Текст книги "Большие пожары"
Автор книги: Константин Ваншенкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Петька Тележко теперь тоже работал на базе.
До этого он перебывал на нескольких местах – в СМУ-12 возил кирпич, известь, глину, что попало – не нравилось: грязная работа. Лес возить в город из леспромхоза было лучше, по крайней мере, действительно едешь, а не пятишься задам по стройплощадке, высунувшись из кабины и выкручивая до отказа баранку. А здесь дорога прямая, длинная, через тайгу. Тележко сидел свободно, придерживая одной рукой руль, опустив, когда позволяла погода, левое стекло и выставив наружу локоть. Темнело, он включал фары и гнался за их зыбким светом. Иногда сзади тяжело грохал на выбоине прицеп, крякнув, обдирая кору, слегка сдвигались с места бревна. Время от времени Петька длинно сигналил в ночь, просто так, от нечего делать,– знай наших. Потом впереди, за перевалом, возникало обычно зарево, оно разрасталось, как будто всходила луна или поднимался пожар, и вдруг появлялись лучистые кошачьи фары встречной машины. Они приближались, мигали, слабли, чтобы не слепить ему глаза, и встречная машина с шуршанием проносилась мимо – только что расстояние между ними все сокращалось, теперь оно с каждой секундой увеличивалось. Он подолгу стоял у переезда, у опущенного шлагбаума, ждал, пока не прогремит мимо, обвевая его песком и дымом, поезд... Но и здесь работать ему надоело: слишком уж были темные тоскливые ночи, слишком длинные ездки. Он устроился в торговую сеть – развозил промтовары со склада по магазинам в закрытом фургоне. Но вскоре обнаружились недостачи, раскрыли шайку жуликов, было долгое следствие, суд, и, хотя Петька был ни при чем, его тоже привлекли в качестве свидетеля. Это ему не понравилась. Тут как раз областной базе авиационной охраны лесов и обслуживания лесного хозяйства дали легковую машину, «Победу», для начальника, и прибавили одну штатную единицу. Тележко и стал этой самой единицей – по рекомендации Мариманова. У Васи вообще была идея – собрать всех своих вместе, весь взвод, всех, кто остался во взводе, с лейтенантом во главе.
Когда кончался пожароопасный период и парашютисты перебирались в город, Сергей вместе с Петькой захаживал иногда к Маримановым. Кларита к их посещениям привыкла, хотя это и не вызывало у нее восторга.
– Ох, не любит нас твоя жена, Мариманыч,– оказал как-то Сергей.
– Почему! – запротестовал Вася.
– Да, наверно, думает: «Не испортили бы мне мужа, шаромыжники, холостые».
– Нет, Серега, – не согласился Тележко,– она нас терпит только потому, что мы холостые. Понял? Женщины это ценят. Поскольку она, понимаешь ли, замужем, больше нам жениться не на ком, вот мы и холостые.
– Трепло, – беззлобно сказал Мариманов.
Была осень, холодно, дождь. Давали получку, Сергей пришел к концу, все уже разбрелись. Денег причиталось много: за лето зарплата, и полевые, и командировочные, и за прыжки.
– Проверь, сколько авансом получал,– сказала Голубева.– Правильно? Вычитаю. Это в кассу, остальную сумму на сберкнижку перевожу. Текущий счет тот же самый?
В коридоре топтался Тележко, ждал начальника куда-то ехать. Из-за двери дробными сериями разносился треск пишущей машинки.
– Во Лида дает,– восхитился Петька,– как из автомата. Хорошая девчонка. Скромная.
Он просунул голову в дверь:
– Лидочка, можно? Ты в глиже или не в глиже? А то ведь я не один, с Лабутиным. Ну, ладно, ладно, я ведь пошутил.– И вздохнул: – Что-то у нас, Лида, с тобой разговорная речь не клеится.
Они сели на диванчик. Капли ползли по мутному оконному стеклу.
– Люблю дождь, – тихо сказала Лида, продолжая печатать.
– Дождь хорош, когда дома сидишь или когда тайга горит,– откликнулся Сергей.– А когда на посту стоишь или в походе...
– Если дорога хорошая и резина и тормоза в порядке, тогда, пожалуйста. А если грязь, болото, сядешь, не вылезешь.
– Я знаю,– сказала Лида,– я на лесозаготовках работала. Но дождь все равно люблю.
– Ты с какого года? – спросил Тележко.– Сколько тебе лет?
– Сколько дашь?
– Порядка двадцати трех.
Она засмеялась.
– Угадал? Печатаешь ты здорово. Долго училась? Она кивнула.
Когда Андрей Васильевич взял ее на работу, Голубева показала ей, как вставляется лист под валик, как кладется копирка, чтобы не получился отпечаток на обратной стороне листа, как работает верхний регистр, и Лида начала тренироваться. Она сильно ударяла указательными пальцами по клавишам, долго искала нужную букву, после каждого слова смотрела – как получилась. Она писала что хотела, что приходило в голову: «Сибирь, Сибирь, Сибирь, Москва, Москва, улица Горького, мы едем в Москву в синем вагоне. Лида. Лидия Аркадьевна Валединская, секретарь-машинистка, 123456789, №-«§:.» Лида тушит пожар, областная база охраны лесов и обслуживания лесного хозяйства. Начальник базы Гущин А. В ».
Потом у нее болели пальцы.
Она сидела одна после работы, стучала на старом «Ун-дервуде». Приходил ночной сторож, заглядывал к ней, здоровался. Постепенно к указательным пальцам подключились средние, потом безымянные Она уже печатала инструкции, приказы, сводки. Она уже почти не смотрела на клавиши. Плавно двигалась каретка, тоненько звякал звоночек, предупреждая, что близко край листа, кашлял в коридоре сторож, белая круглая луна смотрела в окно. Теперь Лида научилась печатать, думая совсем о другом.
– Ишь стучит,– опять восхитился Тележко,– как все равно этот, как дятел. Я бы, интересно, мог так наловчиться?
– Секретарь-машинист Тележко,– сказал Сергей.– Звучит.
Лида засмеялась.
– Чего ты смеешься? – возмутился Петька.– Это же темный человек, из тайги только что вышел. Ты представляешь, прыгает с парашюта в тайгу,
– Тебя лейтенант учил-учил говорить: с парашютом, а не с парашюта, так ничего и не добился.
– А я как оказал? Не в армии, не придирайся. Представляешь, Лида, я же сам пробовал, прыгал, можно сказать, не жалея жизни. На ровное место прыгаешь и то ужас, а тут в лес. Нормальный человек по своей воле прыгать не будет. Вот он целое лето был в тайге, вышел одичавший, от женщин совершенно отвык. А без женщин жизнь плохая. Чего ты так на меня смотришь?
Часы на стене пробили шесть раз. Лида накрыла машинку черным чехлом, стала одеваться. Сергей тоже поднялся:
– Мы, значит, пошли. А вы, товарищ Тележко, ждете начальника? Ждите и везите его аккуратно. Привет!
– Это с вашей стороны будет не локально.
– Вы, наверное, хотели сказать: не лояльно, но оговорились? К сожалению, ничего не сможем сделать. Товарищ Тележко, держите себя в руках.
Лида еле сдерживала смех.
.. Не успели они спуститься, как из кабинета вышел Гущин:
– Петя, поехали.
– Есть, Андрей Васильевич.
Он перебежал под навес, где стояли машины, и подогнал «Победу» к крыльцу.
– Домой.
Когда «Победа» пересекла широкий двор и, переваливаясь, выехала из ворот, Сергей и Лида только вышли на улицу. Они шли по скользкому деревянному тротуару, она в синем дождевичке, держа зонт над головой, он в длинном плаще с капюшоном. Тележко резко просигналил. Они обернулись, оба, смеясь, помахали, и Сергей взял Лиду под руку.
– Завтра к одиннадцати,– сказал Гущин.
– Я тогда с утра съезжу тормоза продую.
Шел дождь, зарядил и не переставал. Такой дождь был бы хорош летом над тайгой, сейчас он был ни к чему.
Осень. Осенью все они понемногу приходили в себя. Кончался пожароопасный период, отпускались парашютисты. Одни из них жили в городе, другие в маленьких районных таежных городках и селах, женились там и осели прямо в оперативных отделениях. Таким летом было легче, дом рядом. Теперь у них было много времени, отдыхали, нужно было хорошенько отдохнуть после трудного лета. Некоторые учились в вечерней школе, в лесном техникуме, даже в институте – привлекала перспектива стать летнабом.
Летнабы писали подробные отчеты о работе своих оперативных отделений в летний период. После этого областная база готовила общий отчет для центральной базы, для Москвы. В общем, освобождался Гущин лишь глубокой зимой, только тогда он брал отпуск.
Лена хотела приноровиться к нему, тоже отдыхать зимой, но он твердо отверг эту жертву. Он не может, но ради чего ей лишать себя юга, моря. И, по правде говоря, в трудное летнее время с бесконечным напряжением и нервотрепкой ему иногда хотелось побыть одному, после длинного жаркого дня перекусить где придется: в забегаловке с самообслуживанием или в «Поплавке», над рекой, прийти домой в пустую квартиру, принять душ и лечь, лечь, чувствуя, что еще минута, и не хватит сил дойти до дивана. Он взглядывал на книжные полки, на уютную зеленую лампу, думал: «Мирского давно ничего не читал, только по специальности». И тут же засыпал. Ему самому было странно и совестно, но он на время как будто совсем забывал про Лену, лишь вспоминал о ней изредка, тревожился и забывал снова, но к концу ее отпуска он уже тосковал и ждал ее с нетерпением. На вокзале, ожидая ее поезд, он начинал волноваться и потом слегка отчужденно смотрел на нее, Необычную, измененную разлукой и загаром, чуть-чуть чужую. Но вскоре ему казалось, что она и не уезжала, лишь густой загар напоминал об этом. В том санатории, куда из года в год ездила Лена, был только общий пляж, она была покрыта загаром, но груди оставались трогательно белые, тянулись белые полоски – следы от бретелек.
Вторично Гущины расставались зимой, когда уезжал в отпуск он.
Он ездил в Москву. Друзья из центральной базы бронировали для него номер в гостинице «Москва» (если уж приезжать в столицу, то останавливаться нужно в центре, а не где-нибудь на выставке). С легким чемоданом в руке он проходил мимо толпы бесполезно ожидающих у окошка администратора, поднимался в номер и сразу подходил к окну. И куда бы ни выходили окна: на Охотный ряд, на Манежную площадь или на площадь Революции, за окнами была Москва, удивительная и прекрасная, всегда оживленная: неиссякаемый и неостанавливающийся людской поток, а наперерез ему поток автомобилей с вьющимися дымками выхлопов.
Он звонил друзьям и шел к ним в гости со своими сибирскими подарками – кедровыми шишками, иной раз даже с выделанной медвежьей шкурой, ездил в воскресенье к кому-нибудь из них на дачу, ходил там на лыжах. Московскую погоду он переносил труднее, чем сибирские морозы,– из-за ветра. Но все же главным образом развлекался он один. По вечерам он, отдохнув перед этим, приняв душ, гладко бритый, в свежей сорочке, направлялся в Большой, в Художественный или в Малый. Он досконально изучил репертуар этих театров. Днем он гулял, у него были уже выработанные замкнутые маршруты, например до Маяковской, по кольцу до площади Восстания и по улице Герцена – в гостиницу. Потом он лежал на диване и читал, покупал в магазине десяток книг и прочитывал, самые понравившиеся увозил домой. Раз в три-четыре дня он звонил поздно вечером, после театра, Лене, спрашивал: «Соскучилась?» Дома в это время уже начиналось утро. Слышимость была очень хорошая, лучше, чем у него между базой и оперативными отделениями.
Иногда его начинала мучить совесть: вот он проводит отпуск в Москве, а нет, чтобы поехать на родину, в Сухой Ключ. Но с другой стороны, что он там будет делать столько времени? И отпуск у него все же один раз в году. Он ведь был в Сухом Ключе дважды, когда сам выезжал на пожары в тот район,– Сухой Ключ попадал в границы громадной территории, обслуживаемой его базой. Оба раза он, правда, смог там пробыть только по нескольку часов, но повидал родных, и они его повидали – начальник – у него люди, техника, самолеты Времена, однако, теперь были другие, циркуляция, как он говорил, повысилась, один из его дядьев с женой побывал у него в городе, погостил недельку. Впервые родственники видели Лену.
К середине отпуска он по-настоящему отсыпался, и порой ночью ему уже не спалось, он лежал и думал о себе, о своей жизни, о Лене, с которой ему, конечно, очень повезло, о Сухом Ключе, о матери, о детстве. И несмотря на то что он был сейчас в Москве, в прекрасной гостинице, в самом центре, Сухой Ключ не казался ему очень уж глухим и далеким, Сухой Ключ тоже был прекрасен. Он много думал о Мишке, с астрой болью и с тихой грустью вспоминал брата, представлял себе, каким бы он мог быть теперь. Он очень тосковал, что у них с Леной нет детей.
Отпуск кончался. Андрей накупал множество московских гостинцев: сластей и всяких вещей (потом оказывалась, что чуть ли не все это было и у них в городе) и уже торопился, волновался, удивлялся, как это он уехал на такой долгий срок, что это с ним такое.
Приближалась весна. Работали курсы по повышению квалификации летнабов и парашютистов-пожарных. Состав проходил медкомиссии, экзаменовался в классификационных комиссиях. Только после этого Гущин мог продлить им свидетельства. Заключались новые договора с ГВФ, утверждалось раскрепление отделений за летнабами, и уже тогда начиналась подготовка к лету оперативных отделений – забрасывалось горючее, взрывчатка, инструктировалась наземная лесная охрана.
Реки еще были подо льдом, даже на открытых местах еще лежал снег, а вое уже готовилось, накапливалось, собиралось с силами, чтобы преградить дорогу огню, когда он взревет в спелых сибирских лесах.
На базе напряженно шла подготовительная работа. Гущин ставил вопрос о выселении из дома жильцов и других организаций, убедительно ссылаясь на тесноту и невозможность работать в таких условиях. Ему обещали пойти навстречу.
2
Лето было нелегкое, Сергей устал страшно. Но теперь можно было отдохнуть. Он уже привык и втянулся в свою работу, с этого года стал он инструктором парашютно-пожарной службы, старшим в группе из десяти человек, опять вроде командиром отделения. Много прошло времени с тех пор, как послал он родителям первое письмецо отсюда, указав обратный адрес Мариманова. Интересно, что ничего там не было, никто не приходил ни из милиции, ниоткуда. Пацан-тракторист действительно вспахал огород. Родители так и не поняли, что произошло. А он? Жалел ли он, что сорвался тогда и уехал? Кто знает. Трудно прыгать с ПО-2 да и с ЯК-12 (хорошо, сейчас дали «Антона», полутораплан АН-2 – мировая машина, с нее и прыгать сподручней, как из «Дугласа», из пассажирской кабины) и с «Антона» трудно прыгать на крохотный «пятачок» среди ощетинившихся хвойных вершин, в особый грозный мир, объятый вблизи ревущим огнем, неприятно и жутко прыгать туда, словно там идет бой. Трудно идти по тяжелой таежной тропе, таща на себе парашюты, палатку, продукты, взрывчатку, инструмент – все таща на себе. Трудно дышать в дыму, трудно подойти к огню, к кромке пожара, где температура может достигать нескольких сот градусов, где за десять метров от огня загорается одежда и не сразу заметишь пламя в солнечном свете дня.
Им старались помочь, пытались прокладывать минерализованные полосы с помощью авиации, бросали специальные бомбы с химикатами, стеклянные ампулы, устанавливали на самолетах специальные выливные устройства. Но вое это не давало нужного эффекта. С наземными силами и средствами тушения, с разными насосами и мотопомпами здесь, на этих огромных пространствах, тоже было трудно, оставалось прыгать и тушить самим.
Этой осенью Сергей получил премию среди других лучших работников базы. Начальник спросил его:
– Ну как, Лабутин, учиться не думаешь?
– Да надо бы.
– Надо, надо, учиться обязательно надо. Из тебя летнаб классный получится.
– Да все руки не доходят, Андрей Васильевич.
Он неожиданно вспомнил, как сразу после войны в его памяти всплыла одна теорема, далеко на Влтаве. Но какая? Морща брови, тщетно пытался снова вызвать ее, она вертелась где-то близко, но не давалась. Может быть, он еще вспомнит потом?
На главной улице, возле столовой, Сергей увидел «Победу» начальника, зашел в столовую и сразу заметит Петьку – Тележко приехал обедать. Сергей тоже сел, выпил пива, Петьку спрашивать не стал, тот за рулем не пил, это у него было твердо. Вышли на улицу. Рядом, у кинотеатра, гнулась длинная очередь. «Судьба солдата в Америке»,– прочел Тележко. Подошли к кассам, там стояли знакомые летчики, взяли и им два билета, очередь даже не роптала. Но выяснилось, что Петька вечером занят, идет куда-то в гости.
Сергей вошел в телефонную будку, бросил гривенник, набрал номер. Тележко тоже полез зачем-то в будку, но не поместился, остался снаружи, раскачивая дверку.
– Алло,– сказал Сергей.– База? Лида? Привет, Лабутин. Ага. В «Темпе» картина новая, американская. Есть два билета. В кассе билетов нет. Перехожу на прием.– И, выслушав ее: – Вас понял. Начальник может попросить срочно перепечатать доклад. Но может и не попросить? Вас понял. Позвоню позже. До связи.
– До интимной связи,– сказал Тележко,– знаешь, что это?
– Пошляк ты, Петька.
Они вышли из кино, вышли потрясенные историей простого парня, хорошего парня, солдата, которого неумолимые обстоятельства жестоко вознесли на высоту богатства, и потом он рухнул вниз, будто прыгнул без парашюта. Да и не были все его бары и сотни машин высотой, а скорее, наоборот, дном с преступлениями – убийствами и обманом.
Они вышли на слабо освещенную вечернюю улицу. Было холодно, и Сергею что-то не захотелось расставаться.
– Пошли в ресторан, поужинаем,– предложил он. Она помялась, сказала неуверенно:
– Можно, но у меня денег мало.
Он рассердился:
– Ты что, смеешься надо мной?
– Ну, пошли. А ты вообще где питаешься?
– Я? Вон в той столовой, вообще, где придется. Или купишь колбасы, поешь в общежитии.
– У нас в Москве был знакомый,– сказала Лида,– он только колбасу ел и чай пил. У него цинга началась.
На всю Москву с цингой он один был. Его в медицинском институте студентам показывали.
– А ты разве из Москвы? Я тоже. Где вы там жили?
– Мы не в самой Москве, мы за городом.
– Мы сейчас тоже за городом. А родители твои сейчас там?
– Родителей у меня нет. Погибли родители.
– В войну?
– Нет, не в войну...
Они вошли в ресторан «Тайга», в дымный, гудящий зал, сели. Столы здесь были большие, и за каждым сидели по нескольку незнакомых пар и посторонних кампаний, не обращая друг на друга внимания.
– Чем хороша эта «Тайга»,– сказала Лида,– что не горит.
– Ну, это еще неизвестно.– Он достал на соседнем столе меню.– Выбирай. Водочки вышьешь? Ну, тогда вишневой наливки. Ладно? И вот эта рыба хорошая.
Она посмотрела на него, и они оба улыбнулись. Он проводил ее потом и долго стоял, не выпуская ее рук из своих.
– Сколько ты заплатил? – опросила она.– Восемьдесят четыре? Значит, я должна тебе сорок два рубля.
– Как тебе не стыдно!
Они теперь все чаще бродили по улицам, было холодно, но пойти некуда – и он и она жили в общежитии. Поэтому шли в кино или в ресторан. Она каждый раз подсчитывала:
– Значит, я теперь тебе должна... сто девяносто три... Ты не думай, я отдам.
Он уже не обращал на это внимания.
Он заметил, что она красивая. Не то чтобы красавица, но красивая. Он не знал, что у нее красивые, какие-то золотистые глаза, что у нее красивые стройные ноги. Он воспринимал ее всю сразу. Но сама она знала о себе все как бы в мелочах и иногда говорила ему, тогда он понимал, что уже замечал это. Когда она весной ходила с работы по длинным деревянным тротуарам, мимо стоящих кучно бездельников-парней, они так смотрели на нее, что она поначалу думала иногда: «В чем дело? В порядке ли чулки?», потом перестала беспокоиться.
Однажды, когда они шли вечером из кино, она оказала:
– Знаешь, Сережа, я давно тебе хочу оказать одну вещь. Ты мне веришь? Ну так вот. Ты вот опрашивал о моих родителях. Их арестовали, давно, в тридцать седьмом году.
– Я знаю. Мне говорили.– И добавил важно: – Дети за родителей не отвечают.
– Кто тебе говорил о них? Хорошо, хорошо. Я не знаю, отвечают ли дети за родителей или нет. Пока что отвечали. Но я знаю, что мои отец и мать ни в чем не виноваты. Я это знаю твердо. Ты мне веришь?
– Да.
– Тебе трудно это понять. Ты, наверно, далек от всего этого, и слава богу. Но если бы твоих родителей посадили, ты бы поверил, что они враги?
– Я же оказал, что верю тебе.
Он нагнулся и поцеловал ее в твердые девичьи губы, и она доверчиво обхватила его шею рукой.
Теперь открылась новая сфера, которой прежде они почти не касались,– детство.
– А елку у вас дома устраивали?
– У нас нет.
– А у нас обязательно.
– Ты, наверно, отличницей была.
– Отличницей не отличницей, но училась хорошо. А за каждую двойку пятерку получала.
– ?
– Ну, тогда не двойка называлась, а «неуд» или «плохо». Помнишь? Вот если я «неуд» получала, мама мне давала пять рублей на развлечения. Пять рублей это ведь много было, правда? Это чтобы я не очень огорчалась.
– В качестве компенсации?
– Ага, наверно, так. А вообще я училась хорошо. Я ж теперь вое мечтаю поступить на заочное в институт иностранных языков. Не знаю только, как получится. А ты?
– Надо бы. Но не знаю, все руки не доходят.
У нее возникла привычка, потребность рассказывать ему обо всем – о разных историях из детства, и о детприемнике, и о совхозе, где она работала в войну, и о лесозаготовках, и он испытывал острую жалость, представляя, как она, голодная, замерзшая, копошится на делянке, собирая ветки, как до нее никому нет дела. И он начал отвечать ей тем же, рассказывать о себе, о войне, о родителях, о том, как он избил шофера и уехал сюда, и снова о войне. Ему были близки Мариманыч и Петька Тележко, он вспоминал о других ребятах и даже тосковал о них, но больше всего он тосковал о погибших – о Замышляеве, о Карпове, о Кольке Авдюшине, они казались ему лучше, может быть, потому, что потеря была невозвратимой. Он рассказывал Лиде о горящей тайге, о ее глухой бесконечности, о прыжках и взрывных работах, и она сказала ему как-то:
– Ты теперь будь поосторожней, пожалуйста.
...Начинались подгоговительныо работы, нужно было ходить на занятия по повышению квалификации, потом сдавать экзамены, опять – в который раз! – устройство парашютов, техника и тактика тушения пожаров, противопожарное снаряжение, практические занятия – взрывные работы, наземная подготовка: трамплин, парашютные качели, а потом и прыжки. Сергей теперь был инструктором, и действительно, он хорошо знал это дело и теперь сам уже объяснял и показывал. Потом он заезжал за Лидой,– занимались в лесном техникуме, в загородной школе, на аэродроме,– заезжал на базу, и они медленно шли по заснеженной длинной и прямой, как корабельный ствол, улице.
– Мне так хорошо,– сказала она.– А ведь знаешь, когда отца арестовали, я думала, жизнь кончилась.
– А кто его посадил, ты знаешь?
– Как кто? НКВД.
– Это, конечно. Но кто тот человек, который написал на него, который посадил его, понимаешь? Гущин, наверно, знает.
– А что, ты думаешь, обязательно такой должен быть?
Они шли по длинной заснеженной улице и не знали, что в одном из домов сидит за столам и бесшумно ест постаревший, плешивый человечек по фамилии Калошин. После обеда он натянет полосатую пижаму, ляжет на диван и станет решать кроссворд и решит его почти весь, только нескольких слов не будет знать, а потом придет маленький мальчик, окажет: «Здравствуй, дедушка», и они будут играть в дурака...
– Ему трудно было, твоему отцу. У него друзей не было. Вот что бы, например, я без друзей делал? И еще,– он нагнутся к ее уху,– у него такой жены не было.
...Они сняли комнатку поблизости от базы, чтобы Лиде ходить было недалеко. Комнатка крохотная, все вещи чужие, то вое равно хорошо.
– Ты меня любишь?
– Да. А ты?
– И я.
И те же вопросы опять, опять.
– Лида, а что это за ключи у тебя в чемодане, я забыл спросить?
– Достать?
– Зачем? Лежи, лежи.
– Это тети Нюшины. У меня тетя Нюша есть в Москве, я тебе, помнишь, говорила? Папина сестра. Меня ведь в Москве не пропишут, она сюда хотела переехать. А я: ни за что! С какой стати! Тогда она ключи прислала. От входной двери и от комнаты. Это, говорит, твой дом, входи в любое время. Смешная.
– Хорошая.
– Да, конечно. Не кури, я прямо не могу от дыма. Посмотри, вставать не пора? Ой, не хочется. Можно еще понежиться?
Она протянула руку и включила свет.
– Подвинься. Какой шрам, не могу смотреть. Как они тебе сюда попали! Очень больно было? – и поцеловала розовую гладкую кожицу под правой лопаткой.
Забежал Тележко, с сожалением оглядел Сергея:
– Еще один готов. Тепленький еще, как вое равно этот. А ведь человеком был.
Остался обедать, стал хлебать гороховый суп, удивился:
– Сама готовила? – И добавил: – Свадьбу смотрите не замотайте.
...За два месяца до женитьбы он и не помышлял об этом и, как нарочно, написал матери, чтобы не беспокоилась на этот счет.
– Придется давать опровержение,– посочувствовал Тележко.
– Вы думаете, она почему за меня дошла? – спрашивал Сергей, поднимая рюмку,– мы как в ресторан или в кино сходим, она считать начинает, сколько мне должна, прибавляет к прежнему. Но в арифметике не сильна, сбилась, запуталась. Что делать? Махнула рукой: замуж.
– Как в прорубь.
– Ох, он злился, когда я спрашивала, сколько заплатил.
– Горько!
– Все равно горько! Подсластить!
Они вставали, Сергей касался губами Лидиных губ. Было шумно.
– А ты, Петя, чего не женишься? Невест, что ли, мало? – это Голубева спрашивает.
– Я уже устарел. Маримановы сидят чинные.
– А Клара-то разоделась. Ты для кого это, Кларита, так вырядилась? Небось не для мужа.
– Ну, что вы – свадьба.
– Женщины одеваются для женщин, а не для мужчин,– это Петька,– а для мужчин они раздеваются
– Тьфу, дурак.
– Вася, пацан-то с кем остался?
– Колька с матерью.
– Сережа, дай я тебя поцелую. Ты, Лида, не ревнуй, я просто так. Дай и тебя поцелую. Живите счастливо,– это радистка базы.
– Был мороз очень сильный,– рассказывает Гущин, – думал, однако, пропаду. Доехал до дому – уже помертвел весь. Лена сразу полную ванну воды. Помнишь, Лена? Кипятку прямо напустила, раздела меня, я лег, а вода через две минуты холодная. Ей-богу. Помнишь, Лена?
– Как не помнить! Я горячую струю пустила, а (вода в ванне все холодная. Такой он был холодный. Представляете? Наверно, только через полчаса стала вода горячая в ванне.
– Спасла меня. Я уснул, встал как ни в чем не бывало.
– Горько!
– Андрей Васильевич,– почтительно говорит Кларита,– а вы как с Еленой Ивановной познакомились?
– Мы-то? Я болел. Помнишь, Лена?
– Ничего себе, болел! Представь, помню.
– Я болел, а она врачом уже была, пришла, можно оказать, с визитом. Ну не с визитом. По вызову приехала из города. Вот мы и познакомились. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят.
На миг что-то прошло по их лицам, смутная улыбка, воспоминание. Зима. Он плетется по вымершему поселку, прислоняется к соснам, не в силах идти от боли, а с сосен летит мелкий сухой снежок. Она входит в дверь. «Правильно, что клали снег на лицо, очень правильно сделали...» Дуся Оловянникова держит полотенце: «Давно врачом-то?..» Это только начало. Потом они сидят над книгой, над учебником геометрии. А за стеной лепечет гитара. Потом праздник, стадион. Потом Мишка... Инженер Валединский, отец вот этой счастливой невесты, подтянутый, бритый. И Перминов, боже мой, Степан Степаныч! И война. У нее – госпиталь, операции, перевязки без конца, плач, стоны, а у него аэродром, и самолеты с ревом разворачиваются над лесом. И – Мишка, Мишка...
– Да, давно это было.
– Горько! Подсластить! – кричат уже лениво, по обязанности.
– Давайте споем, – предлагает Мариманыч. – «Ходит слава боевая».
– Чего это тебя забирает? – спрашивает Кларита.
– Знаешь, Клара,– говорит Тележко,– ты из тех жен, которые, если, окажем, драка, своего же мужа за руки хватают. Вон, смотри, Лида сидит, да она за Серегу глаза выцарапает.
