Текст книги "Морской герой"

Автор книги: Коре Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Он протирает глаза, но волей-неволей вынужден признать, что не ошибся. Безотчетно спешит спрятаться за камнем. Будь у него здесь кремнёвка – но она зарыта в землю дома, в Фредриксхалде, – прицелился бы в солдата, повел бы ствол чуть в сторону – рука тверда, глаз меток – и на миг поддался бы сокровенному желанию, которое иногда посещает его. Спустить курок… И в возникшей сумятице незаметно затеряться в толпе матросов и солдат.

Но у него нет оружия. Гауте сидит за камнем, не сводя с нее глаз, и вдруг его осеняет догадка, как она очутилась здесь. Небось вынюхивала, где он, болтала языком налево и направо и оказалась в числе пленных еще и потому, что эта молодая тварь не прочь пойти с солдатами. Охваченный злобой, сейчас он и впрямь застрелил бы ее. Да только нечем.

Гауте сидит и вспоминает один из многих случаев, когда она встретила его бешеной бранью. С пеной на чувственных губах, крепкая, пышногрудая, полуголая – дело было рано утром. Он несколько дней бродил по окрестным селениям и вернулся домой, подстрелив двух шведов и предвкушая награду от Педера Колбьёрнсена. Но ей он об этом не мог сказать. Она не умела держать язык за зубами. Желая унять Кари, он поднял ее, положил вниз лицом себе на колени, задрал подол ночной рубашки и прошелся ладонью по ягодицам. Да только на сей раз не помогло. Она продолжала орать, сперва со злостью, потом с отчаянием:

– По своей воле никогда за тебя не пошла бы! Старый пень!

Эти слова вспоминались ему не раз. Особенно после удачного выстрела, когда он в довольном и вместе с тем покаянном настроении отдыхал душой у костра. У нее есть человеческие помыслы и желания? Ему это не нравилось. И он все чаще думал о том, что пора уже назначать себе последний день, когда закончится его странствие и будет сделан последний выстрел.

Вон она. Стоит по ту сторону пригорка, он видит ее волосы за непрерывным потоком матросов и солдат. Можно надеяться, что она его не заметит. Но ведь нет у него оружия.

При виде нее у него пропадает желание жить. Если он благополучно выберется из плена – а это вполне вероятно, – все пойдет по-старому: вечное нытье, детский плач, скулеж, мало денег, мало еды. Для всех будет лучше, если его не станет и ей назначат пенсию.

В уме у Гауте созревает замысел. Он может наброситься на какого-нибудь солдата. Постараться выхватить у него ружье и застрелить офицера. Не получится, так и так один конец: его пристрелят.

Зная ее, он не сомневается, что при таком исходе она будет отрицать родство с ним, пока находится в плену. Зато потом, когда вернется в Фредриксхалд, пойдет расхваливать покойного супруга своим распутным ртом. Глядишь, и добьется пенсии от казначейства в Копенгагене.

Но его расчет идет дальше. Улауг нуждается в помощи, и желательно женской, а Кари Расмюсдаттер не такая уж бессердечная, не откажется пособить, коли попросят. Да и шведы, надо думать, не звери: управятся с разгрузкой – почему не отпустить домой в Фредриксхалд двух женщин, одна из которых к тому же ранена.

Старик сидит на солнце и улыбается – нашел решение задачки, недаром голову ломал. В это время к нему приближается группа шведских офицеров.

Глядя на них, он вытаращивает глаза.

Один из офицеров – сам король.

И Гауте знает, что ему надлежит сделать.

Если получится, уж тогда ей с помощью капитана ополчения Педера Колбьёрнсена точно назначат пенсию.

В большом подвале под усадьбой Дюне, в углу, на старой подстилке лежит женщина. У нее шла кровь из носа, но молодой стражник подошел и подышал на кровоточащую ноздрю. Он слышал, будто так можно остановить кровь. Кровотечение и правда вскоре прекратилось. Судя по тому, как странно подвернута одна нога женщины, начиная от бедра, у нее перелом. Время от времени она приподнимает голову. Стражник курит трубку, и, хотя он прикрывает чубук ладонью, приятно пахнущий дым расплывается в сыром воздухе. Подняв одурманенную голову, женщина говорит с лютой ненавистью:

– Сволочь шведская.

Парень сторожил двоих. Другого заключенного, старика, он выпустил. Спрашивает женщину, не желает ли она покурить, чтобы набраться сил и чуток оправиться. Погодя, когда кругом станет тише, он постарается раздобыть ей что-нибудь поесть. Подносит мундштук к ее губам, она втягивает немного дыма. Давится, кашляет, и кашель острой болью отдается в бедре, где что-то сломано. Она громко стонет, потом шипит сквозь одеревенелые губы:

– Сволочь шведская!

Молодой стражник снимает рубаху и подкладывает ей под голову.

– Черт с ним, – говорит он, вспомнив королевское повеление: матрос или солдат при исполнении воинского долга не смеет без приказа снимать рубашку или штаны.

У него ладное, сильное белое тело, на котором резко выделяется загорелая шея. Она ждет – и штаны тоже снимет? Нет, вместо этого он садится на корточки рядом с ней и говорит:

– И вовсе я не шведская сволочь. Я норвежец.

Она удивленно таращится на него.

Он принимается что-то напевать, голос его напоминает мурлыканье старого больного кота, но все равно приносит ей облегчение.

Сквозь полузабытье она слышит, как он рассказывает ей про свою молодую жизнь и горький путь от островов на севере до этих мест.

– Слава его величеству! – начинает он свой рассказ. Потом продолжает: – А вообще-то чихал я на короля. Это его люди угнали моего брата, по прозвищу Фабель, и отправили служить на военный флот. Могли бы заодно и меня забрать. Меня зовут Лука, а прозвище Лузга. У нас на севере поговаривали, будто Фабель стал адмиралом под начальством Грозы Каттегата и бился бок о бок с ним в морских баталиях, да только мне что-то не верится. Толки эти начались уже через три недели после того, как угнали Фабеля. Так быстро адмиралом никто не делается, хоть бы и такой молодец, как мой брат. Лихо врут, куда там. Но я все равно вслед за братом подался. По суше. Что еще мне оставалось, я тоже хотел стать адмиралом, а дома в то лето нечем было заняться. Рыба не клевала, в каждом втором доме пустые котлы. По дороге я кормился все больше воровством. Задумал добраться до Копенгагена. Ну, и работал тоже, прослужил зиму у одного богатея в Христиании, но эта служба пришлась мне не по нраву. Оттуда, как весна настала, снова пешим ходом – через Смоленене и Швецию. Положился на людей, которые говорили, что хитрому дурню ничего не стоит переправиться из Гётеборга в Копенгаген. С того времени, как забрали Фабеля, прошло полтора года. Я не сомневался, что теперь-то он уж точно адмирал, а то и еще поважнее. И тут меня схватили в Швеции, черт бы их подрал. Люди адмирала Стрёмшерны – только тогда он по-другому звался, а дворянином его сделали за то, что он поймал меня и отправил на флот. Его это люди меня подсекли. Я спал в трактире в Гётеборге. «Ты лазутчик?» – спрашивают. Смекнули по говору, что я норвежец. Видели ведь, что не лазутчик, а сами свое твердят: «Коли так, тебя расстреляют, или же ступай матросом на флот шведского короля Карла». Я выбрал второе. А теперь скажу тебе такое, что ты, поди, и не поверишь. Человеку все равно, в кого стрелять. И к червям в хлебе привыкаешь. Знай себе кусай кругом, а то и червя проглотишь, коли припрет. Хочешь выжить на матросской палубе фрегата – не строй из себя благородную барышню с пышной прической. Вот только две вещи трудно терпеть. Первое – от рыбы тухлятиной несет. Сама сообрази, кто родился на Лофотенах, избалован свежей рыбой. А второе – проклятая плетка, от которой спасу нет. На какие подлости не идешь, чтобы только порки избежать. Теперь поняла, что я не шведская сволочь?

– Да уж поняла…

– Подышать тебе на нос, чтобы кровь остановить?

– Давай, дыши.

– Я ведь верно говорю, что все равно, в кого стрелять. Правда, не забуду один случай. Была у нас баталия с датчанами, они дали залп всем бортом по нам, мы ответили тем же. Мы прошли у них с подветренной стороны, и я услышал крики раненых. Кричат и кричат, мне-то что. «Слышишь, вопят?» – спросил кто-то рядом. Но мы уже ушли из-под их пушек, так что я плевал на все. Только потом вдруг пришло мне на ум: «Может быть, это Фабель кричал?» И сразу на душе так нехорошо стало. А вообще-то все равно, в кого стрелять. Теперь послушай, что еще скажу. Ты не подумай, что на корабле одни только напасти. Тебе все равно, говоришь, ты ничего не думаешь? Да мне-то не все равно. Матрос ведь может и к девкам сходить, поняла? В Гётеборге этих домов хватает. Скажи спасибо, что бедро сломала, не то сама туда угодила бы, шведы в этом деле не дают поблажки. Я насмотрелся, как они девчонок загоняют скопом, как мы дома овец в стойло загоняем, – и пошло. Да это я так, к слову. Тебе-то это не грозит. Для нас, матросов, дома эти бесплатные. А другие платят и два, и три шиллинга. Вот, а еще бывает, повезет тебе и получишь работенку по душе. Взять хоть сейчас – разве не повезло мне? Сиди, покуривай да дыши тебе на нос – это, поверь, не то что таскать тяжеленные пушки, какие теперь будут на берег выгружать. Раздавит тебе ногу – никто над тобой охать не станет. Так что повезло мне. Вот послушай: ночью двое решили бежать с нашего фрегата. И меня с собой звали. Я побоялся. Но обещал – никому ни слова! Видно, они и других звали. И должно быть, нашелся трус похлеще моего. Потому что как раз когда беглецы приготовились спуститься по веревке в воду и плыть к берегу, какой-то болван швырнул деревянный башмак в переборку капитанской каюты. Тот выскочил с ревом. Сама понимаешь, что вышло из того побега. Обоих расстреляли сегодня утром. Но капитан наш – вот тут-то мне и повезло – не такой уж вражина, понимаешь? Конечно, он рад кого-нибудь на расстрел отправить, чтобы потом было чем похвастаться. Так вот, он теперь решил разузнать, кто это выполнил свой долг, как он выразился, бросил башмак в переборку. «Ты?» – спрашивает меня. «Нет, – говорю, – не я». – «Хе-хе, – смеется, – не желаешь признаваться. И правильно делаешь». А попозже, стало быть, и назначили меня сюда. Скажи, разве это не честно и справедливо с его стороны? Ты стань на его место. Не прикажет расстрелять – самого расстреляют. Оттого он ценит доносчиков. Но и признание из тебя выжимать не станет. Понимает – случись что в другой раз, ты можешь и промолчать. Небольшое поощрение, вот и все. Теперь стань на мое место. Я не виноват, что тех двоих расстреляли. И от маленького поощрения нельзя отказываться. Изображать благородство на военном корабле – долго не проживешь. Покойникам не легче от того, что оставшийся в живых – болван. Пить хочешь? Принести воды? Вернусь, еще подышу тебе на нос. Мне нельзя ходить без рубашки. Да черт с ним, обойдется, не отнимать же рубашку у бабы, у которой идет кровь носом. Можно тебя спросить?

– Давай спрашивай, коли ты не шведская сволочь.

– У тебя есть парень?

– Есть. Гроза Каттегата. Он мой суженый.

– Хо-хо. Не так уж ты плоха, когда такие пули отливаешь. Сказала бы что-нибудь больше на правду похожее.

– Я и так говорю правду. Когда умру, в церковных книгах запишут: «Она сожительствовала с Турденшолдом».

Он наклоняется и дышит ей на нос.

– Пойду принесу тебе воды, – говорит он и выходит из подвала без рубашки.

Выходит и наталкивается прямо на короля с его свитой высших офицеров. Король с выражением закаменелой тоскливой ненависти на лице показывает на его обнаженное туловище.

– Проучить.

Один капитан – тот самый, что поощрил Луку, поставив его сторожить пленных, подходит и бьет матроса кулаком по лицу. Потом отправляет обратно на корабль.

Кустерский лоцман Халфвард Брюнхильдссон сидит и дремлет, приглядев себе удобное местечко в тени под деревом. Он курьер, вольный человек на службе у шведского короля Карла, но как мышь грызет старый сухарь, так грудь его точит давний страх. У него такое чувство, будто он играет в карты сразу двумя колодами и все время в руке должен быть туз. Поймают на жульничестве – стоять ему перед ружейными дулами, сознавая, что это конец.

Он открывает глаза. И внизу на склоне видит ее.

Она идет вместе с пленными горожанами, которых шведы пригнали сюда. Молодая, полногрудая, но красивой не назовешь – близко посаженные глаза, кислое лицо, в уголках поджатых губ притаилась ненависть; такую и приветливое слово не проймет. Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда, замужем за сержантом Гауте, многодетная мать.

И Халфвард сразу вспоминает – не меньше трех раз, а то и четыре, он сталкивался с ней, когда заходил с шведским письмом в крепость или выходил оттуда. Она видела его там. Смотрела сперва с удивлением, потом с радостью, потом с ехидством, как будто углядела случай присвоить монету, предназначенную для другого.

Он понимает: если она увидит его здесь, молчать не станет, выдаст. Чтобы купить себе свободу, а вернее, потому что ей сладко глядеть, когда другому горько. Ему нельзя попадаться ей на глаза. И хотя она идет в другую сторону, спиной к нему, Халфвард распластывается на траве.

Лежа вот так и вдыхая запах прогретого солнцем мха, он вдруг ловит себя на жалости к ней. Его жизнь в ее нечистых руках. Нечистых потому, что, надо думать, давно не мыла, а еще потому, что она способна продать его жизнь ради малой выгоды для своей. И все же он жалеет Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда. У нее старый муж, который живет на свой лад, не понимая ее. Достойный человек, но он годится ей в отцы. Небось другие женщины дразнят ее. Они замужем за молодыми парнями, своими сверстниками. Никто не спрашивал ее. Не предоставил свободу выбора. Все топтали ее. И когда Гауте умрет, не будет ей пенсии от казначейства в Копенгагене.

Душа его полнится страхом, но в то же время она обогащена способностью понять другого человека, и он распространяет это понимание на тех, кто осудит его, если он однажды будет разоблачен и расстрелян как лазутчик. Халфвард снова сидит. Кари Расмюсдаттер пропала из виду. Но все холмы, все берега залива Дюнекилен кишат матросами и солдатами. Они волокут бревна для плотов. К шведским судам направляются лодки. Скоро начнется разгрузка.

И все, кого он здесь видит, какие бы чувства они ни питали к королю Карлу, – все причастны к его войне и ждут не дождутся ее конца. Но разве мир не отступает дальше с каждым днем, что минует, не приблизив победу? Вот и ты, Халфвард, сопричастен войне за их спиной. Может быть, ты уже продлил ее? Что ни день, убивают все новых людей. А ты по-своему продлеваешь войну.

Эта мысль посетила его впервые. Он наклоняется и стонет. Словно чья-то тяжелая рука стиснула его сердце. Последствия твоих поступков еще не кончились. Из-за тебя переменился ход событий. Многие умрут потому, что тебе понадобилось быть причастным. Игра пошла бы иначе, если бы ты только доставлял письма в штаб-квартиру короля, не заходя с ними в крепость Фредрикстен.

Он поднимается и бежит. Они будут плевать ему вслед, все до единого, когда сегодня или завтра его поведут с завязанными глазами на расстрел. Кари Расмюсдаттер покажет на него: «Я видела его…» В ответ король скажет: «Расстрелять…»

Он бежит в лес и сталкивается с Каспаром Брюном, степенного вида пожилым вяловатым священником – и тоже лазутчиком. Они встречались на островах, когда Гроза Каттегата бросал там якорь. Оба вздрагивают, оба насторожены, священник чуть меньше, он сжимает в руках свою старую Библию и готов проклинать всякого, кто скажет доброе слово о Грозе Каттегата. Знает, как себя вести, чтобы выжить. Зато и возвращается к командору с важными сведениями о противнике и его передвижениях.

Очутившись лицом к лицу с соучастником, Халфвард отводит душу. Его исповедь не лишена хвастовства. Хвастовство прибавляет мужества человеку, жизнь которого под угрозой.

– Восемнадцать раз, – говорит он, – приходил я в крепость с письмами короля Карла! Восемнадцать раз письма распечатывались, и я получал в награду миску постного супа и пригоршню табаку!

– Не такая уж малая честь, – сухо замечает священник.

У Каспара Брюна есть с собой склянка с водкой. Он охотно наливает Халфварду и себе. Гомон тысяч людей на берегу доносится до них, словно гул далекого прибоя. У Халфварда мелькает мысль, что священник не так уж серьезно подходит к своему поручению, слишком осторожничает, и вылазки на берег нужны ему, скорее, чтобы отвлечься от однообразного корабельного быта.

Он продолжает исповедоваться.

– Сдается мне, никто не оказал норвежцам столько услуг, сколько я, и никто не причинил шведам столько вреда!..

Внезапно – кажется, один глаз священника сверкнул торжеством, а другой ненавистью? – внезапно ему приходит в голову, что Каспар Брюн отнюдь не лазутчик Турденшолда в Швеции, напротив – он шведский лазутчик в отряде Грозы Каттегата. У него вырывается крик. Ему вдруг представляется, что он окружен сплошь врагами, у всех предательство на уме, что еще не родился человек, заслуживающий доверия, все прогнили до мозга костей. Что он исповедался предателю, который тут же побежит и продаст его исповедь по сходной цене.

Но он ошибается.

Священник Каспар Брюн, притом что неглубокий человек, предпочитающий покойное существование, притом что с одинаковой иронией глядит на тех, кто отдает приказания, и на тех, кто их выполняет, столько повидал страдальцев, что понимает Халфварда. Понимает и страх его, и подозрения и пытается их умерить. Он не так глуп, чтобы воскликнуть: «На меня ты можешь положиться!» Просто он громко хохочет, как принято у мужчин, наливает Халфварду еще чарочку, сам делает глоток и спрашивает:

– Так ты говоришь, король Карл в Дюнекилене?..

– Ну да. Прискакал сегодня утром!

– Раздобудь лодку и греби в отряд к Турденшолду. Командор должен возможно скорее узнать о том, что король здесь!

Не моргнув глазом, священник возлагает на Халфварда наиболее опасную задачу, понимая в то же время, как важно поскорее убрать выбитого из колеи человека отсюда, где он в любую минуту может натолкнуться на ту женщину из Фредриксхалда, о которой говорит.

Они расстаются.

Священник углубляется в лес и находит тихое место, где можно отоспаться. Лучше держаться подальше от Дюнекилена, если Гроза Каттегата и впрямь прорвется сюда.

А после боя можно и поспешить навстречу.

Халфвард, обливаясь потом, снова смешивается с толпой матросов и солдат, которые волокут бревна к воде. Кто-то из них умрет по его вине?..

Ее нигде не видно?..

Теперь дело за тем, чтобы раздобыть лодку.

Лежа в полузабытьи, Улауг, словно сквозь туман, видит наклонившегося над ней человека. Он говорит, что сходит за водой. Оставшись одна в подвале, она поднимает руку и смотрит на нее. Рука где-то далеко-далеко… Однако она растет на глазах и окрашивается в ярко-красный цвет, он сперва напоминает кровь. Потом к красному примешивается желтизна, похоже на заход солнца. «Но ведь это моя рука?» – соображает она. Напрягаясь, подносит руку ближе, к самому глазу. Глаз и рука неотступно глядят друг на друга. Если это ее рука, стало быть, и глаз ее, но в этом она не уверена. Она видит прожилки, видит морщины на шершавой коже и вспоминает, что вроде бы работала когда-то в каком-то доме, носила воду и дрова и вечером эта рука часто болела. Кажется, она пробовала отмыть руку? Они сварили мыло – ну да, она точно помнит, сварили мыло, она и ее младшая сестра, которая потом сбежала с моряком в Копенгаген. Отмыли руки и все тело, и у нее была помолвка, и после ее смерти в церковных книгах запишут, что она сожительствовала с Грозой Каттегата.

Вот только одного она не может вспомнить. Кажется, кто-то поджег дом, в котором она работала? Какой-то близкий ей человек – то ли знакомый старик, то ли женщина, что шла вместе с ним. Как же это было? Она проводит рукой по бедру, где затаилась боль, и вскрикивает. Голова вдруг проясняется, она мгновенно все вспоминает – и негромко бранится, после чего молитвенно складывает руки, чтобы просить прощения за то, что свершила. Но вот беда, она не знает, кому молиться.

Лицо ее некрасиво. Оно опухло от слез, расписано потеками грязи и пота. Улауг пыталась стереть грязь рукой, но только загнала ее за уши, где она еще крепче въелась в кожу. Перебирая в памяти случившееся, она приходит к заключению, что все это было глупо – все, зачем согласилась, надо было отказаться. От чего именно? Она несла ведерко с головешками? Потом нашла сухое сено, подожгла и – дальше все как раз и случилось.

В ее узких ноздрях – запах огня и дыма. Внезапно они расширяются, как у пса, когда он нюхает кучку на обочине. Глаза стекленеют, она беспорядочно машет руками и кричит, чтобы несли воду. Кто-то поджег? Вечно гореть ей в огне, который она зажгла, как о том толкуют священники, и рядом с нею, словно объятый пламенем стог, будет стоять Гауте и кричать ей в ухо, что это горит ее плоть. Она поднимается с меховой подстилки. Одно бедро не слушается. Нога волочится за нею – ей-ей, будто шлюпка за фрегатом. В одном углу блевота: Улауг вырвало утром, когда она ползала по подвалу и просила пить и стороживший ее матрос испуганно вскочил и побежал искать воду. Ей снова мерещится запах огня и дыма. Поэтому она не чует смрада блевоты.

Ее рвет опять, она с ожесточением вытирает губы, ее выворачивает наизнанку, от кашля больное бедро словно режут ножами. Огонь подступает. Откуда здесь огонь? Отпрянув назад и дико крича от боли, Улауг снова говорит себе, что не следовало делать то, что она сделала. Не вернее ли было бы оставить шведов наедине с их позором?.. Вместо того, чтобы идти против них.

Она ищет Гауте, но не находит его. Он убивал людей и прятал шиллинги; когда он умрет, эти деньги достанутся его молодой жене Кари Расмюсдаттер. Улауг ковыряет пальцами земляной пол подвала в поисках денег. Но их тут нет.

Какая странная у нее рука…

Кажется, ты колола дрова этой рукой?

Кажется, стирала белье… А еще взяла его могучую руку своими двумя и приложила к груди, когда испуг миновал и ты поняла, что случилось. В глубине смятенной души ты знала, что он никогда не станет твоим женихом, утром его унесет корабль. И потому ты гордо и горько шутила: «Запишите в церковных книгах, что я сожительствовала с Грозой Каттегата».

Она лежит с переломанным бедром, понимая, что оно уже никогда не срастется как следует, и видит, что никакого пожара в подвале нет. И все же тебе не следовало поджигать… Кто-то обещал принести тебе воды? Почему он не возвращается?

В памяти возникает песня, которую оннапевал ей хриплым голосом в то утро, когда все было позади и он медленно одевался. Она тихо поет:

 
Кругом в грехах, как в грязном платье,
Душа, услышав горний глас,
Приоткрывается тотчас
Навстречу божьей благодати.
 
 
Невеста точно так внимает
Призывам страстным жениха,
Идет к нему…
 

На этом месте она замолкает – в подвал спускается король, он инспектирует все, заключенных тоже.

Того, который обещал принести ей воды, уже отослали обратно на судно, но она этого не знает.

Король высокий, суровый, сумрачный. Они глядят друг на друга. Она видела его раньше.

В подвале пахнет блевотой. Королевская ноздря чуть заметно дрожит. Он поворачивает кругом и уходит.

Вечером шестого июля 1716 года шведский король Карл вновь садится на коня и возвращается в усадьбу Торпум.

На рассвете следующего дня начнется выгрузка пушек и прочего снаряжения, и король распорядился, чтобы немедля приступили к переброске артиллерии по суще к Свинесюнду, для чего войску использовать все наличие тощих лошаденок и голодных солдат. Несмотря на сухое лето, дороги сильно изрезаны колесами, так что людей и тягло ждет нелегкая работа. А затем король снова пойдет на штурм крепости Фредрикстен.

Офицеры на судах, стоящих в Дюнекилене, сделали последнюю попытку удержать короля еще на день. Правда, шепотом передают, что на самом деле речь идет о хорошо замаскированном маневре, призванном заставить короля убраться восвояси, буде у него есть намерение задержаться. В усадьбе Дюне у самого залива, где в подвалах томится несколько пленных, накрыт праздничный стол, выставлено все, чем флотилия располагает из напитков и дорогих блюд. Офицеры по опыту знают, что вид ломящегося от яств стола почти всегда отталкивает короля. Женская прислуга, которую согнали в усадьбу, перед тем как найти ей другое применение, выстроена вокруг стола. По личному приказу адмирала Стрёмшерны на всех служанках большие белые передники, так как известно, что короля мутит при виде женщин, одетых в белое. В ту минуту, когда он войдет – разве не следует королю знать, как кормятся его офицеры? – женщины затянут песню, выполняя веление адмирала.

Красивой выбранную песню, пожалуй, не назовешь.

Прислуга – крестьянские жены и дочери – скована страхом. Псалом петь им запретили, дескать, псалмы смягчают короля, а его надобно возбудить. Пришлось остановиться на этой песне, свадебной; правда, она норвежская, но авось король не заметит. Еще не так давно эта часть Швеции принадлежала Норвегии, а крестьяне не больно-то считаются с навязанными им границами.

Король ставит ногу на приступку.

Адъютант распахивает двери.

Тотчас начинает звучать песня.

 
Кругом в грехах, как в грязном платье,
Душа, услышав горний глас,
Приоткрывается тотчас
Навстречу божьей благодати.
 
 
Невеста точно так внимает
Призывам страстным жениха,
Идет к нему скромна, тиха…
И юбку поскорей снимает.
 

Король входит. С отсутствующим видом слушает пение, не дождавшись конца, идет вокруг стола, инспектируя блюда, замечает, что о нужде в Швеции пока говорить не приходится, коль скоро в военное время можно накрыть такой стол. Сообщает, что намерен возвратиться в Торпум, здесь трапезовать не будет.

Выходит, не взглянув на женщин.

Перед этим случилось вот что. Один старик, взятый в плен в Фредриксхалде, набросился на солдата, пытаясь вырвать у него фузею. Солдата звали Гюстав. Старика застрелили.

И еще один случай. Норвежка, невесть почему очутившаяся здесь, протиснулась к одному высшему офицеру и закричала, указывая на шведского гонца:

– Я много раз видела, как он выходил из Фредрикстена!..

Об этом было доложено королю. Он бесстрастно выслушал доклад и бросил:

– Расстрелять.

Офицеры вполне его понимали. Пусть даже нет никаких доказательств, что женщина говорила правду, – нового курьера найти несложно, а использовать старого, если он и впрямь изменник, чревато бедствием для войска.

А потому его расстреляли.

Одного норвежского священника, который бродил по берегу залива Дюнекилен, проклиная Грозу Каттегата, тоже было заподозрили в том, что он норвежский лазутчик. Он спасся тем, что подтвердил слова женщины из Фредриксхалда. Король уже вынес свой приговор, и гонец все равно был обречен. Священник потом украл лодку и скрылся на ней.

Приговоренный к расстрелу гонец не был героем, он попросил позволения повернуться спиной, и его просьбу уважили.

Король садится на коня и покидает Дюнекилен.

Напоследок он бросает взгляд на флотилию, стоящую на якоре в заливе. Сюда никакой враг не прорвется…

Ветер дует с открытого моря, с открытого моря…