Текст книги "… и просто богиня (сборник)"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Кто кого

Был день. Из-за сквозняка по большому залу почты летали серые бланки – словно осень репетировали. Очередь была недлинная – всего-то четыре человека, – но выглядела каменной. Люди стояли недвижимы – и седая неряшливая старуха у основания, и парень в зеленой куртке, и лысый мужик в черном пальто. Последним я томился.

А за стеклянной стенкой жизнь звенела: из окошечка, вырезанного по низу стеклянной перегородки, на деревянную стойку брякались слова.

– …я не имею права принимать в таком виде. Куда я вам возьму? Заворачивайте. Идите и заворачивайте в третью. – У женщины за стеклом тряслись вытравленные добела кудри, подрагивали щеки, рыхлые, слегка обвислые, хотя ей было едва ли за тридцать. По каким-то смутным, трудно формулируемым приметам было ясно, что переживает она свой самый цвет, а дальше будет только хуже.

Лет ей было немного, но, если разглядывать ее лицо по деталям, можно было подумать, что она прожила большую и трудную жизнь: пористая нечистая кожа в странных провалинах, мешки под глазами, и шея желтоватая, дрябловатая, а волосы, до середины белые, у основания неестественно чернели.

Румянец странный: местами ярко-красный, местами розовый, а то и с мелкими лиловыми островками. На лице будто побывал веселенький ситчик, потом ткань убрали, а самые яркие цветы остались, расплывшись до неясных пятен – неясных и разнообразных.

Женщина на почте не выглядела нездоровой. Она такой родилась – и это тоже было почему-то очевидно.

Старуха у окошечка виновато согнулась. Кроме заискивающей улыбки, на ней были пыльные боты, серая кофта с вытянутыми полами. Она совала в окошечко сумку, явно пустую, а почтовая тетка отчетливо давала понять, что принимать не будет: не положено, надо заворачивать, идите возвращайтесь, а лучше не возвращайтесь, сдохните там все разом, с сумками своими, кулями и баулами… «Не имею права», – снова и снова повторяла приемщица, но старуха не понимала, или притворялась непонимающей и все совала черный куль в окошечко.

– Надо отправить, сыну надо отправить, – говорила она, улыбаясь довольно жалко.

Но отошла наконец. Место у окошечка занял парень в зеленой куртке.

– В ящик не входят. Дырка маленькая, – весело отчитался он, просовывая в окошко пачку писем. – Примите!

– А что вы сделали? – сказала тетка, глянув на письма мельком. – Забирайте! – Бросила пачку, и от хлопка по стойке, как по команде, улыбка у парня исчезла.

– Вы каждый день письма принимаете, неужели нельзя просто принять? Неужели так сложно? В чем дело, я не понимаю! – Голос у него сделался таким же резким, звякающим, как и у его собеседницы. Будто медяки в ведро бросают.

– Вы зачем марки наклеили? Нельзя марки наклеивать одна на одну. Я не могу принять на себя ответственность. Я сейчас проштемпелюю, а на меня шишки посыпятся.

– Вы же сами сказали. Вы сами сказали, чтобы наклеил. Как мне догадываться, что тут у вас правильно, а что нет? – отвечал он еще резче.

Пробурчала.

– Что?! Что вы сказали?! – заревел парень, клонясь, готовясь будто влезть вовнутрь ее почтового царства. – Я тут уже битый час стою! Как мне догадываться про ваши марки!

Надо же, как сильно могут меняться люди всего лишь за пару секунд. Был милый молодой человек, а тут прямо фашист с гранатой.

Про лицу тетки пробежало что-то живое, неконвейерное, не из того секретного завода, где изготавливают таких женщин, а потом распределяют их по почтам, вахтам, магазинам, за серые заляпанные стекла, за окошечки.

– Идите, я сказала, – произнесла она голосом, в котором мне послышалось удовлетворение. – Идите. Не надо тут мне догадываться.

Взяла письма, стала их штамповать – бойко, с силой, будто вколачивая гвозди. Она, наверное, была хорошей работницей, ей, может, грамоты давали.

Конечно, если помыслить здраво, то ясно, что и в школу она ходила, и бантиками белыми трясла, и кушала мороженое где-то в кино, на последнем ряду, – глядела на экранную любовь, а рядом, может, живая любовь пыхала. И замужем, конечно, и дети – скорее всего, двое, мальчик и девочка. Все, как у людей, заведенным порядком, но попробуй поверь в это, глядя на нее, пятнистую, в почтовых декорациях, через грязное стекло, сквозь которое, наверное, что угодно будет выглядеть безнадежным – серо-буро-малиновой мутью, без тепла и с одним только оплывшим телом.

А у соседнего окна поднялся новый шум. Старуха, которая только что приседала и тряслась, теперь выла нечленораздельно, и гул разбегался по залу, взлетая к высоким его потолкам, когда-то украшенным лепниной.

– Следующий! – выкрикнула наша тетка, подняв пустые глаза. – Подходите!

Мужчина впереди меня шагнул, склонился к окошку, хотел шепнуть, наверное, но получилось, что рявкнул:

– Ты мне только одно скажи: кто тебя такую…? – Матерное слово он произнес с нажимом на первую острую гласную.

Поглядел и удалился со своей неотправленной посылкой. А та, за окошечком, завизжала.

Чудо

Она была чудо как хороша. Округлые персиковые щеки, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему – настоящая увлеченность, искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту потому, что иначе не может.

Чудо.

– Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, – врывалась та, что называлась Ренатой, вычурно изломанная, с густо опушенными глазами, заломленными руками и привычкой держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком туфельки. – Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По-настоящему.

Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Приятель Сашка смотрел на нее как завороженный, но это меня не удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.

– Рената, – шепнула Верка и, подтверждая, что это не шутки, утвердительно кивнула головой.

Сильно кивнула.

«Рената, – подумал я. – Сколько ж вас развелось…» И ответно кивнул, сделав вид, что верю.

Верю Верке.

Мы стояли в толкотне, где из конца в конец и обратно ходили посторонние люди, они совались то с одной, то с другой стороны, и я даже представил себя камнем, случайно попавшим в сети вместе с рыбным косяком. К тому же воздух был синевато-свинцовым, тяжким, как глубоководное марево, каким его показывают по телевизору, и, за вычетом гудения проезжающих машин, все было именно так, чтобы считать себя камнем, а ее – чудом.

– Мы буквально по-настоящему купались в эмоциях. Испытывали. Это просто невероятно, понимаете? – говорила Рената.

И Сашка кивал. И Верка. Кивал и я, не желая, чтобы мое разглядывание было замечено, и уже начиная немного бояться, что меня неверно поймут.

Говорят, красавицы любят дружить с дурами – потому, мол, что от дурости красота становится ярче. Ее делается будто даже больше. Заключенная в дурость, как в парник, красота в ней быстрей вызревает. Она вынуждена полниться одной собой, растворяться в себе и, конечно, необычайно набирает в способности слепить глаза даже в стылый городской полдень на шумной улице, в сизом от выхлопных газов воздухе. В дурном окружении.

Чудо. Во всяком случае, мне очень хотелось так считать.

– Даже неловко от своих переживаний, – говорила Рената, – щекотно как-то, вот будто мы в ванне, а вокруг нас волны из шампуня.

Верка смотрела на нее во все глаза, и было заметно, что она отзывается на каждое ее слово.

– Мы их переживаем, как первобытный человек со своим оружием, который добывал для своей подруги хищных животных. Или там, где темная пещера, у горячего костра, и грязные черные женщины шьют шкуры для тепла… – Рената разбрызгивала в воздухе слова, а сама поглядывала на носы своих двухцветных туфель, наверняка дорогих. Носы ее бежевых туфель будто побывали в горячем шоколаде. Казалось, что они улыбались.

Хохотали до колик, время от времени выбивая нервную дробь.

– Мы будто стоим в особом месте. Не на земле даже, и не на небе. – Рената взбивала воздух, показывая полупрофиль то мне, то Сашке.

Производя впечатление.

Рената не обращала на Верку ни малейшего внимания, словно та и не существовала вовсе или, в лучшем случае, была просто камнем, который бьется рядом, в общей сети, как чужеродный объект. Он тяготит ее, пока Рената говорит о любви.

Красавица и дура.

Сашка понятливо кивал, а она наклоняла голову, открывая длинную шейку, а крупноватый ворот ее свитера съезжал набок, открывая тайную ложбинку, к которой хотелось приложиться губами. Она была нежной, хоть о том и не подозревала, прячась порой за подергивание остренькими плечиками, за шажки назад, которые она производила, по ее убеждению, совсем незаметно. Она была нарочита в своей ненарочитости. И за это ее тоже хотелось расцеловать.

Именно так.

Чудо.

– Нам пора. Мы идем кушать полезный суп, – наконец сказала Рената, а я подумал, что «мы» – это одна Рената со всеми ее глазами, руками, полупрофилем, со всей кучей деталей, которые не говорили, а кричали.

Но Верка не замечала. Она трепыхалась рядом, хотела жить жизнью Ренаты и, возможно, именно поэтому сумела заслужить куда меньше ее внимания, чем мы.

И я, и Сашка были знакомы с Ренатой только несколько минут, но нам зачем-то пришлось узнать о ее любви, о незнакомом человеке, который возил ее на машине за город, на ипподром, а там она каталась на племенной кобыле, а еще держала в руках собаку, похожую на крысу-мутанта. Мы слушали. А Верка ловила слова с губ Ренаты, как собаки хватают крошки с хозяйской руки. Торопливо глотая, а еще спеша лизнуть руку.

Благодаря.

– Она хотя бы сама верит в то, что говорит? – сказал я, а сам все смотрел в спину Верке, семенившей вслед за дурой-подругой.

Я неохотно расставался с чудом. Проявившись так внезапно, оно, кажется, было способно поставить все с ног на голову или наоборот, но о силе своей вроде бы и не подозревало.

Верка. Чудесная красавица и дура, кажется, тоже.

Дурочка.

Даша с Машей

Я все понял про них довольно поздно, зато разом. Новое знание явилось, как нежданный гость: звяк, а вот и мы. Маша и Даша.

– Вы прямо как сестры, – говорил я, не особенно раздумывая, насколько слова мои близки к истине.

Вначале была Даша: и нос вполне античный, и крупный подбородок, и грудь небольшая, но тоже торчком, и плоский, почти впалый живот под ней, и бедра несколько крупноватые, но литые, уместные в этом небольшом теле – аппетитном, да, именно так и надо его называть.

У Даши творческая профессия, а я писал про творческие профессии в местную газету. Мы с ней подружились. Я любил глядеть, как несет она себя людям на своих высоченных каблуках, мелко переступает, выдвигая бедра и так, и эдак. Я называл ее обувь «копытами». Она, довольная, смеялась сильно и громко.

Даша была актрисой, профессию получала в местном училище, но преподносить со сцены могла только саму себя – яркую, сильную, тугую. Я помню ее дипломный моноспектакль: она играла роковую женщину, застывала живописно, как артистка немого кино, выгибаясь на одном стуле, на другом, и длинные темные волосы змеились вдоль белого лица. Ее хвалили, но на первые роли все же никто не позвал. Город был мал, все театры были полны своими комиссаржевскими.

– Привет! Вот понюхай, – сказала она, ткнувшись в меня своей гривой. Мы встретились на улице, она только что выбралась из машины. – Пахнет?

– Чем?

– Табаком. Все курят, сколько раз говорила, купите же кондиционер, дышать невозможно. Какой я вам администратор, я пепельница…

С ней была девушка. Худая, бледная, в чем-то официальном, без всякой косметики. А может, мне так показалось из-за яркости Даши, которая в ту пору не скупилась на цыганистые узоры на лице.

Назвалась девушка Машей, сухо кивнула и прошла мимо.

Пепельницей Даша пробыла недолго. «Нет ее, уволилась. Уехала. В Москву, кажись», – сообщил бармен в другой раз, когда я оказался в том заведении, по тогдашней клубной моде больше похожем на замусоренный самолетный ангар.

Уехал и я.

А перед моим отъездом (и как узнала?) мне позвонила Маша.

– Это я, – сказала она, не представившись. – Дашке посылку передать надо.

Мы где-то встретились, у Маши была большая темная машина – блестящая, похожая на ртутную каплю.

– Не бойся, не тяжелая, – сказала она, вручая мне куль, улыбаясь, как и прежде, вяло, губами почти бескровными. Косметикой Маша по-прежнему пренебрегала, да и одета была в спортивный костюм с лампасами. Мы, наверное, встретились вечером, она вышла из дому, в чем была.

Дашу я узнал не сразу. Она стояла, где договаривались, у колонны в метро, кажется, на «Пушкинской». У нее был потерянный вид, она оглядывала людей, одного за другим, а сама выглядела как-то для себя несвойственно – по-сиротски. В пальто бордовом какого-то особенно нелепого покроя. Наверное, сама Даша чувствовала себя в нем нелепо, и это чувство легко передавалось другим. Она казалась несчастливой, но говорить ей об этом я, конечно, не стал. Я дал ей свой новый телефон, мы договорились созваниваться, а потом возникла пауза длиной, наверное, с год.

Когда мы увиделись снова, Дашу было не узнать. Прежняя коза-дереза вернулась, но уже в обновленном виде. Каблуки сделались еще выше, каштановая грива удлинилась, усложнилась еще на несколько полутонов.

– Машка приехала, – сообщила она мимоходом.

– Погостить?

– Нет, жить остается.

– А как же работа?

– Да какая там работа! – махнула рукой Даша. – Смех на курьей палочке.

Работа у Маши была неплохая, насколько я знаю. Небольшой начальник чего-то там коммерческого.

– Она на неделю приехала. Осмотрелась, да и осталась. Правильно, я считаю.

Тут бы и звякнуть моему внутреннему звоночку, но мысль Даши мне была ближе: действительно, если уж где и следует делать карьеру, то только в Москве, городе неограниченных возможностей, которому никакой другой в подметки не годится.

Встречаться мы стали немного чаще и всякий раз вроде бы искренне друг другу радовались. Для Даши нашлась творческая работа где-то на окраине города. В Даше стало меньше вычурной цыганистости: она не приутихла, но как-то очень грамотно смягчилась, контрасты лишились резкости, а из усложнившихся полутонов – от краски ли, от новых ли жизненных обстоятельств – взгляд ее стал мягче, нежнее, что ли. Эта Даша не стала бы выгибаться на стульях, изображая провинциальную фам фаталь.

Тогда же я и с Машей познакомился поближе. Пиво с ней пили; обсуждали ее карьерный рост в компании, куда она поступила чуть не на следующий день после переезда; говорили об общих знакомых, которых, оказывается, имелось достаточно.

Даша права оказалась. Этот город и Маше пошел на пользу. Она сделалась строже, отутюженней. Всякий раз, глядя на нее, я вспоминал изысканное старинное слово «гарсоньерка», которое, по правде говоря, означает не человека, а холостяцкое жилье, но звучание его подходило графичному облику новоиспеченной москвички.

В тот раз мы были вчетвером. Маша с Дашей, я, а еще знакомая девушка, которой лень давать имя: она примечательна только одним своим глупым испугом.

Мы сходили в кино, потом – выпить кофе. За столом я много говорил, как всегда бывает со мной после хорошего фильма. Раскладывал по полочкам свои впечатления. Даша на правах дипломированной артистки тоже вставляла что-то дельное. Не отставала и безымянная девица. Но вот пришло время. Маша посмотрела на Дашу: чуть дрогнул стриженый белый хохолок, – и та спешно засобиралась. Они пошли к машине, а мы с той, безымянной, к метро отправились.

– У них любовь, – сказал я.

Моя спутница округлила глаза:

– Ты хочешь сказать, что они?..

– Они молчат по-другому…

Она перебила:

– Я даже слово это выговорить не могу, а ты… Нельзя так про людей говорить. За спиной.

– А что в любви плохого?

Молчание любящих иное, оно естественное, оно прикрывает, как пленкой, и долгие задушевные разговоры, и понимание между людьми, которое из этих разговоров возникло.

Но она не стала слушать. Испугалась, затряслась, как будто любовь бывает стыдной.

Не бывает.

Одна

Из всех жен Владимира Петровича я знаком с двумя – второй и третьей. Первую знаю только по фотографиям. Эта изящная смуглянка с коротко остриженными волосами была его первой, еще студенческой любовью и матерью его первого ребенка.

– Вовка-пароход делает деньги и детей, – поведала мне Инна, родная сестра Владимира Петровича, которая приходится мне приятельницей. Для нее, едкой остроумицы, он Вовка-пароход, для других – шеф, начальник, директор, полубог, не меньше.

Я помню, мы заходили к нему на работу: нужно было ему что-то отдать. Пришлось подождать немного: начальства на месте не было. В офисе царило рабочее оживление, но вдруг воздух тревожно загудел, а потом разом стихли все звуки – и мерно застучало что-то вроде метронома. Владимир Петрович, издавая каблуками своих ботинок упругий стук, шел меж столов, осматривал территорию – кивал направо и налево, горделивый, седой как лунь, с гусарской выправкой, а сам чем-то похожий на племенного жеребца.

– Слушай, а ты-то его не боишься? – шепнул я Инне, заробев от этой тревоги, так внятно прописавшейся в служебных помещениях.

– Я Вовку в трусах видела, – ответила она.

По возрасту Инна годится «Вовке» в дочери. Ему скоро шестьдесят, а ей чуть за сорок. Но отношение у Инны к брату скорее покровительственное.

– Пролетарий, но сердечный, – говорит она, умудряясь всего в двух словах дважды погрешить против истины.

Владимира Петровича, любителя костюмов стального цвета и щегольских остроносых ботинок, можно в худшем случае принять за мещанина во дворянстве, но никак не за пролетария. К тому же его зацикленность на собственной персоне настолько естественна, что в праве его на эгоизм не хочется даже сомневаться.

Его актуальная жена сидит дома, с бывшей женой он ездит в гости к общим детям. Он бы и самой первой – той, смуглянке, – наверняка нашел бы применение. Но контакта с ней нет. Она живет в другом городе, замужем, просит не беспокоить.

– Сердечный, ну конечно, – усмехаюсь я. – В груди у него что угодно: пламенный мотор, кожаный мешок для перекачивания крови, – но никак не средоточие сердечности.

– Ты его не знаешь, – возражает Инна.

– И не стремлюсь, – говорю я, но в этом месте немного лукавлю.

Мне не очень интересен успешный бизнесмен Владимир Петрович, но к брату Вовке, мужу Владимиру и любовнику, скажем, Володеньке я бы присмотрелся. Я никогда не видел, чтобы он открыто интересовался женщинами. Какая часть женского тела для него особенно притягательна – ни для кого не секрет, но на моих глазах не было такого, чтобы он открыто с кем-то флиртовал. Матери его детей (а следовательно, и любовницы) возникают, будто грибы после дождя: внезапно, разом, да еще и с готовенькими ребятишками.

Со второй его женой, Марией, я познакомился вынужденно. Инна получила от нее оскорбительное письмо: Мария обвиняла семью мужа, что та сотворила такого «выродка», который не стесняется заводить любовниц при живых женах.

Случилась кошмарная свара, я был единственным свидетелем. Две женщины кричали друг на друга – так я без нужды узнал, что Инна в юном возрасте путалась с каким-то «стариком», а Мария принялась наставлять мужу рога чуть не на следующий день после свадьбы. Сцена некрасивая вдвойне, если учесть, что Инна – переводчица немецкой классики, а Мария – директор школы.

Примирение оказалось таким же неожиданным, как и ссора. После развода, сделавшего ее не бедней, а только свободней, Мария снова звала бывшую золовку на кофе. И мне временами доставалось.

– У тебя любовник есть? – спросила ее как-то Инна.

– Я обслужена, – невозмутимо ответила Мария.

– Надеюсь, не машинным способом?

– Мануальным.

Я сидел красный как рак, а «девушкам» было хоть бы хны.

Мария – женщина злая, высокомерная, но лучшего собеседника для вечера с белым вином и сырными канапе трудно представить. Она выставляет напоказ все свои ровные белые зубы, много жестикулирует, изрекая гадость за гадостью.

– Дочь моя за чурку не пойдет, не для того я ее до восьмого класса ремнем била, чтобы она в гарем пошла… – И все с такой энергией, с таким огненным обаянием, что и возражать-то ей не хочется.

Кроме битой дочери, у которой роман с нефтяным кавказским магнатом, есть у Марии и небитый сын. Его Мария боготворит. Понять это можно по тому, что она рассказывает о своем финансисте с усилием: плохое о нем говорить не может, а хорошее в принципе не может сорваться с ее уст.

Другая жена Владимира Петровича – под номером три и с мягким именем Саша – похожа на рыбу. Юркую плотву – прохладную гибкую живность. К ней я бы в гости на кофе не пошел, хоть сколько меня Инна ни уговаривай.

Саша любит нацеплять маску страдания: углы губ опущены, глаза собраны в булавочки. Эту деланую муку я называю кисло-молочной, но раздражает меня не столько маска (сама по себе забавная), сколько необходимость участвовать в дурацком спектакле.

– Я мать-одиночка с двумя детьми, – любит повторять Саша, смотрит требовательно.

Не врет, в общем-то. Саша Владимиру Петровичу – гражданская жена. Но кредитка его в полном ее распоряжении, живет она в его доме (обставленном Марией), работает в его же компании, возможно, в паре кабинетов от того стола, на котором они, по слухам, зачали свою старшую девочку.

У них две девочки, хорошенькие как куклы, жаль только неулыбчивы – в мать.

Теперь Саша звонит родственникам своего гражданского мужа и рассказывает, что он страшный эгоист и самодур, что надоел, она устала.

Инне ее не жаль. Ей вообще не жаль жен брата: она называет их «злодейками». Всех скопом.

– Его же легко осчастливить, – говорит она, удивляясь, что кто-то не может понять вещей столь очевидных.

– И как же?

– Полное брюхо, пустые яйца.

Кстати, готовить Саша не умеет, и воображать в постели ее холодное тело не очень приятно – не понимаю, зачем брат Инны стал с ней жить. Может быть, она с глазу на глаз другая – живая, теплая, счастливая…

– Он хоть бы стерилизовался, что ли. С такой плодовитостью да в его-то годы… – сокрушалась как-то Инна.

И тут она права настолько же, насколько и не права. Брат ее, в общем-то, выглядит на все свои «без пяти минут шестьдесят», но это ухоженные «без пяти минут», тренированные, излучающие силу, и теоретически можно понять тех женщин, которые спешат завести детей от молодцеватого патриарха.

По неуточненным данным, их у него шестеро. Три дочери, три сына. Третьего сына он не видел: некая женщина хотела ребенка, Владимир Петрович не возражал, а потом та исчезла и некоторое время спустя открыткой поздравила его с мальчиком.

– В мыльной опере новая серия, – объявила на днях Инна. – Вовка новую бабу обрюхатил.

– На работе?

– А где ж еще?

– Она, конечно, худенькая, маленькая, темные волосы, красивая задница, что немаловажно, – разыгравшись вслед за Инной, стал перечислять я.

– Только не говори, что это ты ее подослал. – Она засмеялась.

– Само собой, у меня ж других дел нет, – рассмеялся и я.

Не говорить же, что жен у ее брата много, а женщина – всегда одна. Изящная смуглянка с короткой стрижкой.