Текст книги "Полное собрание стихотворений под ред. Фридмана"

Автор книги: Константин Батюшков

Надежда
(«Мой дух! доверенность к творцу!..»)

 
Мой дух! доверенность к творцу!
Мужайся; будь в терпеньи камень.
Не он ли к лучшему концу
Меня провел сквозь бранный пламень?
На поле смерти чья рука
Меня таинственно спасала
И жадный крови меч врага
И град свинцовый отражала?
Кто, кто мне силу дал сносить
Труды, и глад, и непогоду,
И силу – в бедстве сохранить
Души возвышенной свободу?
Кто вел меня от юных дней
К добру стезею потаенной
И в буре пламенных страстей
Мой был вожатый неизменный?
 
 
Он! он! Его всё дар благой!
Он нам источник чувств высоких,
Любви к изящному прямой
И мыслей чистых и глубоких!
Всё дар его, и краше всех
Даров – надежда лучшей жизни!
Когда ж узрю спокойный брег,
Страну желанную отчизны?
Когда струей небесных благ
Я утолю любви желанье,
Земную ризу брошу в прах
И обновлю существованье?
 

1815

Надежда. Впервые – «Опыты», стр. 9—10. Печ. по ним с учетом правки ст. 18, сделанной Батюшковым при подготовке нового издания книги. Некоторые выражения и образы элегии взяты из стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов». Мистическое осмысление темы надежды было очень распространено в поэзии первого двадцатилетия XIX в. См. стихотворение в прозе Жуковского «К надежде» («Утренняя заря», кн. 1. М., 1800, стр. 18—21) и стихотворение с тем же названием Н. И. Тургенева («Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. 1. СПб., 1911, стр. 22—23).

К другу
(«Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?»)

 
Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
      Где постоянно жизни счастье?
Мы область призраков обманчивых прошли,
      Мы пили чашу сладострастья.
 
 
Но где минутный шум веселья и пиров?
      В вине потопленные чаши?
Где мудрость светская сияющих умов?
      Где твой фалерн и розы наши?
 
 
Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,
      И место поросло крапивой;
Но я узнал его; я сердца дань принес
      На прах его красноречивый.
 
 
На нем, когда окрест замолкнет шум градской
      И яркий Веспер засияет
На темном севере, твой друг в тиши ночной
      В душе задумчивость питает.
 
 
От самой юности служитель алтарей
      Богини неги и прохлады,
От пресыщения, от пламенных страстей
      Я сердцу в ней ищу отрады.
 
 
Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,
      Венок веселия слагаю
И часто в горести, в волненьи чувств моих,
      Потупя взоры, восклицаю:
 
 
Минутны странники, мы ходим по гробам,
      Все дни утратами считаем,
На крыльях радости летим к своим друзьям —
      И что ж?.. их урны обнимаем.
 
 
Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
      Сияла Лила красотою?
Благие небеса, казалось, дали ей
      Всё счастье смертной под луною:
 
 
Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
      Любви и очи, и ланиты,
Чело открытое одной из важных муз
      И прелесть девственной хариты.
 
 
Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров,
      Ее беседой наслаждался
И в тихой радости, как путник средь песков,
      Прелестным цветом любовался.
 
 
Цветок, увы! исчез, как сладкая мечта!
      Она в страданиях почила
И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,
      На друге взор остановила.
 
 
Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..
      Веселье слезы осушило,
И тень чистейшую дыханье клеветы
      На лоне мира возмутило.
 
 
Так всё здесь суетно в обители сует!
      Приязнь и дружество непрочно!
Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
      Что вечно чисто, непорочно?
 
 
Напрасно вопрошал я опытность веков
      И Клии мрачные скрижали,
Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
      Они безмолвьем отвечали.
 
 
Как в воздухе перо кружится здесь и там,
      Как в вихре тонкий прах летает,
Как судно без руля стремится по волнам
      И вечно пристани не знает, —
 
 
Так ум мой посреди сомнений погибал.
      Все жизни прелести затмились:
Мой гений в горести светильник погашал,
      И музы светлые сокрылись.
 
 
Я с страхом вопросил глас совести моей...
      И мрак исчез, прозрели вежды:
И вера пролила спасительный елей
      В лампаду чистую надежды.
 
 
Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:
      Ногой надежною ступаю
И, с ризы странника свергая прах и тлен,
      В мир лучший духом возлетаю.
 

1815

К другу. Впервые – «Опыты», стр. 101—105. Печ. по ним с учетом правки ст. 56, сделанной Батюшковым при подготовке нового издания книги. Обращено к П. А. Вяземскому. На полях «Опытов» Пушкин написал об этой элегии: «Сильное, полное и блистательное стихотворение... Звуки италианские! Что за чудотворец этот Б‹атюшков›» (П, т. 12, стр. 267—268).

Фалерн – фалернское вино, прославленное римскими поэтами; здесь – вино вообще.

Где дом твой, счастья дом? Имеется в виду московский дом Вяземского, в котором часто собирались поэты, пострадавший в 1812 г. во время наполеоновского нашествия.

Веспер – вечерняя звезда Венера.

Как в воздухе перо кружится здесь и там, Как в вихре тонкий прах летает – перефразировка строк «Вечернего размышления о божием величестве, при случае великого северного сияния» Ломоносова (1743): «Как в сильном вихре тонкий прах, в свирепом как перо огне».

Риза странника – слова из песни Жуковского «Путешественник» (1809).

Пробуждение
(«Зефир последний свеял сон...»)

 
Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами,
Но я – не к счастью пробужден
Зефира тихими крылами.
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запах, веющий с полей,
Ни быстрый лет коня ретива
По скату бархатных лугов
И гончих лай и звон рогов
Вокруг пустынного залива —
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви – холодными словами.
 

Вторая половина 1815 (?)

Пробуждение. Впервые – ВЕ, 1816, № 11, стр. 183, с эпиграфом из Петрарки: «Cosi mi sveglio a salutar l’Aurora» («Так пробуждаюсь я, чтобы приветствовать зарю») (сонет 164 из цикла «Сонеты и канцоны, написанные при жизни Лауры»). Печ. по «Опытам». Отзыв Белинского см: Б, т. 7, стр. 238.

Элегия
(«Я чувствую, мой дар в поэзии погас...»)

 
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила;
      Печальна опытность открыла
      Пустыню новую для глаз.
Туда влечет меня осиротелый гений,
В поля бесплодные, в непроходимы сени,
         Где счастья нет следов,
Ни тайных радостей, неизъяснимых снов,
Любимцам Фебовым от юности известных,
Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных,
Которые всегда душевну скорбь мою,
Как лотос, силою волшебной врачевали.
      Нет, нет! себя не узнаю
      Под новым бременем печали!
Как странник, брошенный из недра ярых волн,
На берег дикий и кремнистый
Встает и с ужасом разбитый видит челн,
Валы ревущие и молнии змиисты,
Объявшие кругом свинцовый небосклон;
Рукою трепетной он мраки вопрошает,
      Ногой скользит над пропастями он,
         И ветер буйный развевает
Молений глас его, рыдания и стон... —
На крае гибели так я зову в спасенье
         Тебя, последний сердца друг!
Опора сладкая, надежда, утешенье
         Средь вечных скорбей и недуг!
Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!..
Твой образ я таил в душе моей залогом
Всего прекрасного... и благости творца.
Я с именем твоим летел под знамя брани
      Искать иль гибели, иль славного венца.
В минуты страшные чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях:
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал с любовию за мною;
С печальным странником он неразлучен стал.
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
В лесах, где Жувизи гордится над рекою,
И Сейна по цветам льет сребряный кристалл,
Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,
В столице роскоши, среди прелестных жен,
Я пенье забывал волшебное сирен
И мыслил о тебе лишь в горести сердечной.
         Я имя милое твердил
         В прохладных рощах Альбиона
И эхо называть прекрасную учил
         В цветущих пажитях Ричмона.
Места прелестные и в дикости своей,
О камни Швеции, пустыни скандинавов,
Обитель древняя и доблестей и нравов!
Ты слышала обет и глас любви моей,
Ты часто странника задумчивость питала,
Когда румяная денница отражала
И дальные скалы гранитных берегов,
И села пахарей, и кущи рыбаков
         Сквозь тонки, утренни туманы
На зЕркальных водах пустынной Троллетаны.
Исполненный всегда единственно тобой,
С какою радостью ступил на брег отчизны!
«Здесь будет, – я сказал, – душе моей покой,
Конец трудам, конец и страннической жизни».
Ах, как обманут я в мечтании моем!
Как снова счастье мне коварно изменило
      В любви и дружестве... во всем,
         Что сердцу сладко льстило,
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствиям конец – печалям никогда!
В твоем присутствии страдания и муки
      Я сердцем новые познал.
      Они ужаснее разлуки,
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
      В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
      Следы сердечного терзанья...
 
 
Нет, нет! Мне бремя жизнь! Что в ней без упованья?
         Украсить жребий твой
Любви и дружества прочнейшими цветами,
Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой,
Блаженством дней твоих и милыми очами,
Признательность твою и счастье находить
      В речах, в улыбке, в каждом взоре,
Мир, славу, суеты протекшие и горе,
Всё, всё у ног твоих, как тяжкий сон, забыть!
Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви – без идолов моих?..
      И муза, сетуя, без них
      Светильник гасит дарованья.
 

Вторая половина 1815 (?)

Элегия. Первая часть элегии (55 стихов) впервые – «Опыты», стр. 30—32, под заглавием «Воспоминания», с подзаголовком «Отрывок» и с первой строкой точек; после ст. 55 также находилась строка точек, снова подчеркивающая «отрывочность» поэтического повествования. Печ. по изд.: «XXV лет. 1859—1884. Сборник, изданный обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым», СПб., 1884, стр. 201—204, где опубликовано по рукописному сборнику, принадлежавшему Жуковскому (ГПБ). Батюшков не опубликовал стихотворения полностью по соображениям интимного характера: во второй части его (32 стиха) довольно откровенно говорилось о неразделенной любви поэта к А. Ф. Фурман. Текст «Опытов» имеет разночтения, кроме того, он на три стиха меньше соответствующего ему отрывка в рукописи: отсутствовали стихи 16 и 18—19. Батюшков не хотел, чтобы рукописи его любовных элегий, находящиеся у Жуковского, кем-нибудь читались. 27 сентября 1816 г. он писал Жуковскому: «Вяземский послал тебе мои элегии. Бога ради, не читай их никому и списков не давай, особливо Тургеневу. Есть на то важные причины, и ты, конечно, уважишь просьбу друга. Я их не напечатаю» (Соч., т. 3, стр. 404). Опущенное Батюшковым продолжение элегии показывает, что А. Ф. Фурман не разделяла чувства поэта.

Как лотос, силою волшебной врачевали. По древнегреческому преданию, цветы лотоса давали забвение вкусившему их человеку (см. IX песнь «Одиссеи» Гомера).

Жувизи – замок около Парижа.

Сейна – река Сена.

В столице роскоши – то есть в Париже, где в 1814 г. был Батюшков.

Ричмон – городок, находящийся близ Лондона.

Троллетана – водопад в Швеции.

Песнь Гаральда Смелого
(«Мы, други, летали по бурным морям...»)

 
Мы, други, летали по бурным морям,
От родины милой летали далеко!
На суше, на море мы бились жестоко;
И море, и суша покорствуют нам!
О други! как сердце у смелых кипело,
Когда мы, содвинув стеной корабли,
Как птицы неслися станицей веселой
Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!..
А дева русская Гаральда презирает.
 
 
О други! я младость не праздно провел!
С сынами Дронтгейма вы помните сечу?
Как вихорь пред вами я мчался навстречу
Под камни и тучи свистящие стрел.
Напрасно сдвигались народы; мечами
Напрасно о наши стучали щиты:
Как бледные класы под ливнем, упали
И всадник, и пеший... владыка, и ты!..
А дева русская Гаральда презирает.
 
 
Нас было лишь трое на легком челне;
А море вздымалось, я помню, горами;
Ночь черная в полдень нависла с громами,
И Гела зияла в соленой волне.
Но волны напрасно, яряся, хлестали:
Я черпал их шлемом, работал веслом:
С Гаральдом, о други, вы страха не знали
И в мирную пристань влетели с челном!
А дева русская Гаральда презирает.
 
 
Вы, други, видали меня на коне?
Вы зрели, как рушил секирой твердыни,
Летая на бурном питомце пустыни
Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?
Железом я ноги мои окрыляя,
И лань упреждаю по звонкому льду;
Я, хладную влагу рукой рассекая,
Как лебедь отважный по морю иду...
А дева русская Гаральда презирает.
 
 
Я в мирных родился полнОчи снегах;
Но рано отбросил доспехи ловитвы —
Лук грозный и лыжи – и в шумные битвы
Вас, други, с собою умчал на судах.
Не тщетно за славой летали далеко
От милой отчизны по диким морям;
Не тщетно мы бились мечами жестоко:
И море, и суша покорствуют нам!
А дева русская Гаральда презирает.
 

Между февралем и 17 июля 1816

Песнь Гаральда Смелого. Впервые – ВЕ, № 16, стр. 257—258. Печ. по «Опытам», стр. 172—174. Вольный перевод древней северной песни, приписываемой конунгу и скальду

Гаральду, ставшему впоследствии королем Норвегии (1015—1066); однако скорее всего песнь была создана в XIII в. Гаральд Смелый любил дочь киевского великого князя Ярослава Мудрого Елизавету и женился на ней в 1045 г. Жалобы Гаральда на равнодушие Елизаветы были чисто «литературными», так как она, по словам Карамзина, «не презирала его» («История государства Российского», т. 2, СПб., 1818, стр. 24 примеч.). «Песнь Гаральда Смелого» пользовалась большой известностью в России: ее переводили И. Ф. Богданович, Н. М. Карамзин и Н. А. Львов. Последний выпустил в 1793 г. отдельную брошюру под заглавием «Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго», где русское переложение песни народным складом было помещено вместе с ее французским переводом, сделанным Меллетом для его «Истории Дании». Батюшков пользовался переводом песни из книги французского писателя Луи Маршанжи (около 1780—1826) «La Gaule poétique» ‹«Поэтическая Галлия»›, изданной в 8-ми частях в 1813—1817 гг.

Сиканская земля – Сицилия.

Дронтгейм – одна из северных областей Норвегии.

Полночь – здесь: север.

Послание к Тургеневу
(«О ты, который средь обедов...»)

 
О ты, который средь обедов,
Среди веселий и забав
Сберег для дружбы кроткий нрав,
Для дел – характер честный дедов!
О ты, который при дворе,
В чаду успехов или счастья,
Найти умел в одном добре
Души прямое сладострастье!
О ты, который с похорон
На свадьбы часто поспеваешь,
Но, бедного услыша стон,
     Ушей не затыкаешь!
Услышь, мой верный доброхот,
Певца смиренного моленье,
Доставь крупицу от щедрот
Сироткам двум на прокормленье!
Замолви слова два за них
Красноречивыми устами:
Лишь «Дайте им!» промолви – вмиг
Они очутятся с сергами.
Но кто они? – Скажу точь-в-точь
Всю повесть их перед тобою.
     Они – вдова и дочь,
Чета, забытая судьбою.
Жил некто в мире сем Попов,
     Царя усердный воин.
Был беден. Умер. От долгов
     Он, следственно, спокоен.
Но в мире он забыл жену
С грудным ребенком; и одну
Суму оставил им в наследство...
Но здесь не всё для бедных бедство!
Им добры люди помогли,
     Согрели, накормили
     И, словом, как могли,
     Сироток приютили.
Прекрасно! славно! – спору нет!
         Но... здешний свет
Не рай – мне сказывал мой дед.
Враги нахлынули рекою,
С землей сравнялася Москва...
     И бедная вдова
     Опять пошла с клюкою...
А между тем всё дочь растет,
И нужды с нею подрастают.
День за день всё идет, идет,
Недели, месяцы мелькают;
Старушка клонится, а дочь
Пышнее розы расцветает,
И стала... Грация точь-в-точь!
Прелестный взор, глаза большие,
Румянец Флоры на щеках,
И кудри льняно-золотые
На алебастровых плечах.
Что слово молвит – то приятство,
Что ни наденет – всё к лицу!
Краса – увы! – ее богатство
И всё приданое к венцу,
А крохи нет насущной хлеба!
Тургенев, друг наш! Ради неба —
Приди на помощь красоте,
Несчастию и нищете!
Они пред образом, конечно,
Затеплят чистую свечу, —
За чье здоровье – умолчу:
Ты угадаешь, друг сердечный!
 

14 октября 1816

Послание к Тургеневу («О ты, который средь обедов...»). Впервые – ПРП, ч. 6, стр. 234—237, с заглавием «К другу». Печ. по «Опытам», стр. 142—145, с учетом правки ст. 20, сделанной Батюшковым при подготовке нового издания книги. В «Опытах» фамилии Попов и Тургенев обозначены сокращенно: «...ов» и «Т...». Послание входит в качестве экспромта в письмо Батюшкова к А. И. Тургеневу от 14 октября 1816 г. (Соч., т. 3, стр. 405—406). Здесь после текста послания Батюшков так объясняет просьбу, обращенную в нем к Тургеневу: «Вдова Попова, урожденная Молчанова, подала прошение в сословие призрения разоренных неприятелем чрез князя С. М. Голицына 27 апреля 1816. Сделайте что-нибудь для нее...» (там же, стр. 406). А. И. Тургенев действительно помог семье офицера, лишившейся имущества во время наполеоновского нашествия. В июне 1817 г. Батюшков писал Жуковскому: «Благодари Тургенева за Попову: он сделал доброе дело за вяленькие стихи» (там же, стр. 447).

Тургенев – см. стр. 291.

К цветам нашего Горация
(«Ни вьюги, ни морозы...»)

 
         Ни вьюги, ни морозы
      Цветов твоих не истребят.
Бог лиры, бог любви и музы мне твердят:
В саду Горация не увядают розы.
 

1816 (?)

К цветам нашего Горация. Впервые – «Опыты», стр. 204.

Наш Гораций – поэт И. И. Дмитриев (см. о нем стр. 290), который, подобно римскому поэту Горацию, любил заниматься садоводством и сажал цветы около своего московского дома. По свидетельству племянника И. И. Дмитриева, Батюшков послал последнему стихотворение вместе с цветочными семенами (М. А. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869, стр. 201).

«У Волги-реченьки сидел...»

 
У Волги-реченьки сидел
     В кручинушке, унылый,
Солдат израненный и хилый.
Вздохнул, на волны поглядел
     И песенку запел:
 
 
– Там, там в далекой стороне
     Ты, родина святая!
Отец и мать моя родная,
Вас не увидеть боле мне
     В родимой стороне.
 
 
О, смерть в боях не так страшна,
     Как страннику в чужбине,
Там пуля смерть, а здесь в кручине
Томись без хлеба и без сна,
     Пока при‹дет› она.
 
 
Куда летите, паруса? —
     На родину святую.
Зачем вы, пташки, в цепь густую,
Зачем взвились под небеса? —
     В родимые леса.
 
 
Всё в родину летит свою,
     А я бреду насилу,
Сквозь слезы песенку унылу
Путем-дорогою пою
     Про родину мою.
 
 
Несу котомку на плечах,
     На саблю подпираюсь,
Как сиро‹тино›чка ‹?› скитаюсь
В лесах дремучих и песках,
     На волжских берегах.
 
 
Жена останется вдовой,
     А дети сиротами,
Вам сердце молвит: за горами,
В стране далекой и чужой,
     Знать, умер наш родной.
 
 
Зачем, зачем ре‹ка› Дунай
     Меня не поглотила!
Зачем ты, пуля, изменила
............
 

    1816 или 1817 (?)

«У Волги-реченьки сидел...». Впервые – «Русская литература», 1858, № 4, стр. 175—177, где опубликовано по автографу ПД. Работа над стихотворением не была доведена до конца. По мнению публикатора И. Голуба, стихотворение сочинено в 1813—1814 гг. и изображает русского солдата, который тоскует о родине за границей. Более правильным представляется другое толкование. По-видимому, Батюшков хотел изобразить солдата (может быть, беглого или инвалида), который, находясь в России, пробирается в родные места. В этом смысле и надо понимать слово «родина» в стихотворении, слово же «чужбина» обозначает здесь чужую сторону в России, далекую от мест рождения и жизни героя. Относим стихотворение предположительно к 1816—1817 гг., так как именно в это время Батюшков стал интересоваться фольклором; он просит Гнедича прислать ему русские сказки (Соч., т. 3, стр. 439) и собирается написать поэмы о Бове и «Русалка». К тому же периоду относится и его сочувственное высказывание о народных песнях в очерке «Вечер у Кантемира» (см. Соч., т. 2, стр. 232).

Гезиод и Омир – соперники
(«Народы, как волны, в Халкиду текли...»)

 
Народы, как волны, в Халкиду текли,
     Народы счастливой Эллады!
Там сильный владыка, над прахом отца
     Оконча печальны обряды,
Ристалище славы бойцам отверзал.
     Три раза с румяной денницей
Бойцы выступали с бойцами на бой;
     Три раза стремили возницы
Коней легконогих по звонким полям,
     И трижды владетель Халкиды
Достойным оливны венки раздавал.
     Но солнце на лоно Фетиды
Склонялось, и новый готовился бой. —
     Очистите поле, возницы!
Спешите! Залейте студеной струей
     Пылающи оси и спицы,
Коней отрешите от тягостных уз
     И в стойлы прохладны ведите;
Вы, пылью и потом покрыты, бойцы,
     При пламени светлом вздохните,
Внемлите народы, Эллады сыны,
     Высокие песни внемлите!
 
 
Пройдя из края в край гостеприимный мир,
Летами древними и роком удрученный,
         Здесь песней царь Омир
И юный Гезиод, каменам драгоценный,
         Вступают в славный бой.
Колебля мАслину священную рукой,
Певец Аскреи гимн высокий начинает
(Он с лирой никогда свой глас не сочетает).
 
 
Гезиод
 
 
Безвестный юноша, с стадами я бродил
Под тенью пальмовой близ чистой Иппокрены,
Там пастыря нашли прелестные камены,
И я в обитель их священную вступил.
 
 
Омир
 
 
Мне снилось в юности: орел-громометатель
От Мелеса меня играючи унес
     На край земли, на край небес,
Вещая: ты земли и неба обладатель.
 
 
Гезиод
 
 
Там лавры хижину простую осенят,
В пустынях процветут Темпейские долины,
Куда вы бросите свой благотворный взгляд,
О нежны дочери суровой Мнемозины!
 
 
Омир
 
 
Хвала отцу богов! Как ясный свод небес
Над царством высится плачевного Эреба,
Как радостный Олимп стоит превыше неба —
Так выше всех богов властитель их, Зевес!..
 
 
Гезиод
 
 
В священном сумраке, в сиянии Дианы,
Вы, музы, любите сплетаться в хоровод
Или, торжественный в Олимп свершая ход,
С бессмертными вкушать напиток Гебы рьяный...
 
 
Омир
 
 
Не знает смерти он: кровь алая тельцов
Не брызнет под ножом над Зевсовой гробницей;
И кони бурные со звонкой колесницей
Пред ней не будут прах крутить до облаков.
 
 
Гезиод
 
 
А мы все смертные, все паркам обреченны,
Увидим области подземного царя
И реки спящие, Тенаром заключенны,
Не льющи дань свою в бездонные моря.
 
 
Омир
 
 
Я приближаюся к мете сей неизбежной.
Внемли, о юноша! Ты пел «Труды и дни»...
Для старца ветхого уж кончились они!
 
 
Гезиод
 
 
Сын дивный Мелеса! И лебедь белоснежный
На синем Стримоне, провидя страшный час,
Не слаще твоего поет в последний раз!
Твой гений проницал в Олимп: и вечны боги
Отверзли для тебя заоблачны чертоги.
И что ж? В юдоли сей страдалец искони,
Ты роком обречен в печалях кончить дни.
Певец божественный, скитаяся, как нищий,
В печальном рубище, без крова и без пищи,
Слепец всевидящий! ты будешь проклинать
И день, когда на свет тебя родила мать!
 
 
Омир
 
 
Твой глас подобится амврозии небесной,
Что Геба юная сапфирной чашей льет.
Певец! в устах твоих поэзии прелестной
Сладчайший Ольмия благоухает мед.
Но... муз любимый жрец!.. страшись руки злодейской,
Страшись любви, страшись Эвбеи берегов:
Твой близок час: увы! тебя Зевес Немейской
Как жертву славную готовит для врагов.
 
 
     Умолкли. Облако печали
Покрыло очи их... Народ рукоплескал.
Но снова сладкий бой поэты начинали
     При шуме радостных похвал.
Омир, возвыся глас, воспел народов брани,
Народов, гибнущих по прихоти царей;
Приама древнего, с мольбой несуща дани
Убийце грозному и кровных, и детей;
Мольбу смиренную и быструю Обиду,
Харит и легких ор, и страшную Эгиду,
Нептуна области, Олимп и дикий Ад.
А юный Гезиод, взлелеянный Парнасом,
С чудесной прелестью воспел веселым гласом
Весну зеленую – сопутницу гиад;
Как Феб торжественно вселенну обтекает,
Как дни и месяцы родятся в небесах;
Как нивой золотой Церера награждает
Труды годичные оратая в полях.
Заботы сладкие при сборе винограда;
Тебя, желанный Мир, лелеятель долин,
Благословенных сел, и пастырей, и стада
Он пел. И слабый царь, Халкиды властелин,
От самой юности воспитанный средь мира,
Презрел высокий гимн бессмертного Омира
И пальму первенства сопернику вручил.
Счастливый Гезиод в награду получил
За песни, мирною каменой вдохновенны,
Сосуды сребряны, треножник позлащенный
И черного овна, красу веселых стад.
За ним, пред ним сыны ахейские, как волны,
На край ристалища обширного спешат,
Где победитель сам, благоговенья полный,
При возлияниях, овна младую кровь
Довременно богам подземным посвящает
И музам светлые сосуды предлагает
Как дар, усердный дар певца за их любовь.
До самой старости преследуемый роком,
Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,
Омир скрывается от суетной толпы,
Снедая грусть свою в молчании глубоком.
Рожденный в Самосе убогий сирота
Слепца из края в край, как сын усердный, водит;
Он с ним пристанища в Элладе не находит...
И где найдут его талант и нищета?
 

Конец 1816 – январь 1817

Гезиод и Омир – соперники. Вольный перевод элегии Мильвуа «Combat d’Homère et d’Hésiode». Впервые – «Опыты», стр. 91—100. Печ. по ним с учетом правки ст. 94, сделанной при подготовке нового издания (ст. 94 имеет еще одну редакцию на листе «Погрешностей и перемен»). Перепеч. с вариантами, происхождение которых неясно, в «Радуге» на 1833 г., стр. 246—255. При этом, как отметил Д. Д. Благой (изд. 1934, стр. 470—471), стих «Народов, гибнущих по прихоти царей» был изменен, вероятно по требованию цензуры, так: «Народов, гибнущих по прихоти своей». Как свидетельствует письмо Батюшкова к Гнедичу от 7 февраля 1817 г., он, по-видимому, сначала дал своей элегии заглавие «Бой Гезиода и Омира» («Отчет Публичной библиотеки за 1895 г.». СПб., 1898. Приложение, стр. 23). Батюшков находил элегию Мильвуа «прекрасной», подчеркивая, что она «дышит древностью» (письмо к Гнедичу от 27 ноября 1816 г., там же, стр. 16). В свой перевод он внес самостоятельные мотивы (см. о них во вступ. статье, стр. 46). «„Гезиод“ кончен довольно счастливо», – сообщал он Вяземскому 14 января 1817 г. (Соч., т. 3, стр. 413). В «Опытах» Батюшков предпослал элегии следующее примечание, напечатанное перед текстом стихотворений (подготовляя второе издание книги, он вычеркнул его):

«Эта элегия переведена из Мильвуа, одного из лучших французских стихотворцев нашего времени. Он скончался в прошлом году в цветущей молодости. Французские музы долго будут оплакивать преждевременную его кончину: истинные таланты ныне редки в отечестве Расина.

Многие писатели утверждали, что Омир и Гезиод были современники. Некоторые сомневаются, а иные и совершенно оспаривают это предположение. Отец Гезиодов, как видно из поэмы «Труды и дни», жил в Кумах, откуда он перешел в Аскрею, город в Беотии, у подошвы горы Геликона. Там родился Гезиод. Музы, говорит он в начале «Феогонии», нашли его на Геликоне и обрекли себе. Он сам упоминает о победе своей в песнопении. Архидамий, царь Эвбейский, умирая, завещал, чтобы в день смерти его ежегодно совершались погребальные игры. Дети исполнили завещание родителя, и Гезиод был победителем в песнопении. Плутарх в сочинении своем «Пир семи мудрецов» заставляет рассказывать Периандра о состязании Омира с Гезиодом. Последний остался победителем и, в знак благодарности музам, посвятил им треножник, полученный в награду. Жрица Дельфийская предвещала Гезиоду кончину его; предвещание сбылось: молодые люди, полагая, что Гезиод соблазнил сестру их, убили его на берегах Евбеи, посвященных Юпитеру Немейскому.

Кажется, не нужно говорить об Омире. Кто не знает, что первый в мире поэт был слеп и нищий?

Нам музы дорого таланты продают!»

Батюшков относился к творчеству Гомера с восхищением. Приветствуя и поддерживая работу Гнедича над переводом «Илиады», он подчеркивал, что «любил всегда Гомера» (Соч., т. 3, стр. 41).

Гезиод (VIII—VII вв. до н. э.) – древнегреческий эпический поэт, автор поэмы «Труды и дни», которая упоминается в элегии.

А. Н. О., любитель древности – Алексей Николаевич Оленин (1763—1843), писатель, археолог и художник, с 1817 г. президент Академии художеств. Батюшков часто бывал в доме Оленина и сблизился с кругом его друзей; влиянием этого круга в значительной мере объясняется глубокий интерес Батюшкова к классической древности. Батюшков колебался, печатать ли посвящение Оленину, который, как ему казалось, сердится на него. Решить вопрос он предоставил Гнедичу (см. Соч., т. 3, стр. 421). Пушкин написал о стихотворении на полях «Опытов»: «Вся элегия превосходна – жаль, что перевод» (П, т. 12, стр. 267).

Халкида – город на острове Эвбея.

Ристалище – здесь: арена.

Аскрея – греческий город, родина Гезиода.

Мелес – речка близ Смирны; в гроте, находящемся около нее, Гомер, по преданию, сочинял свои поэмы.

Темпейская долина – долина в Древней Греции, славившаяся своим плодородием.

Диана – здесь: луна.

Стримон – река на восточной границе Македонии.

Юдоль – здесь: земля.

Слепец всевидящий, Гомер, по преданию, был слепым.

Ольмий – мыс в Коринфии, известный в древности своим превосходным медом.

Страшись Эвбеи берегов. Гезиод был убит на острове Эвбея, в местах, где находилось святилище Немейского Зевса (Немея – долина в Греции).

Убийца грозный – Ахилл.

Сыны ахейские – греки.

Самос – остров в Эгейском море.