Текст книги "Три жизни княгини Рогнеды"
Автор книги: Константин Тарасов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Вот и умчи в Полоцк в такой час, думала Рогнеда по отъезде гонца. Нет, не удержится сейчас Полоцк своею силой, сомнет его Владимир вновь в один день. Придут полки и задушат, как волк подранка. Что же делать? Положим, рассуждала Рогнеда, отъеду я из Заславля, в четыре-пять дней доскачу до Полоцка. Положим, полочане примут меня. А далее что? Собираться в полк и опять идти на смертное поле? Нет, пустое дело, уже отцом испробовано; ничего кроме нового разорения не будет. Надо вот как, открывалось ей: надо пригласить летов на их условиях, призвать литву, войти в союз с ятвягами, которых бьет и теснит Владимир; если потребуется, надо отдать Полоцк дядьке, князю Туру, чтобы соединил Туров с Полоцком, только что-то затих он в своем Турове, думает отсидеться тишком… Никто не отсидится за чужими спинами, задавит и его Владимир, должен понимать это князь Тур. А при удаче, коли пойдут на такой уговор с полочанами литва, ятвяги, дреговичи, немедленно занять волоки от Двины к Днепру, а затем вернуть их Владимиру на условии мира. И тогда Полоцк получит несколько спокойных лет поднимется в прежний рост и в прежней силе… И виделся ей на двинских берегах новый город – с дубовыми городнями на высоком валу, с огромным посадом, со стеной, окружающей посад, воины в кольчугах и шлемах плотно перекрывали пути, ряды конного войска грозно выходили из города. Или опять обманывает меня коварная Мара, пугалась Рогнеда, развеивала свои красочные виденья и видела себя одинокой в избе на тесном замчище бессильного городка, окруженного кольцом замерзших болот, непрохожих лесов, по которым густо рыскали волчьи стаи.
Глава девятая
В одно утро, проснувшись с холодным умом, иными глазами оглядела Рогнеда сына: что в нем от нее, что от Владимира? Статью Изяслав удавался в отца; лучше, конечно, коли б вышел он в дела, но уж тут не исправить; зато душу, сердце, память он должен взять у нее, боль деда и бабки должны жить у него в сердце, их последний крик будет горячить кровь этого мальчика. Она вернет его в Полоцк, княжеской ногой наступит он на то место, где зачинал его, как холопа, Владимир, она вырвет его из этого глухого угла, из этой болотной деревни, зимой застилаемой снегом, а летом закрытой от всего света тучами голодного комарья… И Рогнеда решила учить сына: никто кроме нее не пробудит в нем княжеский ум, гордость, силу желания. Может, Владимир и понимал, на что обрекает Изяслава; может, он мстил ей, ссылая вместе с заступником в дебри дреговичских болот – кем вырастет здесь Изяслав, не видя княжеской жизни, не слыша княжеского слова, не умея отличить кмета от боярина, льстеца от друга, не зная, как держат власть. Она стала относиться к сыну с почтительностью и суровостью наставника, прозревшего в княжиче великий удел. Все ее разговоры с сыном обрели направленность поучения. Вечером, когда Изяслав укладывался спать, тихо звучал над ним материнский голос, врезая в детскую память образы деда и бабки, их жизни, отношений, надежд и неудач. Этот городок, говорила она, малая часть твоего княжества, ты – кривичский князь, ты вырастешь и вернешься в Полоцк, кто бы в нем ни сидел. Так тебе завещано. Мы погибли, говорила она сыну, когда задремали, успокоенные малой радостью. Договор, некие слова показались сделанным делом. Но дело сделано, если оно осуществлено, и можно приняться за новое дело. Вот тогда князь может порадоваться. Княжья радость не должна походить на хмель; князь видит на годы вперед, жизнь мала для него, он торопится все исполнить, ему не дается времени на лень, отдых князя наступает со смертью… Князю радостно, а он видит вдали неведомую опасность – и прозревает, как ее победить. И побеждают, сын, говорила Рогнеда, только силой. У князя эта сила в душе, потому что его должны слушаться тысячи. Но и в руке тоже, потому что он – выше всех, он ведет в бой дружину, по нему равняют свою отвагу воинские ряды.
По ее просьбе Рудый стал приучать Изяслава к оружию. Детская рука быстро уставала отмахиваться тяжеленьким мечом, но нравилась Изяславу эта мужское занятие; не пугались его глаза, когда резал перед ними воздух мелькающий меч Рудого. Теперь он не расставался со своим мечом; как-то остепенил его пояс с оружием, даже в походке прибавилось уверенности и тверже стал взгляд. «Что, Рудый, – спрашивала Рогнеда, гордясь сыновней смелостью, – будет из него воин?» – «Похоже, будет, – отвечал стражник, сплевывая от сглаза. – Глаз злой!» Да, еще восемь, девять лет, думала Рогнеда, и выйдет из Изяслава настоящий князь. Но девять лет! Прожить надо эти девять лет. Иные девять лет значат побольше длинного века. Тому назад девять лет они с Рутой в девочках бегали, вперед одно счастье им мнилось; никто бы не угадал, какие суждено им испытать пытки. И судьбу Изяслава наперед за девять лет не разглядишь; прав волхв: нашу судьбу чужая воля испытывает. Что за девять лет с разными людьми совершится? Может, этого и боги не знают. Может, Добрыню ловкий печенег зарежет в поле; может, Владимира отыщет стрела; может, греки пойдут войной на Киев, может… Может, ничего не изменится. Кто знает? Жить надо, ждать; так надо жить, словно Изяславу завтра на княжеское место садиться. И так подействовало принятое ею отношение к сыну, что все ему подчинились; уже и тиун кланялся княжичу, входя в избу. Делал тиун, что надлежало, – городом владел Изяслав, он был здесь князем, но ведь в первые месяцы не гнулась у тиуна спина, теперь же дошло: хоть они и ссыльные, дитенок этот с матерью, но все же князь растет. Через девять лет полк будет водить в битву, сможет и припомнить невежество. Через девять лет он Полоцк силой возьмет, и поглядим тогда, князь Владимир, удастся ли тебе и твоим варягам повторить полоцкий разгром…
Изяслав растет – она старится. Коли все девять лет здесь пробыть, примеривала Рогнеда, старою вступит она в Полоцк, никто не узнает ее, ненужною станет она за эти годы, разве одни внуки потянутся к ней за лаской. Вот в одинокости и пройдет жизнь…
Уложив Изяслава, рассказав ему поучительную быль, Рогнеда гасила свечу и потерянно ощущала в темноте свое тело, тоскливую тишину на свете, где никто о ней не думал и не грустил. Печаль подавляла ее, и усталая, изнуренная одиночеством, она погружалась в скучный, бесцветный сон. Но в какой-то глухой таинственный час ей снился любимый. Он появлялся в темноте, внешность его совершенно не различалась, имени его она не знала, и он не называл себя. Как-то внезапно он оказывался рядом, она чувствовала силу его желания; подчиняли ее крепкие, налитые страстью губы, рассудок и память теряла она в его объятиях, уже одно легкое его прикосновенье обжигало ее; вся жизнь, прошлое, Полоцк, дети, Изяслав – все тускнело перед его любовью, все забывалось, уходило, пропадало, и тело изнывало от жажды его любви. Она просыпалась; кровяные горячие токи еще ударяли в лоно и сердце, но попусту, обманно – одна лежала она в темной избе… Да, князь был ей нужен, муж, советник в делах, защитник. Но где взять – не было и не могло найтись такого князя в глухом Заславле, все здесь были ей неравны…
Дважды на неделе собирались к Рогнеде по вечерам бабы с куделью; иным разом пели за прялками, в иной смешливый вечер обговаривали мужской род. Высказывая свои разные наблюдения, говорили бабы «а мой», «а тот», даже Рута замечала при случае «а мой»; одна Рогнеда в этой беседе была как бы безмужняя, не могла она сказать «мой», не было у нее «моего»; отторженная от детей мать, ненасытившаяся молодая жена, а теперь не жена, не вдова, сидела она среди баб с мучительным чувством, что Заславль и тесный ее дом для ее достоинства такой же унылый приют, как лесной шалаш для простой бабы, вытолкнутой за ворота разгневанным мужиком. Жестоко решил князь мою жизнь, открывалось Рогнеде. Или думает он так унизить и сломить мою гордость? Или тешит его мстительную душу злая мысль, что скука и похоть бросят меня под какого-нибудь смерда? Уж нет, тщетное ожидание…
И вошло во все расчеты близких дел, ускоряя их сроки, желание отомстить князю замужеством. Скоро созрело и понимание о возможной достойной паре – кто-нибудь из поморских князей, неважно кто, лишь бы князь и с дружиной. Этот не дыханием Мары навеянный ночной гость, а собственной волей намеченный соратник и муж стал перед Рогнедой предрешенной явью. Но как его найти, как им связаться, куда приведет он свою дружину, как отзовется такая перемена на судьбе Изяслава – в такую глубину Рогнеда старалась не проникать; замерцала для нее светлая звезда, и само знание, что она горит над унынием заславской жизни, что мерцание ее обещает лучшие времена, укрепляло душу. Обнадежившись, Рогнеда на вечерних посиделках смогла сказать искренне, без натуги и стеснения «а мой бывший…»
По весне, когда сошел в реках лед, отправились сто заславских воинов во главе с тиуном в Киев. И Сыча взяли в этот поход. Полная настала воля – иди куда хочешь: хоть в Полоцк, хоть в поморские княжества. Но далее пяти верст от детинца Рогнеда не уходила. Куда идти? Вдвоем с сыном, с котомкою на спине, отмеривая пешие версты киями? Так старцев водят поводыри, тем хлеб подают из милости к горю, но и тех не в каждый дом на ночь пускают. Кто же ее с шестилетним сыном примет и почтит? Княгиня, княжич! Где охрана твоя, если ты княгиня? Где бояре, где кони, подводы, припасы, гривны? Где твои земли? Нет ничего, нищенство, голота, все для тебя надо отвоевать у твоего мужа. Так ли дорого стоишь? И в Полоцке не лучшим будет ответ. Вот и воля: никто не держит, на все четыре стороны можно идти, но нигде, ни в каком другом месте кроме Заславля не примут ее с Изяславом, всем они чужаки, потому что нет у них земли и войска. Высиживать силу надо здесь, в заславском гнезде; не бежать, теряя голову, радуясь, что Сыч позади не уплелся. Жизнь длинная, перемен много, неизвестно еще, что летний поход принесет… Ровно никакой пользы не было в бегстве, тем более в бегстве до возвращения сотни из похода; вдруг убьют князя Владимира нынешним летом – никто не заговорен, ведь зарубили же его отца печенеги; благодаря той смерти и Владимир вышел на простор дел, а не погибни Святослав на порогах, так сидеть бы Владимиру по сей день с мышиной скромностью в Новгороде. Надо выждать, убеждала себя Рогнеда, сердце надо в узде держать, оно кличет вперед в слепом нетерпении счастья – а заведет в топь. Вот вернутся воины, расскажут, где что делается, жив ли остался, мертв ли стал киевский князь, – вот тогда и придет ясность, как им жить следующий год.
После июльских гроз вернулся в город тиун с несколькими мужиками и принес ошеломившую Рогнеду новость; князь Владимир замирился с византийцами, принял греческую веру, и плывет к нему из Царьграда новая жена – сестра василиска Василия. А за эту новую жену Владимир послал Василию шеститысячный отряд – душить восстание. И заславская сотня за малым вычетом уже воюет в Царьграде. Рогнеда помнила Ольгину церковь с крестом над крышей, ходили туда греческие купцы. Бог же у греков один, и кто молится ему, более одной жены держать не вправе. Если две – уже грех. А у Владимира шесть! Вот эта несообразность и заняла мысль Рогнеды: коли Владимир стал жить по греческой вере и есть у него новая жена, то прежние жены теперь кто? Свободны? Отпускаются на родину? Олова к своим варягам? Милолика в Болгарию? А она – в Полоцк? И с кем дети? Рогнеда призвала к себе очевидцев крещения для подробного расспроса. Выяснилось, что креститься их принудили силой, видели они, как встречал Владимир греческих попов; затем объявлено было сходиться всем к Почайне; в первый день самая малость пришла, тогда князь пригрозил. Были стычки с дружинниками, немало людей погибло в тех стычках, но собрался все-таки народ на берегу. Здесь греки сказали заходить в воду вместе с детьми, помахали крестами, покурили дымом, и розданы были всем нагрудные крестики. Прежних же своих богов на капище порубили топорами, а Перуна привязали постромками к грязной кляче, проволокли с горы по улицам и бросили в Днепр, он и поплыл вниз, сверкая золотыми усами. А царьградская жена? А прочие жены? – спрашивала Рогнеда для себя самое важное. О них ничего крещеные не знали…
Опять оказалась она в неизвестности судьбы, а слепо верить, как заславское население, что боги накажут князя за предательство древней веры, не позволяло ей знание князя. Уж коли и дружина с ним, и Добрыня крестился, и полезли в Днепр киевские бояре, и берет он женой ромейскую царевну, значит, все им обдумано, учтено, высчитано, и ничего с ним не случится. Отточился его ум с времен полоцкого погрома, любит его удача, даже от ножа, от верной смерти оберегла его судьба. Нет, не будут мстить ему боги. Сломил он силу старых богов. Смело и дерзко! Решил – и порубили их в щепу, и поплыли обломки по днепровской воде. Тысячу лет им кланялись, никому и мысль не приходила отречься. А он решился. Так это боги, они жизни в руках держат. Пращуров не побоялся, что ж о ней говорить. Коли все обдумал и рассчитал, то и дальнейшая жизнь ссыльной жены Гориславы определена им в мыслях напрочно. Уже решил он ее участь. Теперь она для него не жена, она – мать заславского князя. Как же он обойдется с нею?
В одном она была уверена твердо: Владимир ее не забыл. Смутная тревога, предчувствие близкой беды захватили ее: князь сминал и растаптывал прошлое, а она была его прошлым, она мечтала восстать, она хотела вернуть свою старину. Есть и вовсе незабываемое: она пыталась его убить; на нем вечный знак ее истинного желания. А теперь дать ей полную волю? Нет, так легкодумно он не поступит. Вослед за идолами Сварога, Перуна, Мокоши должны потерпеть люди… Выходило, что он прибудет и растопчет ее. «Когда? Как? – думала она. – Что он сделает с Изяславом?» Эта мысль, этот страх за судьбу сына лишали ее покоя. Часами вышагивала она вдоль ручья или сидела на берегу Свислочи, пытаясь постичь принятое князем решение. Как-то в минуту такого раздумья ей вновь явились три старушечьих лица, они глядели на нее из мутной свислочской воды с обычным бесстрастьем. У Рогнеды не осталось сомнений: на этот раз Владимир ее добьет.
Она пошла к волхву и взяла с собой Изяслава.
– Иногда вижу я трех старух, – сказала она волхву. – Они приходят перед несчастьем, словно ведут его за собой, как поводыри.
– Это богини, – кивнул, понимая старик. – Мара обманывает, Карна жалеет, Яга убьет.
Рогнеда задумалась. Думала она о том, что у каждой из богинь своя очередь, а явились они в третий раз.
– Не гадай, – остановил ее волхв. – Нет на тебе знака смерти.
– А какой на мне знак?
– Надежды, – ответил старик. – Не во всем ты еще обманулась…
– Прочти знак на этом челе, – Рогнеда выставила вперед сына.
– Жизни, – едва глянув, сказал старик.
– Жизнь проходит по-всякому, – возразила Рогнеда. – В порубе сидеть тоже жизнь…
– И в порубе посидеть полезно, – отвечал волхв. – Нет смысла в вашей суете.
– А в чем смысл? – спросила Рогнеда.
– Выстоять жизнь. Не согнуться.
– Ну, не согнулся. А дальше что?
– А дальше – смерть.
Рогнеда невольно удивилась.
– Что, кажется, малость? – сказал старик. – Не та награда?
– Да, мало, – кивнула Рогнеда.
– А ты попробуй, удержи груз жизни, чтобы не хряснул слабый хребет.
– Что же тогда судьба наша? – спросила Рогнеда.
– А что мы знаем о ней? От нее не спрячешься. Потому и бояться нечего людям.
Рогнеда не согласилась:
– Почему же боятся?
– Не думают, – ответил волхв.
Глава десятая
Спешными переходами приближалась к ним их судьба и в конце бабьего лета объявилась в облике Добрыни и тысячного воинского отряда, который быстро обнял Заславль кольцом навесов и шалашей. Рогнеда, услышав от Рудого ненавистное имя, поняла, что скоро ее убьют, – никакая иная цель прибытия Добрыни в город ей не воображалась.
К вечеру старый убийца, как называла она Добрыню, пришел в избу. Она знала, что он не может не прийти, и дожидалась его, сев в кут и посадив возле себя Изяслава. Добрыня кивнул ей, кивнул княжичу и грузно опустился на лавку. Глаза его как бы с совиною слепотой рассматривали мать и сына. «Сейчас, сейчас когти выпустит», – подумала Рогнеда, не доверяя сонливому виду старого боярина. Так и случилось. Без отлагательства нанес Добрыня первый удар, сокрушив несколькими словами гордые ее мечты и надежную точность расчетов. Сказал же он неторопливой хрипотцой, что погиб ее дядя князь Тур.
– Значит, и сыновья его погибли? – утвердительно спросила Рогнеда.
Добрыня кивнул. Она вспомнила полоцкую резню и представила, как кололи ножами ее туровских двоюродных братьев. Не удержался все-таки Владимир вырубить весь полоцкий род. Она спросила, как погиб Тур.
– Погиб, да и все, – отозвался боярин. – Отказался впустиь в Туров владыку для крещения, сел за стенами, месяц ушел у нас на осаду… Теперь Святополк там княжит…
Святополку было семь лет, и Рогнеда мгновенно уяснила, зачем потребовалось Владимиру вырубать Туров и губить его князей.
– И мать его с ним там, в Турове? – осторожно српосила Рогнеда, желая полной ясности.
– Зачем? – усмехнулся Добрыня. – княжич до пяти лет в женских руках, а с пяти – мужчина. Ты ведь знаешь, княгиня..
– Ярославу моему пять лет, – сказала Рогнеда. – Что, может, и его посадят княжить?
– Уже повезли, – кивнул Добрыня. – В Ростов.
– А Изяслава куда повезете? – продолжила расспросы Рогнеда.
– В Полоцк, – сказал Добрыня и, глядя на Изяслава, пояснил как бы только для него: – Возвращается тебе, княжич, отчина по деду. Вот окрестим Заславль – и поедем. Хочешь в Полоцк?
– Хочу! – смущаясь, ответил Изяслав.
– Хочешь – будешь! А теперь беги-ка погуляй!
Остались вдвоем, но ничего Добрыня не говорил, и зачем он сослал Изяслава было Рогнеде непонятно.
– Когда начнете крестить? – спросила она, дивясь, что так легко примирило ее с крещением известие о Полоцком уделе Изяслава.
– Срубим церковку – тогда.
Вот бы и закончить в этот миг разговор, чтобы в одиночестве порадоваться за Изяслава, за исполнение своей мечты, погоревать о князе Туре, погрустить о Ярославе, отвезенном в далекий Ростов – жить сиротой под холодным боярским присмотром. Но о ней, о ее жизни еще не обмолвились ни полсловом. А верно, все у них решено. Пусть объяснит.
– Правда ли, Добрыня, что Владимир женился на ромейке?
– Правда.
– И веру греческую принял?
– Все приняли. И я крестился. И он крестился. Имя его новое, христианское – Василий.
– Василий, – повторила Рогнеда.
– Да, Василий.
– Значит, Василий – как царь византийский?
– Ага, – кивнул Добрыня. – А жену его звать Анна.
– Выходит, – заключила Рогнеда, – я ему не жена и живу по своей воле?
– Да, не жена, – сказал Добрыня, но про волю не уточнил.
Угроза почуялась Рогнеде в этом умолчании. Но что мог сделать ей Владимир? Что другим женам – то и ей.
– Где Олова? – српосила она.
– Замужем, – отвечал Добрыня. – За Карла пошла. Помнишь такого варяга?
– А Милолика?
– Тоже замужем.
– Мальфрида, Аделя?
– Все замужем! – исчерпывающе сказал Добрыня.
– Другого выхода нет, да, Добрыня?
Он не ответил.
– Ну, а мне кого дает в мужья князь Василий?
– Кого выберешь, – ответил Добрыня равнодушно. – Дорожир, Бедевей…
– Кто, кто? – переспросила она, словно не расслышав.
– Бедевей, Дорожир, – не торопясь и с безразличием повторял Добрыня. – А что, княгиня? Чем они тебе плохи?
Знал он и сам, что они ей не ровня; не требовалось здесь пояснений. Рогнеда промолчала. Все же она пристально вгляделась в Добрыню: не смеется ли над ней старый убийца? Вообразился ей некий двор, в нем изба Бедевея, она в той избе. Вот Бедевей приходит пьяный, валится на лавку и кричит, чтобы она сняла с него сапоги. Полоцкая княгиня с княжеского холопа. Рогнеда с Бедеввея.
– И что, – усмехнулась она, – князь Василий знает про этих женихов?
– Знает, – сказал Добрыня, и она ему поверила.
Но не мог же он подумать, что она согласится. Или ослеп он, приняв греческую веру, и считает, что ко всему можно принудить человека силой? Тут вспомнился ей один вечер – наверно, единственный добрый вечер из ее жизни с Владимиром. Они вышли погулять вдоль Лыбеди. Он нес на руках Изяслава. Были ранние сумерки, небо начинало темнеть, все вокруг замерло до беззвучия, и вдруг они увидели белую лошадь – опустив голову, она стояла неподвижно, как зачарованная. Иногда глаз ее медленно на миг приоткрывался. «Грезит!» – шепнула она. «Спит!» – кивнул Владимир. И на тот вечер эта спящая лошадь связала их светлым радостным чувством… Но отдать ее Бедевею! Больше чести было бы для Владимира ее убить!
– А что ты хотела бы? – спросил Добрыня.
– Что я хочу, то тебе, Добрыня, поперек горла. Как я понимаю, Изяслава в Полоцк повезете, но мне с ним нельзя?
– Конечно, нельзя, – он оживился. – Рассуди: вернешься ты в Полоцк – и что? Владимиру ты не друг; значит, будешь мстить, как удастся. Изяслава научишь. Вырастет – начнет враждовать. Или ты начнешь… Не выходит тебе в Полоцк, не мечтай.
Вот теперь все точно определилось; возражать, просить – все было бессмысленно, с медвежьим упрямством Добрыня исполнит весь расклад решений. И на то пойдут, что свяжут, и силою возьмет ее Бедевей, как взял Владимир…
– Двенадцать сынов у Владимира, – сказала она. – Думаешь, они уживутся, когда Владимир помрет. У него два брата было – и то перегрыз им горло…
– Уживутся, не уживутся – никому неведомо, – возразил Добрыня. – Это их дело. А у нас свое. Но я тебя понимаю – у нас судьбы похожие. Ведь и моего отца убили, и сестра ключницей у Ольги была, и меня Ольга на конюшне держала. Вроде бы я тоже должен против Киева злиться. И что стало бы – сеча и кровь.
– А что, не было крови? – уличила Рогнеда. – И Ярополк своей смертью умер у Владимира во дворце? И против Киева вы не вставали?
– Мог бы я и княжествовать в отцовском Маличе, – говорил Добрыня, не откликнувшись на ее слова, – да вот, не стремился. Я себя пересилил, и ты пересилься…
– Тебя пересилили, – усмехнувшись, поправила Рогнеда, – вот и тебе, обозленному, охота всех пересиливать, все силой крушить. Высоко ты восполз из приворотников, сейчас правая рука при великом князе, ум у тебя есть, человек ты твердый, одного нет, Добрыня, – убили в тебе княжескую душу. Была бы у тебя великая душа, разве стал бы ты говорить мне о Бедевее… Стыдно. А тебе не стыдно. Как поставила тебя Ольга слугой, так ты им и остался. И меня хочешь в приворотницы скинуть. Нет, не потешишься, не будет по-твоему.
– Как знаешь, – старик поднялся. – Но не будет и по-твоему. Так что подумай, княгиня, чтобы потом не жалеть…
Пустые слова. О чем жалеть? О Бедевее? Уж лучше к русалкам, чем к нему. Владимир христианскую веру принял, на царьградский лад начал жить: малых князей рубит под корень, жен бывших – к дружинникам на дворы отдает; верно, и наложниц повыгонял из Берестово, тоже к дружинникам. Для кого честь – тот пусть и радуется. А ей зачем бесчестить себя и сына! Посватался бы Дорожир при князе Рогволоде! В голову бы ему не пришло; пришибли бы его за дерзость. Да, хитро ей мстят. Говорят: иди замуж, зная, что не пойдет. Что же остается? – либо в Свислочь, либо ножом по шее. Наверное, и просчитали все наперед, и глядел на нее Добрыня, как на покойницу. Пусть так. И горевать не надо– это цена, такова плата. Коли б год назад предложил Владимир: тебе на тот свет, зато Изяславу Полоцк – согласна? Сказала бы: да! Полный год ей подарили. И на том спасибо. И не стоит об этом думать, ничего уже не изменить.
Назавтра застучали на детинце топоры – ложась венец на венец, начал расти светленький церковный сруб. А у стены, впритык к ней, быстро поднималась маленькая избенка; таскали туда носилками глину и били там печь. Слюдяное оконце заблестело в стене этой избы, стала поскрипывать дубовой пяткой дверь, и внахлест широкими плахами накрылись стропила. Жилье для попа, объясняли кметы, и Рогнеда дивилась малым размерам хатки.
В муравьиной суете, захватившей детинец, встречала Рогнеда и своих женихов; они кланялись ей, но хмуро, вроде бы и с обидой – наверное, рассказал им Добрыня небрежный ее ответ; может, и теряли они на ее отказе какую-то выгоду, оговоренный подарок от князя. Что же им огорчаться, весело подумала Рогнеда, все равно на двоих не разорваться, а так ни одному не обидно, не поссорятся между собой.
Ходили по детинцу, наблюдая работу, греки в рясах. Главенствовал меж ими седой, жилистый, сурового ока отец Кирилл. Два товарища его были намного моложе; одного звали Иона, другого – Симон. Строгостью лица Симон походил на Кирилла, Иона казался весельчаком. Бедевей объяснил Рогнеде, что в Заславле останется попом Симон, и прибыл он сюда с женой, и сам он не грек, а болгарин.
Прошла неделя, церковь покрылась крышею, стал над ней крест, внесли в церковь иконы, потянуло сквозь отворенную дверь кадильным дымком, греки пропели трепетную песнь, крещеная дружина то становилась там на колени, то поднималась, вкопали у церкви столб, повесили на нем медное било, и прозвучал над Заславлем гул свершающейся пугающей перемены… Замолк медный звон, и дружинники обошли посад с приказом сходиться поутру к Свислочи для крещения.
Настало утро. Тихо стало стекаться на берег выгоняемое из дворов заславское жительство. И Рогнеда привела сына на это необходимое для отъезда в Полоцк купанье. Наконец собрали всех; толпа тесно сбилась позади Рогнеды и ждала какой-то муки. Вышел на берег и стал лицом к толпе грек Кирилл в золотом шитых покрывалах. Подняв крест, стал он рассказывать о новом боге. А позади толпы, охватывая ее густым полукругом, стояло киевское воинство, и разбивались слова грека о глухоту настороженных, замкнувшихся душ.
Но вот он сказал:
– Господь Бог наш Иисус Христос крестился, вошед в воды, и по его святому примеру исполнится ваше обращение к лику Господню – ступите в реку и примите христианский крест…
Толпа не рушилась, тишина страха, стыда, скорби зависла над лугом. Как-то нехорошо зашевелились дружинники. «Сейчас сталкивать начнут», – подумала Рогнеда и, подняв Изяслава на руки, первою пошла в воду. До ледяного холода остыла осенняя Свислочь. Изяслав съежился, вскрикнул и охватил мать за шею. «Терпи, сын, терпи», – прошептала Рогнеда. Она шла по вязкому дну, пока вода не подступила к горлу, тогда она обернулась. Толпа сходила в реку и с тихими вздохами брела на глубину. Грек Кирилл пел что-то непонятное, а поодаль, на капище, неподвижно стоял у деревянного идола волхв и взирал на всеобщее отреченье.
Трое дружинников, видела Рогнеда, неспешно направились к волхву, и задний нес на плече зло отблескивающий топорик. Грек размеренно водил крестом над коченеющим в реке народом, но никто не глядел на этот серебряный крест – внимание приковывалось к троице, подходившей к волхву. У идола они остановились, что-то сказали старику, тот что-то ответил, тогда передний сильно толкнул старика, коршуном взлетел топор и вонзился в дубовое, обмытое дождями дерево. И в то же мгновенье волхв ткнул святотатца в бок длинным ножом. Это была последняя его треба богам, последняя его служба Роду… Блеснули мечи, и старик рухнул на капище мертвым. Ни вскрика, ни слова – как во сне…
Потом все вышли из реки, получили из сундучков Ионы и Симона по крестику, и тихо, как с погребения, растеклась мокрая толпа по хатам обсыхать и обдумывать свое обращение в неизвестную веру.
Рогнеда выходила из Свислочи последней. На берегу встретил ее грек Кирилл и надел на нее и Изяслава золотые нагрудные крестики.
– Зачем волхва зарубили:? – спросила Рогнеда.
– Эх, княгиня! Ты бы себя пожалела, – загадочно ответил грек. – Что волхв! Истекло его время, он и умер!..
Вечером заглянул к ней Добрыня. Стал у порога и объявил коротко:
– Завтра выступаем. Собери Изяслава и попрощайся. А что сама решила? Не передумала?
– Нет, Добрыня.
– Будь по-твоему.
И ушел.
Вот и наступила ночь прощания с сыном. Рогнеда положила его с собой, обняла, слушала его дыхание – и прожила ночные часы, последние часы своего материнского счастья, не думая, что станет с нею после отъезда сына.
Чуть забрезжил свет, пришли Добрыня и Бедевей – пора.
– Погодите, – сказала Рогнеда. – Дайте хоть обняться без вас. Сейчас выведу.
Те нехотя вышли, Рогнеда прижала сына к груди.
– Не забудь этот час, Изяслав, – шептала она. – Мы расстанемся, расстанемся на многие годы. Знай, я буду ждать тебя. Запомни меня, такое мое лицо. Расти, стань князем и вернись за мной. Люби Полоцк, это твой город, наша родина…
А сын, чувствуя некую особенную важность ее слов, плакал и кивал: «Да, мама! Да, мама.»
Десять лет ждать, подумала она, хватил ли у нас сил нести это бремя?
– Пойдем, сын!
Они вышли во двор. Бедевей взял Изяслава за руку и повел к воротам. Добрыня же остался при ней и молчал, пока княжич и Бедевей не скрылись из вида. Сейчас все прояснится, говорила себе Рогнеда, сейчас Добрыня скажет мою судьбу, может, уже стоит за углом его человек с кинжалом и ждет знака.
– Пойдем в церковь, – позвал Добрыня. – Там ждут.
В церкви увидала она у стены трех кметов, и стоял пред алтарем грек Кирилл. Она поняла: «Не убьют!»
– Жаль мне тебя, – сказал Добрыня, – да ты сама выбрала. Приказано князем: если не замуж, то в монашенки…
– Нет! – закричала Рогнеда.
Но кметы схватили ее, поставили на колени, сорвали плат с головы, грек Кирилл приблизился и сказал нараспев:
– Отрекается раба Божья Горислава от мира во имя Христа и нарекается в иночестве Анастасией.
Она почувствовала, как натянулась коса, прошипел по ней нож и как бы дырку вырезали у нее в голове. Все на миг закружилось, поплыло перед глазами, но быстро и установилось – только теперь словно подальше, чем стояло прежде. И голос грека доносился до нее глухо, словно из-за стены. Она слышала, что теперь она не княгиня, нет у нее отныне детей, она – черница, во славу Христа и по его заветам пойдут впредь ее дни и дела в Заславле, дух ее будет крепить отец Симон, а жить ей в келье.
Кметы подняли ее; меж них вышла она из церкви, пересекла двор и вступила в избенку. Никого не было в избе, но печь топилась, и грудой лежали на полу ее немногие вещи. Добрыня затворил за собой дверь. «Давайте», – бросил он кметам. «Что ж еще? – подумала Рогнеда. – Свяжут?» Но кметы силой раздели ее, платье кинули в печь, а в руках у нее оказалась черная шерстяная рубаха. Она с брезгливостью отбросила ее. И косу кметы тоже кинули в печь.
Голая стояла Рогнеда на коленях, а в огне с тихим треском обращалось в прах ее прошлое. Кметы вышли, ушел, усмехнувшись, Добрыня, а она не могла встать с колен и мертво глядела на печь, откуда выползал к потолку черный дымок…