Текст книги "Раубриттер (IV.II - Animo) (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Раубриттеры были истыми стервятниками, пирующими на поле боя. Каким бы ни был исход, едва только смолкли последние выстрелы, они спешили стащить все, что представляло собой мало-мальски значимую ценность и бежать, пока дележкой не начали заниматься более крупные хищники.

Если ландскнехты, галлогласы и кондотьеры были профессиональными вояками, в жизни не державшими плуга, но знающими триста сортов пороха на вкус, то рутьеры в большинстве своем никогда не являлись внушительной военной силой, если их и терпели в армиях, то только в силу их природных качеств – врожденной дерзости, презрения ко всем существующим клятвам и обычаям войны, а еще – звериного чутья, которое выручало их лучше, чем любой доспех.

* * *

«Смиренные Гиены».

Гримберт стиснул зубы. Если бы отец узнал о том, что в его владениях, укрывшись в Сальбертранском лесу, обосновалась рутьерская банда, да еще столь немалая, в пару сотен душ, несомненно впал бы в ярость и искоренил бы ее со всей рыцарской злостью.

Но отец не знал. И Магнебод не знал. И, надо думать, даже Алафрид, мудрый старый Алафрид, которому прочат место сенешаля при самом императоре, тоже не знал…

Что ж, по крайней мере, это не разбойники, подумал он, силясь обрести утешение в этой мысли. Они могут презирать правила чести и христианские добродетели, но с имперскими законами им приходится считаться, а равно как и чтить волю сеньора, на земле которого они находятся. Они это знают. То-то предводитель шайки, этот увалень Вольфрам, враз сделался таким предупредительным и учтивым, даже извинения принес за поврежденный доспех. Как и подобает вожаку, он нутром чует то, чего не чуют его самозванные офицеры-головорезы, а именно – неприятности. Видит Господь, маркграф Туринский может обеспечить им больше неприятностей, чем в свое время было послано на головы египтян.

– Недоразумение? – зубы Гримберта лязгнули, едва не перекусив это слово пополам, – Значит, так вы это называете? Недоразумение?

Вольфрам скорбно вздохнул. Несмотря на то, что он сохранил на лице выражение вежливого участия, а тело его пребывало в прежней вальяжной позе, чувствовалось, что он ощущает себя отнюдь не так уверенно, как хочет выглядеть. А пожалуй, даже порядком нервничает, несмотря на то, что сидит среди вооруженных до зубов приспешников, в окружении нескольких сотен головорезов, готовых выполнить всякий его приказ.

Гримберт мог понять всю затруднительность его положения.

Отец наверняка не давал разрешения этому рутьерскому сброду пересекать границы своих владений. Никто в здравом уме не привечает рутьеров, да еще и в мирное время. Это то же самое, что приглашать в свои земли стаю голодных шакалов, милостиво предложив им скромный завтрак. Через неделю они сожрут все, до чего смогут дотянуться, а после исчезнут, бесследно, как дым от сожженных ими деревень – чтобы еще неделей позже объявиться в сотнях лиг отсюда – в Бургундии или в Аквитании или…

Эта банда – как там ее называют? «Смиренные Гиены»? – находится в Сальбертранском лесу не по приглашению его владельца. Более того, без его ведома и согласия. Это знание наполнило Гримберта силой, точно его измученное тело вдруг оказалось подключено через нейро-шунт к рыцарскому доспеху исполинской мощи.

Этот Вольфрам, кем бы он ни был, изображает из себя предводителя разбойничьей шайки, но он даже вполовину не так уверен в себе, как хочет показаться. Он не заискивает, чтобы не потерять уважения своих соратников, не молит прощения, но внутренне знает, что все его жалкие кулеврины и аркебузы враз потеряли свою силу.

Стоит маркграфу Туринскому узнать, что это разбойничье племя самовольно вторгнулось в его земли, обосновалось в его лесу, а после, будто этого было мало, устроило засаду на его сына, едва не затравив, точно дикого зверя…

Должно быть, Вольфрам Благочестивый обладал или стальными нервами, либо отсутствием воображения, потому что если бы он дал себе труд представить хотя бы одну десятую тех мук, которые ждут его впереди, то уже пытался бы нащупать на своем толстом брюхе кинжал, чтобы вспороть себе горло.

– Недоразумение, – Вольфрам развел руками и Гримберт вновь отметил, до чего размеренные у него движения, плавные как у танцмейстера и, в то же время, отточенные, как у фехтовальщика, – Трагическое, досадное недоразумение из числа тех, что время от времени случаются против воли Господа.

– Вы заманили нас в ловушку! – выдохнул Гримберт, с трудом заставляя себя сдерживаться, – И расстреляли из засады!

– Досадный случай, – согласился Вольфрам, медленно кивнув, – Но, согласитесь, мессир, вполне предсказуемый. Разгуливать ночью по лесу в доспехе без опознавательных знаков?.. Немного безответственно с вашей стороны, вы не находите? Неудивительно, что мои люди приняли вас со спутником за пару раубриттеров, промышляющих разбойничьим ремеслом и рыщущих по лесу в поисках поживы. Мы… кхм… в некотором роде выполняли долг всех честных христиан, мессир!

Гримберт на миг задохнулся – словно в лицо ему вновь хлестнул ледяной порыв Сальбертранского леса. Но в этот раз это был не холод. Это была злость. Злость маркграфов Туринских, которая выдерживалась в их роду на протяжении столетий – на зависть самому изысканному вину.

И которая погубила чертовски много голов, напомнил он себе, пытаясь овладеть этой злостью, клокочущей в трубопроводах его души, не дать ей вырваться на поверхность. Держи себя под контролем, болван. Видит Господь, этой ночью ты и так наделал много дел, о которых тебе суждено жалеть до конца дней, прояви сдержанность хотя бы сейчас.

Этот тип, именующий себя предводителем рутьеров, но похожий на растолстевшего самодовольного писаря, расшибется в лепешку, чтобы загладить свою вину. Он уже сообразил, в какую пропасть заглянул и, без сомнения, попытается загладить ошибку. Надо дать ему эту возможность. Кем бы ни были эти люди, не стоит ожесточать отношения с ними – по крайней мере, до тех пор, пока он не увидит вокруг надежные крепостные стены Турина и тусклую сталь отцовских телохранителей. А уж тогда… Тогда маркграфские дознаватели вызнают у них все – с какой целью тайно пересекли границу марки, для чего укрылись в лесу, скольких еще путников и егерей извели в своих коварных засадах…

Но это все потом, потом. Сперва надо добраться до дома и убедиться, что Аривальду ничего не угрожает.

– Да уж, мессир, очень неблагоразумно с вашей стороны! – должно быть, Вольфрам принял его молчание за неуверенность и, как многие недалекие люди, воображающие себя хитрецами, решил надавить на него для вящего эффекта, – Даже безрассудно! Мало того, что вы безосновательно подвергли опасности свою жизнь и жизнь своего спутника, так вы еще и причинили изрядный ущерб моим людям. Я еще не получил списки погибших, но когда получу, будьте уверены, я не замедлю выставить счет за весь причиненный мне убыток вплоть до последней лошадиной подковы! Вычту все до медного обола!

Вольфрам заложил руки за пояс. Но если этим жестом он силился продемонстрировать уверенность в собственных силах, то сам сыграл против себя. От Гримберта не укрылись ни его дрогнувшие на мгновенье пальцы, ни взгляд, который опасливо крутился вокруг его собственного, точно совершая какой-то бесконечный маневр уклонения. Даже пояс у него был странный. Не солдатский ремень, потертый и выдубленный радиоактивной пылью, а расшитый муслиновый кушак в подражание купеческому. К такому не подвесить оружие страшнее стилета, разве что чернильницу да помандер[5] с благовониями.

Ухоженные холеные пальцы, не знающие оружия. Расшитый пояс. Бегающий взгляд. Все эти изящные мягкие обороты и груды подушек посреди шатра…

Фальшивка. Гримберт ощутил это безотчетно, как казначей, ощупывая монету, ощущает вкрапления олова в благородном серебре. Как инквизитор чует порочную слабину в допрашиваемом, едва лишь возложив на него ладонь.

Этот человек, именующий себя Вольфрамом Благочестивым, предводителем рутьерской банды, в глубине души был не большим рутьером, чем лицедей на театральных подмостках, играющий предводителя разбойничьей ватаги, но мало что смыслящий в том, что должен изображать. Пытаясь держаться небрежно, с тем особенным холодным достоинством, что выдает многих завзятых рубак, бретеров и наемников, он даже не ощущал, что переигрывает, что манеры его неестественны, интонации наиграны, а жесты неуместны. Даже когда он грозно двигал бровями и выставлял вперед челюсть, силясь произвести грозное впечатление, Гримберт не испытывал ни страха, ни смущения, одну только тягучую едкую гадливость.

Этот человек, силящийся произвести впечатление вожака разбойничьей банды, куда более походил на раздобревшего холеного писца, который в силу каких-то неведомых обстоятельств поднялся куда выше, чем было уготовлено ему судьбой. Жалкая мошка, едва не лопающаяся в попытке сделаться больше в чужих глазах, впечатлить, напугать и смутить.

В этом человеке, надменно восседающем на куче подушек посреди шатра, совершенно не угадывалось той силы, которая, в представлении Гримберта, была необходима всякому разбойничьему предводителю, чтобы держать в узде свою скалящуюся стаю. Это было тем более удивительно, что он явственно ощущал животную злость, излучаемую его подручными, которые расселись по углам и сохраняли столь почтительное молчание, будто присутствовали при богослужении самого Папы Римского.

Как они еще его не растерзали, этого пыжащегося от собственной важности пустозвона? Почему позволили верховодить собой, да еще и почтительно вслушиваются в его болтовню? Отчего выполняют его приказы?

Странный тип, подумал Гримберт, с ним, пожалуй, надо держать ухо в остро. Пусть Аривальд жив, пусть ситуация прояснилась, ощущение облегчения, которое неизменно должно было накатить, обмахнув душу ангельскими перьями, отчего-то запаздывало. Он не ощущал облегчения.

– Я думаю, мой отец будет рад побеседовать с вами об этом недоразумении, – процедил он, испытывая немалое удовольствие от того, как Вольфрам ерзает под его взглядом, – И заодно о том, по чьей вине и кому был причинен ущерб.

Вольфрам наградил его улыбкой, кислой, как уксус. Он явно раскаивался в том, что отдал приказ взять мальчишку живым. Сгори он внутри своего доспеха, замерзни в снегу, истеки кровью от пули в спине, все сложилось бы куда лучше. Но сейчас…

– Надеюсь, я смогу хоть маленькой толикой сгладить это недоразумение, мессир, доставив вас и вашего спутника в добром здравии в родные пенаты.

Гримберт ощутил в груди медленно зреющую искру злорадства. Приятное чувство, напоминающее разогревающийся двигатель.

– Полагаю, это самое малое из того, что вы можете сделать в сложившихся обстоятельствах.

– В таком случае соблаговолите назвать свое имя, мессир, и места, из которых происходите.

Верно, вспомнил он, я же не представился. Сперва было не до того, а после и позабыл. Что ж, тем лучше. Хочу посмотреть на его лицо, когда он это услышит. Черт возьми, да у него глаза из орбит выскочат…

– Меня зовут Гримберт и я наследник маркграфа Туринского.

Это имя должно было произвести в шатре эффект разорвавшегося восьмидюймового снаряда. Гримберт заранее предвкушал испуганный шепот «офицеров», трусливыми крысиными лапами шуршащий по шатру. И испуг на лице их предводителя, который слишком поздно понял, в какие неприятности ввязался.

Но не обнаружил ни того, ни другого.

Подручные Вольфрама молча сидели на своих местах, вяло почесываясь и клацая зубами, точно скучающие псы, сам же он лишь рассеянно потер подбородок. Не услышал? Или, как и многие другие рутьеры, падок на какое-нибудь нейро-зелье, размягчающее мозг?

– Вот оно как… – пробормотал Вольфрам, – Подумать только. Вот оно, значит, как…

– До Турина почти сорок лиг, – холодно произнес Гримберт, – И я хотел бы отправиться в путь немедленно. Если вы хотите принести мне извинения по всей форме, это можно сделать в дороге. И я хочу увидеть своего оруженосца, мне надо убедиться, что он в порядке. Что до доспеха…

Вольфрам медленно поднялся. Он оказался не таким уж толстяком, как показалось сперва Гримберту. Да, тяжелый, плотный, как двухлетний лимузенский бычок, но колышущийся подкожный жир нарос определенно не на голых костях, под ним угадывались тяжелые, как у вышедшего на пенсию молотобойца, мышцы.

Вольфрам вдруг усмехнулся, обнажив бледно-желтые стертые зубы. Но не Гримберту.

– Учитесь, никчемное отродье, – буркнул он своим головорезам, – Две минуты – и он сам выложил мне все как своему любимому дядюшке. А я даже пальцем к нему не прикоснулся. Ну а сколько дней потребовалось бы вам? Два? Может, три?

Кто-то в углу хмыкнул.

– Управились бы за час.

– Час! – Вольфрам презрительно оскалился и вдруг развернулся, резко, как на пружинах, враз перестав казаться похожим на раздобревшего трусоватого писца, – За час вы бы измордовали его до полусмерти, скоты, да так ничего бы и не выбили! А если бы взялись пытать, и подавно свели бы в могилу!

– И вовсе не обязательно пытать, – обиженно протянул тот, кого прочие звали Бражником, – Есть у меня кислота одна потрясающая, у византийского маркитанта взял. Две, максимум три капельки – и он бы сам с превеликим усердием все выложил как на духу, уж уверяю вас…

– Заткнись ты со своей кислотой, – сухо произнесла женщина. Голос ее звучал глухо, как из бочки, но все равно оставался мелодичным, – Вот вам и тележное колесо, господа… Кто бы знал, что такая птица нам попадется, а?

– Колесо! – Бражник хихикнул, – Тут уж одним колесом не обойдется, я так смекаю. Тут уже золотом пахнет, и не мелкой кучкой. Тут, если хотите знать, тысячей флоринов пахнет, вот что. Настоящих, туринской чеканки. А может даже и флоринами…

– Остается рассмотреть вопрос комплектации.

– Что вы имеете в виду, уважаемая госпожа блудница?

– За тысячу флоринов убитый горем папаша получит своего ублюдка живым, но и только. Многие на его месте и тому были бы рады. Но, скажем, если он немного заплатит от щедрот своих, то сможет получить его же в… скажем так, более богатой конфигурации. Например, с ушами, пальцами и глазами…

– Превосходная идея!

– И весьма благородная, – промурлыкал тип, державшийся с другой стороны шатра, – Подумайте только, ведь можно назначить плату за каждый пальчик, каждый орган, даже каждый квадратный дюйм кожи. Мы ведь не принуждаем никого к сделке, это низко. Мы просто объявляем прейскурант, а желающий вернуть дитя сам определяет, какие его части ему любы более всего…

Гримберт ощутил, что мягкий пол в шатре вдруг сделался неустойчивым, точно палуба корабля. Или бронекапсула идущего полным ходом доспеха. Но в этот раз у него не было гироскопов «Убийцы», готовых автоматически выровнять положение.

– Извольте объясниться, – произнес он, задыхаясь, – Я хочу… Я требую, чтобы вы…

Вольфрам подошел ближе, неспешно, ленивым медленным шагом. Гримберт ощутил исходящий от него запах, тяжелый, но не опасный. Не такой, какой издают смертоносные по своей природе устройства и механизмы, скорее, запах товара, залежавшегося в лавке и захватанного бесчисленным множеством рук.

– Объясниться? Прошу простить мои манеры, мессир. Сейчас. Сейчас. Сейчас старый Вольфрам все вам растолкует…

Удар был столь стремителен, что Гримберт не то, что отразить его, но и заметить. Точно сверхзвуковая боеголовка, запущенная по хитрой извилистой траектории, просчитать которую оказались бессильны баллистические вычислители. Эта боеголовка угодила ему в правую часть живота и в первый миг показалось даже, что удар вышел ослабленный, не серьезный, потому как боли почти не было, только неимоверное удивление да замерзшее на губах ругательство, выдохнуть которое так и не хватило воздуха.

А потом боль пришла. Лопнула внутри, как лопается застарелый нарыв, надувшийся отравленной кровью и гноем. И все его внутренности вдруг оторвались от своих мест, сделавшись кровавыми сгустками, и перепутались между собой, превратившись в один огромный, раскаленный, пульсирующий клубок.

Он попытался отступить на шаг, но тело ему уже не подчинялось, оно подчинялось только боли и только ее слушало, безжалостно глуша все прочие частоты. Он попытался сдержать ее, впившись пальцами в живот, но это было не проще, чем сдержать голыми ладонями прорвавшую плотину. Он попытался…

Должно быть, он всхлипывал при этом, потому что тот, кого именовали виконтом, рассмеялся:

– Вот тебе и маркграф. Полагается ли венценосной особе так скулить?

Вольфрам удовлетворенно кивнул, потирая кулак. Кулак был совсем ее большой и на вид не тяжелый, но веса в нем было больше, чем в двенадцатидюймовом снаряде. А злости и того больше.

– Пусть скулит, – предводитель рутьеров подмигнул ему, обходя Гримберта кругом, – Знать, у нашего мессира при дворе много учителей было, да только все не те. Ну это ничего. Думаю, «Смиренные Гиены» быстро научат его этикету…

Сейчас ударит, понял Гримберт. Но ни защититься от второго удара, ни даже шевельнуться не смог.

Уличные остряки напрасно смеются над высокородными господами, которые, якобы, падают в обморок, уязвив кончик пальца розовым шипом. Гримберт знал, что такое боль, может, не в таких дотошных нюансах, как некоторые прочие, но знал – и во многих обличьях.

Ему приходилось ощущать боль, и не раз. Магнебод не позволял ему во время тренировок прикасаться к бортовому запасу обезболивающих, утверждая, что боль и голод – толковые наставники, воспитавшие больше рыцарей, чем самые дотошные учителя.

Ему приходилось разбивать в кровь колени, выпав из бронекапсулы, хлюпать разбитым носом после плохо рассчитанного маневра, который не смогла компенсировать примитивно устроенная амортизирующая система доспеха, украдкой хныкать после учебного поединка из-за отшибленных ребер…

Но эта боль, которая взорвалась осколочным фугасом в его потрохах, была какой-то другой. Ее нельзя было терпеть, как предписывалось рыцарю терпеть все телесные тяготы на пути своего служения. Ее нельзя было игнорировать, как малозначимые показания визора. Она появилась и, мгновенно расширившись из огненной точки в его животе, погребла под собой весь мир, сокрушив его вековечные устои.

Больше не было ни Турина, ни Сальбертранского леса, ни Аривальда. Ни неба, ни земли, ни святых, ни грешников. Не было даже грязного шатра, в который его завели. Одна только боль – бездонный пульсирующий океан жидкого огня, разрывающий его внутренности изнутри.

Гримберт попытался вздохнуть, но не смог. Все мышцы в его теле расплавились, в выжженной утробе не осталось внутренностей, лишь звенела звеньями раскаленная медная цепь. Тщетно открывая рот, он уткнулся лицом в зловонные, скверно выделанные шкуры на полу, втягивая их землистый запах, но не в силах сделать вздох.

Вольфрам подошел неспешно и почти беззвучно. Гримберт почти не видел его, но хорошо видел начищенные до блеска носки его сапог, замершие напротив лица. Должно быть, их полировали усерднее, чем туринские пажи броню «Убийцы» – ему показалось, что он может разглядеть собственное отражение, если хорошенько присмотрится.

Только сил на это не оставалось. Даже на вдох – и то не было.

– Слушай внимательно, – в голосе Вольфрама не было злости, он звучал спокойно и немного укоризненно, как у учителя, раздосадованного легкомысленностью своего ученика, но и только, – Это не Турин. Это лагерь «Смиренных Гиен». Здесь один властитель. Это я. И звать меня господин Вольфрам Великодушный. Так что в следующий раз, когда ты вздумаешь открыть свою пасть, подумай, а давал ли я тебе на то соответствующее разрешение?

Кажется, ему удалось сделать вдох. Крошечный глоток воздуха обжег отшибленные внутренности как кислота, но и он был блаженством.

Святой Пантелеймон, дай сил не лишиться чувств. Дай…

– Что? – Вольфрам приложил ладонь к уху, – Вам нездоровится? Слуг позвать? Одну секунду, юный сеньор. Одну крохотную секундочку…

Удар сапогом в живот выбил из него те жалкие крохи воздуха, что он успел втянуть. Внутренности скрутились в тугие узлы, точно грязное постельное белье, слюна во рту сделалось горькой как полынь.

– Все в порядке, мессир? – участливо осведомился Вольфрам, вновь занося для удара ногу, – Не извольте… беспокоиться!

Гримберт попытался выставить перед собой руку, но та была слаба как цыплячье крылышко.

Боль разорвалась под ребрами. И еще раз. И еще.

Когда Вольфрам наконец отошел от него, ему казалось, будто его тело превратилось в прилипшую к полу ветошь.

– Куда его? – мрачно осведомился Железный Паяц, кажущийся снизу высоким как каланча, – Обратно в землянку, что ль?

– В землянку? – Вольфрам удивленно приподнял бровь, – Ты что, мой друг, из ума выжил? Держать нашего досточтимого гостя в земляной конуре? Где твои манеры, помилуй Господи?

Кажется, кто-то хотел возразить, Гримберт уловил подобие недовольного шороха, прокатившегося по шатру. Но Вольфрам, услышав его, лишь осклабился.

– Что, грязные псы, в самом думали, что я оставлю этого золотого гуся вам на поживу? Чтоб кто-нибудь из вас темной ночью сбежал с мальчишкой под мышкой, вознамерившись получить за него куш? Кто из вас собирался это сделать? Ты, Бальдульф? Или ты, Блудница? Я вижу вас насквозь, чертовы хитрые гиены! Каждого до самого душевного донышка! Я знаю, о чем вы подумываете!

Где-то сердито засопел Бражник. Недовольный, как и все прочие, он в то же время был достаточно осторожен, чтобы не навлекать на себя гнев главаря.

– А куда ж его тогда?

– Куда? – Вольфрам ухмыльнулся, – Паяц! Ты опять забыл о гостеприимстве, ржавый ты мерзавец! Какое мнение у нашего гостя сложится о «Смиренных Гиенах»? Ну-ка отведи мессира в его маркграфские покои и убедись, что он устроился там наилучшим образом! Кстати, у нас в обозе еще осталась та славная собачья цепь?..

[1] Проклятье Святого Фиакра – средневековый эвфемизм для обозначения геморроя.

[2] Царская водка – смесь азотной и соляной кислот.

[3] Плакарт – нижняя часть кирасы, состоящая из стальных пластин.

[4] Argentum russus (лат.) – «Серебряный тёрн».

[5] Помандер (от фр. pomme d’ambre – «душистое яблоко») – средневековый аксессуар, изящный футляр с благовониями внутри.