Текст книги "Белый рондель"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Ты думаешь?

– Я уверен. Гомар был ещё жив, когда мы нашли его на дороге, он слышал, как приходили «эстонские братья».

– Где же третий?

– Они забрали его с собой.

– Почему оставили Гомара?

– Сочли его мёртвым.

– Так что же он слышал?

– Говорю тебе, это были «эстонские братья».

– А кто третий?

– Этого я не скажу тебе, Гуго. Ты многое таишь от меня.

– Ты ошибаешься, Генрих. Не я ли первым посвятил тебя в дело, не я ли делился с тобой шведским подарком?

– Пустое дело, Гуго. Весь заговор ты да я, а шведы всё равно придут и спросят, как им помогали.

– Я найду что ответить, Генрих.

– Если б ты рассказал мне про золото, я бы помог его взять и уйти в Германию. Здесь нельзя жить, Гуго.

– Я родился в Дерпте.

– Ты знаешь, где прячут эстонское золото? Ты знаешь, где скрывается мальчик?

– Знаю, – ответил Трампедах.

– Так как же, Гуго?.. – Голос полковника дрогнул. – Всю жизнь я воюю, а денег не платят. Дом мой пришёл в запустение, Матильда махнула на всё рукой. Если мы поделим золото, Гуго…

– Там нет никакого золота, Генрих.

– Но все говорят!

– Ты убедишься в этом сам.

– Когда? Говори мне, Гуго!

– В купальную ночь. Собери крепкий отряд, и я покажу тебе место… Впрочем, нет, я могу передумать. Ты же знаешь, что я уличил служанку в сношениях с дьяволом. Её испытают в купальную ночь…

– Так что же?

– Я могу передумать, Генрих. Но всё же держи наготове отряд.

– В купальную ночь? Саксонцы будут пить беспробудно.

– Не только саксонцы. «Эстонские братья» тоже не трезвенники. В такую ночь их можно одолеть без труда.

– Ты думаешь, их много?

– Немало, Генрих. И они свирепы.

– А как поступить с Путешественником?

– Покуда оставь в покое, а после купальной ночи решим.

– Я пошлю человека, и пусть он его убьёт.

– После купальной ночи, Генрих.

– Что ты твердишь о купальной ночи? Ты взял обет прожить до неё благочинно?

– В такую ночь решается многое, Генрих.

– Я чувствую, ты со мной играешь, – пробормотал Ла Тробе.

Вот какой разговор слышал я на берегу Эмбаха. Мать Вода помогла мне узнать нехорошую тайну и все плескалась рядом, поглощая последний закатный свет.

…Снова я в Белом ронделе перед Анной. Я долго следил за башней, дожидаясь времени, когда затихнет жизнь внутри монастыря. В городе пробил полуночный колокол, и только спустя некоторое время я забрался на крытую галерею против Угольной башни.

– Анна, – сказал я, – против тебя задумали нехорошее.

Сегодня у неё просветлённое лицо. Быть может, она читала, быть может, думала, но в глазах её не было испуга, она рассеянно слушала и будто припоминала что-то приятное.

– Ты знаешь, какие теперь времена, достаточно одного доноса, как тебя обвинят в богомерзких делах. Надо бы уйти из города, Анна.

– Но кто станет говорить обо мне плохое? – Она посмотрела на меня светлым взором.

– Право, не знаю, отчего жизнь сводит нас вместе, но я не могу оставить тебя. Я не позволю, чтоб над тобой надругались. Уйдём же вместе.

– Но вы обещали мне встречу с Эдвардом.

– Ах, послушай, этот человек не в силах избавиться от подозрений. Уж не знаю, любит ли он тебя.

– Пусть скажет мне это сам.

– Но ты в заточении, Анна, а завтра могут обрушиться беды. Есть ли время на разговоры? Я помню своё обещание, но сначала надобно выйти отсюда, укрыться в безопасном месте.

– Отчего же мне укрываться?

Она и не подозревала, какие тучи собирались над её головой. Она не знала, что грозило лесному лагерю.

– Вчера я гулял возле башни, Анна, и будто бы слышал музыку. Скажи, а к тебе не доносится музыка после полуночи?

Она улыбнулась. Улыбка её так хороша, лицо тотчас сделалось открытым, приветливым.

– Да, – сказала она, – маэстро играет чудесно.

– Маэстро? О ком ты говоришь, Анна?

– Теперь я его ученица, – сказала она просто.

Я беспокойно оглянулся.

– И… и чему же тебя учит этот маэстро?

– Ах, всё это прекрасно! – воскликнула Анна. – Вы бы тоже увлеклись.

– Сомневаюсь, – пробормотал я.

В голове носились обрывки из записей Питера Керка, слово «маэстро» встречал я там неоднократно, и всё это относилось к лицам по меньшей мере сомнительным, от которых страдали потом безвинные люди.

– Маэстро будет недоволен, если я брошу занятия, – сказала Анна.

– Ещё бы, ещё бы, – пробормотал я.

Чёрт возьми, если уж некий «маэстро» вмешался в дело, то я не знаю, что и подумать? Чему он её учит, так ли теперь нужна моя помощь?

Однако я должен подумать о жителях леса.

– Анна, – сказал я прямо, – ты знаешь дорогу в линнус?

На лице её изобразилось недоумение.

– Ах, боже ты мой, не в линнус, я оговорился. Знаешь ты место, где раскинут лагерь, где живёт твой отец?

– Но отец служит у Трампедаха, – ответила она.

– Анна, я говорю тебе правду. Март приходил и просил моей помощи, он хочет построить крепость. Я был на горе, но мне завязали глаза, и оттого я не знаю дороги.

Анна молчала, глядя на меня расширенными глазами.

– В купальную ночь они нападут на лагерь, Март с воинами будет далеко, он отправится на Святое озеро искать меч Калевипоэга.

– Почему вы знаете? – прошептала она.

– Довелось услышать разговор. Антс уже в лагере, их нужно предупредить. Пусть Март устроит засаду на дороге.

– Но я не знаю пути, – еле вымолвила она побелевшими губами.

– Но разве отец не возил тебя в лагерь? Я будто бы слышал, что тогда вас и выследил Трампедах.

– Я спала в телеге, – сказала она.

– Час от часу не легче. Но может быть, другому известна дорога?

– Я никого не знаю, – пробормотала она.

– Бежим, Анна! – сказал я в отчаянии.

Она покачала головой. Я схватил её за руки.

– Только ночь, одна ночь на спасение, Анна!

– Я не знаю дороги… – шепчет она.

– Но может быть, ты мне не веришь? Тогда знай, что малыш Лембит улыбался мне и показал свои камни…

И я много ей говорил об Элине и Матсе, об Эрике-шведе и даже о том, как собрался меня поломать лесной братец Марта.

– Смотри, Анна, у меня опухло плечо, и тут есть раны, а старуха Юта врачевала меня. Сегодня с трудом я забрался в окно и держался левой рукой. Если ты не отыщешь дороги, мы не сумеем предупредить Марта.

– Кто хочет напасть? – пролепетала она.

– Хозяин твой знает дорогу.

– Покуда я здесь, он не станет…

– Я говорю, что против тебя задумали нехорошее! – И я рассказал о подслушанном разговоре.

Она поникла и размышляла долго, а потом я услышал:

– Как я могу бежать? В том и надежда, что всё обойдётся.

– Так ты не помнишь дороги?

Она покачала головой.

– Я не найду. Пусть уж я буду здесь…

– Они тебя станут мучить!

– И ночью… А уж к утру Март вернётся с озера, и он отыщет меч, я знаю…

– Это неразумно! – Голос мой прерывался от волнения. – Подумай, Анна. Тебя бросят в воду и, может быть, ты умрёшь, а потом рыцарь поведёт саксонцев на лагерь.

– Нет, нет, – бормотала она. – Ещё есть надежда.

Я мог увести её силой, но я и сам не знал, хорош ли будет такой поступок. Спасётся Анна, погибнут люди в лесу. Завтра к вечеру воины Марта отправятся на Святое озеро, а вернутся лишь утром и увидят сожжённый лагерь, убитых детей, стариков и женщин… И всё же я взял её за руку и сказал:

– Только ночь на спасение, Анна…

Но она всё твердила «нет».

И тут я увидел изображение Святой Магдалены на стене… Это была старая, облупившаяся фреска, едва заметная на потемневшей штукатурке. Я вспомнил об амулете Мари. «Там стена и Святая Магдалена, а за ней темно. Я положила амулет на железный ящик».

– Анна, – сказал я, – тут должен быть выход.

Я хорошо знал устройство башен. Ещё мальчиком вместе с дедом я изучил множество планов, мне были известны секреты зодчих. Белый рондель возвёл некто Киркпанцер, и я вспомнил, что Киркпанцер любил выводить из башен подземный ход. Что до Святой Магдалены, то под таким изображением обычно скрывали потайную дверь.

Я подошёл к фреске и сразу увидел зазор в штукатурке. Приложив руку, я понял, что это не штукатурка вовсе, а нечто вроде песчаника. Искусен Киркпанцер!

– Анна, нужна свеча, – сказал я.

Я нажал плечом на изображение Святой Магдалены, оно отошло, освободив боковой проход. Я зажёг свечу и вошёл в тайный ход Киркпанцера.

Да, амулет Мари был здесь, маленький жук-скарабей, вырезанный из дуба. Я положил его в карман с мыслью, что стоит отнести скарабея к тому колодцу, где покоится Мари. Я всё осмотрел, а потом вернулся к Анне и сказал:

– Подземный ход выводит к опушке. Мы можем уйти, Анна.

Но она отказалась. И тогда я ушёл один.

В сумерках у трактира Меклера меня поджидал человек. Он завернулся в плащ и надвинул шляпу.

– Вы ко мне? – спросил я, потому что человек двинулся мне навстречу.

Он кивнул.

Я пригласил его в комнату. Здесь он снял шляпу, плащ и явился передо мной учителем Тарвальдом, наряжённым в тот же бархатный камзол и неизменные фиолетовые чулки.

– Вы были у Анны! – сказал он без предисловий.

– Откуда вам это известно? – спросил я.

– Да ведь и я там был.

– Вот как?

– Запомните, юноша, я всегда там, где страдают.

– Как же вы туда попали?

– Очень просто. Вы отменно знаете, как устроены башни. Под крышей есть небольшая каморка со слуховым окном. Я поднял туда клавесин и обучаю Анну искусству гармоний.

Клавесин? Чёрт побери, так вот в чём дело!

– Но как вы втащили туда клавесин?

– Ах, юноша. По частям. Я просто-напросто его разобрал.

– Но разве клавесин разбирается?

– Я разобрал. Что мне стоит? А потом собрал. Звук хороший. Фробелиус привёз его из Голландии.

– Клавесин Фробелиуса?

– Мальчик был добр и отдал клавесин на время.

– Но знает ли он?..

– Нет, нет. Знать ему ни к чему. Да и никто знать не должен об этом. Я же толкую вам всё потому, что вы слишком бойки, всюду путаетесь. Раз уж впутались, то помалкивайте.

– Знаете ли вы, господин музыкант, что рыцарь Трампедах намерен обвинить Анну в сделке с дьяволом, а поводом к тому ваше музицирование на клавесине?

– Вот как? Это осложняет дело.

– Вам следует всё объяснить Трампедаху.

– Как бы не так! Чем я не дьявол для Трампедаха? Да будет вам известно, юноша, именно меня Трампедах и считает посланником дьявола.

– Вы знакомы?

– Он знает о моём существовании и всюду твердит, что я дьявольское отродье, ниспосланное на землю, чтобы смущать людей.

– Час от часу не легче. В чём же он вас обвиняет?

– В том, что я проповедую смерть. Бедняга не понимает, что смерть и безмолвие разные вещи.

– Вы призываете к безмолвию?

– Что значит призываю? Я пытаюсь создать гармонию, а самая совершенная гармония нисходит к молчанию.

– Значит, если все замолчат, это и будет гармония?

– Нет, молодой человек. Если замолчите вы, не замолчат птицы или, положим, ветер произведёт шелест.

– А если полное безветрие?

– Любой другой звук нарушит гармонию, хотя бы ваше дыхание.

– Вы что же, добиваетесь гробового молчания?

Тарвальд усмехнулся.

– Как вы неловки в рассуждениях. Я говорю не об отсутствии звуков, а, напротив, о присутствии всех звуков нашего бытия, но в такой соразмерности, когда они достигают полного согласия, а стало быть, молчания.

– И что же, ваше учение дошло до Трампедаха?

– Трампедах любопытен. А уж если дойдёт до него, что я обучаю Анну, не миновать ей костра.

– Да и вас, вероятно, схватят.

– Я неуловим.

– Но как же быть с Анной, господин Тарвальд? Ведь её могут подвергнуть испытанию по обвинению рыцаря.

– Что ж, быть может, кому-то и назначено пройти через испытание.

– Однако! Не лучше ли увести Анну из Белого ронделя?

– Вы знаете, что это пока невозможно.

– Отчего?

– Вы знаете.

– И вы дождётесь мучений Анны?

– Молчите! – Он топнул ногой. – Я предвижу события! Так надо, иначе мы лишимся главного.

– Чего, господин Тарвальд?

– Молчите!

– И на суде мне молчать?

– Ведите себя так, будто со мной не встречались. Будет лишь хуже, если вы вступите с объяснениями.

Да, уж если этого человека принимают за посланника ада, лучше помалкивать.

– Только не спрашивайте меня про дорогу в лесной лагерь, – внезапно сказал Тарвальд.

– Вы её знаете?

– Конечно, нет!

– Неужто вам тоже завязывают глаза?

– Представьте!

Здесь он хитрит. Но и я не стал говорить Тарвальду о готовящемся набеге. Кто знает, что у такого человека на уме.

– Зачем вы меня навестили? – спросил я.

– Чтобы сказать вам: не препятствуйте нынешнему течению событий. Говорю вам, я всё предвижу.

Знает ли он про подземный ход?

– Если вы обладаете даром предвидения, то чем, по-вашему, кончится дело?

– Всё завершится достойным образом.

Его бы устами да мёд пить. Без сомнения, это очень странный человек. Невольно поддаёшься его влиянию, и начинает казаться, что он и в самом деле многое знает.

Ночь я провёл без сна и думал обо всём. Я вспомнил, вспомнил того мертвеца, которого протащили перед моими глазами тяжёлые воды Эмбаха. Да, это так, то был швед, убитый в харчевне, то был Эксхольм, человек из Стокгольма, на роль которого случайно устроился я. Он медленно миновал город, в который стремился, мёртвым взглядом скользнул по верхушкам башен, может быть, и я попал в неживое пространство его взора, но всё это было ему безразлично…

Я вспоминал и другую июньскую ночь, тёплую ночь, когда весь Мадрид готовился к Ивановым торжествам. В доме Хуана де Эспины много гостей, они расселись вокруг маленьких жаровен с тлеющими косточками слив. Карлик бегает, докладывает о каждом визите, а потом приносят шоколад в фарфоровых чашечках на агатовых блюдцах. Угощают сладостями в золотых пакетиках, а в серебряных несут сухое варенье.

В эту июньскую ночь Хуан де Эспина снял свой роскошный, чёрный с золотом плащ и накинул его на меня со словами: «Мой друг, пусть сей плащ охранит вас от всяческих невзгод, он составит нечто вроде тени за вашими плечами, даже в ненастный день вы будете снабжены тенью в виде этого чёрного плаща». – «В ваших словах много тайного смысла, – ответил я, – но не лишились ли вы своей тени, отдав мне свой чёрный плащ?» – «К этому я всегда стремился, – сказал Хуан де Эспина. – Хотел бы я стать человеком без тени, ведь тень отбрасывает только плотское, душа не имеет тени». – «В таком случае зачем же вы одарили меня лишней тенью?» – «О друг мой, ведь это всего только плащ, и он не является истинной тенью, а может быть только тенью тех славных дней, которые мы провели вместе. Носите его и помните друга своего Хуана де Эспину…»

Такие изысканные разговоры ведутся в домах на Прадо.

А назавтра случилось всё так, как желал Трампедах. Магистрат на коротком совете назначил испытание Анне, ибо близилась ночь Иоганна, а вода и огонь в эту ночь обладают способностью очищения.

И вот я стою на площади, завернувшись в свой плащ.

– «Всей нашей властью повелеваем костров больше не жечь, ибо великая от того может случиться беда, – читает глашатай, – а буде зажжён кем костёр, того предадим наказанию изъятием имущества, а при отсутствии оного битьём батогами!»

Костёр уже полыхает вовсю. Бургомистру, видимо, жарко, он в полном парадном облачении, и меховой воротник его бархатного плаща делает лоснящееся лицо как бы вжатым в туловище.

На Ратушной площади толпится народ – бюргеры, солдаты, простолюдины. Многие уже навеселе, за поясами я вижу смоляные палки для факелов, и уж конечно, несмотря на запрет, костры всё-таки разожгут, и вряд ли выйдет кому обещанное наказание.

– «А ещё разрешаем палить костёр на Домберге против собора, коего костра назначение в испытании горожанки Анне-Май, дочери кучера Кривого Антса, поскольку горожанка та замечена в сношениях с дьяволом, и буде вина её доказана, пусть очистится огнём и водой, если же не очистится, чему есть приметы и признаки, то предана будет Святому суду и наказана по всей строгости!»

Глашатай сворачивает листок и смотрит на бургомистра, тот величественно кивает головой. Раздаётся барабанная дробь, под визг и крики толпы в небо летит ракета, искры от неё павлиньим хвостом повисают над площадью.

– К речке ведьму! – кричат из народа.

Чьи-то руки тянутся к Анне, но сержант Леман с солдатами оттесняет нетерпеливых.

– В большой костёр, в большой костёр! – кричит кто-то.

Кавалек то и дело судорожно хватается за саблю. Дробно стучит барабан, толпа волнуется. Здесь бюргеры и простолюдины с «иоганнами» в руках, букетами лечебных трав, переплетённых цветущей рожью, на девушках венки, на шестах, окружающих площадь, гирлянды.

– Если ведьма, чего мешкаешь? В костёр!

– Осади! – кричит сержант Леман. Усы его нафабрены, как в праздничный день, сержант Леман сегодня большой человек. Он будет следить за порядком, к утру весёлые горожане накачают сержанта брагой. Иоганнова ночь счастливое время для солдата.

А я смотрю на Анну. Анна отдана на заклание. Я долго убеждал её прошлой ночью бежать, но и сам понимал, почему это трудно сделать. Сейчас в лесном лагере нет воинов, и если бы Анна исчезла, отряд саксонцев, не дожидаясь купальных празднеств, ушёл бы из города, ведомый Трампедахом. Каждый час приближает возвращение воинов Марта, страдания Анны – залог спасения тех, кто в лесу.

Под плащом у меня пистолеты. Если всё повернётся плохо и они расправятся с Анной, я застрелю Трампедаха, а там будь что будет. Мучительно ломит виски. Почему я дождался этого часа, зачем не увёз прошлой ночью Анну из города? Разве она не дороже мне всех остальных? И что для меня те нищие и бездомные люди? То, что предстоит увидеть, заранее жжёт мне сердце, холодный пот стекает со лба. Через плащ я сжимаю рукоять пистолета.

Вчерашний визит Тарвальда не то чтобы прояснил дело, а скорей внёс сумятицу. Этот человек привлекателен, но малопонятен. Чего он ищет, к чему призывает людей? Он говорит загадками. Я видел, как он учил детей пению, это хорошо. Но что ему нужно от Анны? Подумать только, он затащил клавесин в башню, отвечать же за это придётся ей. Никакому суду не втолкуешь, что у этого музыканта-философа благие намерения.

Но вот Анну ведут к реке. Она в белой холщовой рубахе, простоволоса. Слева и справа торжественно ступают ландскнехты, такое развлечение им по душе. Сейчас Анну испытают водой.

На Эмбахе рядом с плавучим мостом уже приготовлен плот, и на нем стоит дюжий детина, тот самый, который станет окунать Анну в воду. Судья и профос одеты в чёрное, в руках у судьи колокольчик, которым он возвестит начало испытаний.

Они расположились на берегу, судья и профос на табуретах, даже стол притащили сюда. Поднятые факелы озаряют картину. Анну перевезли на плот, палач накинул ей на голову мешок, верёвкой привязал за талию к торчащему шесту.

И профос возвестил:

– Поступило известие о нечистых делах горожанки Анны-Май, дочери Кривого Антса, и будет по сему она подвергнута очищению водой и огнём. А теперь говорят свидетели. Рыцарь Трампедах, твоё слово!

Трампедах обнажил голову и суровым взглядом обвёл толпу.

– В великой скорби нахожусь, братья. Ибо та, которую опекал и берег, нехорошо жить стала. Как помещена она была мною в епископат для праведной и смиренной жизни, вошла там в сношение с дьяволом и музицировала с ним на его суставах и рёбрах.

– Свидетельствуешь? – спросил профос.

– Свидетельствую, – ответил Трампедах.

– Омой же лицо в реке и клянись на священном писании.

Трампедах подошёл к реке и, черпнув воды, плеснул на себя, потом положил руку на Библию:

– Клянусь.

– Будет испытана по первому свидетельству! – крикнул профос.

Судья встал с табурета и встряхнул колокольчиком. Палач на плоту толкнул Анну в воду, толпа застыла. Через несколько мгновений судья снова поднял руку с колокольчиком, палач напрягся и вытянул из воды тяжёлый обмякший ком.

– Захлебнулась или не захлебнулась? – переговаривались в толпе. – Коль не захлебнулась, её счастье.

– А, захлебнётся! Вон ещё сколько свидетелей.

– Коли ведьма, так…

– Рыцарь Кавалек! – крикнул профос. – Твоё слово! Омойся в реке и клянись на священном писании, что скажешь правду!

Кавалек проделал, что нужно.

– Скажи, рыцарь Кавалек, был ли ты в сношении с горожанкой Анной-Май? – спросил судья.

– А, чёрт! – выругался Кавалек и взялся за саблю. – О чём тут говорят и кого судят?

Судья, видно, несколько струхнул, всё же перед ним стоял не простой смертный, а отчаянный рубака, польский гусар, и при всём уважении к канонам он мог взбунтоваться.

– Так что же ты видел, рыцарь? – вопросил профос.

– То же, что и все! – отрезал Кавалек.

– Расскажи словами. Ты видел, как дьявол спускался в келью?

– Кто-то спускался, чёрт подери! – сказал Кавалек. – Почём мне известно, дьявол или нет?

– Но ты слышал игру клавесина?

– Что-то бренчало, – уклончиво сказал Кавалек.

– Не было ли это похоже на клавесин?

– Да почём мне знать? Я музыки не играю.

– И всё же ты согласен, что это были музыкальные переборы, а не, скажем, звон разбитых бутылок?

Кавалек призадумался.

– Нет, на бутылки не похоже, – пробормотал он. – Мягче звенело.

– Стало быть, ты не отрицаешь, что слышал музыку?

– Не отрицаю! – рявкнул Кавалек.

– И не отрицаешь, что она неслась из Белого ронделя?

– Откуда-то с той стороны.

– А известно тебе, что во всём епископате нет клавесина?

– Не известно! – ответил Кавалек.

– Тебе сообщают о том. Эй, патер Иеронимус!

К судейскому столу приблизился человек в капюшоне.

– Ответь нам, патер Иеронимус, имеются ли в епископате музыкальные инструменты?

– Имеются, – ответил человек в капюшоне.

– Назови какие.

– В епископском соборе малый орган, далее рожки и флейты, а также две лютни, что у отца-настоятеля.

– А есть ли в епископате клавесин, патер Иеронимус?

– Клавесина покуда нет, однако он заказан два месяца назад в голландском городе Утрехте.

– Заказан, но ещё не получен?

– Ещё не получен, господин судья.

– Ты слышал, рыцарь? – судья обратился к Кавалеку. – Во всём епископате нет клавесина.

– Так лютня есть! – нашёлся Кавалек.

Судья несколько замешался.

– Хм… лютня, ну и что?

– А лютня похожа на клавесин! – с отчаянием сказал Кавалек. – Может, на лютне играли!

– Хм… – снова произнёс судья. – Патер Иеронимус, скажи нам, как содержатся лютни и могла ли одна из них попасть в келью к упомянутой Анне-Май?

– Никоим образом, – ответил патер Иеронимус. – Лютни под замком у отца настоятеля, ибо лютни те освящены в Ватикане и у Кастальского источника, они хранятся у нас как реликвии и назначены в чёрный день разогнать своим звуком роковые тучи, играть же должны они сами, а не будучи перебираемы пальцами.

– Ты слышал, рыцарь? – спросил судья. – На чём же, спрошу тебя, там играли, коли клавесина нет, а лютни заперты и освящены?

– Откуда мне знать? – упорствовал Кавалек.

– Но ты не отрицаешь всё же, что кто-то спустился в келью, а вслед за тем раздались звуки музыки?

– Что было, то было, – сказал Кавалек.

– Испытать по второму свидетельству! – крикнул профос.

И Анну снова опустили в воду, на этот раз палач держал её дольше.

– Как я зимой провалился в прорубь, так вышел из-под воды весь синий, – переговаривались в толпе.

– А Ганс-то под водой до десяти кукушечьих кликов сидит.

– Э, да тут дева, хлипкая…

Теперь свидетельствовал Фробелиус.

Он тоже подошёл к реке, ополоснулся и положил руку на Библию.

– Я ничего не видел, – сразу сказал он.

– Грех тебе, грех! – крикнул Трампедах.

– А верно ли, что обвиняемая была твоей невестой, юноша? – спросил судья.

Помедлив, Фробелиус ответил:

– Да, верно.

– Ты уверяешь, что ничего не видел, – сказал судья, – стало быть, ночью стоял туман?

– Туман, – подтвердил Фробелиус.

– Сын мой, возможно, глаза твои плохи и ты ничего не видел, но слух твой куда как хорош, иначе бы ты не играл так прекрасно. Смеешь ли ты утверждать, что ничего не слышал?

Фробелиус молчал.

– Рыцарь Трампедах и рыцарь Кавалек свидетельствуют, что они слышали музыку. Слышал ли музыку ты?

– Да, слышал, – глухо ответил Фробелиус.

– И какова же это была музыка, на что похожа?

– На игру клавесина, – ответил Фробелиус.

– Не лютни?

Фробелиус покачал головой.

– Ты слышал, рыцарь? – судья обратился к Кавалеку. – Наш славный музыкант подтверждает, что слышал игру клавесина, а, как известно, музицирование дьявола на суставах и рёбрах напоминает игру клавесина.

– Никаких напоминаний! – сказал бледный Фробелиус. – Это был клавесин, и только клавесин, ни суставы, ни рёбра.

– Но, сын мой, – сказал судья, – ты дал хорошее свидетельство, ибо клавесин всего ближе к музицированию дьявола.

– Это был именно клавесин! – закричал Фробелиус. – Уж если вы полагаетесь на мой слух, так я клянусь всем, чем угодно, что это был обыкновенный клавесин, весьма похожий звуком на мой!

– Ты уже клялся на священном писании, – сказал судья, – остальные клятвы неуместны. Достаточно одного показания о клавесине. Ты, разумеется, слышал, что этого инструмента в епископате нет.

– Как знать, – кричал Фробелиус, – может быть, здесь замышляют чёрное дело!

– Успокойся, сын мой, – сказал судья. – Сегодня ночь очищения. Любое чёрное дело отмоет вода, уничтожит костёр. Мы не судим Анну-Май, на суде, как ты знаешь, применяются пытки, ныне же мы подвергаем её испытанию.

– Вы утопите её!

– Отнюдь. Нынешней ночью вода не пойдёт в праведное тело, если же Анна-Май продалась дьяволу, то и тут жалеть нечего, ибо душа её давно изъята сатанинскими лапами.

– Подвергнуть испытанию по третьему свидетельству! – крикнул профос.

Хорошо, что плот далеко, я не вижу мучений Анны, за этим мокрым мешком я не могу представить её прекрасного лица, которое, вероятно, сейчас совсем некрасиво, и, может быть, оно чем-то сродни лицу проплывшего мимо меня Эксхольма…

– Свидетель, называемый Путешественником! Омой лицо в реке и клянись на священном писании!

Я зачерпнул тяжёлой воды, попробовал её на вкус и сказал тихо: «Помоги, Мать-Вода».

– Свидетель, отчего ты зовёшься Путешественником, а не открываешь христианского имени?

– Я путешествую инкогнито.

– Но кто может поручиться, что ты не беглый разбойник?

– Любой человек из епископата. Я привёз епископу письма от друга моего Хуана де Эспины.

– А кто таков Хуан де Эспина?

– Это человек, который подарил мне чёрный с золотом плащ.

– Много ли нам дела до твоего плаща, свидетель?

– Вам нет дела до моего плаща. Я только ответил, что Хуан де Эспина подарил мне чёрный с золотом плащ.

Судья в лёгком замешательстве.

– Мы не о плаще здесь толкуем, свидетель. Был ли ты в ту ночь рядом с рыцарем Трампедахом, рыцарем Кавалеком и музыкантом Фробелиусом?

– Я был рядом с ними.

– Что ты слышал и видел?

– Я видел и слышал многое. Я видел, что рыцарь Кавалек порвал свой плащ, я видел, что ров перед монастырской стеной не заполнен водой, а стало быть, штурмовать стены будет легко. Я слышал, как над головой моей пролетела птица, я слышал, как ратушный колокол пробил полночь.

– Видел ли ты, как в келью к Анне спустился дьявол?

– Ваша милость, в Мадриде каждую ночь можно видеть, как некто в чёрном плаще карабкается по стене дома. Поезжайте в Мадрид, ваша милость, там вы найдёте достаточно башен, и каждую ночь по одной из башен кто-нибудь да спускается. Я привык к этому, ваша милость.

– Ты хочешь сказать, что в Мадриде много дьяволят?

– Отчего же? Просто это влюблённые. Они плетут себе верёвочные лестницы, карабкаются на крыши, а потом спускаются в окно любимой.

В толпе оживление.

– Ты хочешь сказать, что это был не дьявол? – спросил судья.

– Я не знаю, кто это был, ваша милость. Только и всего.

– Но ты различил музыку?

– А как же, разумеется.

– Она неслась из кельи?

– Скорее всего, из города. Был лёгкий ветер, он доносил до нас звуки колокола, вполне мог донести и звук клавесина.

– Нам не требуется домыслов, свидетель, мы лишь хотим знать, слышал ли ты музыку.

– Но я и сейчас её слышу, господин судья.

– Ты слышишь музыку?

– Да, она играет у меня в голове.

– Но тогда она играла вне твоей головы?

– Я затрудняюсь ответить. Возможно, так, а возможно, эдак.

– Он путает суд! – крикнул Трампедах. – Музыка раздавалась явственно!

– В конце концов, ты не отрицаешь, что музыка была, вне твоей головы или внутри её. Для испытания это достаточно. – Судья поднял руку с колокольчиком.

– Испытать по четвёртому свидетельству! – возгласил профос.

И это было самое длинное испытание. Толпа напряжённо следила, как палач вытаскивает тяжёлый мешок из воды.

– Захлебнулась, – сказал кто-то.

В полной тишине плот приблизился к берегу. Палач сошёл на берег, неся на руках запрятанную в мешок жертву. Анну положили на траву, судья поднял руку.

– А как известно, если не выдержала она испытания, то на лбу её, на щеках, или где-нибудь на теле проступит водяная лилия и то означать будет, что состоит в сделке с дьяволом. Если же лилии нет, то продолжим испытание огнём. А если дух она испустила, то также будет означать неправедность, ибо в купальную ночь вода не станет убивать праведное тело. – И он приказал: – Начинайте.

Они сняли с Анны мешок, и сердце моё колотилось. Жива ли?

Кто-то сказал:

– Не дышит, синяя.

Ему возразили:

– Э, нет, а ну-ка откачивай.

Я отвернулся. Я слышал, как полилась вода, раздались надрывные горловые звуки, это Анна извергала воду.

– Ожила, – произнёс кто-то.

– Снимите одежду! – приказал судья.

– Нет! – вдруг дико закричал Фробелиус и кинулся на них с поднятыми руками. – А-а! – кричал он. – Убийцы!

– Держи его, держи руки!

Фробелиуса повалили, оттащили в сторону.

– Пся крев… – цедил сквозь зубы смертельно бледный Кавалек, рука его терзала рукоять сабли.

– Ищите лилию, – сказал судья.

Толпа сгрудилась в молчании.

– Вон та не лилия? – подсказывал кто-то.

– Синяк.

– Спину смотри.

– Тут родинка.

В красном озарении факелов, среди мечущихся теней они наклонились над телом Анны. Я вытащил пистолет и направил его в спину Трампедаху. Он словно почувствовал и обернулся, на лице его не было страха, лишь кривая усмешка. Я спрятал пистолет.

Судья встал и вытер руки о край плаща.

– На этом теле нет лилии, – сказал он торжественно. – Теперь нам огонь ответит, не таится ли цветок порока где-либо глубже. Под пламенем он покажет себя, если же нет, эта дева будет считаться очищенной и беспорочной.

Я подошёл к судье и сказал:

– Ваша милость, кто должен нести её к пламени? И есть ли на то указание в судебных уставах? Если такого указания нет, то не позволите ли мне отнести Анну-Май на Домберг?

– Как свидетель… – начал было судья с лицом, выражающим отказ, но тут же осёкся, потому что в карман его просторной одежды перекочевал увесистый золотой дублон.

Судья пошептался с профосом.

– Как свидетель, имевший отношение к событиям, вы можете сделать это, – сказал судья важно.

Я поднял её на руки, она всё ещё не открывала глаз. Я смотрел в её осунувшееся, сразу сделавшееся маленьким лицо, я увидел на лбу ссадину от грубой верёвки, а в углу губ потемневшую кровь. Она была нелегка, тяжесть придавала мокрая рубаха, мокрые волосы. Тогда я сказал:

– Надобно сменить ей одежду.

Судья кашлянул.

– Не полагается. Она станет сухой у костра, если не выступит лилия, тогда уж…

Я положил её на землю, снял плащ и завернул в него Анну. И снова поднял её. Вдруг она открыла глаза на мгновение. В этих глазах мелькнуло недоумение и ужас, будто человек спал, видел тяжкое сновидение, открыл глаза, но и тут его встретило страшное…