Текст книги "Раубриттер (IV.II - Animo) (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Солдаты вокруг костров встретили эту сцену без малейшего сочувствия, напротив, одобрительным ворчанием и смехом.

– Так ему, Железный Паяц! Задай трепку!

– Откуси ему пару пальцев, увидишь, враз живее станет!

– Хер ему, а не виселицу. Петеру имперской пулей хребет сломало что лучину, всю ночь корчился, пока не помер. А этому, значит, виселицу? Не пойдет!

– Сюда его! У нас и угольки свежие! Набьем ему рот, чтоб дым из ушей пошел!

– Копченые перепелиные язычки! Как во дворце каком, ты подумай!

– Давай-ка его к нам, в шатер! Ишь какой чистенький цыпленочек, точно из курятника удрал. Ни тебе единой оспины! Клянусь, он и пахнет, небось, не дерьмом и потом, как некоторые, а сплошь туалетной водой и розовыми духами. Ей-Богу, одолжи его нам на полчасика, Паяц! Что тебе? Все равно кончать будете, а так хоть повеселит напоследок!..

Кто-то шагнул в их сторону от костра. Кто-то с усмешкой поелозил кинжалом в ножнах – вроде и в шутку, но с недобрым прищуром. Кто-то сделал вид, будто расшнуровывает шоссы, готовясь их стащить.

Скрежещущий костями старик вдруг подбоченился и полоснул по весельчакам таким взглядом, что те враз потеряли запал, а некоторые даже машинально отодвинулись от него подальше, не обращая внимания на едкий дым походных костров. Чувствовалось, что эта ржавая развалина, нелепо семенящая, дергающаяся, скрипящая изношенными поршнями и суставами, пользуется в кругу этого странного воинства значительным авторитетом, против которого не рискнут идти даже эти опаленные огнем и клацающие зубами псы. Неужели он их вожак, а вовсе не тот здоровяк в звериных шкурах? Эта развалина, которую кличут Паяцем? Но…

– Этот цыпленок – собственность Вольфрама. Попробуй только клацнуть зубами против его воли, Франц, и я разорву тебя как тряпку, а после поссу на твои корчащиеся кишки.

– Ну тебя к дьяволу, Паяц, – буркнул тот, на котором остановился взгляд горбуна, враз теряя и в размерах и в грозности, – Совсем котелок проржавел, вот шуток и не понимаешь…

Железный Паяц вдруг захихикал, отчего в его утробе задребезжали какие-то вживленные в разлагающуюся плоть детали.

– Шуток? Это я ли не понимаю шуток? Когда я шутил, графья катались по полу как малые дети, а один герцог даже изволил обмочить панталоны со смеху, когда я показывал императорского камердинера. Это я не умею шутить, Франц? Ну-ка подойди поближе и я покажу тебе отменную шутку. Хочешь знать, какую? Я оторву тебе естество вот этой самой рукой, а потом отправлюсь к твоей жене, если во всем мире существует тупица, согласная именоваться твоей женой, и поднесу ей его с букетом из астр и фиалок! Ну, как тебе шуточка?

Калека смеялся как оглашенный, ударяя себя по ляжкам и ударами этими едва не высекая искру из вросшей в плоть брони. Он не играл на публику, понял Гримберт, ему и в самом деле это казалось чертовски, уморительно смешным.

– Катись к черту, Паяц. И цыпленка своего прихвати, пока ему шею не скрутили. Но если Вольфрам думает, будто…

Калека не удосужился сделать вид, будто собеседник интересует его хоть в какой-то мере. Рыкнул на Гримберта и зашагал, даже не оборачиваясь, в полной уверенности, что пленник беспрекословно следует за ним.

* * *

Шатер, к которому вел его скрипящий старикашка, был, как будто, больше прочих, однако тоже не имел ни штандартов, ни знамен – кажется, это лесное воинство не ощущало необходимости в подобных символах.

– Внутрь, – хрипло приказал Железный Паяц, – Не то ребра вырву.

Гримберт стиснул зубы. Полог в шатре был устроен таким образом, что ему пришлось низко склониться, чтобы протиснуться внутрь, и это, хотел он того или нет, чертовски напоминало поклон.

В крови, несмотря на холод и страх, вскипели, обжигая вены, крошечные огненные фракции. Маркграфам Туринским особым императорским эдиктом, выданным при жизни его прапрапрадеда, даровалась вольность склонять голову лишь перед императорской особой и никем более. Вольность, в нынешние времена ставящая их выше иных герцогов и досточтимых прелатов. Склонить голову перед каким-то разбойничьим царьком, хитростью и подлостью одолевшим его, казалось еще более позорным, чем бежать из боя, сидя внутри едва передвигающего ноги «Убийцы».

Смирись, шепнул он себе мысленно. Ты еще не знаешь, с чем столкнулся. Быть может, впереди тебя ожидает нечто куда более скверное, чем необходимость склонить голову перед бандой лесных разбойников…

– Вот он, – буркнул за его спиной Железный Паяц, – Как просили.

От царящего внутри шатра тепла у него мгновенно закружилась голова, точно в нее, твердую и хрупкую, как высушенная тыква, вдруг запихнули смоченный в эфире огромный ком сладко пахнущей ваты. По телу поплыли флюиды слабости, тяжелые, как валуны и мягкие, как шерстяная пряжа. Если бы не стальная лапа проводника, тряхнувшая его так, что во рту с костяным звуком клацнули зубы, он бы беспомощным лягушонком шлепнулся на пол, блаженно теплый и, кажется, даже покрытый какой-то дерюгой.

От этой слабости глаза вдруг застило слезами, сквозь которые он почти ничего не разбирал, одни только плотные тени по углам. То, что эти тени были не предметами обстановки, а людьми, он понял не зрением, а каким-то иным чувством. Должно быть, тем же, которым верный «Убийца» ощущал на своем корпусе излучение вражеских лазерных дальномеров, подсвечивающих цель. Это взгляды, понял он. Пристальные взгляды, устремленные на него со всех сторон. Разглядывают. Молча, но внимательно, пристально.

Нельзя выдавать своей слабости, понял он, отчаянно пытаясь сморгнуть невесть откуда берущиеся на замерзших глазах слезы. Ни в коем случае нельзя. Все эти разбойники, городские ли, лесные ли, сродни животным, чужую слабость чуют безошибочно. И растерзать могут в мгновение ока, иной раз даже без причины, от одного только куража.

Только эти едва ли сразу растерзают. Эти, безусловно, хитры, раз уж догадались устроить засаду, в легкую перемоловшую две боевые машины. И то, что они исповедуют христианскую веру, а не кровавые культы невесть каких богов, не делает его участь ощутимо лучше.

– Вялый он какой-то, – буркнул мужской голос из дальнего угла, тяжелый и сухой, будто войлочный, – Едва ноги тащит. Кабы не сдох, щуренок…

– Вялый – это он от холода, – с готовностью пояснил другой голос. Хозяин которого, судя по шумной одышке, был обременен многими стоунами лишнего веса, – Это пройдет.

– И бледный, как сифилитичный шанкр.

– Ерунда! Видел бы ты, любезный Бальдульф, какими бледными и вялыми были кроаты под Зарой, когда мы их позиции семь лет назад в ночь перед штурмом газом залили. Славный был газ, иприто-дифосгеновая смесь, сам епископ Пьяченцы освятил, не побрезговал. Вот также само ползали, вялые как слизни и белые что Папская сутана. Потом у половины животы полопались, ну и смрад же там стоял! А остальных мы, значит, цепами…

– Смрад здесь и сейчас стоит, – отозвался первый голос, ничуть не более миролюбиво, – только от тебя самого, Бражник. Хоть нос отрезай! Опять в твоем хозяйстве что-то прохудилось, видать…

Замечание было грубым, но уместным. Атмосфера в шатре в самом деле стояла удушливая, едкая, тяжелая, точно в погребе, и Гримберт поблагодарил свой только оттаивающий нос за то, что тот пока не может разобрать и десятой доли царящих здесь ароматов. Как крысиное логово, ей-Богу! Пахло несвежей пищей, плохим маслом, плесневелым брезентом, ружейной смазкой, дешевым свечным воском, потом, еще чем-то…

Гримберт привык к тому, что в шатрах пахнет миррой, сандалом и ароматическими маслами, которые слуги заблаговременно разжигают в курильницах. Иногда еще гашишем, вином и медом от арабских сладостей, к которым был неравнодушен отец. Посторонние запахи в маркграфский шатер не допускались, несмотря на то, что шлюзами он оборудован не был, для этой цели имелись слуги и специальный распорядитель, надзирающий за протоколом даже во время боевого похода. Нечего и думать было проникнуть внутрь, будучи одетым неподобающим образом или испуская телесные зловония любого свойства.

Как-то раз, говорят, отцовские слуги не пропустили внутрь походного маркграфского шатра самого Магнебода – за то, что тот заявился, будучи одетым в пропотевший рыцарский гамбезон. Оплошность старого рыцаря была понятной – он явился прямиком с поля боя. В ту пору шло как раз одно из завершающих сражений в цепи битв, ставших известных как Проклятая Мельница, Магнебод потерял пяток верных рыцарей на минном поле, вдобавок его правый фланг крыли беглым огнем еретические полевые орудия, причиняя изрядное опустошение в рядах наступавших. Впавший в бешенство Магнебод, пытавшийся получить у маркграфа резервы и тем исправить свое отчаянное положение на поле боя, выхватил лайтер и превратил в пепел пятерых излишне настойчивых слуг разом.

– Виноват, – отозвался отдышливый толстяк, все еще невидимый в темноте, – Кажется, у меня селезенка протекла. Никак не могу законопатить чертову щель, вар ее совершенно не берет. Может, если гусиным жиром… Что до мальчишки, любезный Бальдульф, я думаю, вы же сами и виноваты. Приложили его своей ручищей, точно забойщик колотушкой, а это отрок, не годовалый бычок, вот у него мозговые жилы и полопались от сотрясения. Не удивлюсь, если у него пойдет ушами кровь и он издохнет прямо тут, у нас на глазах.

– Ударил бы сам, раз ученый! – огрызнулся его собеседник, – Ах да, я забыл, для этого тебе требовалось по меньшей мере очутиться рядом, вот только грузовые телеги, способные выдержать твой вес, вязнут в глубоком снегу!..

Толстяк обиженно засопел, но возразить не успел.

– Он точно помрет, пока вы спорите, – голос вмешавшегося в перебранку был негромким, но звучным и обладал странной мелодичностью, свойственной скорее музыкальной шкатулке, чем мужчине, – К слову, выглядит он на удивление сносно. Да, оглушен и порядком изморожен, но отнюдь не смертельно. Что скажете, моя дорогая?

К удивлению Гримберта, ответила ему женщина.

– Фенотип как будто в пределах нормы, – сухо произнесла она, – Два глаза, череп не деформирован, пальцев не больше положенного. Неплохо. Я бы сказала, даже удивительно для мест, в которых даже баронские дети частенько щеголяют жабрами или лишней парой глаз.

Если его кровь так же чиста, как и его кожа…

– Ваше мнение, госпожа блудница?

– Двести денье серебром, – спокойно произнесла женщина, – Возможно, целый флорин, если он еще не вступил в пору фертильности, такой товар у подпольных лабораторий пользуется большим спросом. Выплеск юношеских гормонов сильно сказывается на качестве донорских тканей.

* * *

Он не видел лиц говоривших, лишь едва различимые силуэты, скрытые царящим в шатре полумраком. Оттого, может быть, отчаянно вслушивался в голоса, пытаясь вообразить их обладателей. Чертовски непростое занятие. Голос женщины тоже был странного свойства. Он звучал глухо, со странной вибрацией, точно пропущенный через сложно устроенный диффузор.

– Флорин… – задумчиво пробормотал тот, что с музыкальным голосом, – Выходит, двести сорок денье?.. Немного за столь чистый образец. Готов поспорить, за вчерашний день мы истратили больше на один только порох.

– Ничего не поделать, виконт – возраст. Будь он младше на пару лет, было бы лучше. Один мой знакомый, содержатель «Аргентум Руссус[4]» из Амальфи, легко выложил бы за него в восемь раз больше.

– Какая-то секта? – осведомился толстяк, досадливо сопевший оттого, что его небрежно вытеснили из разговора, – Знавал я в Амальфи одну забавную ложу, вышедшую из бывших лукианистов, члены которой возносили молитвы, не поверите, жареной утке…

– Это не секта, – кратко отозвалась женщина, – Это публичный дом, господин Бражник. И неплохой, насколько мне известно. Его посещают многие придворные особы, даже герцоги. Инкогнито, разумеется.

Толстяк, именуемый Бражником, издал пренебрежительный смешок.

– Ну, этот-то едва ли придется кому-то по вкусу. Я думал, в Амальфи хватает своего товара.

– «Аргентум Руссус» хватает мяса для случки, – отозвалась собеседница и Гримберт вдруг ощутил, что она улыбается, – Смею заверить, на любой вкус и любого возраста. Каждую осень перед его черным входом выстраивается очередь в три арпана длиной – это окрестные пейзане, подсчитав небогатый урожай, тащат за руку своих юных отпрысков, намереваясь сдать их в обслугу, хотя бы и за бесплатно. Для многих из них это хоть какой-то шанс пережить голодную зиму. Нет, господин Бражник, у «Аргентум Руссус» в распоряжении больше мяса, чем у многих городских мясников. И куда более свежего, замечу.

– Тогда к чему…

– Этот удивительно чистый. Готова поспорить, он вскормлен на настоящей пшенице и молоке, а не на протеиновой крупе, замоченной в фонящей радиацией воде. Из таких получаются хорошие херувимы.

– Ты имеешь в виду розовощеких пухлозадых ангелочков с луками, которые…

– В «Аргентум Руссус» есть свой штат херувимов. Что-то вроде изюминки заведения. Высший шик. Для этого лучше всего подходят дети, из тех, что не вошли в пору фертильности. Специально нанятые коновалы выжигают им часть нейронов, после чего пичкают гормональными блокаторами и лошадиными дозами серотонина. А еще орудуют острыми ланцетами, возвращая их телам младенческие черты и пропорции. Через полгода из них получаются хорошенькие маленькие ангелочки, играющие друг с другом, смеющиеся и озорничающие.

Толстяк поперхнулся.

– Вот уж чего придумают господа в Амальфи… Что ж, уверен, это здорово оживляет обстановку.

– Клиенты довольны, – сухо заметила женщина, – Правда, задавленный подобного рода вмешательством интеллект остается на уровне комнатной канарейки, но едва ли это кого-то заботит. Херувимам и полагается быть беззаботными, ведь так?

– Но он…

– Да. Слишком стар и уже сформировался. Он бесполезен.

– Готов, поспорить, он из баронских сынков, – произнес кто-то, сидящий поодаль, – Здесь в округе полно таких. Их любимое развлечение, пока папашки пялят служанок в свинарнике, сколотить небольшую банду из себе подобных, заполнить под завязку боеукладку и искать приключений по округе. Разорить соседнюю деревню, расстрелять шутки ради ярмарку, вытоптать посевы…

Разбойник с мелодичным голосом, которого прочие называли виконтом, но который едва ли мог претендовать на этот титул, понимающе хмыкнул.

– Мне знакома эта порода. Такие даже до войны обычно не доживают. Тонут вместе с доспехом где-нибудь в болоте или разносят друг дружку в клочки на какой-нибудь никчемной дуэли. Если ему и суждено вырасти, он сделается раубриттером. А этого дерьма по нынешним временам и так больше, чем нужно…

– По крайней мере, за него можно получить выкуп.

– Какой? Колесо от телеги и старую шляпу?

– Кем бы ни был его папаша, он смог позволить рыцарский доспех своему крысенышу. Так что добавь по меньшей мере половину коровы.

– В таком случае я буду столь щедр, что поделюсь с тобой хвостом от нее!

– Оставьте что-нибудь и господину Олеандру!

– Скорее я поверю в дождь из розового масла, чем в то, что Олеандр Бесконечный заинтересован в выкупе! Этот святоша и верно вознамерился живым войти в Царствие Небесное!

– Тогда я претендую на его долю. И черт бы меня побрал, если я собираюсь получить меньше двух флоринов! И половину коровы можете оставить себе, может, она сможет утешить тебя, когда Орлеанская Блудница лишит тебя своей милости!

– Ты ревнуешь, Бражник? Скажи на милость! Когда ты скулишь, то делаешь столь жалок, что мне невольно хочется одарить своей милостью и тебя! Вот только незадача, даже если сумеешь найти контейнер со своим хером, наверняка окажется, что тот давно изгнил или его сожрали мыши!

Они принялись переругиваться, порыкивая и ворча, точь в точь как волчья стая, в которой каждый из хищников силен и опасен, но недостаточно уверен в своих силах, чтобы бросить открытый вызов всем прочим. Однако Гримберт уже не вслушивался в поток едких подначек, грубоватых острот и насмешек. Не потому, что пытался пробудить все чувства обмороженного, едва держащегося на ногах, тела, а потому что в голову ему пришла мысль.

Они не знали, кто он. Эти дьявольские стервецы, уничтожившие двух рыцарей, даже не понимали, кого изловили. Неудивительно. Всякий рыцарский доспех, владельцу которого впору пить вино, а не молоко, имеет на своей броне множество символов и отметок, которые внимательному наблюдателю расскажут более, чем цифровая сигнатура и базы данных, а для знатока рыцарских традиций и вовсе послужат увлекательной повестью о всех приключениях, которые доспех пережил за несколько сотен лет.

Герба и вензеля сеньора, клейма мастеров, тактические обозначения его знамени и места в нем, сложно устроенные инсигнии, каждая из которых – короткая повесть о битвах и сражениях, в которых ему довелось побывать… Ничего этого на броне «Убийцы» и «Стража» не имелось – в Турине считалось зазорным украшать учебные машины. Если их с Аривальдом доспехи и несли какие-то обозначения, то только лишь небольшие гербы Туринской марки на лобовой броне, да и те, наверно, сделались нечитаемыми после многократных сокрушительных попаданий, скрывшись за копотью и вмятинами. К тому же и гамбезон на самом Гримберте был обычный, дубленой кожи – Магнебод не терпел, когда его ученики облачались в модное, скроенное придворными портными, одеяние из углеродных волокон и полимеров, приучая своих воспитанников к простоте.

Скособоченный старик, чьи старые кости трещали от количества врощенной ржавой брони, внезапно издал резкий колючий смешок и сплюнул себе под ноги сгусток мокроты, больше похожий на пятно отработанного масла.

– Ну вы, вороньё! – лязгнул он насмешливо, обводя собравшихся в шатре взглядом тусклых мертвых глаз, – Закончили трещать? Смотреть на вас тошно, ну точно кардиналы на церковном клире. Всё уже промеж себя поделили? И шкуру и душу? Свою долю не прошу, старому шуту уже не много в этой жизни надо. А долю Вольфрама, благодетеля своего, не позабыли ли часом?

Зрение почти пришло в норму, но Гримберт все равно вздрогнул, когда услышал голос, донесшийся до него из полумрака. Новый, из числа тех, что не участвовал в перебранке. И тогда сделалось очевидным, что людей в шатре больше, чем он представлял. Не только сопящий толстяк, сереброголосый «виконт», странная женщина, отменно разбирающаяся в публичных домах, и угрюмый тип по имени Бальдульф. Все это время с ними был кто-то еще. Кто-то, кто не вмешивался в разговор и все это время наблюдал за Гримбертом исподтишка. У Гримберта вдруг заныли оттаивающие жилы. Едва лишь этот человек заговорил, как все прочие голоса в шатре почтительно стихли.

– Не стоит волноваться за меня, ржавый дядюшка. Вольфрам Благочестивый, может, не так силен и хорош, как в молодости, но все еще способен постоять за свой кусок пирога. А теперь подведи ко мне нашего юного гостя.

* * *

Железный Паяц, скрежетнув челюстями, толкнул его в спину. Тычок был не очень сильным, но Гримберт едва не упал, до того онемели ноги.

– Прояви больше почтительности, дядюшка, – укоризненно попросил таинственный Вольфрам, – «Смиренным Гиенам» позволительно в бою забывать про вежливость, но я трижды ударю ножом в грудь того, кто скажет, будто мы забыли о гостеприимстве.

Железный Паяц клацнул зубами так, что жалобно звякнули разболтанные шарниры его челюсти, облеченные остатками сухой плоти.

– Гость? Гость?! Открой глаза, Вольфрам! Этот гость не далее как вчера со своим дружком исполосовали твоих людей, как палаческая плеть спину! Мой отряд потерял по меньшей мере дюжину, еще шестеро истекают кровью как герцогиня после брачной ночи!

– Моим вчера тоже крепко перепало, – поспешил вставить сопящий и булькающий Бражник, которого Гримберт уже научился узнавать по голосу, – Одну серпантину как корова языком слизала и еще две повреждены. Если бы не преподобный Каноник с его дьявольской Греттой, нам бы всем перепало на орехи…

– Тише, – Вольфрам поднял руку, и оба мгновенно умолкли, – Не станем портить доброе знакомство взаимными претензиями и упреками. Подойди ближе, дитя мое, не бойся. Эти люди могут выглядеть грубиянами, незнакомыми с хорошими манерами, но это простительно людям нашего ремесла. Они мои преданные офицеры и если тот сброд, которым мне приходится командовать, еще не приколотил Вольфрама Благочестивого к ближайшему дубу, то только лишь их стараниями.

Гримберт осторожно шагнул вперед. Он уже отчетливо видел Вольфрама и теперь удивлялся, как мог не заметить его сразу, в шатре тот занимал не так уж мало места, к тому же, располагался на почетном месте в самом его центре, на лежанке, устроенной из звериных шкур и пышных перин.

Он был… Гримберт всегда терялся, когда ему приходилось описывать внешность человека, к тому же взрослого, давно прошедшего пору цветения, как изъяснялись туринские миннезингеры. Иметь дело с доспехом куда проще, всем известно. Даже самый неуклюжий язык уж как-нибудь извернется, чтобы описать общую компоновку, устройство бронекорпуса, тип ронделей и шлема, вооружение, ходовую часть…

Вольфрам Благочестивый не был молод, это он мог сказать с уверенностью. Но, кажется, не был и стар. По крайней мере, плоть на его лице еще не пошла складками, как у придворных стариков, и не скрывала под густым слоем пудры густых венозных соцветий. С другой стороны… Дядюшка Алафрид, герцог де Гиень, выглядел не сильно старше отца, но Гримберт знал, что лет ему больше, чем многим церквям в Турине, лет полтораста, не меньше. Это была заслуга не его генетической линии, скорее, императорских лекарей – Алафрид входил в силу при дворе и скоро, как поговаривали, должен был принять из рук владыки титул императорского сенешаля…

Лицо у Вольфрама было невыразительное, тяжелое, без тех тонких черт, что, будучи улучшенными скальпелями и сложными нейро-декоктами, свидетельствуют об аристократичности рода. Он и не был аристократом, на месте своем возлежал в небрежной позе, отставив пустой кубок, и если на кого и походил, то не на предводителя разбойничьей шайки, а на почтенного торговца, умаявшегося от праведных трудов. Ни богатой одежды, ни выставленных напоказ украшений – простой потертый камзол, шоссы из грубой некрашенной шерсти, теплый колпак на голове.

Не разбойник, подумал Гримберт, не зная ни как вести себя, ни что говорить.

Разбойников он видел в Турине, когда тех по воскресеньям выводили на помост подручные палача, прежде чем разорвать на гидравлической дыбе. Обычно это были озлобленные типы самого неприятного вида – скрюченные, злобно косящиеся на улюлюкающую толпу, украшенные варварскими татуировками, богохульствующие… Проходило немало времени, прежде чем палач, используя свои многочисленные умения, заставлял их преисполниться христианским смирением, чтобы спокойно воспринять свою участь. Но пока их тела сохраняли способность двигаться, а глаза – видеть, они казались исчадиями Ада, смертельно опасными даже в кандалах.

Этот… Этот не был таким.

– Добро пожаловать под сень нашего лагеря, – Вольфрам доброжелательно кивнул ему, – Наверно, мне стоит начать с извинений. Судя по всему, произошла ошибка, и весьма прискорбная. Я бы даже сказал, мы с вами оба стали участниками одного чудовищного недоразумения, мессир.

Мессир. Одно это слово сделало больше, чем благотворное тепло, наполняющее жилы Гримберта. Враз придало сил и дало возможность стоять не шатаясь. Может, он был несопоставимо более юн по сравнению с этими сварливыми псами, нашедшими убежище в отцовском лесу, может, не выстоял бы в поединке на отточенной стали, не сравнился в жизненном опыте, но он был рыцарем – и они это сознавали.

– Недоразумение? – Гримберт хотел вложить в это слово едкий сарказм, но оно выбралось через сведенные зубы вялым и похожим на подыхающую мышь, – Мой оруженосец погиб! Мой доспех уничтожен! Мой…

Вольфрам прижал руку к груди. Рука эта не была пухлой, как у многих придворных или духовных лиц, но не была и грубой, как у молотобойцев или солдат. Обычная мужская рука, обычные пальцы без видимых дефектов, украшенные парой недорогих медных колец.

– О нет, мессир. Ваш спутник не погиб. Он страдает от многих ран, это верно, но делает это с мужеством, достойным рыцаря. Уверен, мы в силах поставить его на ноги. Что же до вашего доспеха… Если не ошибаюсь, его как раз сейчас осматривает Преподобный Каноник. Он заверил меня, что повреждения значительны, но многие из них вполне поддаются ремонту в походном лагере.

Аривальд жив. Сердце, уже привыкшее было размеренно биться, вдруг суматошно заколотилось в груди, точно двигатель на холостых оборотах, чьи патрубки оказались забиты.

Жив! Жив! Жив!

Вальдо, чертов хитрец, я постарел на полсотни лет за эту ночь, воображая твои муки, а ты… Гримберт едва было не рассмеялся от облегчения. Такого чувства легкости во всем теле он, кажется, не испытывал даже на пороге исповедальни. Точно с его тела стряхнули сотни квинталов мертвого железа разом.

Аривальд, мерзавец ты этакий! Черт возьми, я забуду все те упреки, что ты говорил мне, всю твою невыносимую дерзость, я даже сыграю с тобой в твои чертовы шахматы, я…

– В сущности, ему повезло, – Вольфрам сдержанно улыбнулся, – Наша Гретта обладает очень тяжелым характером, мессир, обычно одно прямое попадание превращает крепостные ворота в труху. А уж если придется в рыцарский доспех…

Этот выстрел должен был смять меня, подумал Гримберт. И смял бы, кабы не Вальдо.

– Ваша… Гретта?

– Тяжелая осадная мортира. Гордость нашего Преподобного Каноника. Видели бы вы, мессир, как он чахнет над нею все свободное время, ну прямо мать над колыбелью дитяти, – Вольфрам усмехнулся, – А теперь позвольте сгладить то скверное впечатление, которое мои дьяволята успели на вас произвести. «Смиренные Гиены» стяжали славу во многих уголках империи, но только не знатоков хороших манер и придворного этикета.

– «Смиренные Гиены»?

– Мы рутьеры, мессир. И это наш вольный отряд.

* * *

Рутьеры. Слово было колючим, не из тех, что приятно катать по языку.

Он даже не сразу вспомнил его смысл. Тот медленно пробивался на поверхность, как сухой корень, растущий в глинистой земле. Да, он слышал это слово, и не единожды. От отца, от Магнебода, от Алафрида. И судя по тому, с какими интонациями оно обычно произносилось, ничего доброго это слово не несло.

Раубриттеры. Разбойники. Вольные грабители, воображающие себя солдатами.

Обычных разбойников в Туринской марке хватало во все времена. Чаще всего эта погань пряталась поглубже, не доставляя особых неприятностей. Резала глотки спешащим на ярмарку купцам в глухом лесу, грабила погонщиков скота, спешащих сбыть свой товар, иногда устраивала дерзкие налеты на небольшие деревеньки, спеша урвать свое прежде, чем нагрянувший рыцарский разъезд передавит их, точно крыс.

Они никогда не причиняли чрезмерно много неприятностей, в городах им противостояла обученная стража, в полях и лесах – егеря и разъезды, а Туринская казна исправно платила за их поимку. Поднимать голову они осмеливались лишь в те времена, когда отец вынужден был стягивать все силы на восток, чтобы отразить очередной набег лангобардов. Чуя безнаказанность, разбойники вылазили из нор, но пировали обыкновенно недолго. У них не было ни сообразительности, ни толкового оружия, ни общности, так что все подобные вспышки обычно быстро тухли, не порождая пожара.

Другое дело – рутьеры.

Особая каста в разбойничьей братии, к которой прибивались самые прожженные головорезы, слишком жадные, чтобы зарабатывать на жизнь честным трудом и, в то же время, слишком хитрые, чтобы поджидать добычу с цепом на дороге, как их примитивные собратья.

Подражая кондотьерам, профессиональным наемникам, эти сбивались в банды, которые самоуверенно именовали отрядами или вольными командами, выбирая себе предводителей из их же числа и названия – столь дерзновенные и цветастые, как парадные облачения ландскнехтов. Они не искали славы, хоть и именовали себя защитниками христианской веры, они не занимались грабежом, хотя их методы обыкновенно именно к грабежу и сводились. Они просто занимались своим ремеслом, к которому были приучены и в котором недурно разбирались.

Их ремеслом была война.

Рутьерские отряды кочевали по империи, влекомые запахом гари и пороха – тем самым, что всегда сопутствует всякой резне, будь то баронский мятеж, сеньорская грызня или осада вольного города, чей магистрат стал не в меру многое себе позволять. Их манила война, поскольку только она давала им пищу, служа им естественной средой обитания, как разлагающийся труп служит средой для плотоядных личинок и мух.

Рутьеры никогда не сражались самостоятельно. Это не было сообразно их природе. Они вливались в первую встреченную им по пути армию, немало не интересуясь ни ее гербами, ни намерениями. Они бы присоединились даже к адскому воинству Люцифера, если бы им посулили по миске похлебки и возможность принять участие в разграблении павших городов.

Всякая армия лишь издалека кажется монолитным стальным клином, чьи части подчинены единому управляющему механизму и слаженно действуют. Истинное устройство армии куда сложнее. Гримберт знал это и, может, потому грубое устройство шахматных армий, разделенное по двум цветам, всегда казалось ему ужасно упрощенным.

Как тело состоит из органов, так всякая армия, на что бы ни были устремлены ее боевые порядки, состоит из великого множества элементов, скрепленных друг с другом кое-где при помощи вассальных клятв и договоров, кое-где при помощи золота или векселей, а кое-где не скрепленные почти ничем кроме смутных намерений и обещаний.

Сеньорские дружины и разнородные баронские отряды. Ведомые императорскими маршалами подкрепления и наемные пушкари из венецианских городов. Сводные отряды вечно голодных раубриттеров и стройные пехотные когорты Папских нунциев. Спаянные железной дисциплиной кондотты и едва вооруженное крестьянское ополчение. Боевые сотни рыцарей-монахов и банды кровожадных ланскнехтов. В это пестрое воинство, едва управляемое дюжинами военачальников самых разных чинов, рангов и полномочий рутьеры вписывались наилучшим образом.

В бою они не искали для себя сложных задач, поскольку в тактическом отношении мало чем отличались от ополчения. Не рвались на самые сложные участки, поскольку не тяготели к воинской славе. Не стремились стойко переносить потери и выдерживать вражеский натиск, поскольку не имели ни гербов, чью честь могли бы защищать, ни клятв, во исполнение которых стоило бы умирать. Зато они превосходно справлялись там, где не требовалось ни тяжелое вооружение, ни военная сметка, ни стойкость. Терзали вражеские тылы, вырезая обозы и подкрепления, разоряли деревни, устраивали глубокие рейды и облавы, вырезали пойманные врасплох гарнизоны, особенно блестяще проявляя себя в том, что имперская тактическая наука стыдливо именовала «Exspoliantes», а именно – резня уцелевших после осады жителей.