людям, которые упорно настаивают на том, что женщины якобы не такие умные, как мужчины. Восемь языков, моя дорогая…
– Луиза снова выступает в роли моего пресс-секретаря. – Знаменитость улыбнулась мне с другого конца комнаты. – Я определяю это по оживленному выражению ее лица.
Мария выглядела просто неотразимо. Стоило вам бросить на нее первый взгляд, как вы поддавались ее очарованию, во всяком случае, осознавали его. Казалось бы, выраженная столь смелым образом, привлекательность могла обернуться не в ее пользу, однако все в ней было абсолютно ненавязчиво, естественно, от природы. Нельзя же винить человека, скажем, за его рост или цвет глаз.
Уикс, никому не мешая, стоял за дверью, пока не перехватил взгляд отца.
– Как насчет обеда, сэр?
– Ах да, – ответил Рид. – На пятерых, разумеется.
А что еще он мог – да и любой другой в такой ситуации.
Тут он повернулся и увидел, что я смотрю на него, и наши взгляды встретились в молчаливом, но опустошительном взаимопонимании.
Гости к обеду у нас все же оказались. А кто бы еще совсем недавно мог предположить, что они у нас будут?
– Пожалуй, – с горечью сказал он, направившись к шейкеру, – я тоже выпью «Мартини» – вы же все пьете. Только двойной.
И я все поняла.
Будто что-то почуяв, Луиза заметила:
– Вы уверены, что мы вам не мешаем? У вас обоих довольно усталый вид, и… вы как-то нервничаете, что ли.
– Мы только что долго ехали в машине, – заметила я.
– А откуда у тебя это странное пальто, моя дорогая?
Я посмотрела на него и неловко сглотнула, не зная, что и ответить.
Отец пришел мне на помощь.
– Она его позаимствовала, – быстро нашелся он. – В машине оказалось довольно прохладно.
– Пожалуй, я поднимусь к себе и переоденусь, – сказала я. – Не хотите подняться со мной и попудриться, мадемуазель? А ты, Луиза?
– В моем возрасте косметика уже бесполезна, – вздохнула Луиза, – потенциальная выгода почти равна нулю. А вы обе идите.
Как только мы поднялись, Мария Лизетта доверительно обратилась ко мне:
– Я так рада, что вы пригласить меня. Вы – как сказать? – спасать моя жизнь. У вас есть одна из этих… – она беспомощно начертила в воздухе пальцем круг, – которую я могла позаимствовать? Этого слова я еще не знаю по-английски. У меня происходить несчастный случай в машине. Я не сметь упоминать об этом в присутствии Тони.
Она выставила вперед точеную ножку и подняла плотно облегающую материю чуть ли не до бедра.
– Ах, подвязка, – произнесла я.
– Elastique,[4]4
Резинка для подвязок (фр.).
[Закрыть] – кивнула она. – Я вынужден делать, что может, пока не находить первая помощь. Я есть ingénieux.[5]5
Изобретательная, находчивая (фр.).
[Закрыть]
Под самым коленом с ямочками экзотически блеснули усыпанные бриллиантами наручные часики, будто розочка сбоку на ее икре; черный шелковый шнурок, на котором они держались, тянулся вверх до самого предела и поддерживал чулок, не давая ему упасть.
– Пришлось снимать его отсюда и повязать там. Но если бы кто-то спросить у меня, который час… – Она пожала плечами в притворном испуге.
Затем вдруг, подол ее платья снова упал на пол, она выпрямилась и уже с непритворной озабоченностью сделала быстрый шаг ко мне:
– Что с вами, мадемуазель Джин? Вы стали такая белая, такая… Вам плохо? Позвать кого-нибудь?
– Нет-нет, – слабым голосом возразила я. – Сейчас пройдет. Со мной все в порядке.
– Сюда, вот так, посидите здесь немного. – Она заботливо обняла меня и подвела к креслу. – Вы иметь одеколон? Я освежить вам лоб.
