Текст книги "Раубриттер (IV.II - Animo) (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Часть 2

Он очнулся не в небесных чертогах. Должно быть, в последний миг, когда его душа возносилась, бросив бренное тело, святой Петр преградил ей путь, обнаружив в своем талмуде какой-то застарелый, но тяжкий грех.

Его низринули вниз. Но не в адские бездны. Там-то, по крайней мере, не приходится жаловаться на холод. А именно холод доставлял Гримберту наибольшее количество неудобств.

Проклятый холод. В тесной землянке, где он был заточен, не было ни кровати, ни койки, лишь дрянная лежанка из вороха гнилой соломы и жухлого тряпья, от которой было больше вони, чем тепла.

Он лишился ботфортов, но гамбезон из выделанной кожи, хоть и порядком потрепанный, остался на нем. Не потому, что среди еретиков попались благородные разбойники, понял он, просто никто из них не разобрался в хитрой системе шнурков и ремней, которые стягивали его.

Должно быть, он долго провалялся в беспамятстве, потому что ледяная земля высосала из его тела все крохи тепла, превратив в куль промороженного мяса с костяными осколками. И пусть оно казалось онемевшим, бесчувственным, вымороженным до такой степени, что не способно было чувствовать боль, Гримберт мрачно подумал о том, что в самом скором времени ему придется проверить это наверняка. Боль не ушла, она лишь затаилась и, несомненно, вернется, как только его тело оттает в достаточной мере, чтобы ощутить ее во всей полноте.

От этих мыслей было еще паскуднее, чем от холода, поэтому Гримберт пытался оттеснить их в край сознания, заняв голову более насущным, пусть и совершенно бесполезными, делами.

Ребра были отбиты так, что он едва мог дышать, слабого дыхания не хватало для того, чтоб отогреть пальцы, которые от холода превратились в скрюченные багровые когти.

Чтобы хоть немного восстановить ток крови по замерзшему избитому телу, Гримберт стал делать гимнастические упражнения. Этим нехитрым приемам его в свое время обучил Магнебод. Не для того, чтоб закалить тело, а для того, чтобы не допускать в нем застоя крови и желчи, неизбежных при долгой нейро-коммутации, пока рыцарь пребывает скрюченным внутри своей бронированной раковины.

Когда Гримберт отлынивал, старый рыцарь больно хлестал его прутиком по спине, вынуждая активнее приседать и выше задирать ноги. «Придет время – поймешь, – посмеивался он, сам невозмутимо прохаживаясь по гимнастической зале, – Поверь, проклятье Святого Фиакра[1] испортило рыцарям больше крови, чем все кумулятивные мины лангобардов…»

Крохотная землянка была слишком мала даже для того, чтоб он мог сделать дюжину шагов, к тому же от каждого резкого движения тело наливалось болью в бессчетном множестве мест, а голова начинала паскудным образом звенеть, но он не прекращал своих попыток.

Наклон. Правый мах. Левый мах. «Турецкое седло». Маятник. Колодезный ворот.

Он делал это не потому, что упражнения приносили удовольствие, они даже почти не согревали, но потому, что стоило ему на миг остановиться, как в голову начинали лезть мысли, страшные и извивающиеся, точно мутировавшие змеевидные твари, и от мыслей этих тело цепенело, утрачивая немногие крохи сил.

Ему сохранили жизнь. Едва ли потому, что еретики, встретив упорное сопротивление, вдруг раскаялись в своей ереси, приняв своими гнилыми сердцами христианскую веру. Он вспомнил зверообразного ублюдка, что швырнул ему снегом в лицо. Такой не раскается, даже если ангелы сойдут с неба, чтоб остановить безобразную расправу над поверженным рыцарем.

Расправа не отменена, лишь отложена до лучших времен.

Но когда придет время…

Дай мне не закричать, Господи. Дай мне выдержать ту боль и то унижение, что уготовлено мне. Неважно, какие страдания уготовлены моему телу и моей душе, я пройду через них, высоко подняв голову, как подобает рыцарю. На милость еретиков может рассчитывать разве что коварный иудей или чванливый ромей, к истым христианам они безжалостны. А ему и вовсе не на что уповать.

Гримберт ощутил себя, точно рыбешка, чьи внутренности распирает зазубренный стальной крюк, выдернутая из привычного ей водоема и глотающей вперемешку с кровью из распоротого горла ядовитый для нее воздух.

Дьявол. Дьявол. Дьявол.

Нет участи хуже, чем попасть живым в плен еретикам.

Лучше бы я умер, подумал он, хватая губами холодный подземный воздух, наполненный

запахом гнилого сена, сырых корней и собственного пота. Лучше бы изжарился заживо прямо в утробе «Убийцы» в пламени пробитого топливопровода. Лучше бы истек кровью от дюжины ран, оставленных вторичными осколками. Лучше бы…

* * *

Заткнись, приказал он себе, холодно, точно приказывал капризничающему рыцарскому доспеху. Настоящему рыцарю должно сохранять христианское смирение и в здравии и в бедствии. Сколько бы боли ни силились причинить его плоти еретики в своих изуверских ритуалах, он выдержит все без стона. Чтобы маркграф Туринский, когда гонец доложит ему о кончине сына, не имел повода отвести глаза, а герцог Алафрид не дернул досадливо щекой…

О да, души маркграфов Туринских, наблюдающие за ним с небес, смогут гордиться потомком. Душ этих было чертовски много, целый сонм, про некоторых Гримберт и не помнил ничего кроме имени и названия их доспеха, но все они, без сомнения, были достойными рыцарями, знавшими цену истинному мужеству, пусть даже не всем им суждено было найти свою смерть на поле боя.

Некоторые из них окончили жизнь на императорской дыбе, оклеветанные недругами, другие пали в кровопролитных боях, выблевывая разъеденные радиацией внутренности или агонизируя с изломанными булавами позвоночником. Иным повезло больше, они окончили земные дни в будуарах любовников и любовниц, сраженные сложносоставными нейротоксинами, умертвили себя кинжалом от неразделенной любви или тихо зачахли от какой-нибудь генетической хвори.

Случались, впрочем, среди них и менее возвышенные смерти.

Так, его прадед, Хлодовех Веселый, двадцать восьмой маркграф Туринский, будучи человеком необычайного азарта, как-то побился об заклад со своим старшим рыцарем, что выпьет вместо вина полный моджжо охлаждающей жидкости из своего доспеха, равный четырем имперским литрам. И выпил, после чего еще три часа отплясывал разнузданные танцы в компании придворных куртизанок, только после этого рухнув в судорогах и скоропостижно скончавшись.

Его кузен Амальгарий, напротив, не терпел праздных развлечений и всю жизнь посвятил изучению разных наук, однако это не уберегло его от нелепой смерти. Пребывая в рассеянном состоянии души, он случайно перепутал инъекторы и впрыснул себе добрую унцию муравьиной кислоты, после чего тоже не задерживался излишне на грешной земле.

Еще кто-то из прапрадедов за именем Хильдерик, крупно проигрался в карты одному бретонскому графу и, чтобы не платить проигрыша, решил вызвать его на поединок. План его, быть может, был и хорош, да только недостаточно продуман – он совсем позабыл, что месяцем раньше вынужден был заложить орудия своего доспеха венецианским ростовщикам, чтобы покрыть долги. Во избежание позора он приказал оруженосцам заменить их окрашенными деревянными бревнами, и те справились с работой столь мастерски, что он и сам позабыл об этом за чередой кутежей. Хильдерик испустил дух прямо на ристалищной площадке в расстрелянном доспехе и, надо думать, был бы немало удивлен, узнав, что потомки едва было не добились зачисления его в святые. То, что он не стрелял во время поединка, было сочтено признаком величайшего мужества и христианского смирения – мол, ощутив раскаянье прямо на поле боя, маркграф Туринский предпочел принять смерть во искупление своих грехов, но не сделать ни одного выстрела по противнику.

Был еще Агнетий Кварк, поддавшийся греху чревоугодия и принявший смерть от запеченной горлицы, которой и подавился в разгар обеда. Был Дроктомунд Третий, столь суеверный, что отказался удалять воспалившийся придаток слепой кишки только лишь потому, что дело происходило в день зимнего солнцестояния, на который приходится языческий праздник Йоль. Был Хлотарь Инцухт, который столь изолгался своим многочисленным любовницам и любовникам, что счел за лучшее отправиться в Крестовый поход подальше от родных вотчин, где скоропостижно и скончался, пытаясь излечить запущенную гонорею дьявольской смесью из сулемы, царской водки[2] и мышьяка.

Гримберт не знал, сколько душ его благородных предков взирает сейчас на него с небес, но был уверен, что найдет в себе силы держаться до конца так, как это подобает рыцарю. Даже если…

Ни мысленный настрой, ни гимнастические упражнения не помогли. Он думал, что сумел настроить себя на нужный лад, исполнившись кротости и смирения, но это было лишь обманом разума. В тот миг, когда он услышал скрежет наружного засова в петлях, страх вернулся, усилившись многократно, страх столь сильный, что чуть не вытряхнул его из собственной кожи, а в мочевом пузыре плеснулась с шипением раскаленная ртуть.

– Доброго дня, мессир! Сладко ли почивали?

* * *

Гримберт обмер. Зубы намертво сцепились между собой, точно затвор со стволом, и только потому не лязгнули. А впору было бы.

Но этот… Гримберт непременно попятился бы, кабы украшенная изморозью земляная стена оставляла ему возможность для такого маневра.

– Я надеюсь, вам понравились ваши покои, – вошедший захихикал, точно гиена, – Я лично подбирал их. И это было не так просто, смею заверить. Для этого мне пришлось выселить отсюда полдюжины дохлых крыс, обосновавшихся тут прежде вашего сиятельства! Так что если вас беспокоит запах, это запах их недовольства, мессир!

Это был горбун, калека, согнутый в три погибели, но, несмотря на свою немощь, он не выглядел таким же беспомощным и жалким, как туринские нищие, толпящиеся на паперти после утренней службы. Он был… Зубы Гримберта расцепились, позволив ему глотнуть воздуха. Он был жутким. Гремящим, как несбалансированный механический узел, извлеченный из двигателя, тяжело переступающим, дергающимся. Вместо зимней одежды он носил на плечах какую-то рванину наподобие плаща, почти не скрывавшую жуткого устройства его тела. А под ним…

Под плащом виднелись пласты брони, но от времени они потемнели и местами вздыбились рыбьей чешуей, обнажая жуткие потроха согбенного тела – гулко движущиеся поршни и лязгающие эксцентрики, а еще великое множество мелких деталей, которые жили своей механической жизнью, издавая жужжание, гул и скрежет. Жуткий горбун, движущийся тяжело и неловко, с грацией издыхающего индюка, был наполовину механическим существом.

Возможно, на лучшую свою половину. Та ее часть, что была от человека, находилась в еще более жалком состоянии, чем механическая. Уцелевшие участки кожи казались приклеенными к бронированной обшивке клочками сухого пергамента. Обвитые пружинами и стиснутые муфтами кости рассыхались от старости, издавая при каждом движении негромкий хруст. Остатки кишечника напоминали подвешенную внутри гирлянду из гнилых фруктов и сырого мяса.

Кто бы ни собирал эту странную машину с обильным вкраплением человеческой плоти, едва ли он замышлял ее в качестве камердинера или прислуживающего за обедом лакея, слишком очевиден был функционал, почти не скрытый лохмотьями и кусками мумифированной кожи – хищного вида зазубренные лезвия глеф, выдвигающиеся из лап, абордажные крючья, ржавые антенны давно не функционирующих излучателей… Без сомнения, боевая машина. Но кому вздумалось впихнуть ее в столь неподходящее тело, старое и немощное, совсем не созданное для подобной начинки?

Тюремщик хихикнул, вполне удовлетворенный произведенным впечатлением.

– Чем могу быть полезен вам, мессир? Я в полном вашем распоряжении. Сменить белье? Может, потереть спинку? Не стесняйтесь, Бога ради! Только попросите!

Горбун выставил перед собой руки – жуткие скрежещущие лапы боевой машины, походящие на пару зазубренных протазанов. Несмотря на то, что они тряслись так, что не удержали бы и стакана воды, Гримберт подумал, что заключенной в них силы должно быть достаточно, чтоб разорвать его пополам, как ветхую простынь.

Череп его ссохся до такой степени, что скальп на нем казался причудливым головным убором, присохшим к темени, щеки треснули и провалились вовнутрь, обнажая гофрированный шланг гортани, глаза же светились в глазницах двумя мутными вяло ворочающимися самоцветами. Тем более жуткой казалась присохшая к его древнему лицу усмешка – самая настоящая саркастичная усмешка, а вовсе не судорога растянутых губ, прилипших к остаткам лица.

Гримберт сразу решил, что будет молчать, когда явятся палачи. И неважно, какой подход они испробуют, обрушат на него свои оскорбления и угрозы или станут поносить Господа Бога самыми последними богохульствами, надеясь вывести его из душевного равновесия. Будет молчать, и все тут. Даже если они станут искушать его богатством, славой и всем прочим, чем обыкновенно искушают слуги дьявола попавших в беды рыцарей.

Сухой горбун, ковылявший к нему, не оскорбился этим. Напротив, вдруг подмигнул, отчего под прорехами в его лице мелькнули бронзовые пластины с вентиляционными отверстиями.

– Ну, ваше сиятельство, пожалте на выход.

Язык сдался сам собой. Подхваченный слабостью, выплеснувшейся из глубин обмороженного тела, вяло трепыхнулся во рту, породив беспомощный квакающий звук:

– К-куда?

Горбун ухмыльнулся. И Гримберт вдруг подумал, что если бы эту усмешку, состоящую из сухих желтых зубов и всаженных в челюсть стальных пластин увидели бы отцовские рыцари, запах в маркграфской зале мгновенно сделался бы таким же зловонным, как в его подземной камере.

– Известно, куда, мессир. На пруд, уточек кормить.

Лязгнув несмазанными сочленениями ног, горбун вдруг одним стремительным шагом оказался возле Гримберта. Склонился, выворачивая голову на скрипящей механической шее, так, чтоб заглянуть ему в лицо. Улыбка на его наполовину истлевшей маске вдруг превратилась в злой оскал, натянутый до треска, а лапы-протазаны зловеще хрустнули, едва не задев его подбородок.

– Вольфрам имеет желание взглянуть на свой новый трофей. И лучше бы тебе его не разочаровать. Попытайся хоть пикнуть – я выпотрошу тебя как цыпленка, а твои жилы натяну на свою старую лютню вместо струн!

* * *

Лагерь еретиков, который он представлял себе, терзаясь муками холода и неизвестности, не вполне соответствовал той картине, что открылась ему на поверхности. Точнее даже, не соответствовал ни в малейшей мере. Гримберт сам не знал, что ожидает увидеть, но воображение, отчаянно мечущееся под сводами черепа, точно запертая крыса, неизменно рисовало нечто жуткое, похожее одновременно на мрачные апокалиптические гравюры и те пошлые миниатюры из розового мрамора, что продавались в Турине из-под полы за два денье.

Зловещих идолов, сложенных из человеческих черепов и увитых пьянящими наркотическими цветами. Безудержно совокупляющихся друг с другом безумцев, пьяных от похоти и неведомых алкалоидов. Какие-нибудь жуткие, ржавой стали, зиккураты… Но увидел нечто совсем иное.

Определенно, его захватили не чемреки, не маркосеи и не монофелиты. Не патрициане, мессалинцы или гомунциониты. Это были… Гримберт не знал. Возможно, для этого еретического культа, свившего себе логово в глухом лесу, даже не существовало названия. Но выглядел он…

Это не похоже на убежище еретиков, вынужден был признать Гримберт, двигаясь за приплясывающим и скрипящим горбуном на подламывающихся ногах. Это похоже черт знает на что, но только не на убежище еретиков. Скорее на…

На походный лагерь, подумал он, оглушенный великим множеством звуков и запахов. На чертов походный лагерь не очень большой, но очень шумной и странно устроенной армии. Или даже не армии, а пестрого беспорядочного сборища, которому лишь предстоит превратиться в монолитную солдатскую массу, будучи сбитым воедино тяжелыми сержантскими кнутами.

Здесь не обустраивали ни хижин, ни домов, зато виднелось множество походных, грубого брезента, шатров, умело замаскированных ветками и снегом. Кое-где виднелись неглубокие землянки вроде той, в которой он едва не замерз насмерть, неказистые, похожие на крохотные могильные курганы, насыпанные после Бог весть какой битвы. Костры жгли тоже с пониманием, как-то хитро и по-особенному складывая дрова, так что те почти не испускали дыма.

Их было много. «До черта», – подумал Гримберт, судорожно озираясь и ощущая на себе жгучее излучение чужих взглядов, неприязненных и тяжелых. Полсотни душ, а может, и больше, много больше. Сотня? Две? От свежего морозного воздуха кружилась голова, оттого перед глазами все плыло, сливаясь в неразборчивую пеструю картину, из которой он выхватывал лишь разрозненные фрагменты.

Аркебузы, стоящие в пирамидах, заботливо прикрытые тряпьем. Котлы с аппетитно булькающим варевом, по которым с хохотом лупят ложками едоки. Шлепки карт по отполированной колоде, перемежаемые проклятьями и звоном проигранных монет.

Ни ритуальных кинжалов из черного проклятого обсидиана, ждущих свою непорочную жертву. Ни адских алтарей, обагренных пролитой кровью. Ни…

Гримберт ощутил, как его язык медленно примерзает к нёбу, точно мокрая ветошь.

Он мог бы поверить в то, что Папа Римский по ночам облачается в куфию и тайком отплясывает с магометанами сатанинские пляски. Или в то, что колокол Брауншвейгского собора первым послеполуденным звоном излечивает глухих. Но только не в том, что этот беспрестанно жрущий, препирающийся и бездельно слоняющийся люд вокруг него имеет отношение к какой бы то ни было ереси, пусть даже самой позабытой в империи.

Можно ли представить, что эти здоровяки с исполосованными шрамами лицами, ухающие над собственными шутками, будто совы, с наслаждение греющие ноги у костров, сбросив грудой доспехи, допив вино отправятся вершить богопротивные ритуалы? Да ничуть. Скорее можно было вообразить оседланного петуха или зеленое солнце.

Вон тот здоровяк в неказистом плакарте[3], сооруженном из гусеничных траков, с лицом, навеки перекошенным после удара алебардой, можно ли представить его в робе, возжигающим на алтаре черные свечи из жира некрещенных младенцев? Скорее, в яростной атаке, дробящим кистенем чужие черепа. Или его собеседник, статью напоминающий мула-тяжеловоза, озабоченно пытающийся грубой нитью прихватить обратно ко лбу здоровенный лоскут кожи и ругающийся при этом на зависть сапожнику – неужто он, оставив позади дневные заботы, с наступлением ночи будет возносить сложно сплетенные молитвы Бафомету? Или тот, третий, небрежными тумаками заколачивающий в землю своего недавнего партнера по картам при совершенно равнодушном отношении прочих игроков…

Это солдаты, мгновенно и безотчетно понял он. Уловил, точно сплел воедино царящие в воздухе ароматы походных костров, ружейного масла, подгорелой каши, дешевого пороха и конского навоза, мгновенно смешав их с хриплым смехом, грубыми шутками и протяжными стонами раненых.

Ему приходилось бывать в солдатских лагерях, пусть и будучи огражденным от бурлящей пехотной массы рядами маркграфских пикинеров, он безошибочно узнал этот дух, едкий, беспокойный, проникнутый запахом крови – как древней, давно впитавшейся в землю, так и еще не пролитой, однако отчетливо ощущающейся в воздухе.

Не еретики.

Это лесное воинство, погубившее его, совсем не походило на все то, что было создано его воображением в томительные часы плена.

Странный лагерь, подумал Гримберт, мучительно плетущийся вслед за скрипящим горбуном. Странный лагерь, странные солдаты, странные порядки. Нет ни боевого охранения, как это заведено повсеместно во франкских землях, ни сигнальщиков, замерших недвижимыми статуями с горнами наперевес. Где шатры офицеров и вытянувшиеся цепи личных телохранителей? Почему не слышно возбужденных вестовых, снующих по лагерю точно беспокойные муравьи?

Следующая мысль кольнула его в основание черепа тупой иглой, едва не парализовав тело. Возможно, это отряд кого-то из отцовских вассалов. Какого-нибудь здешнего графа или барона, двигающегося по своим делам да завернувшего случайно в маркграфский лес или застигнутого здесь непогодой. Его авангард принял бесцеремонно шествующего «Убийцу» за дерзкого раубриттера, промышляющего тут каким-то подлым ремеслом, и…

Гримберт сглотнул, отчаянно вертя головой во все стороны, чтобы разглядеть сеньорский герб. Хорошо бы это был граф Камерино или кто-то из его многочисленных кузенов, их всегда привечали в Туринском дворце. Или барон Лукки, обаятельный старый миньон, похожий на мудрую седую обезьяну, которого туринские рыцари, большие шутники, за глаза прозвали Мессир Лизоблюд. Или…

Гримберту вдруг захотелось втянуть голову в плечи. Он внезапно понял, чем именно этот лагерь выделяется среди множества прочих, которые ему прежде приходилось видеть. Здесь не было ни единого герба. Мало того, все встреченные доспехи, опаленные пламенем неведомых ему битв, не имели ровно никаких обозначений, если не считать вмятин от пуль и ржавых рубцов на боках. То, что он поначалу принял за тактические обозначения, привычные на доспехах туринской тяжелой пехоты, имело не большее отношение к тактике, чем к иконописи. Это были грубо намалеванные миниатюры самого циничного, странного и оскорбительного нрава – мужские гениталии, выполненные в разных манерах живописи, но одинаково гипертрофированные, отрубленные головы, обагренные кровью топоры, голые женщины, падающие крепостные башни, языки пламени, золотые монеты…

Не сектанты, подумал Гримберт, ощущая себя маковым зернышком, плывущим меж тяжелых жерновов, которые в силах искрошить даже каменный валун. Что-то другое, совершенно чужое, но смутно знакомое, будто уже когда-то виденное или…

Нужное слово вдруг само пришло к нему. Щелкнуло, точно снаряд, вложенный в патронник сервоприводами.

Наемники. Эти люди, нашедшие укрытие в отцовском лесу, никакие не еретики, укрывающиеся от правосудия и Святого Престола. Просто наемничий сброд, по какой-то причине вынужденный зимовать вдали от теплых городов. Может, непогода просто застала их в пути или же они успели отметиться в окрестных городах так, что не особо надеялись на теплый прием – Гримберт не знал этого и не хотел знать.

Но это, черт возьми, многое объясняло.

* * *

В Турине всегда презирали наемников. Город рыцарской чести, не единожды отражавший орды лангобардов, он был достаточно богат, чтобы позволить содержать рыцарское знамя в четыре дюжины боевых единиц, не считая артиллерии, пехоты и младших рыцарей, следующих за своими сеньорами. Может, не великая рать по меркам империи, отдельные части которой стальные рыцарские ноги порой превращали в распаханную пашню, но весьма грозная сила для восточных окраин, погрязших в пограничных стычках с еретиками.

Иногда, когда рыцарей и городского ополчения было недостаточно, отец, скрепя сердце, призывал под свои знамена наемников – ландскнехтов, галлогласов и кондотьеров. Те прибывали в Турин, словно на ярмарку, разряженные в пышные шелка, с разноцветными перьями на шляпах, щеголяющие немыслимыми украшениями и имплантами, и зачастую производили впечатление беспечных гуляк, ловеласов, краснобаев и любителей дармовой выпивки, чем солдат.

Но стоило только загрохотать над полем боя первым выстрелам, как становилось ясно, что туринская казна не прогадала, назначив им щедрую плату. В бою наемники зачастую демонстрировали больший пыл, чем самое воодушевленное христианское воинство, которому епископ пообещал райское блаженство сразу после мученической смерти на лангобардских пиках.

И только в бою делалось очевидным, что разноцветные щегольские шелка укрывают под собой закаленную сталь. Ощетинившиеся аркебузами, цепи наемников оставались незыблемы даже под градом вражеских снарядов, а ванадиевые пули без промаха били на двести метров, разя вражеские доспехи в уязвимые места и приборы наблюдения. Даже венецианские аркебузиры, признанные мастера огневого боя, иной раз вынуждены были отступать, столкнувшись с яростью наемных отрядов. Не боящиеся ни Бога, ни черта, не чтящие ничьей чести, кроме своей собственной, охочие до золота, по части кровожадности способные дать фору самым изуверским еретикам, на поле боя наемные части зачастую вершили страшные чудеса, которые святые отцы не спешили внести в церковный информаторий, ибо попахивали те отнюдь не елеем.

За обитателями многочисленных восточных марок и графств Франкской империи давно и небезосновательно закрепилась слава гордецов, чтящих традиции предков превыше здравого смысла, и беззаветных рубак, что намертво срослись со своими рыцарскими доспехами. Но когда небо застилало пороховым дымом, возвещая наступление черных дней и очередное нашествие варваров с востока, редкий владетель считал зазорным заручиться помощью наемников.

Велеречивые каринтийцы, известные своими несокрушимыми пехотными терциями, самоуверенные фриульцы, большие знатоки по части дальнобойных орудий, даже веронцы, достигшие совершенства по части тяжелых штурмовых доспехов – все они призывали на помощь наемников, когда становилось очевидно, что дело оборачивается скверно.

Не потому, что те были неодолимой силой – нет ничего, что нельзя было бы смять при помощи огнеметов и комбинированного фугасно-осколочного огня – а потому, что они обладали еще одним особенным качеством, за которое и ценились более всего.

Наемники не бежали.

Никогда, ни при каких обстоятельствах. Что бы ни творилось вокруг, их боевые порядки оставались незыблемыми, как волнолом, преграждающий путь бушующему морю, паникеров же они судили собственным судом, скоротечным и жестоким.

Гримберт знал много тому подтверждений. Семь лет назад граф Вермандуа и герцог Геристальский сошлись в смертельном противостоянии, не поделив несколько провинций почившей Карантанской марки. Дело меж сеньоров обычное, но в тот раз кто-то из них произнес в перепалке несколько лишних слов, расплатой за которые стали три года опустошительной войны, обескровившей северные графства лучше, чем удар ножом в брюхо посреди пьяной драки.

Генеральное сражение произошло под Карнбургом и впоследствии стало известным как Три Пьяных Креста. Канонада грохотала восемь дней подряд, с такой неистовой силой, что ангелы Господни, должно быть, метались на небесах, теряя перья, вообразив, будто пропустили приближение Страшного Суда. К исходу восьмого дня окровавленные остатки армии графа Вермандуа, израсходовавшие последние силы в самоубийственных контратаках, обратились в беспорядочное бегство, неудачно названное сменой диспозиции.

Уцелевшие рыцари графа, броня которых была изъязвлена вражескими снарядами, уходили на юг, устало огрызаясь пулеметным огнем. Боевые трициклы беспомощно чадили в воронках, похожие на туши исполинских стальных быков. Гвардия бежала прочь, побросав запасы пороха и забыв про арьергард. Остались только наемники – две сотни душ из «Ржавой компании» капитана фон Штерца. У них не было ни тяжелого вооружения, ни рыцарских доспехов, только загадочный кодекс чести – и пороха на три часа плотного боя.

«Ржавая компания» отбивалась под Карнбургом четыре полных дня. Окруженная, истерзанная огнем, смятая бомбардировками и ядовитыми газами, она непостижимым образом воскресала с началом каждой новой атаки и вновь вставала в боевые порядки с примкнутыми к стволам байонетами. Когда с ними наконец было покончено, герцог Геристальский, говорят, лично похоронил в земле горсть праха, что осталась от капитана фон Штерца, и приказал возложить на этом месте мраморную плиту со словами: «Только стальному человеку ведома цена золота».

Сотня тяжеловооруженных галлогласов лорда Селкирка, известная в миру под бахвальским названием «Штопанные гульфики», полегла в полном составе на Оркнейских островах, превратившись в кровавую накипь в волнах прибоя – в тщетной попытке остановить высадку берберских сил. Это вызвало у безбожников такое уважение, что еще многие годы самым популярным амулетом среди их варварских военачальников оставались зубы и костяшки лорда Селкирка, оправленные в серебро, а его глаз, заключенный в стеклянный сосуд с консервирующей жидкостью и инкрустированный рубинами, носил на груди сам Аль-Мансур ибн Хаммад, Черная Секира Севера.

Сборный отряд «Татцельвурм», собранный из ландскнехтов со всех Альб, принял свой последний бой на перешейке Эшель, встретив лавину рыцарей такой ожесточенной пальбой из серпантин, которые переносили по горам на руках, что одних только маркизов и графов настреляли больше, чем воробьев в крестьянском огороде. Когда ландскнехтов втоптали в холодный камень Альб, их раненый вагенмейстер поджег оставшиеся запасы пороха – и устремившаяся со скал лавина камня и льда стерла без следа и победителей и побежденных. Насколько было известно Гримберту, у этой их безвестной победы даже не осталось имени.

Наемники всегда сражались до последнего. Не потому, что чтили данные нанимателю клятвы, им зачастую и клясться было нечем, кроме своих шпор. Не потому, что испытывали в бою религиозный экстаз или ненависть к противнику – они с равной охотой поднимали на пики представителей всех известных конфессий, деноминаций и культов. Это было принципом цеховой чести, своеобразной круговой порукой. Если наемники побегут, оставив боевые позиции, неважно, чем закончится бой и какое название он получит впоследствии, важно то, что об этом узнает сеньор-наниматель. И в следующий раз уже не заключит с ними договор-кондотту, оставив их семьи умирать с голоду в горах. Дурная слава более прилипчива, чем сифилис, один раз ее заработав, можно скитаться по миру до конца дней и все равно не избавиться от ее гнилостного запаха.

Маркграф Туринский, безупречный рыцарь и защитник христианской веры, беззаветно чтивший рыцарскую честь, вполне сознавал силу наемников и не колеблясь усиливал свою рыцарскую дружину несколькими сотнями профессиональных ландскнехтов, если к тому принуждала необходимость, предпочитая отряды из квадских племен – те славились особенной дисциплиной на поле боя.

* * *

О том, что он здесь не гость, а пленник, ему напомнили неожиданно, но вполне доходчиво. Стоило ему случайно замедлить шаг, разглядывая это удивительное место и его обитателей, как ковыляющий горбун, секундой раньше казавшийся дряхлой развалиной, одним шагом покрыл разделявший их туаз и ткнул его пальцем в живот. И пусть палец этот состоял из полуистлевших костей и ржавого металла, Гримберт захлебнулся от боли – точно в диафрагму ему вогнали полновесный пилум.

– Живее, ваше сиятельство! – прокаркал старик, щелкнув древними зубами, – Негоже заставлять ваших слуг ждать! А попялиться по сторонам еще успеете, будьте покойны. Под виселицу вам самый высокий дуб в лесу приспособим, оттуда, сверху, далеко видать! До Аахена, мож, и не доглянете, а до Турина запросто!