Текст книги "Раубриттер (IV.II - Animo) (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– У «Фурий» не было Вольфрама Благочестивого.

– Вольфрам хитер, – вынужден был признать Бражник, рефлекторно ощупывая флягу, в которой, окруженная мутным раствором, плавала его разбухшая багровая печень, – Хитер, как тридцать иудеев. Беда в том, что все мы хитры, но головой, а не шеей.

– Что это значит?

Бражник скупо усмехнулся. На его бугристом лице даже улыбка походила на распахнутую рану, которая уже перестала кровоточить. Рану, оставшуюся на месте изъятия очередного его органа.

– Как бы ни хитрила твоя шея, палаческий топор ей не обхитрить, вот что.

– Заткнись и прикажи своим стрелкам зажечь запальные шнуры.

– Они сделали это еще минуту назад.

* * *

Гримберт не вслушивался в их перепалку. Он напряженно наблюдал за приближающимся караваном, который, несмотря на свою небольшую скорость, очень уж стремительно превращался из скопления невесомых серых черточек в вереницу объектов, наделенных зримыми физическими свойствами. Он уже слышал тяжелое пыхтение тягача, похожий на сердитые вопли чаек скрип вагонных сцепок, и еще множество звуков, которые издавал приближающийся караван, это прущее сквозь снег исполинское чудовище, способное, пожалуй, раздавить всадника на полном ходу или упряжку волов – и даже не заметить этого.

Но разглядывал он не фургоны охраны, катящиеся перед тягачом, а сами вагоны. Тяжелые, скрежещущие осями, набитые неведомым грузом, они выглядели безликими, и Гримберт с опозданием понял, отчего. На них не было ни флагов, ни гербов, ни прочих обозначений, которые обыкновенно наносятся на транспортные средства с целью уведомить окружающих о том, кто является собственником груза, а заодно убавить их интерес к нему.

Ни обозначений, ни символов, ни даже трафаретных цифр на стальных боках, похожих на следы коровьего клейма. Совсем ничего. Кто бы ни собирал этот караван в путь, подумал Гримберт, он явно не желал привлекать к нему лишнего внимания. Быть может, оттого и шел через глухую дорогу Сальбертранского леса вместо того, чтобы воспользоваться многочисленными торговыми трактами, которые Туринская марка готова была предоставить любому торговцу за весьма скромную по меркам империи мзду.

Может, груз принадлежит святошам? Гримберт знал, что у Святого Престола всегда были свои интересы в светских делах, интересы, о которых святые отцы не торопились объявлять с амвона. Если груз в странных вагонах, из чего бы он ни состоял, принадлежит им… Черт побери, подумал он, ощущая тревожный звон в груди, если так, гиены Вольфрама еще настойчивее ищут неприятностей, чем неизвестные ему «Свинцовые Фурии». Святой Престол известен тем, что безжалостно карает нарушителей заповеди «Не укради», однако только те, кто дерзнул поднять руку на его личную собственность, имеют возможность осознать всю глубину своего греха. Но, как правило, уже не имеют возможности выразить свое раскаянье криком.

Дьявол.

Даже если вагоны набиты никчемным хламом вроде свечных огарков, нестираных ряс и древних колоколов, Святой Престол, узнав о покушении на его собственность, поднимет такую тревогу, словно речь идет о вторжении сарацин в священные стены Иерусалима. В считанные дни Сальбертранский лес окажется наводнен полчищами монахов-рыцарей, рыщущими по округе, и даже воля маркграфа Туринского уже не станет для них препоной. Воля Господа экстерриториальна и не знает ни границ, ни сеньорских запретов – превратят все вокруг в россыпи тлеющей щепы, но разбойников отыщут и отдадут под церковный суд. И добро еще, если просто выжгут мозг, превратив в сервусов, а не придумают чего похуже…

Нет, подумал Гримберт, испытав мимолетное облегчение, кажется не святоши. Те обязательно украсили бы вагоны если не символом своего Ордена, то хотя бы благочестивыми крестами или отрывками из молитв, оберегающими груз в пути. Однако бока вагонов были девственно чисты, если не считать редких пятен ржавчины.

– Опий… – пробормотал Бражник в сладком забытьи, блаженно щурясь, – Только представь, Блудница, бочки с двенадцатипроцентным раствором персидского опия. И весь чистейший, как слеза святого, и такого сладкого, что лучший мед после него вроде ржаной каши…

Орлеанская Блудница не удостоила его даже взглядом.

– Заткнись, – бросила она, – Что, не видишь, уже начинается!

* * *

Караван достиг поворота и снизил скорость, но миновать его не успел.

Сразу несколько деревьев, росших в паре десятков туазов по ходу движения каравана едва заметно вздрогнули и стали стремительно клониться к земле, беззвучно сбрасывая с веток комья снега. Не было ни сигналов к атаке, ни трубных звуков горна, ни осветительных ракет, взметнувшихся над заснеженными кронами. Ремесло «Смиренных Гиен» не располагало к лишнему шуму.

Должно быть, рутьеры под предводительством Олеандра заблаговременно подпилили деревья, решил Гримберт, и вбив в них клинья, терпеливо выжидали нужного момента, чтоб обрушить их поперек дороги. Все было разыграно удивительно точно, со слаженностью оркестра Туринской капеллы, в котором каждый инструмент, ведомый волей дерижера, безошибочно знает, где и как вступить.

Трицикл-тягач лишь казался грозным и способным крушить скалы, он не был боевой машиной и Гримберт даже ощутил к нему подобие сочувствия. Он был вьючным животным, безропотным, упорным и выносливым, как полагается всякой скотине, не рассчитанным на схватку и не спроектированным для нее. Несчастная жертва независящих от него обстоятельств.

Едва только деревья накренились над дорогой, тягач натужно заскрипел барабанными тормозами, силясь преодолеть чудовищную, тянущую его вперед, силу инерции. Вагоны, влекомые этой же силой, беспокойно задребезжали сцепками, оставляя за собой в снегу рваную колею.

Ловушка захлопнулась, понял Гримберт. Без лязга и грохота, но так основательно, словно путь каравану преградили крепостные ворота.

Кто бы ни снаряжал караван, он был достаточно щедр, чтобы обеспечить ему достойную охрану. Гримберт не услышал ни испуганных криков, ни возгласов, которые могли бы свидетельствовать о панике. Не успел стихнуть треск дерева, как из остановившихся фургонов высыпали на снег человеческие фигуры, кажущиеся на фоне вагонов муравьями. Только двигались они не как муравьи, по беспорядочным траекториям, а весьма собрано и дисциплинированно, мгновенно образовав две симметричные шеренги перед тягачом. Значит, внутренне были готовы к чему-то подобному и даже не растерялись.

– Ишь, прыткие как голодные блохи, – протянул недовольным тоном Бражник, тоже, должно быть, отметивший выдержку противника, – Ох, угостил бы вас сейчас свинцом, только пух полетел бы…

– Это не корсы, – вдруг отрывисто произнесла Блудница.

– Чегось?

– Не корсы. Построение совершенно не типичное для варваров, очень уж ловко рассредоточились. Кроме того, корсы обычно ходят в кольчугах, а эти… Что за черт? Как будто рясы какие-то напялили…

Гримберт был вынужден максимально приблизить изображение, и вынужден был заметить, что у Орлеанской Блудницы чертовски острый взгляд. Из кого бы ни состояла охрана загадочного каравана, она не отягощала себя доспехами, все были облачены в глухие рясы некрашеной шерсти. Может, под ними скрываются панцири и кольчуги? Не похоже, прикинул он, очень уж легко двигаются охранники, совсем не так, как двигаются люди в доспехах.

А еще они были безоружны. Ни страшных пик, которыми пугал Вольфрам, ни переносных мортирок, ни даже обычных аркебуз. Может, держат в рукавах ножи? Курам на смех…

Бражник беспокойно засопел, щуря глаза.

– Уж не святоши ли?

И заслужил презрительный смешок Орлеанской Блудницы.

– Чтобы святоши – и охраняли караван? В своем ли ты уме? Что он, по-твоему везет, святые дары? Тихо ты. Ждем сигнала.

Гримберт ожидал, что из обрамлявшей дорогу чащи навстречу охранникам каравана ударит слаженный залп аркебуз, легко раскидав их ломанной шеренгой по снегу, точно игрушечных солдатиков. Но вместо этого произошло нечто куда более странное. Отделившись от деревьев, в сторону остановившегося каравана двинулись разрозненные фигурки в маскировочных одеяниях, в которых Гримберт безошибочно узнал засадный отряд «Гиен». Возглавлял их высокий узкоплечий рутьер, двигавшийся так легко и изящно сквозь глубокий снег, будто ступал не по снежному покрову, а по твердому камню. Гримберт узнал бы его даже если бы тот не опирался небрежно на люцернский молот.

Олеандр Бесконечный. Молчаливый воин Вольфрама Благочестивого.

– Чего он хочет? – спросил Гримберт через динамики «Убийцы», предельно понизив уровень громкости, – Почему не стреляет? У вас преимущество внезапности, вы могли бы скосить их, прежде чем…

Орлеанская Блудница фыркнула. От взгляда, которым она мазнула по «Убийце», Гримберт отчего-то ощутил тревожную щекотку где-то глубоко в животе, хотя ничего особенного этот взгляд не выражал, только холодное презрение.

– А вы хотели, чтоб мы расстреляли их еще на подходе? Мы рутьеры, а не разбойники, мессир. И мы чтим императорские законы.

Из груди Гримберта едва не вырвался нервный смешок, который микрофоны «Убийцы» не замедлили бы превратить в громкий рык. Чтят законы? С тем же успехом сам Сатана мог бы убедить Папу Римского в том, что соблюдает Великий Пост! Сущая нелепица, но…

– Вольфрам никогда не действует оружием там, где можно действовать хитростью, – Блудница, забыв про «Убийцу», повернула шлем в сторону замершего каравана и рассыпанных по снегу фигур, – Он в первую очередь делец, а не разбойник.

– Значит, вы остановили караван не для того, чтобы выпотрошить его груз? – не сдержался Гримберт.

И чуть не прикусил язык, когда Блудница кивнула с самым непринужденным видом.

– Так и есть. Сейчас Олеандр от лица Вольфрама Благочестивого делает охранникам этих вагонов весьма щедрое предложение.

– Мы никогда не нападаем из засады, – вставил Бражник, – Мы вам не дикари не дикие звери!

– Верно. Почти никогда. Чаще всего мы лишь делаем предложение. Эти господа в рясах имели неосторожность заключить с хозяевами каравана договор охраны. Детали его нам неизвестны, но и не требуются. Дело в том, что этот договор, как полагает господин Вольфрам, нарушает его собственные права и права третьих лиц, посему он должен быть незамедлительно расторгнут.

– Какой-то…

– Вздор? – Гримберт готов был поклясться, что Орлеанская Блудница улыбнулась под шлемом, – Возможно. Но здесь, в Сальбертранском лесу, не так-то много толковых законников. А господин Олеандр может быть достаточно красноречив, когда того требуют обстоятельства.

– Но ведь он же…

– Нем, – согласилась рутьерка, – Да, как рыба. Но я не помню случаев, чтоб это мешало ему вести дипломатическую деятельность. Вот и сейчас он делает охране крайне любопытное предложение. Сознавая, что разрыв договора причинит сторонам определенные неудобства,господин Вольфрам Благочестивый как добрый христианин согласен частично оплатить охранникам недополученную выгоду и, в придачу, понесенный ими репутационный ущерб.

Тяжеловесными словами из лексикона имперских законников и дельцов Орлеанская Блудница жонглировала легко, точно мальчишки орехами на ярмарке. Но сейчас Гримберт не обратил на это внимания, он был поглощен другими мыслями.

– Он… он заплатит им?

– Да. Чистым серебром, по паре монет каждому. Не очень богатая плата, но в придачу он гарантирует каждому из них жизнь, а это уже щедрое предложение, над которым стоит подумать. И если в головах у этих недотеп осталось что-то кроме сифилисных язв, они примут его тотчас же.

– Я понимаю, – медленно произнес Гримберт, – Вы попросту запугиваете их, заставляя бросить караван, который они обязались охранять. А монеты и разговоры про расторжение договоров и чьи-то ущемленные права – попросту оправдание для их совести за брошенный груз.

Чуткие микрофоны «Убийцы» позволили ему расслышать тот звук, который нипочем бы не уловили несовершенные человеческие уши. Короткий смешок Орлеанской Блудницы.

– Смотрите на дорогу, мессир. Прямо сейчас Олеандр Бесконечный сделает еще одно предложение – на этот раз хозяину каравана. Так как охрана разбежалась, нарушив свои обязательства и бросив на произвол судьбы караван, господин Вольфрам Благочестивый считает себя обязанным предложить свою помощь.

– Как добрый христианин… – пробормотал Гримберт.

– Как добрый христианин, – согласилась Блудница, – Но кто сказал, что из-за этого он должен сам терпеть ущерб или приносить жертву на алтарь чужой алчности? «Смиренные Гиены» при всех своих достоинствах не меценаты и не святые. Допустим, мы согласны будем принять на себя хлопоты о его благополучии за… скажем, половину того груза, что он везет. Или даже три четверти.

– Но это разбой, как его ни называть.

– Это арифметика, мессир, – рутьерка негромко клацнула зубами, – Оставь ее тем, кто разбирается в цифрах.

– Хватит трепать языком, вы оба! – буркнул Бражник, подув на тлеющий между пальцев запальный шнур, – Рутьеры, честь… Мы все равно их убьем, так ведь? Только не сейчас, когда они напряжены и помышляют о сопротивлении. А позже, когда они отправятся прочь, посреди леса. Вольфрам не отпускает свидетелей. Нету у него такого обычая.

Верно, подумал Гримберт. Иначе он не преодолевал бы с такой легкостью границ. Иначе не оставался бы призраком, ускользающим между сеньорскими пальцами и чувствующим себя вполне вольготно на чужой земле.

Вот почему он не отправил в Турин требования о выкупе. Ему не нужен был выкуп.

Другое дело – рыцарь, которого обманом и угрозами можно выполнить часть грязной работы. Чтобы потом…

Чтобы потом…

Гримберт ощутил колючий озноб между лопатками.

Вальдо, подумал он, ну почему тебя нет здесь, хитрый мерзавец? Сейчас мне как никогда пригодился бы твой чертов непрошенный совет…

На миг ему показалось, будто он видит Аривальда. Будто тот сидит сбоку, невесть каким образом пробравшись в тесную бронекапсулу, и ухмыляется, наблюдая за ним. Уже готовя очередную свою острую шуточку.

Иллюзия была столь сильна, что Гримберт резко повернул голову, но, конечно, ничего не увидел, разве что только расплывающиеся на периферии зрения лиловые пятна – верный признак затянувшейся нейро-коммутации и упадка сил.

Аривальда здесь нет. Он далеко отсюда, в походном лагере, лежит в шатре, ожидая помощи. Благодарение Богу, он никогда не узнает, что здесь произошло, потому что если бы узнал… Скрипнув зубами, Гримберт повернул голову «Убийцы» по направлению к замершему каравану. Вот о чем сейчас стоит думать. Об этом и только об этом. Все остальное смести прочь, как лишние фигуры с шахматной доски.

– Дрянь дело, – буркнул Бражник, – Кажется, охранники не спешат разворачиваться.

Орлеанская Блудница проверила висящие на перевязи пистоли. С таким видом, с каким проверяют привычный инструмент, проверяя, готов ли он к работе, а не оправляют украшения.

– Они или слишком упрямы или слишком глупы, чтобы понять свою выгоду.

– Не беспокойся, мои пушки живо обучат их арифметической науке, раз уж одних монет недостаточно…

Охранники в самом деле не спешили принимать предложение Вольфрама Благочестивого. Кажется, они даже не переменили поз за все время переговоров. Неподвижно стояли, опустив головы в капюшонах, как будто бы внимательно вслушиваясь. Тянули время? Дожидались более щедрого предложения?..

«Уходите, – мысленно попросил их Гримберт, представив, будто мысль его беззвучным радиосигналом передается им в головы, – Ради всего святого, разворачивайтесь, сколько бы вам ни предложили, и уходите восвояси!»

Но охранники каравана, кажется, не обладали мысленными приемниками, настроенными на нужную частоту. Медлили, не выказывая ни нетерпения, ни злости. Без интереса глядели в снег, невесть о чем думая. Должно быть чертовски непросто торговаться с такими…

– Должно быть, набивают себе цену… – пробормотала Блудница сквозь зубы, – И определенно слишком затягивают с этим. Терпения у Олеандра больше, чем у иного ледника, но на их месте я бы не стала испытывать его… Ах, черт! Бальдульф подает знак. Ваш выход, мессир.

Гримберт стиснул зубы. Точно это могло отсрочить неизбежное.

– Они еще могут договориться… – пробормотал он, ощущая себя жалко и неуверенно, – Мне кажется, дело пошло на нужный лад.

– Вперед, мессир, – приказала Орлеанская Блудница, голосом холодным как сталь ее доспеха, – Спускайтесь вниз и наведите на них страху. Покрутите пулеметами, потопайте ногами, поревите сиренами, плевать. Заставьте эту жестянку выглядеть грозно. Ради вашего же блага.

* * *

Напугать человека, управляя боевой машиной весом в четыреста квинталов, не так уж сложно. Гримберту не раз случалось наблюдать, с какой прытью отскакивают в сторону оказавшиеся на пути «Убийцы» люди. Даже с зачехленными орудиями рыцарский доспех легкого класса в силах нагнать страху на роту тяжелой пехоты. А уж если выныривает из-под снега и грозно движется навстречу, рыча трансмиссией на полных оборотах и скрежеща сочленениями…

Сбросив в себя маскировочное полотнище и выпрямившись во весь рост, на миг он ощутил себя единственным ферзем на шахматной доске. Но только лишь на миг.

Охранники каравана не хлынули врассыпную, как он надеялся, однако развернулись в его сторону, полностью утратив интерес к Олеандру и прочим рутьерам. Из-за низко надвинутых капюшонов Гримберт не видел их лиц, однако был уверен в том, что сумел произвести достаточно грозное впечатление. На всякий случай он издал пару отрывистых гудков, от которых, будь он в Турине, уже зазвенели бы оконные стекла, да эффектно крутанул пулеметами из стороны в сторону. Вольфрам Благочестивый был бы доволен.

Сейчас, в своем новом облачении, он должен был выглядеть как исчадие ада. Бронированное чудовище, голодное и рычащее, способное растерзать беззащитных людей, точно мелкую мошку. Никто из охранников не знал и не мог знать, что все это лишь иллюзия, что грозный рыцарь, стремительно спускающийся по склону, представляет собой не большую опасность, чем змея с вырванными зубами или пушка, сделанная из глины.

«Бегите, – мысленно попросил их Гримберт, издав еще несколько оглушительных гудков, – Бегите, чтоб вас!»

Ну не давить же этих остолопов ногами, в самом деле…

Он остановил «Убийцу» в паре десятков шагов от каравана. Не потому, что это была наиболее удобная дистанция для того, чтоб впечатлить несчастных, а потому, что боялся ненароком наступить на кого-то из них.

– Не самое эффектное явление, мессир. Но сойдет для подмостков любительского театра.

Это был Виконт Кархародон. Гримберт даже не успел заметить, откуда тот возник, выскочил, точно чертик из табакерки. Должно быть, его послал Бальдульф, наблюдающий за происходящим из укрытия, видя, что Олеандр не справляется с возложенной на него ролью переговорщика и желая усилить позиции.

– Я…

– Заткнитесь, – уголком рта отчетливо произнес Виконт, прикрыв рот изящным шелковым платком, – Не вздумайте болтать, иначе разрушите и то впечатление, что успели произвести. Лучше рыкните еще пару раз двигателем.

Гримберт рыкнул, но, кажется, без всякого эффекта. Охранники каравана явственно напряглись под своими плащами, но ни единым движением не выдали испуга. Словно каждый день их каравану преграждал путь рыцарь в полном боевом облачении.

Виконт усмехнулся.

– Все в порядке, – шепнул он, – Наши новые друзья, кажется, вознамерились продемонстрировать свою выдержку, но если они думают, что получат за это больше тройного денье, то здорово ошибаются. Стойте здесь и водите пулеметами из стороны в сторону, делайте вид, будто прикрываете меня.

Оставив «Убийцу» позади, он приблизился к охранникам с благодушной улыбкой на лице, улыбкой, которую не портил даже обнаженный эсток[1] в его руке, которым он непринужденно чертил след за спиной. Ни дать, ни взять, уполномоченный торговый агент, спешащий разрешить возникшие меж сторонами противоречия. Истый сын «Смиренных Гиен». Если Олеандр Бесконечный благодаря своей немоте походил на зловещего бесплотного призрака, Виконт казался беззвучно разрезающей воду акулой.

– Не пугайтесь, господа, – возвестил он своим мелодичным голосом, так радушно, будто люди, к которым он обращался, были его лучшими друзьями, – Bonorum vita vacua est metu![2] Этот великан – наш добрый друг «Святой Падальщик», он специалист господина Вольфрама по… деловым расчетам. И я с готовностью перепоручил вас и ваше будущее в его железные руки, если бы не испытывал ощущения, будто еще в силах пробудить ваш голос разума.

Фигуры в рясах не шевельнулись. Ветер Сальбертранского леса осторожно шевелил полы их ряс и капюшоны, но так робко, будто опасался навлечь на себя их гнев.

Чертовски сильная выдержка у этих ребят, подумал Гримберт. Любые другие на их месте уже бросились бы бежать, позабыв про обещанное серебро и все свои обязательства. Эти же смотрели на рыцарский доспех и стягивающихся вокруг вооруженных рутьеров так, точно наблюдали за чем-то обыденным, не представляющим не только угрозы, но и особенного интереса.

Может, оглушены какими-то психотропными зельями? Или подверглись нейро-коррекции, что выжгла в их мозгу центры страха?

Виконт Карходон несколько секунд молча стоял, постукивая острием эстока по снегу – ждал ответа. И хоть с его лица не сходила вежливая улыбка, Гримберт ощущал, до чего рутьеру сейчас неуютно на душе. Как и всем прочим, успевшим взять охранников в плотное кольцо. Должно быть, гиена, привыкшая ощущать себя опытным и ловким хищником, впервые встречала подобную добычу. Не демонстрирующую страха или неуверенности, спокойно ждущую, невозмутимую. Это было неправильно, это не соответствовало тем охотничьим рефлексам, что они воспитали в себе, это было… Это было противоестественно, непривычно, странно. Но Гримберт слишком хорошо знал «Смиренных Гиен», чтобы понимать – они не отвернут. Не смогут. Их ведет вперед то, что гибельнее страха и опаснее самого дьявола. Их ведет воля Вольфрама Благочестивого.

– Не испытывайте наши манеры молчанием, – Виконт прошелся вдоль замерших фигур в рясах, ободряя их своей неотразимой, полной жутких зубов, улыбкой, – Уверяю, даже у такого добродетельного человека, как господин Вольфрам, есть отпущенный Господом предел терпения. Глушите двигатель и начинайте выгрузку из вагонов. Если успеете до полудня, подкину вам еще по денье на брата. И сможете убираться отсюда в любую сторону на ваш выбор. Если нет… Боюсь, мессиру «Падальщику» придется взыскать с вас неустойку.

Одна из фигур дрогнула. Не так, как вздрагивает человек, пытающийся побороть накатившую слабость. Движение получилось каким-то резким, несогласованным, словно все мышцы его тела на миг напряглись до предела. Напряглись – и вновь расслабились под грубым мешковатым покровом рясы.

Когда охранник заговорил, Гримберт вздрогнул в своей бронекапсуле.

– Вы израсходовали четыре минуты из отпущенных вам пяти, – голос его казался каким-то бесцветным, необработанным, как грубая шерсть, из которой было соткано его одеяние, – И пятая минута истекает. Я не уполномочен продлять отпущенный вам на размышления срок, но не стану вас преследовать, если вы проявите благоразумие и уйдете с дороги.

Это не прозвучало ни внушительно, ни угрожающе, кажется, говоривший сам не вкладывал в слова никаких интонаций, но некоторое впечатление все же произвело. Рутьеры, окружившие караван, глухо заворчали. Как беспокойные псы, скалящие зубы, но не получившие команды пустить их в ход.

Виконт Карходон рассмеялся. Так искренне, что ему вновь пришлось достать вышитый платок, чтоб вытереть уголок глаза.

– Воистину, вы мастер вести переговоры, сударь! Какая непринужденность! Какой такт! Я буду с удовольствием вспоминать недолгие минуты нашего общения. Но знаете, воспоминания становятся более сочными или живыми, если уснащать их тем, что подстегивает память. Сойдет все, что будет напоминать мне вас, маленький сувенир или прядь волос… Быть может… Я думаю, ваше ухо вполне подойдет для этих целей!

Виконт небрежно поднял свой эсток и его острием сбросил с головы охранника капюшон. И отчего-то застыл, не найдя в себе сил ни прикоснуться оружием к его уху, ни опустить его вниз.

– Ах ты ж адская срань…

Это все, что он успел сказать за отпущенное ему время. Все те секунды, что еще оставались в его распоряжении, он потратил на крик.

* * *

Старые гравюры. Вот, что это напомнило ему – ветхие старые гравюры из летописного архива маркграфа Туринского. Иногда, когда информационные сводки из церковного информатория о великих битвах прошлого казались ему сухими и скомканными, он забирался в отцовский архив и часами разглядывал ветхие пергаменты, на которых неизвестный художник в меру своих сил и таланта запечатлел битвы глубокой древности, битвы, которые ему самому не суждено было увидеть. Холодное Чистилище и Рубку при Трех Тополях, Желтое с Черным и Огненную Траву, Вторую Жеребицу и Кровавую Корону.

Но если выдержки из церковного информатория казались сухими и пресными, не передающими в должной мере ощущение битвы, гравюры грешили другими недостатками. Живописуя столкновения армий, они частенько пропускали весьма значимые их части, запечатлевая лишь то, что казалось художнику основным, оттого у Гримберта часто возникало ощущение, что многие события, важные для понимания происходящего, попросту вырезаны, растворились в извечной пустоте.

Вот армия графа Бернара строится в боевые порядки, готовая обрушить на лангобардов всю мощь закованного в сталь императорского кулака. Сверкают на солнце гизармы и алебарды, хорохорятся, подкручивая усы, ландскнехты, графские оруженосцы полируют перед битвой доспехи. А вот армии уже нет, лишь темнеют на перепаханном снарядами поле воронки, пламенеют довольно ворчащие костры, получившие в этот день много богатой пищи, а единственная деталь, которую можно толком рассмотреть – распятый на своем собственном доспехе граф Бернар, обративший к небу невидящие глаза. Что было между двумя этими картинами? Сколько времени миновало? В какой миг славная и безоговорочная победа обернулась страшным поражением?..

Вот и сейчас у Гримберта возникло ощущение, что он ненароком перелистнул сразу несколько страниц, пропустив важные иллюстрации, и уже бесполезно разглядывать детали, бессмысленно силиться восстановить ход событий – потому что все важное уже миновало и обернулось прошлым, пока он пытался его понять.

Треск. Сперва ему показалось, что он слышит треск мешковины, сползающей с охранника. Затем он увидел Виконта Кархародона, застывшего в неестественной позе. Его эсток, тяжелое элегантное оружие, застыл в воздухе, точно огромная стальная сосулька, так и не успев опуститься. Потому что рука, его сжимавшая, уже бессильна была это сделать. Треск, который он услышал, издала не ветхая ткань робы, ее издала рука Виконта. Она точно угодила в работающий на полных оборотах фрезеровочный станок. Скрученная, неестественно вывернутая, с торчащими наружу раздробленными костями и свисающими обрывками сухожилий, эта рука уже не смогла бы нанести удар, даже если бы ее хозяин приложил для этого все возможные силы. Виконт уставился на нее, выпучив свои глаза, и боли, которую он испытывал, было столько, что глаза эти показались Гримберту не рыбьими, безразличными и тусклыми, а почти человеческими.

Кажется, кто-то вскрикнул. Не испуганно – удивленно. Кто-то отшатнулся, забрызганный чужой кровью. Кто-то поперхнулся так и не вырвавшимся из глотки ругательством.

Охранник выпустил его руку из своей хватки. Небрежно, как кот выпускает дохлую мышь, и та повисла вдоль туловища рутьера с влажным шлепком, больше похожая на подергивающееся кровоточащее щупальце. Лицо его, более не скрытое капюшоном, не выражало ни злорадства, ни угрозы. Едва ли оно вообще способно было выражать что-то, это лицо.

Гримберт хорошо запомнил это мгновенье тишины, прозрачное и хрупкое, словно хрусталь.

Рутьеры, замершие с обнаженным оружием в руках, потрясенно разинули рты. Даже Виконт, с ужасом глядящий на свою искалеченную руку, отчего-то не кричал.

Молчал и охранник. Изувечив Виконта, он взирал на дело своих рук совершенно безучастно, а его лицо, лишенное защитных покровов капюшона…

Его лицо…

Должно быть, это ангел, подумал Гримберт. Укрытый несколькими слоями брони, стиснутый в стальном коконе бронекапсулы, он вдруг обмер, глотая воздух, не в силах отвести взгляд от того, что открылось под грубой тканью.

Ангел. Иначе и быть не может. Должно быть, Господь, уставший от всех несправедливостей и бед, творящихся в мире, послал своего слугу на грешную землю, дабы тот навел порядок и прекратил все творящиеся тут грехи.

Лицо его было не просто прекрасным или утонченным, оно было вдохновенно чистым и сияющим, как лик святого. Не просто органичное сочетание безукоризненно-правильных черт, математически выверенное и отредактированное грубыми хирургическими инструментами, что-то на порядок более сложное. Невообразимо прекрасное. Светлое, чистое, струящееся.

Ничего подобного не могло возникнуть само по себе, из случайного сочетания генов. Гримберт мгновенно понял это, испугавшись, не сожжет ли этот божественный лик сетчатку его глаз. Природа, этот клокочущий чан порченного генетического материала, регулярно исторгающий из себя уродцев и чудовищ, просто не в силах сотворить ничего подобного. Это может быть только ангел, существо Божественной природы, явившееся на его зов о помощи. На его фоне все писанные красавцы франкской империи, чьи лица представляли собой произведения искусства и торжество технологий, выглядели бы выродками, чья бугрящаяся послеоперационными подкожными шрамами кожа растянута на черепе, точно сырой холст в раме.

Лик Ангела казался выточенным из белого мрамора и инкрустирован серебром. Белоснежная кожа, столь гладкая, что с нее соскользнуло бы даже невесомое лебединое перо. Карминовые губы, свежие, как бутоны сбрызнутой предрассветной росой розы, искривленные в легком подобии улыбки. Глаза, которые…

Лишь взглянув в них, Гримберт ощутил все свои грехи – квинталы и тонны грехов, взгромоздившиеся на его хребет и безжалостно дробящие позвонки. Невинные шалости, гибельные пороки, никчемные выходки и позорные тайны. Эти глаза были чисты как горный ручей и на их дне он на какой-то миг увидел собственное отражение, уродливый и похотливый оскал юной гиены.

Нет, подумал он, задыхаясь, ощущая себя рыбой, вытянутой неведомой силой из водоема и дергающейся в дюйме от его края. Я не такой, я…

Ангел в серой робе обвел взглядом окружавших его рутьеров. В его глазах мелькнуло вроде сожаления. И одного только этого было достаточно, чтобы половина окруживших его рутьеров захотелось достать нож и выпотрошить собственный живот. Лишь бы вновь увидеть улыбку на лице сошедшего с небес существа.