Текст книги "В своем краю"
Автор книги: Константин Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Как я Чемоданово ваше полюбил, – я вам выразить не могу! Знаете ли вы, что иногда оно мне кажется лучше, чем Троицкое; больше на русское похоже: дом старый, окна ближе к земле; вся душа изныла об этом! а калитка! Боже мой! Калиточка забытая в поле... Всякую травку я знаю там теперь! Если бы я мог вам объяснить, что я чувствовал, когда сиживал с вами долго в угловой комнате у окна, перед которым стоит елка! И вы ведь любите эту елку и это окно... Вы сами сказали раз с таким чувством: "вот наша елка!» О бабушке вашей я сколько раз говорил себе: "все-то теперь на нее нападают, все бранят ее: и Богоявленский, и Милькеев, и Лихачевы, и люди – а ведь она умна, и отчего-нибудь да болит же у нее душа? И не все же она одно дурное делала? Ведь вы ей не дочь, – а она заботится об вас, как умеет – и людям лекарства дает иногда...» О! Как бы я вас всех любил! Как бы я забыл пятно прошедшего! Скоро освободят крестьян, и старики будут безвредны; мы будем без страха тогда уважать их добрые свойства... Я буду вдвое трудиться, втрое – сколько хотите, лишь бы у вас были платья, лошади, духи... Вы будете порхать, и я буду счастливее вас, глядя на вас из угла...» Он исписал еще листа два в том же духе, прочел внимательно письмо два раза, вздохнул и разорвал его.
«Что с тобой, Руднев? – говорил он себе. – Где твоя скромная сила? Где независимость? Не гордись тем, что ты отрывался не раз от рояля, на котором она играла, чтобы спешить в больницу, где стонали и ждали тебя му – жики. Этого мало! В этом тебя все видят и судят. А ты беги от нее для свободной науки, в которой ты один себе судья!» Но есть ли возможность устоять, когда вечером, подъезжая к лазарету, он видел освещенные окна замка, видел тени в окнах и узнавал их!
И то уже радовало его, что он скрывать умел безнадежные чувства.
Милькеев тоже не всегда наслаждался с Любашей. Иногда он мучился нетерпением, ожидая от нее признания в любви или, по крайней мере, такого намека, который бы облегчил ему признание... в чем? Он сам еще не знал!
Иногда она раздражала его именно тем, чем прежде нравилась не раз: простотой, неопытностью, незнанием; тем, что читая книгу, говорила про героя: «Ах! он добрый; ах! он недобрый» – и больше ничего.
Раз из-за подобного предмета они рассорились и жаловались оба: он – Новосильской, она – Рудневу.
Любаша попросила его рассказать, как он был влюблен и почему не женился.
– Я слышала от Лихачева, что вы были сильно влюблены? – прибавила она. – Скажите все, как это было.
– Зачем это вам?
– Я сама никогда не была сильно влюблена, так хочу знать, как это бывает.
– Как это было? Вот как. Я берег лоскутки ее платьев, как драгоценности; цаловал иногда. Все, что принадлежало ей; все, что касалось до нее, было мне мило. Она жила в строгом доме, и постом ей не давали скоромного; она потихоньку ела раз рябчика руками... Так я эти грязные руки сам съесть был готов. Она была не очень красива. Зубы были нехороши, лицо широкое, нос круглый, руки большие и сухие; талия только была эфирная и глаза огромные, серые с черными бровями. Она этими глазами умела выражать все, все: и гнев, и доброту глубокую, и хитрость, и мечту... Она была старше меня двумя годами, хитра, упорна, тщеславна и старалась скрыть свое тщесла – вне. Так мне и в жизни, и в книгах казалось странным, что за охота людям любить девушек или женщин, которые очень молоды, у которых руки малы, лицо свежее, нос прямой... »Это все не то, думал я, все не то! Не знают они, где настоящее блаженство!» – И вы не женились на ней? – с удивлением спросила Любаша.
– Не женился. Она вышла замуж за богатого и привыкла к нему. Уж она была помолвлена и опять предлагала мне отказать ему, если я через год, когда кончу курс в университете, женюсь на ней или если оставлю учиться теперь... Денег не было ни у нее, ни у меня. Я не хотел трудиться, чтобы кормить семью; не хотел оставить университет – и отказался... Ноги подкашивались, жолчь разлилась; квартира опротивела; в больницу лег; все смеялись и жалели меня: думали, что она провела меня; а никто не знал, как она за неделю до своей свадьбы цаловала мои руки и готова была убежать со мной... И все-таки я не женился...
– Значит, вы ее не любили! – воскликнула Любаша.
– Может быть, – сухо отвечал Милькеев. – Вы называете любовью одно, а я – другое. Я знаю только вот что, что через два года я был на другом конце России и сидел раз у камина с молодой вдовой... Она меня любила; красивее той была в десять раз; я любовался на нее и на камин, а сам думал: «нет! это все не то!» Через три года повернул раз за угол на улице, и вдруг лицом к лицу встретил высокую, круглолицую женщину с прекрасными серыми глазами и в точно такой соломенной шляпе с лиловыми лентами, как у нее была. Ноги задрожали, и сердце дрогнуло!.. А все-таки прекрасно сделал, что не женился. Теперь у нее много детей... Что бы я делал!?
– А теперь что вы делаете? – спросила Любаша с негодованием и ушла от него к Рудневу.
– Ваш друг – пустой человек! – сказала она, – можно ли было так поступать! Боялся для детей трудиться. Как стыдно!
– Бог знает, Бог знает!.. Это надо обсудить внимательно, – отвечал обрадованный и смущенный своей радостью Руднев...
– Вы бы так не сделали...
– Не знаю-с, Любовь Максимовна; не знаю, право, как бы я сделал, – продолжал доктор тревожно, – а Милькееву лучше всего быть свободным... Ему, верно, что нибудь и тогда шептало – будь свободен!.. Он не женится никогда и прекрасно сделает!.. У него такая уж звезда!
– Не женится – никогда?.. – повторила Любаша задумчиво. – А вы?
– Я тоже никогда не женюсь – отвечал Руднев грустно. – Но по другой причине... Он не хочет, а я... я не могу...
Любаша посмотрела на него, взяла его руку и сказала: – Какой вы милый! Какой вы славный! Как я вас люблю!..
– Хм! – отвечал доктор, не сводя с нее глаз.
– Что это хм!?Разве так вы должны отвечать?
– Признаюсь, – отвечал Руднев, вставая и отходя от нее, – я желал бы лучше, чтобы вы меня бранили, как его... чем это... люблю! Уж это плохо! Это очень плохо...
– Куда вы? Куда вы?
– Нет, нет, у меня есть дело! Прощайте... Это плохо! Хуже такого объяснения нет ничего!.. Это очень плохо! Это скверно! – твердил Руднев, уходя.
Дети в зале схватили его за платье; но он сказал с такой силой: «ради Бога – оставьте!», что никто не стал его удерживать...
Милькеев, с своей стороны, жаловался на Любашу Но-восильской: – Куда как она тупее Nelly! – сказал он, – я той тоже раз говорил о моей первой любви – слово в слово то же самое. Но она совсем не так отвечала мне! Совсем не так!.. «Я думаю, тогда вам было стыдно (она сказала); а после, как вы были рады и гордились вашей независимостью... Фи! как унижает человека этот мелкий, еже – дневный труд!» Так что мне еще пришлосьзащищать труд!..
Новосильская засмеялась и отвечала: – Да! Здесь вы с вашими воздушными стремлениями ничего не сделаете. Любаша, должно быть, очень практична, и дорогу в ее сердце прокладывать надо дружбой, добротой и привычкой, а не дон-жуанством или немецкими сентенциями... Как бы Василек не взял верха над Василиском?.. А! что вы скажете?
– Нет; это было бы слишком хорошо! Я боюсь, что она поиграет-поиграет, да и выйдет за Самбикина... От этого надо ее отучать. Если б я этого не боялся, я бы, несмотря на ваши проклятия, возвратился к бедной Nelly, которая без меня, я думаю, страшно тоскует... Сами хотите, чтобы я здесь побыл еще, а жить не даете... Я обещаю вам, что я дальше поцалуев не пойду.
– Нет, нет, нет! – с испугом воскликнула Катерина Николаевна. – Я опять вас прошу – ради Бога, оставьте... Я даже готова сказать вам одну вещь... Смотрите только – молчите! Старший Лихачев и спит, и видит, как бы брата женить на Nelly... И брату она нравится; только он об этом не говорит: думает ли он, что она вами занята, или еще находит, что жениться ему еще рано... не знаю. Теперь он чаще с ней стал говорить с тех пор, как вы с Любашей. Разве вы, Вася, захотите мешать этому? Он, любя вас, не хотел вам мешать прежде, а вы будете? Такая милая жена разве не исправит его пороки? Разве не приятно сделать ее русской, когда она и без того уже любит нашу жизнь?..
– Это ужасно, однако! – воскликнул Милькеев, – жить на свете нельзя! Если б я знал, по крайней мере, что Nelly наверное ко мне неравнодушна, я был бы покоен... И оставил бы ее вовсе...
– Вы не хитрите, Василиск? – спросила Катерина Николаевна.
– С вами-то! – отвечал Милькеев.
– Ну, смотрите... Я на вас надеюсь.
Она передала ему все разговоры свои с Баумгартеном, предводителем и самою Nelly, показала ему даже заветные листики, списанные французом, повторяя беспрестанно: – Это слабо, это гадко с моей стороны. Но я знаю – вы меня не обманете!
Милькеев был поражен, читая о розовом облаке на горах, о разговоре в зимнем саду, о самом себе столько лестного. Ему было не до шуток; молча сложил он листы и отдал Новосильской. Смущенный, задумчивый... не зная куда скрыться от самолюбивого восторга и внезапного прилива чувств, он поспешил уехать в Чемоданово, надеясь около светлой и бесстрастной, по-своему загадочной Любаши забыть близость той, которая ждала только одного серьезного движения с его стороны, чтобы отдать ему душу без страха и угрызений.
X
– Что ж ты, Сергей, не едешь в Троицкое? – спрашивал Максим Петрович у сына. – Ты видишь, тетка больна; сестре ехать не с кем.
– Боюсь бы скучно не было, – отвечал Сережа, потягиваясь.
– Дома веселее? Опух от сна! – сказал отец и прибавил, обращаясь к Богоявленскому, – вы, что ли, его не пускаете?
– Я ему не отец и не помещик, Максим Петрович, – отвечал Богоявленский.
– Поедем, Сережа, голубчик, – говорила Любаша, – посмотри, как там хорошо. Все идеи твои там объяснят тебе. И графиня, и доктор, и Милькеев... У Милькеева я нарочно для тебя спрашивала об этом...
– Баба ты, баба, Любаша, глупая баба!
– Видишь, какой ты грубый: что это – баба! Там ты бы отвык от таких манер! Поедем, голубчик! – уговари – вала сестра, которой дома после Троицкого все казалось и грубо, и скучно.
Сережа пошел к Богоявленскому и сказал ему, что от сестры отбоя нет, что нельзя не ехать.
– Поезжай. Что ж! попляшешь там...
– Неловко как-то! – заметил Сережа.
– Да ты говори начистую. Обиняк-то брось... Что тебя конфузит?
– Несовременно как-то! – сказал Сережа. Богоявленский усмехнулся.
– Проверь себя – прекрасный случай, – отвечал учитель.
Сережа в восторге уехал с сестрой, а Богоявленский заперся у себя и, схватившись руками за голову, просидел над столом целый час.
Постучали в дверь и позвали его обедать. Он вышел, как часто выходил: бледный, всклокоченный, злой, но в столовой душа его прояснилась: Варя Шемахаева была тут.
Отобедали молча. Только под конец Авдотья Андреевна начала бранить Милькеева.
– Презлой язык у этого человека, – сказала она, – непостижимо для меня, что ему княгиня Самбикина сделала; не проходит разу, чтоб он ее не чернил! И кривляется, и свету настоящего не видала...
– Ужасно, ужасно! – воскликнула Анна Михайловна. – Возненавидел и чернит... А про князя прямо говорит, что он глуп...
– Я ему последний раз сказала, – продолжала старуха, – мне очень жаль, мсьё Милькеев, что мой старый друг, княгиня, вам не по вкусу, но что ж делать! Всем не угодишь. «Извините, говорит, Авдотья Андревна, я не знал, что она вам друг!» Я говорю: «Не беспокойтесь, мой милый, она от вашего мнения ничего не теряет!» Покраснел и ни слова.
– Покраснел и ни слова! – с восторгом взвизгнула Анна Михайловна.
– Не хотел отвечать верно! – заметила Варя, – по доброте не хотел старого человека сердить.
Богоявленский ободрительно взглянул на Варю, и Варя продолжала: – А я так со смеху умираю всегда, как княгиня начнет всю свою родословную перебирать... Граф Иван женился на княжне Прасковье; а Прасковья сестра была графу Василию, и граф Василий брат княгине Василисе... А уж Василиса никак самому Чорту Иванычу Веревкину была сродни!
Богоявленский и и Максим Петрович засмеялись. Авдотья Андреевна побледнела еще сильнее обыкновенного.
– Не нам с тобой, Варвара Ильинишна, о людях так строго судить! Еще к тебе люди слишком добры. Мало ты дурила и дуришь, а тебя все на глаза к себе пускают! Ну, заступалась бы ты за Лихачева, коли он тебе и твоему брату приятель; а Милькеев что тебе дался, что ты за него взъелась?
– Умный и образованный человек! – пылко возразила Варя. – И молодец – третьего дня приехал на тройке, на крыльцо вышел – картина! Сел и полетел!
– Образованный? – спокойно переспросила старуха, – с каких это ты пор за образованностью гоняться стала?.. Прошлого года никак книги вверх ногами держала, да на девку сваливала, что, мол, девка, каналья, так подала...
Варя покраснела и отвечала еще задорнее: – Что ж! Коли я сама необразованна, так в других цену знаю. А в необразованности моей старые же дворяне виноваты, а не я. Ваш брат, а мой папа был так глуп, что не позаботился. Все это старье на одну осинку бы.
Богоявленский ликовал молча. Авдотья Андреевна потеряла терпение.
– Послушай, ты, глупая девка, если я тебя на глаза к себе пускаю, так это оттого, что ты моего брата дочь, а сама ты грязной ветошки не стоишь... Ступай вон – и не езди больше сюда. А не то я тебя холопьям велю вытурить...
– Погодите, – сказала Варя, глядя в окно, – еще лошадь за мной не приехала. А вы не командуйте, когда у вас своих мало... Дали Любаше тройку – да и все тут, и прогнать меня не на чем... Пешком я не пойду по снегу.
С этими словами она встала из-за стола и ушла в комнату Богоявленского.
– Экая вышла дрянь! – грустно сказала Авдотья Адреевна. – Кто бы мог подумать! Девочка была милая прежде.
– Это она занеслась оттого, что ее в Троицкое на вечер пригласили, – заметила Анна Михайловна.
Авдотья Андреевна вздохнула.
– Нет! – отвечала она потом, подмигивая ядовито, – это пустое. От этого не испортится. Скорей этот Милькеев вбил ей что-нибудь в голову или кто-нибудь еще почище Милькеева. От зла и низости нигде не убережешься. Вот и Сергея послушать, так волос дыбом станет... Да, впрочем, я скоро все это по-своему перековеркаю!
Богоявленский понял намек и, вставши из-за стола, пошел в свою комнату. Варя, услыхав, что он идет, схватила со стола книгу, перевернула ее вверх ногами и притворилась, будто читает.
– Эх, Варвара Ильинишна, вы вот балуетесь да шутите... – сказал Богоявленский, – а мое дело плохо. Авдотья Андревна хочет и меня согнать со двора...
– Большая беда! – отвечала Варя, – а у брата дом на что? У нас поживете, пока место найдете...
– Эх вы! Вы не знаете. Я себе дал слово нажить рублей хоть триста, чтоб уехать куда-нибудь отсюда... Куда-нибудь, где люди больше на людей похожи. Авдотья Андревна должна мне за два месяца; пока не заплатит, не выгонит... Терпелива, крепка, старая!.. А заплатила – марш... и не хватит по моему расчету... Уж надо рожном против рожна... Терпение против терпения...
– Оттого-то вы за обедом меня не поддерживали? И за Милькеева не заступались? А я так его за одно то уж люблю, что он, как приедет, все им наперекор говорит... Надоели они мне все, как горькая редька! Рада я радехонька, что сНовосильскими познакомлюсь... Я уж приготовила светло-лиловое платье к вечеру и бархатками чорными обшила... Блеснем!
– Ой! не хвались, едучи на рать! – сказал Богоявленский. – А я бы на вашем месте не поехал.
– Это отчего? – с гордым и кокетливым движением головы воскликнула Варя.
– Да что ж... По-французски вы не знаете; в светском обществе не бывали. Срежетесь еще – что хорошего!
– Срежусь! – с досадой возразила Варя, – еще это увидим!.. Чем это я так плоха? Что там экзаменовать меня будут, что ли?
– Экзаменовать, Варвара Ильинишна, точно что не будут; а что срежетесь – мудреного нет!
– Зависть это вас гложет... Самих не звали...
– Как не звать – звали! Вчера Милькеев говорил... А я все-таки не поеду!
– Милькеев! Так вы не понимаете до сих пор, что Новосильская сама об вас и слышать не хотела – Милькеев насилу-насилу упросил ее...
Богоявленский в свою очередь покраснел.
– Коли так, спасибо вам, что сказали, – продолжал он, – спасибо Милькееву, что беспокоился... Рыбак рыбака видит издалека: хоть бы и не поехал, а все-таки спасибо ему, что хлопотал. Кабы не он да не беседа его изредка, так голову бы, кажется, другой раз себе размозжил об стену здесь. Поговоришь с ним час-другой – и вздохнешь полегче...
– А я... А со мной? – игриво спросила Варя.
– Что вы! Разве барышни, подобные вам, людей ценить умеют? Вот я вас прошу для вас же самих не ехать в Троицкое, а вы кобенитесь. Милькеева вы хвалите за что?.. Разве вы знаете, что в нем хорошо?.. Давича про образование за обедом упомянули – и бабка вас ловко вздула за это! А вам вот что нравится – сел и полетел!
– Грубиян!., вот назло же вам поеду в Троицкое и всех там с ума сведу! Прощайте; лошадь моя приехала... вот она, – видите...
– А руку сегодня не дадите? – спросил Богоявленский.
– Не дам! Знать я вас не хочу! – отвечала Варя шутя и вышла. Потом вернулась и подала ему руку, – на счастье – послезавтра в Троицком! – сказала она, сверкая глазами.
Богоявленский проводил ее на крыльцо и, возвращаясь к себе, встретил в зале Пелагею.
– Муж, а муж... муж... дай хлебушка! – закричала дура.
– Нет у меня хлеба, отвяжись! – сказал Богоявленский.
– Что ты меня бьешь, дурак, а дурак, что ты меня бьешь! дай мильон... дай мильон...
– Мильон – я тебе дам... Постой... Послушай, видишь – вот двугривенный... видишь, не чорный мильон, а белый... Вот пятак чорный, а это белый; я тебе его дам, скажи только, о чем я думаю: даили нет!
-Нет! – закричала дура.
– Прах тебя возьми! На вот тебе, – сказал Богоявленский.
Пелагея Сергеевна понесла двугривенный к Авдотье Андреевне с криком: «Алеша дурак... Муж мой белый мильон мне дал!» Все удивились, что семинарист так расщедрился, не подозревая, что он гадал.
XI
Все выучили твердо свои роли; поставили декорации; большую лестницу убрали цветами и устлали ковром; приехал из города оркестр; залу и другие комнаты осветили сотнями свечей, как для многолюдного бала. Новосильская была здорова и бодра; блаженствуя от мысли, что другие будут веселиться, она поспевала везде и не совестилась даже хвастаться своими чувствами.
– Вот, доктор, это – практичность настоящая: доставлять удовольствие другим, – говорила она, краснея, Рудневу, – это – практичность! Я только такую и уважаю...
Потом подходила к Баумгартену и говорила ему: – Вы счастливы сегодня, – я вижу. Я вас люблю за то, что вы при ваших серьезных знаниях умеете веселиться. Вы очень хорошо развесили этот шатер под дубом, и перспектива в заднем занавесе хороша! очень хороша! Как я рада, что у меня под старость еще есть способность радоваться на других!
– Что, Василиск, рады вы? – спрашивала она у Милькеева. – Будете блистать?
– Постараюсь! – отвечал Милькеев, – веселиться там не стыдно, где всякий олицетворяет какую-нибудь идею!
– Я какую олицетворяю? – спрашивала Новосиль-ская.
– Идею пользы и добра, доведенную до прекрасного.
– А вы?
– Идею разврата, доведенного до косвенной пользы! Мимоходом и слугам Новосильская успела доставить приятные минуты: велела Оле надеть не московские башмаки, а те, которые ей сшил из серого атласа к празднику берейтор, отставной солдат и башмачник, и просила дворецкого и винокура играть увертюру внизу около занавеса, потому что для той комнаты, где устроен театр, городской оркестр слишком силен; у экономки попросила дюжину чашек на этот вечер: «боюсь, недостанет моих»; экономка чуть не заплакала от гордости и радости!
Съехались все: Анна Михайловна, Полина, Любаша, муж Полины, Лихачевы, дядя Руднева, Сарданапал с сестрой.
Заняли места. За стульями господ образовался род райка; винокур и дворецкий заиграли вальс; Баумгартен зазвонил за кулисами, занавес поднялся, и все притихли.
Цыганский табор в лесу; шатер; бочка, на бочке Баум-гартен; дети поют в пестрых одеждах.
Все были довольны; Милькеев в синей блузе был мо-лодцоват; Любаша и Nelly были очень милы в своих костюмах; Баумгартен играл недурно и с душой. Грамотным слугам были розданы еще прежде тетрадки с кратким изложением пьесы на русском языке, и люди много смеялись; особенно когда Баумгартен будто бы напился пьян, погнался с хворостинкой за Федей и упал. Больше других радовался и хвалил француза бородатый истопник; во все время репетиций он служил при театре и, зная заранее то место, когда француз должен схватить хворостинку, выставил вдруг на сцену из-за кулисы бороду и лицо, чтобы видеть любимый пассаж.
Автора и актеров покрыли аплодисментами и пошли наверх танцевать.
Варенька Шемахаева решилась не подходить сама к Аихачову и ждать от него первого шагу. Она старалась веселиться сколько могла, старалась забыть угрозы Богоявленского, но вечер был уже в исходе, уж подали знак начинать мазурку, а Лихачев не сказал с ней и двух слов.
«Дура я, дура! Зачем это я поехала? Зачем, скажите мне, ради Христа! Ах я дура! Ах я низкая, униженная тварь!.. Я ему еще больше опротивела теперь!..» В отчаянии ушла она в кабинет и села у камина; долго была она одна; никто не приходил из залы; вбежал на минуту Юша, посмотрел на нее и убежал. Варвара Ильинишна думала: быть может, ребенок увидит, что она грустит, расскажет, и Лихачов придет. Но вместо него вошел Милькеев, осмотрелся и, подойдя к ней, позвал ее на мазурку.
– Я вас давно искал, – сказал он.
– Будто бы? – отвечала кокетливо Варвара Ильи-нишна, – это что-то невероятно, чтобы я вам вдруг занадобилась!..
– Всякий человек другому надобен, – отделался Милькеев.
– На подставку! – с натянутым смехом и сверкая глазами возразила Варя.
Если бы бедная Варя могла подозревать, почему Милькеев пришел ее звать, и если бы знала, что Юша вбегал недаром в кабинет – она бы еще больше огорчилась... Катерина Николаевна, разговаривая в углу залы с предводителем и Анной Михайловной, не спускала глаз с танцующих и следила всем сердцем за всем. Ей было недостаточно, что в первый раз видела, как Маша в белом платье стройной сильфидой порхала по очереди со всеми кавалерами; ей было недостаточно, что Федя в восторге гремел, как исступленный, каблуками в lancier, что Nelly кротко и приятно отвечала на приглашения всех: «trиs volontiers», что лицо Баумгартена оживилось от самодовольствия, приняло совсем новый характер «себе на уме», напоминая даже Генриха IV с бородой и горбатым носом; ей было мало, что Лихачев танцовал превосходно, как всегда, но гораздо больше и охотнее, чем где-либо в другом доме, судя по словам предводителя; что Милькее-ев, не стесняясь нисколько тем, что танцовал гораздо хуже Лихачева, не пропускал ни одного танца, ни одной дамы и даже вальсировал не раз с Олей, сгибаясь в три погибели; что даже два суровых мужа – Руднев и Юша увлеклись общим потоком и решились «пахать» в кадрилях, как выразился Федя про те угрюмые движения, с которыми они оба, казалось, совершали этот труд... Для Катерины Николаевны смотреть на чужую веселость было истинным счастьем, вся молодость ее проносилась перед ней; в троицком замке столько лет уже не было слышно ни музыки, ни гостей; она не раз уходила в темную спальню, плакала одна и опять бодрая возвращалась на свой трон, в углу между Николаем Николаевичем и Анной Михайловной. Но веселости любимых или близких ей людей было очень мало: она хотела, чтобы все уехали с хорошим впечатлением из Троицкого.
И князь Самбикин танцовал, по-видимому, без принуждения, и Полина, ловко подобрав свой длинный шлейф, тоже вальсировала как следует, а Любаша толклась до того, что раз, когда кавалер ее оставил, она продолжала еще прыгать на месте под музыку.
Одна только смуглая барышня в фиолетовом платье с черными бархатками беспокоила ее; Катерина Николаевна заметила, что на первую кадриль позвал ее Федя; но это еще не беда; надо же и Феде с кем-нибудь танцевать; но на вторую Сережа, обойдя прежде всех дам, взял ее; на третью явился к ней Баумгартен... Катерина Николаевна испугалась, чтобы Варя не попала в жертвы, и раздумывала, кого бы из молодых людей отправить к ней на мазурку; в эту минуту на место Анны Михайловны, которая зачем-то встала, сел около нее Милькеев, и она спросила у него, с Любашей ли он танцует мазурку или нет.
– Нет, – отвечал Милькеев, – вдруг, вы знаете, нельзя... и другие заметят, и она избалуется... Не знаю, кого пригласить.
Катерина Николаевна послала его к Варе.
Сначала, во время мазурки, Варя была молчалива и не могла скрыть своей грусти; потом вздумала оживиться и кокетничать с Милькеевым: давала ему свой веер, махала им на него, не доела мороженого и требовала, чтобы он доел его после нее; вздумала точно так же, как Полина, подобрать шлейф, которого почти не было, курила все время, беспрестанно роняя пепел с огнем на свой бареж, и принуждала этим Милькеева суетиться, гасить и хватать ее то за оборки, то за рукава. Лихачева не выбрала ни разу, так что все это заметили, и когда Милькеев сказал ей наконец, что она роняет огонь на платье нарочно и может сгореть сама, она отвечала: – А что же? вам, что ли, жалко будет?.. Никто и не подумает!
– Почему же так? – спросил озадаченный Милькеев.
– Ведь я никому не нужна! Что вы смотрите! Ну, скажите, en grвce, скажите, кому я нужна...
– Я уже давно сказал вам, что всякий человек другому нужен.
– Ну, это вы из любезности приврали, а вы мне скажите, кому я нужна: брату? Это просто потеха! Любаше – тоже вздор. Вы понимаете, я хочу задачу вам задать, загадку, больше ничего... Заинтересовать вас хочу собой! Видите, брату и Любаше не нужна, Анне Михайловне и графине не нужна, Лихачевым обоим не нужна, Рудневу – тоже; уж не французу ли?., разве уж не им ли в другой раз заняться... Послушайте, ну, вам, например, я нужна? Или лучше скажите, кто вам здесь нужен? Из всех, из всех... Кто?
Милькеев подумал и отвечал: – Никто.
– Как никто?.. Это неправда. Ну, это вы сочинили.
– Если уж вам непременно так хочется знать правду, я вам скажу, мне нужно, чтобы все здешние люди существовали такими, каковы они есть, но я и без них на краю света могу быть очень счаслив...
– И никогда тосковать, грустить не будете?..
– А разве грустить уж такое несчастье?..
– А что же несчастье?
– Невозможность делать то, что хочется – вот главное.
– А если сделаешь что-нибудь да после станешь рас-каяваться?
– Все лучше делать, чем спать... Да зачем долго раска-яваться: старого не воротишь, а выйти можно с достоинством из всякого положения, чем-нибудь, ну, хоть смертью, если хотите!
Огненные глаза Вари расширились, она с удивлением посмотрела на Милькеева.
– Старого не воротишь, старого не воротишь? – спросила она, как бы опьяневши от слов этого человека, которого все считали умным.
Руднев не танцовал мазурку; он сидел в углу, рядом с тем капитаном, который год тому назад вез его на линейке, и смотрел, как веселилась Любаша: не дожидаясь кавале – ров, сама махала платком музыкантам, приказывая менять вальс на мазурку, а мазурку на польку-мазурку.
«Я для нее не существую», – думал он.
Любаша хотела выбрать его, подошла, протянула ему рассеянно руку; Руднев встал, поклонился, собрался надеть перчатку, но она, думая, что он отказывается, поспешила взять капитана.
Капитан отщолкал с ней и, возвратившись на место, сказал: – Важная барышня, доктор, вот бы вам!
Руднев не отвечал; ему казалось, все заметили, как он остался не при чем и как он глупо развел руками, смутившись.
– Да нет, – прибавил капитан, – Милькеев-собака обойдет ее! Все говорят, что она врезалась уж в него. Этакая собака!
Маша Новосильская взяла немного погодя Руднева вместе с Милькеевым и, сказавши им, чтобы они обменялись прозвищами: Василек и Василиск, подвела их к Любаше.
– Василиск! – сказала Любаша, и Руднев пошел с ней солидным шагом.
– Что вы так тихо идете? – сказала Любаша с досадой. – Танцуйте как надо! Какой же вы Василиск – вовсе не похожи!
– Да вы знаете ли, что такое Василиск? И в каком смысле употребляется это слово в Троицком?
– Конечно, знаю! Посмотрите, посмотрите скорей, как Варя кокетничает с Милькеевым, – отвечала она невнимательно к его вопросу.
«Конечно! – подумал он, – на вечере я кажусь ей жалок».
После этого подошел к нему Милькеев и звал делать вместе новую фигуру.
– Куда мне! Это вы вот с ловкостью почти военного человека, – отвечал Руднев.
– А вам завидно, верно? – сказал Милькеев, стараясь тащить его за руку.
Руднев вырвал руку и сказал: – Прошу вас, не оскорбляйте меня! Довольно с вас всех ваших успехов. Зачем же топтать людей ногами? Не думайте, что я совсем колпак; это может очень серьезно кончиться!
Милькеев пожал плечами и пошел танцевать. Мазурка кончилась; пошли ужинать.
– Что вы этим хотели сказать: старого не воротишь? – спросила Варя, подавая Милькееву руку.
– Хочу сказать то, что сказано, без всяких штук... Варя подумала: «Кончено! Кончено! Он рассказал ему все! Хвалился, Боже мой! Хвалился, бессовестный! Ну, пусть, все равно... Дура я! низкая дура, зачем я приехала...» Молча досидела она ужин, не слышав ни одного слова из речей Баумгартена, который рассказывал ей, как он в Nancy был la coqueluche des dames...
– A здесь я пария, – прибавил он весело и с заигрывающим выражением, надеясь, что она поймет это не иначе, как в обратном смысле.
– Oui, c'est vrai, – отвечала Варя.
После ужина, когда заиграли гросфатер, Варя, сгорая желанием узнать еще что-нибудь от Милькеева, подошла и сказала, подавая ему руку: «Пойдемте-ка со мною, я хочу с вами еще переговорить!» Скрепя сердце, пошел Милькеев, которого уже ждала к себе Любаша, глядя на него с улыбкой из угла; но не мог удовлетворить любопытству Вари, которая желала бы самого худшего, но какого-нибудь решения; он не понимал ее намеков, потому что Лихачов не говорил ему ни слова об ней, и отвечал ей вздорными фразами, тем более, что последняя выходка Руднева его сильно тревожила. Варя вообразила себе, что он все знает и смеется над ней, хотела в бешенстве поднять вдруг платок перед ногами Лихачева, когда тому приходилось перепрыгивать через него, чтобы он упал, но Лихачов взглянул на нее и сказал: – Вы бы, Варвара Ильинишна, пониже держали платок: я уж растолстел теперь и высоко прыгать не могу.
Перепрыгнул и молодцом пробежал с Nelly по зале.
Тотчас после гросфатера, он, крайне недовольный, но не показывая никакого вида, уехал и, только проходя мимо Сарданапала, сказал ему на ухо: – Сестра твоя дурит опять. Я сюда ездить не буду, если она будет эти финти-фанты строить.
И не одна Варя уехала домой по морозу, несмотря на все уговоры хозяйки, которая позвала даже доктора и при нем спросила, здорово ли это после гросфатера за двадцать пять верст по весеннему холодному ветру ехать. Этот самый доктор отвечал: «да, это скверно; грудь у вас и так часто болит; опасно!», но сам поспешно спустился вниз, схватил свою шубу и теплую шапку из комнаты Милькеева и, не дожидаясь саней к подъезду, вызвал Филиппа из кухни и уехал.
