Текст книги "Белый рондель"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

И я понёс её в молчаливом окружении толпы. Толпа молчала, и всё молчало вокруг, только сухо трещали факелы да топот сотен ног беспокоил улицы Дерпта.

Её голова легла на больное плечо, но что мне боль? Правая рука быстро одеревенела, я чувствовал, что долго не смогу нести Анну. Кто-то спросил:

– Где отец?

– Должно быть, в бегах. Ничего не знает.

– Анна… – сказал я, приблизив глаза к её лицу.

– Не положено говорить, – буркнул ландскнехт.

Когда поднимались на Домберг, оттуда под улюлюканье горожан скатилось горящее колесо – забава купальной ночи.

– Анна, – сказал я, но она не слышала.

Оцепенение нашло на меня. Теперь оставалось ждать, чем кончится дело, а повернуть события я уж не мог. Слева от меня с надменным видом шагал Трампедах, иногда на лице его появлялась усмешка. Усмешка эта, конечно же, предназначалась мне и говорила: «Ну что, господин Путешественник, добились вы своего?»

Ожесточённо сопел Кавалек, а Фробелиуса я не видел.

Когда вся процессия поднялась на Домберг, я увидел, что костёр против собора жарче и выше, чем на Ратушной площади.

Вбит большой кол рядом, с пламенем, тут Анне стоять. Костёр будет разгораться и обдавать её жаром, пока не выступит лилия. Таково испытание огнём.

Через такой костёр никто не отважится прыгать, он выше человеческого роста, в него лишь бросают сорняки, чтобы отвадить их от полей.

Её привязали верёвками, и она смотрела на всё бессмысленным, невидящим взором. Люди кругом пили брагу из деревянных кружек, трактирщик доставил сюда несколько бочек, и он надеялся, что за ночь выручит много денег. Ещё тут был хлебопёк, он раздавал сметанные лепёшки и бузинный пирог с множеством начинок, который пекут специально в такую ночь.

Неразумные люди. Они веселились, не понимая, что с каждым может случиться такое несчастье. Достаточно одного доноса, чтобы подвергли испытанию любого.

Я извлёк из кармана луковицу часов и убедился, что после полуночи прошло всего полтора часа. Конечно, воины Марта ищут клады Святого озера, а в лагерь они вернутся, когда над лесом поднимется солнце.

Не видно никого из саксонцев, нехороший признак. Неужто они готовятся к выступлению? Я много бы дал, чтобы узнать, как окончательно сговорились Трампедах с Ла Тробе.

– И каждый свидетель бросит охапку хвороста! – объявил профос. – Если пламя, четырежды усиленное, не выявит порочной лилии, значит, дева чиста!

Трампедах подошёл к куче хвороста и тщательно, по веточке набрал охапку. Костёр пригас, взметнулся, и пламя обдало жаром привязанную Анну.

– Второе свидетельство! – крикнул профос.

– Я отказываюсь бросать хворост, – замогильным голосом сказал Фробелиус.

– Я тоже! – крикнул Кавалек.

– А вы, сударь Путешественник?

– Не превращайте свидетелей в палачей, – сказал я.

– Но таковы правила! Если не бросите вы, тогда кто-нибудь сделает это за вас, и тогда уж охапка будет куда больше.

– Чёрт побери, тогда я брошу! – сказал Кавалек.

Он набрал несколько хворостинок и понёс к костру.

– Это мало, – остановил его профос, – должна быть охапка.

– Проклятье! – сказал Кавалек.

Пламя снова взметнулось, и я увидел, как от рубахи Анны повалил пар.

– Господин музыкант! – позвал профос.

– Я отказываюсь, – пробормотал Фробелиус.

– Кто же заменит его?

Тут же нашёлся весёлый человек из толпы, он схватил большую охапку хвороста и швырнул её в пламя. Огонь подскочил до небес, дым заслонил Анну, и я подумал, что она задохнётся. Когда дым рассеялся, я увидел, что подол сухой рубахи тлеет.

– Свидетель, называемый Путешественником! Осталась ваша доля. Чем больше раздумываете, тем больше страдает дева!

Я подозвал того весёлого человека и сказал:

– Ты бросишь.

– Охотно, сударь! – тот улыбнулся до ушей.

– И если ты возьмёшь больше половины того, что бросил, я прикажу тебя завтра высечь.

Улыбка его погасла. Он вытянул хворост и отнёс его в костёр. Пламя в последний раз прыгнуло к Анне.

– Отвяжите её! – приказал судья.

Они положили Анну на мой чёрный плащ, волосы её обгорели, тлела рубашка, но я не увидел ожогов на лице.

– Разденьте! – приказал судья.

И снова они искали лилию, но ничего не нашли. Я бросил взгляд на город, близкое пламя костра мешало взору, но всё же то там, то здесь я видел светляки костров, они окружали городскую стену, мерцали за Эмбахом, и даже на улицах и пустырях жители запалили костры. Предостережение бургомистра оказалось тщетным.

А здесь, рядом с собором, наш костёр был особенно велик, и, должно быть, на него обращали внимание со всех сторон. Собор высился мрачной руиной всего в нескольких шагах, пламя обагряло его потемневший кирпич.

Они искали, искали свою лилию, они бы приняли за неё подходящий синяк, но и такого не нашлось на её теле. Труд палача, ожидание толпы оказались напрасными. И тогда взял слово судья:

– Объявляю всем я, наречённый Якобом Дитмаром и состоящий в должности городского судьи, что испытание велось должным образом, а как не обнаружилось на теле горожанки Анны-Май порочной лилии, сие означает, что дева очистилась и может до рождества Христова поступить на попечение одного из свидетелей, ибо после очищения слабо тело её, а к слабым телом влечёт дьявола. Итак, решено будет среди свидетелей, кто возьмёт Анну-Май на попечение, а знаком к тому будет её согласие.

Они привели Анну в чувство, смочили виски уксусом и спросили:

– Кого выбираешь ты в попечители?

Анна молчала.

– Пусть каждый, кто имеет желание взять на попечение деву, подойдёт и сам её спросит.

Первым говорил Трампедах.

– Анна, вот ты очистилась, – сказал он. – Смотри, как стало тебе легко и ясно, а до того тяжкий гнёт лежал на твоей душе. И неужто неправ я, что затеял такое, да и не я один, все они, – Трампедах повёл рукой в нашу сторону, – желали твоего очищения. И вот ты очищена, Анна. Теперь спокойно можешь вернуться в мой дом и служить как прежде, а я уж не оставлю тебя вниманием и заботой.

Анна молчала.

– Что ж ты молчишь? – спросил Трампедах. – Иль тебе плохо жилось? А теперь заживёшь ещё лучше.

Но Анна молчала.

– Я так полагаю, свидетель, что ответа вам не даётся, – сказал судья. – Пусть же спросят другие.

И Трампедах, насупившись, отошёл.

– Поедем со мной, Анна, – сказал Кавалек. – Я больше не дам тебя в обиду. Видишь, волосы-то как обгорели, эх…

И ему не ответила Анна.

Фробелиус только рукой махнул и пробормотал что-то невразумительное, я только и разобрал: «Никто, никто не достоин…»

Я вгляделся в её лицо. Широко раскрытые глаза смотрели в костёр, и там, в этих глазах, сверкало что-то ослепительное, так что мне больно было глядеть.

Я поднял свой чёрный с золотом плащ и бросил в костёр. Толпа приглушённо охнула.

– Плащ-то богатый, – сказал кто-то.

– Пусть они молятся за тебя, Анна, – произнёс я.

Но глаза её заворожённо смотрели на пламя.

– А так как дева не в себе и скована молчанием, свидетели меж собою должны решить, кто возьмёт её на попечение до рождества Христова! – объявил судья.

Толпа между тем теряла интерес к зрелищу, люди стали веселиться сами по себе, они бросали в костёр хворост и распивали брагу.

– Какое тут нужно решение? – спросил Трампедах. – Анна должна вернуться туда, где её растили. Что касается труда господ судей, то я готов возместить…

– Разумное решение, – заявил профос. – Мы потратили время и силы.

– Я думаю, господин судья, это будет справедливо, – сказал Трампедах.

– Как бы не так! – крикнул Кавалек. – Ты мучил её, старый пёс, а теперь хочешь взять и мучить сызнова?

– Я рыцарь, – угрюмо сказал Трампедах. – Рыцарю платят за оскорбление.

– Какая же выйдет плата? – насмешливо спросил Кавалек. – Я готов драться хоть на секирах.

– Нынче не время для ссор, а рядом с храмом не место, – сказал судья. – Пока не выбран попечитель, дева останется во власти суда. А для того препроводить её вновь в Белый рондель!

– Пусть побьются! – предложили из толпы. – Кто одолеет, тот и возьмёт девицу.

Но солдаты уже подняли Анну и понесли её мимо собора к епископату. Я вглядывался в темноту, и мне показалось, что там проступил стройный контур башни.

– Собор загорелся! – крикнул кто-то истошно.

Я увидел, что по остаткам соборной крыши прыгают маленькие язычки, должно быть, там сохранилось сухое дерево и костёр подпалил его головешкой. Толпа кинулась к собору.

– А ведь разгорится, – предположил кто-то.

– Чему там гореть?

– Балки смолёного дерева.

– Да уж будто бы горел прошлым летом.

– А ну, неси воду! – крикнул ландскнехт.

– Да как же поднимешь туда?

– Лестницу надобно.

Какой-то смельчак полез по выступам, но невысоко над землёй сорвался.

– Гляди, и город горит! – крикнули дико.

– На Рыцарской! В Русском конце!

Забыв о соборе, толпа кинулась вниз по Домбергу. Ушли и судьи. У костра опустело, лишь полные ненависти меряли друг друга взглядами Трампедах и Кавалек.

– Теперь и побиться можно, – процедил Кавалек.

Трампедах вытащил из-за пояса пистолет.

– Пан Путешественник, вы на чьей стороне? – спросил шляхтич.

– Разумеется, на вашей, пан Лешек. Но после того, как побьёте рыцаря, не спрашивайте, на чьей я стороне.

– А, – пробормотал Кавалек, – ведь и вы…

– Анна моя невеста! – внезапно выкрикнул Фробелиус.

– Придётся всем передраться, – насмешливо сказал Трампедах.

– Давайте устроим четверную дуэль! – внезапно предложил шляхтич, и на лице его появилось знакомое детское выражение. – Сначала пара на пару, а потом оставшиеся между собой.

– Как будем делиться? – поинтересовался Трампедах.

– Жребий, простой жребий!

Дуэль так дуэль, подумал я. Пусть Трампедаха остановит клинок. Предложение Кавалека весьма кстати. Но драться придётся левой рукой – это сильно осложнит дело. Я пощупал плечо. Какая досада! Если б не приключение в лесу, я бы не сомневался в успехе. Приходилось мне биться с двумя и тремя противниками, но левая рука не заменит правую.

Кавалек отломил хворостинки.

– Две длинные, две короткие, – объявил он.

Конечно, я вытащил короткую и оказался в паре с Фробелиусом. Этого ещё недоставало!

– Не миновать нам заканчивать между собой, – сказал Кавалек, обращаясь к Трампедаху. – Сначала одолеем ту пару.

– Здесь нет оружия, – сказал я.

– Пустое. В соборе много лежит.

– Как мы туда проникнем?

– Собьём замок!

– Но кому принадлежит этот склад, пан Кавалек?

– Нашей хоругви. Не беспокойтесь, панове. В конце концов мы положим сабли обратно.

– Я не дерусь на саблях, – мрачно сказал Трампедах.

– Тогда на шпагах!

– А собор-то горит, – заметил я.

– Чепуха! Чему там гореть, остались три деревяшки!

Сильный, однако, юноша этот Кавалек. Он поднял здоровенный камень и грохнул им по замку. Замок слетел как игрушечный. Мы отворили скрипучую дверь и оказались в соборе, здесь пахло дымом и было темно, как в подвале. Но мало-помалу мы осмотрелись, пламя через дырявую крышу давало немного света, а Кавалек принёс нечто вроде факела и пристроил его на стене.

Склад не склад, но куча поржавевшего оружия на полу валялась. Я выбрал себе шпагу и спросил Фробелиуса:

– Вы когда-нибудь держали это в руках?

– Кажется, да, – ответил он, взвешивая клинок.

– Ответ обнадёживающий. Но признайтесь, что вы не великий мастер фехтования.

– Совсем не великий, – подтвердил Фробелиус и добавил с недоумением: – Почему она такая тяжёлая?

Я оглядел собор и решил, что на открытом пространстве Фробелиусу придётся совсем худо, я не сумею его защитить, кто-нибудь да успеет ткнуть в него шпагой.

– Господа, – сказал я, – вы должны признать по чести, что наша пара – слабее.

– Жребий, – с усмешкой ответил Трампедах.

– Но, как известно, слабейший противник имеет право выбора места.

– Да выбирайте! – не раздумывая, согласился Кавалек.

– Мы предпочтём драться здесь при факелах.

– В соборе? – изумился Кавалек.

– Святотатство, – пробормотал Трампедах.

– Какой же это собор? – сказал я. – Много лет здесь были конюшни да казармы, а теперь свалка железа.

Я уже сообразил, что среди кирпичей, поваленных лавок и всякой рухляди, загромоздившей собор, нам будет легче. Здесь я сумею держать Фробелиуса за спиной.

– Но тут есть орган! – сказал Трампедах.

– Из него наверняка не выжмешь мышиного писка.

– По мне всё равно, – сказал Кавалек. – И в таких местах приходилось драться. Когда брали Замостье, я на алтаре рубился. По крайней мере, здесь нам не помешают.

Мы пристроили по стенам ещё три факела, а крыша уже разгорелась настолько, что пол собора светился, будто раскалённый.

Встали в позицию, против меня был Кавалек, а Фробелиусу достался Трампедах. Расчёт мой строился на том, что Трампедах не сразу кинется убивать музыканта, он покрасуется рыцарской статью. А там уж вмешаюсь и я.

– Начнём, – сказал Кавалек.

Мы скрестили клинки. Я зорко следил за тем, что делается рядом, в любое мгновение я мог броситься на защиту Фробелиуса. Кавалек сделал несколько выпадов, я хладнокровно отбил их. Краем глаза я видел, как Фробелиус бестолково топчется на месте, а Трампедах с усмешкой направляет шпагу ему в лицо. Я метнулся влево и сильным ударом выбил клинок из рук Трампедаха.

– А! – озадаченно сказал Кавалек. – Это что?

– Четверная дуэль не запрещает помощи соседу, – сказал я.

Озадаченный Трампедах поднимал клинок, а Фробелиус даже не воспользовался положением.

– Вот как? – сказал Кавалек и, внезапно скакнув в сторону, пронзил остриём бок Фробелиуса.

Этого я никак не ожидал. Конечно, не ожидал и Фробелиус, он побледнел, и, выронив оружие, уселся на лавку.

– Сдался! – крикнул Кавалек. – Сдавайтесь, пан Путешественник!

Быть может, рана Фробелиуса была и легка, но он продолжал сидеть, тупо поводя глазами. Трампедах приблизился к нам.

– Вдвоём мы его одолеем, – сказал он.

Они принялись яростно нападать. Теперь я жалел, что мы бьёмся не на открытом месте. Левая рука начала уставать, а свобода движений была необходима.

Бой разгорался. Под сводом собора наши крики и звон клинков отдавались многократным гулом. Горела крыша, всё заволакивало едким дымом, становилось трудно дышать. Через окна я видел, что пожар занимался в городе. Меня украшало несколько царапин, кровь текла по виску. Но я не остался в долгу. Трампедах еле ворочал рукой, я проткнул ему предплечье, а у Кавалека бессильно повисла кисть левой руки.

Я прыгал через лавки, опрокидывал столы, но сил становилось всё меньше. Устали и противники, но азарт брал своё, я чувствовал, что непременно случится убийство.

– Остановитесь! – раздался вдруг чей-то голос.

Под сводами собора он прогремел с мощью трубы.

– Остановитесь, безумцы!

Мы разом опустили клинки. В глубине собора, рядом с мутно блистающей медью органа, кто-то стоял. Я вглядывался, но не сразу узнал его.

Звучала музыка. Он, этот человек, которого называли маэстро Тарвальд, играл на органе. Такой музыки я никогда не слыхал. Думаю, не слышали её Кавалек и Трампедах, даже Фробелиус был поражён могучим звучанием. Я бросил клинок и отёр лицо. Теперь мне казалось, что в соборе незримо вырос сосновый лес, стволы сосен были оранжевы от заходящего солнца.

Гремел орган, и звуки заполнили всё, не оставив места безмолвию. Я сел у стены, прислонившись затылком к холодному камню. Я так устал, а музыка была прекрасна. Зачем я скитаюсь по свету, стреляю, машу клинком, впутываюсь в интриги, влюбляюсь? Всё это не утоляет печаль. И только, быть может, мгновения, когда слышишь такую музыку, обещают надежду. Но я знал, мгновение пройдёт. Как я утомлён, да и раны, хоть и малые, беспокоят меня. Я встал и побрёл к выходу, у собора прилёг на траву. Где Трампедах и Кавалек? А мой Фробелиус?

Лёгкой походкой ко мне подошёл маэстро Тарвальд, но орган продолжал звучать.

– Однако я всё ещё слышу музыку, – сказал я.

– Так что же? – спросил Тарвальд. – Старый орган не прочь поиграть для себя.

– Уместно ли музицировать, когда вокруг пожар?

– Только во время пожара и можно играть. Как бы иначе извлечь звуки из ржавого, побитого инструмента?

– Но город горит.

– Иначе сказать, выгорает.

– Какая разница?

– В нем выгорает то, что должно сгореть. Огонь очищает.

– Огонь не разбирает правых и виноватых. Он пожирает всё.

– Отнюдь. Огонь оставляет в вас самое чистое. То самое, что не горит.

– Я так утомлён, маэстро. Смотрите, сколько на мне ран, а этот юнец Кавалек чуть было не проткнул мне шею.

– О, вам ещё рано утомляться. Впереди долгая жизнь. Только не забывайте иногда играть на органе. Какой регистр вам больше по душе, vox hoelesta или vox humana? [12]12
  Так называются регистры органа.


[Закрыть]

– Я ничего в этом не смыслю.

– Научитесь.

Он встал и окинул взором горящий город.

– Славная ночь. Эта ночь, без сомнения, исполнена в ре миноре. Я поклонник этой тональности. До мажор слишком беспечен, си минор чересчур элегичен. Что касается молчания, которое вы со временем научитесь понимать, то в нем присутствуют все тональности сразу.

– Я не люблю молчания, – ответил я.

– А его не надо любить, в него следует погрузиться.

– Зачем?

– В этом смысл мировой гармонии.

Он подошёл к угасающему костру и некоторое время смотрел на бегущие в небо языки пламени.

– Зачем вы бросили в костёр свой плащ? Ведь он не горит.

– Я и сам не знаю, маэстро. Он вдруг показался мне тяжёлым.

Тарвальд вытянул плащ из костра.

– Он не горит, поскольку подарен мной.

– Вами? Но плащ подарил мне Хуан де Эспина!

– Хуан де Эспина всего лишь исполнил моё поручение. Плащ подарен вам для того, чтобы вечно гнать вас по свету.

– Много ли толку в скитаниях, маэстро?

– Несомненно! Перемещаясь в пространстве, вы колеблете струны, протянутые от неба к земле. Эти струны незримы, но они рождают музыку бытия. Благодаря таким, как вы, я надеюсь создать гармонию. Ваше назначение каждое лето направляться к Дерпту, минуя определённые города.

– А как же Анна, маэстро? Мне казалось, что я приезжаю сюда, чтобы видеть её.

– Анна… Молчи. Ты не всё ещё сделал.

– Но что я должен сделать, маэстро?

– Иди туда, – сказал он, указав рукой на епископат, – и соверши.

– Но что?

Он снова оглядел город.

– Не правда ли, оранжевый отблеск идёт ре минору? Вне всяких сомнений, эта ночь исполнена в ре миноре. Но мои неучи не признают тональностей, они играют каждый во что горазд. Эй, вы! – крикнул он.

И тут на поляну вышли разные звери, держа в руках кто дудочку, кто волынку, кто погремушку. Они расселись и некоторое время взволнованно переговаривались, поглядывая на маэстро.

– Нет, я не буду сегодня дирижировать, – сказал он.

Тогда вышла большая птица, взмахнула крылом, и они заиграли. Нет, право, это была приятная музыка. Лисицы играли на скрипках, волки дудели в трубы, медведь бил в бубен, а бобры звенели литаврами. И потом запели:

 
В священную рощу Таары
пришли мы в июньскую ночь…
 

И пели всё громче и громче…

…От этого пения внутри меня я очнулся. Я сидел, привалившись к стене собора, а сверху, подобно огромным пылающим бабочкам, слетали горящие обломки кровли.

Я увидел, что в разных позах недалеко от меня лежат Кавалек, Трампедах и Фробелиус. Я вспомнил, что мы сражались и кололи друг друга. Быть может, кто-то испустил дух.

Я принялся вытаскивать их из собора: чего доброго, рухнет вся крыша. Нет, они были живы, только в беспамятстве от ран. Трампедах на мгновение очнулся и пробормотал:.

– Дьявол играл на органе.

Я уложил их на траву неподалёку от собора и стал озираться. Что делать? Я посмотрел в небо, оно стало бурым от соседства с пожаром, и звёзды мерцали тревожно. Город пылал. Горело у Якобских ворот и на той стороне Эмбаха, горело на Базарной улице и в Русском конце, только Ратушная площадь, окружённая каменными домами, оставалась неподвластной огню. Что ж, вряд ли Ла Тробе помышляет теперь о походе на лагерь «эстонских братьев».

Нужно спасать Анну. Я осмотрел пистолеты и двинулся к епископату.

Вот она, башня. Отблеск пожара высветил её с западной стороны. На склоне Караульного лога в густых зарослях боярышника таится подземный выход из Белого ронделя.

Но тут я увидел их. Несколько всадников, подобно чёрным фигурам в театре теней, безмолвно застыли перед рвом епископата. Я не сразу узнал и не сразу поверил, что это они. Но один поднял руку и сказал голосом Марта Медведя:

– Братья, грядёт наш час.

Тогда я подошёл и окликнул:

– Эй, Март!

Он словно бы ждал меня. Оглянулся спокойно и произнёс:

– Как хорошо, что ты здесь.

– Вы пришли за Анной? – спросил я.

– Это так.

– Я волновался. Анна приняла мучение, а я не знал дорогу в лагерь.

И я рассказал ему всё как было.

– Кто же вас привёл сюда?

– Учитель.

– Но где он?

Март развёл руками.

– Кто знает?

– А как же меч сына Калева?

– Братья ищут. Нам предстоит совершить другое. Как ты думаешь, брат, удастся нам тихо проникнуть в башню?

– Без сомнения, удастся, я знаю подземный ход.

Глаза Марта блеснули радостно.

– Ты знаешь подземный ход и ты покажешь его?

– Покажу.

Он сжал мою руку.

– Я полюбил тебя, брат. Я верил тебе. Сегодня мы заплатим тебе золотом.

– Вы раздобыли золото?

– Нынешней ночью камни обратятся в золото. Так обещал Уку. – Март схватил меня за руку и потащил в чащу. – Смотри, смотри, мы привезли камни.

Я в самом деле увидел повозку, гружённую камнями Лембита.

– Зачем вы привезли их сюда?

– Ты не знаешь, – сказал он торжественно. – Я не говорил тебе об условии. Старый Уку сказал: «Я обращу камни в золото там, где страдает дева». Мы долго не понимали, а теперь я знаю. Анна страдает в башне, значит, камни обратятся в золото там. Как думаешь, нам удастся протащить их в башню?

Боже мой, какой наивный человек! Он приволок сюда камни, а надеется уехать с золотом. На душе моей стало нехорошо.

– Надо бы просто вызволить Анну, – сказал я. – Нет смысла тащить туда камни.

– Нет, нет, – возразил он. – Уку сказал. Иначе на что же мы купим железа и меди для линнуса? Чем мы заплатим тебе?

– Я подожду. Золото мне ни к чему.

– Это несправедливо, брат. Тебя ждёт вознаграждение. Так где же подземный ход?

Не без труда разыскали дыру среди зарослей боярышника. Март засветил масляный фонарь.

– Сначала пойдём вдвоём, – сказал он.

До чего умело выстроил ход Киркпанцер! Это не просто земляной туннель, здесь укреплены своды, а под ноги положены деревянные мостки. Март осматривал ход с удовлетворением.

– Мы легко пронесём камни, – сказал он.

Но вот келья Анны. Я взялся за железную скобу и двинул на себя плиту.

– Анна! – сказал Март.

Она приподнялась на лежанке.

– Ты пришёл!

– Брат показал мне ход, – объяснил Март.

– Вы пришли, пришли, – бормотала она, плача.

– Прости же нас, Анна, – Март поклонился в пояс. – Ты приняла муки, отныне имя твоё будет для нас святым. В линнусе мы отдадим тебе самые лучшие покои. Сегодня ты уйдёшь с нами.

– Но как же рыцарь?

– Брат бился за тебя, и рыцарь Трампедах ранен. Я послал за рыцарем, Анна.

В проходе показался человек с камнями в руках.

– Куда их складывать, Март?

Тот обвёл взглядом келью.

– Анна, сегодня ночь, когда камни обратятся в золото, ибо Уку сказал: «Они обратятся в золото там, где страдает дева». Твоя мука обернётся для нас богатством, а богатство мы обменяем на свободу. Как думаешь, где положить камни?

– Вот здесь, в середине, – сказала Анна. – Ведь башня круглая.

Один за другим приходили люди и осторожно складывали камни. Можно было принести много камней в мешке, но нет, они несли их по одному, тяжёлые прижимая к груди, а малые держа на ладонях. Волнение поднималось в моей груди, какое разочарование ожидало эстов!

На полу образовалась ладная груда камней и камешков. Март смотрел на неё с трепетом.

– Скоро станет светло, – сказал он. – И надо бы увезти золото до света. Я беспокоюсь, ведь в городе много солдат.

Эсты молча обступили сложенные камни.

– Позовите Лембита, – хриплым от волнения голосом произнёс Март.

И вот Лембит здесь. На нем та же холщовая рубашка и тот же медный обруч. Сейчас поздний час, но вид у Лембита вовсе не заспанный, лицо по-прежнему серьёзно, глаза внимательны.

– Лембит, – сказал Март, – вот и пришёл наш час. Ты собирал эти камни с рождения, небесный дед Уку обещал обратить их в золото. Скажи, малыш, тебе не жалко отдать нам камни?

Лембит покачал головой.

– Быть может, ты обещал их зверям или медведю Арми, может быть, птицы просили тебя купить на золото много пищи, чтобы зимой не улетать в дальние края?

Лембит вновь покачал головой.

– А может быть, Мана, подземный дух, внушал тебе, что ещё не настал час обращать камни в золото?.. Я вижу, и этого не было, Лембит. Тогда поверь, что не будет другого мгновения. Народ наш измучен, мы строим линнус, чтобы укрыться от тех, кто нас убивает. Но для постройки нужно золото. Мы просим, Лембит, скажи, чтобы камни обратились в золото, и Уку, небесный дед, тебя услышит.

Лембит согласно кивнул.

– Братья, – сказал Март, – нам следует отвернуться.

И каждый из них отвернулся к стене. Отвернулся и я, сердце моё колотилось. Я знал, что камни не могут стать золотом. Что будет с несчастными? Переживут ли они, если сам Уку, небесный дед, не захочет помочь? В их глазах столько веры, столько надежды.

И я услышал, как Лембит запел тонким голосом:

 
Камешки лесные,
камешки лесные,
обернитесь золотом,
как велел вам Уку,
обернитесь золотом,
как велел вам Уку.
 

Потом воцарилось молчание. И я услышал хриплый шёпот Марта:

– Малыш, можно нам повернуться? Они уже стали золотом?

Я бросил взгляд через плечо. Камни валялись на полу серой грудой, Лембит перебирал их по одному и не находил золота.

Через мгновение все эсты разбирали кучу.

– Может быть, золото там, внутри, под каменной оболочкой? – с сомнением спросил Март и с силой ударид камень о камень.

Один раскололся, но в середине он был так же сер, как снаружи.

– Как же так? – спросил Март. – Ведь Уку сказал… – Он огляделся растерянно.

Эсты молчали. Март повернулся ко мне.

– Скажи нам, учёный брат, может быть, здесь какая-то хитрость? Может быть, мы по невежеству не понимаем…

– Ты прав, – сказал я, и сердце моё заколотилось ещё сильней, – тут есть премудрость. Ты думал, что камни просто-напросто превратятся в золотые слитки? О нет. В каждом камне живёт маленькая золотая душа, и если Уку разрешил ей выйти, то она покинула камень и улетела.

– Улетела? – взволнованно спросил Март.

– Но недалеко. Если Уку захотел сделать вам подарок и золотые души камней вышли наружу, то они где-то здесь, рядом, нужно только найти.

– Где же искать? – Март смотрел на меня с надеждой. – Быть может, ты знаешь способ?

– Я знаю способ. Принесите мне веточку боярышника и привяжите к ней самый маленький камень.

Один из эстов покинул келью и через несколько минут принёс мне ветку, тут же привязали к ней один из камешков Лембита.

– Палочка должна показать направление, – сказал я. – Камешек – это оболочка, как бы одежда золотой души, он знает, куда улетело содержимое. – Я повёл палочкой. – Здесь. Камешек тянет сюда.

– В подземный ход! – воскликнул Март.

Но за плитой песчаника палочка моя повернулась в стену.

– Но тут стена! – сказал Март.

– Поднимите фонарь выше, – сказал я. – Смотрите, как неплотно пригнана глыба. Ну-ка, Эрик, нажми плечом.

Эрик-швед толкнул глыбу, и она отошла.

– Ещё один ход! – сказал поражённый Март.

Но это был не потайной ход, а всего лишь небольшая пещера. И посреди пещеры чернел ящик.

– Откройте, – сказал я.

Ножами ловко поддели крышку, откинули… В свете фонаря сумрачно блеснуло доверху наполнявшее ларец золото.

– Спасибо, Уку, – пробормотал Март и вытер рукой слёзы.

Да, я отдал им золото Рорбаха. Искать я его не думал, но встреча с бедной Мари, рассказ об изображении Святой Магдалены, об амулете сделали своё. Когда Анна отказалась уйти со мной, я тщательно осмотрел подземное сооружение Киркпанцера. Амулет Мари, маленький скарабей, лежал на железном ящике, совсем небольшом. Но я знал назначение такого ящика. В символике рыцарских тайн это обозначало: «Если есть малое, ищи большое», а прямая, прочерченная от угла к углу ящика, показывала направление поиска. Так я нашёл ларец Рорбаха, но, памятуя наказ деда, не собирался черпать оттуда богатство. Я сказал себе: «Забудь, что ты видел ларец, он принесёт лишь несчастье». Я бы уехал из Дерпта, так и не увидев больше рыцарское золото, но судьбе было угодно иначе. Она столкнула меня с Мартом, а Март привёз камни. Какие терзания испытал я в недолгие те минуты, когда они громоздили на полу кучу камней! То мне хотелось бежать, то остаться и молча наблюдать разочарование эстов. И лишь в последнее мгновение я решился потворствовать «чуду». Впрочем, быть может, это и было чудом. Ведь как всё сошлось! Ни при каких других обстоятельствах я бы не открыл тайну Рорбаха. И надо сказать, потом мне не пришлось сожалеть об этом. Золото Рорбаха вернулось к потомкам тех, у кого он его отнял.

На опушке леса нас ожидал Тарвальд. Он сосредоточенно разглядывал горящий город.

– Теперь вы понимаете, как я был прав? – сказал он. – Если бы вы вмешались в события, эстонцы не получили бы золота.

Я усмехнулся:

– Вы тоже, верите, что камни обращаются в золото?

Тарвальд развёл руками:

– Как же не верить, если всё так и случилось?

Я усмехнулся ещё раз.

– Молодой человек, – Тарвальд пристально посмотрел на меня, – вы совершили достойный поступок, можно сказать, гармоничный, теперь же постройте линнус, и пусть у вас в голове играет самая прекрасная музыка.

Что он мог знать о моих поступках! Странный человек, искатель всемирной гармонии. Он был из тех чудаков, которым кажется, будто мир несовершенен и его можно переустроить одним-единственным движением, точно так же, как часовой мастер прикосновением своего инструмента пускает в ход замершие было часы. Он искал гармонию, как ищут сокровище, но, боюсь, она не существует в золотых слитках наподобие клада Рорбаха. Ему предстояло искать гармонию целую жизнь, и всю жизнь его будут считать славным чудаком, умеющим обучать детей пению и сохранять величественный вид в любых случаях, даже если его поведут на костёр.

Вернулись люди, посланные за Трампедахом. Они привезли и Фробелиуса, оба раненых были в беспамятстве, только Фробелиус на мгновение очнулся и сразу принялся бормотать о своём клавесине:

– Я всегда его слышу, всегда. Даже в ту ночь у башни…

В последнем он не ошибся. А тем временем клавесин Фробелиуса спустили на верёвках из окна башни и водрузили на повозку рядом с ларцом Рорбаха. То-то будет сюрприз музыканту, когда он подлечится в лагере.

– Анна, – сказал я, – теперь ты мне веришь?

Она посмотрела на меня ясным и пристальным взором.

Мы покидали горящий Дерпт, а в небе уже начинался восход. Восход был нежен и ненавязчив, и там, словно в волшебном фонаре, происходило едва заметное действо. Проступали чьи-то фигуры в опаловых и бледно-карминовых одеждах, иногда что-то остро блистало, будто клинок или шпора. Быть может, восход пытался создать картину, быть может, вспоминал что-то, и воспоминание проступало на его челе невнятной игрой краски и света. И городской пожар тоже участвовал в действе восхода, подогревая его на своей жаровне, пуская меж нежных красок винты дыма и снопы искр, но всё это больше походило на праздничный фейерверк, чем на бедствие.