Текст книги "Три жизни княгини Рогнеды"

Автор книги: Константин Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Как-то вечером, когда пошла третья неделя ее возвращения, он все же вошел в каморку. Она почувствовала, что он решился. Помешкав и глядя от неловкости вбок, сын спросил тихо:

– Где срубить тебе келью, мать?

– Келья у меня есть, – ответила она. – В Заславле, А здесь зачем мне келья?

– Кто же расстрижет тебя? – спросил он, явно думая о Владимире.

– Разве я сама постриглась? – спросила она. – Если разденут человека тати, так что, ему всю жизнь голым ходить? Дадут одежду добрые люди. Вот и мне от тебя не келья нужна.

Сын вздохнул.

– Я подумаю, – сказала она, чтобы не длить бесполезный разговор. – Иди, сын. Я подумаю и отвечу.

Но о чем раздумывать после такого вопроса? Если и сын отделяет ее от дел и княжеских прав, то что ей в нем? Что делать в Полоцке монашке Анастасии? Ходить на отцовский курган? Так все они, кто лежит прахом под той жесткой землей, живы в ее памяти. Ходить перед внуками примером неудачи и покорной смиренности – не прибавит им гордости такой пример. Келья в Полоцке – это и будет ее отречение от себя. Скажет «сруби» – и сама затопчет свои прошлые имена, свои несчастные жизни. Убивали – не отрекалась, и ради малого счастья отрекаться не станет. «Пойду!» – решила мать Анастасия.

Утром она зашла попрощаться к Руте. Не вернется она в Полоцк, и Рута не разыщет ее на далеких дорогах; последний раз виделись они в жизни.

– Ухожу, – сказала Анастасия, вглядываясь в лицо многолетней своей спутницы и ожидая отклика боли.

– Да, княгиня, иди, – кивнула Рута. – Зачем тебе здесь? Горе связалось с тобой, ты его и носишь. Ведь и Рудый погиб из-за тебя, – и плеснула у нее в глазах злоба, – говорили мне в Менске, ты посылала… Не виню тебя, – добавила Рута.. – Ты же меня и спасла. Но боюсь.

Вот и еще один человек – когда-то самый любимый и близкий – оторвался от нее навсегда.

– Прощай! – сказала мать Анастасия.

Затем зашла она в камору к старцам.

– Ухожу, – сказала Анастасия. – Больше вас не увижу.

– Так и мы пойдем, – ответили слепцы. – Поведи нас.

– Я назад, – сказала она. – Попадете в Новгород, позовет вас князь Ярослав – вспомните обо мне.

Затем сходила она на курган, постояла на коленях у родительского ложа и взяла для вечного единения горсть земли.

А затем мать Анастасия пришла к сыну.

– Я подумала, князь Изяслав. Вернусь в свою келью.

Он помолчал и сказал, отрекаясь:

– Пусть так. Я скажу, мать, тебя отвезут.

– Князь Владимир меня отвозил, – возразила она. – Бедевей отвозил. Зачем тебе, сын мой? Или нет… перевези меня через Двину. Сам. Я хочу.

– Когда? – спросил он.

– Сейчас.

Вот спускаются они по холму к реке. С каждым шагом удаляется от Анастасии родина, несвершившаяся четвертая жизнь. Вот и последняя межа. Они плывут по ней, мать Анастасия держит руку в воде, и река отнимает все прошлые ее мечты, несбывшиеся надежды, боль и страдания; они растворяются в воде, и течение уносит их в неизвестность, и уже их не вернуть, не собрать, не оживить. Челн ткнулся в песок – все нити разорвались.

Глава девятнадцатая

О боги, боги! Зачем было рожать детей, если ты им не нужна! Зачем было родиться княгиней, если твои воля и радость пришли к тебе в нищете! Вот единственная воля – идти лесной тропкой, которую пробили ноги слепцов, и не оглядываться назад, иначе будешь столпом, соляным столпом страдания. Идти вольным шагом, не отсчитывая пройденные и оставшиеся версты, как идут слепые, – их нигде не ждут и равные для них все дороги…. Да, есть у нее кров, думает о ней отец Симон, к нему она и идет. Если он спросит – смирилась? Она скажет – нет. Если бы смирилась – осталась бы там в тесной пристройке к церковной стене или у ворот полоцкого детинца. Нет, отец Симон, возвысилась; могла быть там просительницей, а пришла сюда, здесь мне вольно…

Вдруг показалось Анастасии, что впереди на тропе стоят люди.

Она посмотрела – никого, она пригляделась и заметила под шатровой елью трех старух, трех вестниц своих бедствий. Неужели не все, удивилась мать Анастасия, неужели еще что-нибудь приготовили они мне? Или прощаются, зная, что теперь ничего с меня не возьмешь; все потеряно, испытано, вытерплено, лишь жизнь осталась при мне. Разве только смерть меня поджидает. Но смерть – не судьба, она одна приходит, у нее таких спутниц нет. Что ж, прощайте, сказала Анастасия, но, не выслушав, старухи растворились, и слова ушли в пустоту леса.

Ночью, когда мать Анастасия спала у костра, полил дождь. Костер загас, ветхие кожушок и ряса насквозь пропитались водой, мать Анастасия ожидала рассвет в дремотном оцепенении. Вдруг причудилось ей, что мимо едут всадники. Едут они по трое в ряд, покрытые суконными епанчами, вода стекает по древкам копий, чавкает грязь под копытами коней – и бессчетен этот таинственный грозный полк. Внезапно окликнул ее радостный голос – перед нею сошел с коня князь Владимир. Он махнул рукой, и тотчас началось движение в рядах, привезли колья, воткнули их кругом, и вот уже стоит шатер. Они вошли в шатер, мокрая трава была застлана здесь ковром, и лежали на ковре два седла. Они присели, и молчат, и всматриваются один в одного: он – с любовью и жалостью, она – с жалостью и удивлением. Шуршит о шатер дождь, и печально колышутся на свечах тусклые огоньки.

– Знаешь, Рогнеда, – говорит князь, – часто думаю о тебе. Жаль мне, что рано тебя встретил и началось все с войны. Нам бы сейчас узнать друг друга…

– Поздно, Владимир, – говорит она. – Было время, когда я любила тебя. Любила и ненавидела. Все простила и все помнила. Но любила, ждала, мечтала о таком добром взгляде, каким теперь глядишь… А ты, все отняв, ничего не давал.

– Да, грешен перед тобой, – говорит он. – Горько мне от этого.

– Даже сына я потеряла, – говорит она. – Боится он тебя, не знает, простишь ли ему любовь ко мне. Напугался он, когда мы зачинали его там, в луже крови.

– Скажи, что хочется тебе, – говорит он. – Я исполню. Суета была моя жизнь. Я создавал, время разрушит. То вечно, что в эту минуту живет. Хочешь – отвезу в Полоцк. Или в Новгород к Ярославу. Или сама княжествуй.

– Поздно, Владимир, – говорит она. – Все силы мои ушли на терпение. Ждала – ничего не случилось.

– Прости мне, – говорит он. – И я просчитался, и я один.

– Простила, – говорит она. – Хорошо, что встретилась, что вижу тебя. Но ушло наше прошлое. Горько было в нем. Из трех жизней две прожила с тобой. Обе – несчастно. А четвертую начну без тебя. Только ты не мешай. Вот моя просьба. Исполнишь?

– Исполню, – говорит он. – Прощай!

И вышел, и все исчезло вместе с ним – шатер, седла, свечи, всадники в епанчах.

Начинало светать. Мать Анастасия поднялась и пошла по раскисшей стежке, размышляя о странном сне. Четвертой жизни хочется мне, истинной, своей, думала она. Жизни по своей воле. Но воля, воля – не на тропах она. У слепцов не воля, а доля. Куда приложить свою волю? Ходить по земле, чувствуя себя птахой? Так и птахи заняты делом – выводят птенцов. Вот им и дело, и радость, а нам светлый звон над землей. Вот и ей бы сейчас дитеночка на руки. Он будет кричать, улыбаться, болеть, падать, любить и ждать любви. А все другое бессмысленно. Вот что озарит ее четвертую жизнь – дочь, дети, любовь к ним, забота о них; они – главные боги, она будет служить им, отдаст им свои силы, нежность и веру. Разве она старая? Она седая, сердце натерпелось много обид, но душа так мало видела счастья, что она будет жить долго, вырастит детей, сама вырастит их, без бедевеев и нянек. Они будут гордыми, не предадут и не забудут ее… Да, она вернется в Заславль и зачнет от отца Симона, он любит ее, души их сроднились, теперь ничто не стоит между ними, она станет его женой. Почему от жестокого князя, от нелюбимого мужа рожала, а от любимого, желанного нельзя? Только от него и можно. Кто им запретит? Она станет мать… не мать Анастасия, заславская инокиня, несчастная княгинька, тоскующая над ручьем черница, блаженная в своей вечной печали; ничего этого больше нет: пропала тоска, иссякла печаль и до дна вычерпаны несчастья. Она возьмет новое имя, в четвертый раз родится она на свет, и отец Симон, и люди, и дети станут называть ее по-другому. Муж даст ей новое имя, ее Симон, последнее имя, с которым и завершит она свой век, свой путь по земле… Она будет любить новое имя, оно будет ласкать ей сердце. Княжна, княгиня, инокиня – суета, ничего не сыскала она в тех жизнях. Ожидание, гнет, терпение – вот суть прежних имен. Обворованные, затоптанные годы, туман, в котором она бродила, ожидая сыновий заботливый зов из Полоцка. А этот зов пришел к ней сквозь слюдяное окно, друг был рядом, его голос звучал ежедневно, его слова сострадания и любви помогали терпеть. Она станет ему товарищем, она жизнь – отдаст за него, потому что любовь – особый дар, без нее жизнь – затянувшийся канун смерти…

Теперь мать Анастасия шла легко, теперь каждый шаг приближал ее к празднику. Душа ее ликовала: она идет к любимому, к мужу, он ждет ее, никто не решает их судьбы, они сводятся в единство собственной волей. Душа ликовала, и непослушная радостная мечта взвивалась и уносилась в будущее, за пять, десять лет вперед. Мать Анастасия шла знакомою тропкой, кружившей среди болот, верстами ровно стлавшейся по берегам, от брода к броду или к перевозу при селе, где ей вновь давали приют знакомые люди.

Вот Березина за спиной, вот позади Цна, Гайна, Усяжа и Плиса, вот на рогу Свислочи и Немиги видит она менский детинец, вот холм, где прощалась с отцом Симоном, вот и Заславль – улица, замчище, надворотная вежа, и в бойницу выглядывает Сыч. Мать Анастасия входит в церковью. Там пусто, и не горят лампадки перед иконами. Она идет к избе попа Симона, открывает дверь, зовет с порога: «Отец Симон!» Ответа не следует. Анастасия оглядывается и садится на лавку ждать. Вот он, ее кров, ее очаг! Здесь прожила она свой счастливый год с Изяславом, здесь она будет жить с отцом Симоном. Мысленно видит она колыску на четырех шнурах, там будет качаться их ребенок – она счастлива. Надо бы подняться и растопить печь, но Анастасия не движется, она ждет, она жаждет услышать скрип двери и родной голос, который скажет: «Мать Анастасия! Ты пришла, мать Анастасия!» А она скажет: «Не мать Анастасия, отец Симон, – жена твоя!» И поднимется, и обнимет его, и пригласит: «Сядь, Симон, я разую тебя!»

Текло это обжигающее ожидание, пока не заскрипел за стеною песок – она легко узнала ногу Сыча. «Входи, Сыч!» – крикнула она. Он вошел и замялся у порога. «Вернулась, княгиня», – сказал он, и она удивилась потому что никогда раньше страж так ее не называл. «Плохо тебе будет здесь», – сказал Сыч. «Почему же плохо?» – возразила она. «Нет попа Симона», – ответил он и вздохнул, словно свалил с себя ношу. «Где ж он?» – спросила мать Анастасия. «Волхвы ножами зарезали, – ответил Сыч. – Пойдем, княгиня, покажу могилу…»

Он привел ее к реке. Неподалеку от креста она увидела свежую могильную насыпь. «Вот, – кивнул Сыч, – Тут он.» Мать Анастасия рухнула на могилу. Сыч постоял и ушел в город.

Он вернулся за ней в темноте. Анастасия сидела возле могилки, разглаживая холодный песок. Они пришли в избу, появились Прасковья и Ефросинья, начали причитать. Услышав их рыданья, мать Анастасия отрезвела. «Идите, люди, – спокойно сказала она. – Я хочу помолиться». Монашки вышли, ушел вместе с ними Сыч. Она заперла дверь и легла на лавку. Только тут она заметила, что горит лучина. Мать Анастасия загасила пальцами огонек и вновь легла. Мрак и пустота окружили ее. Она вспомнила лес, в котором показались ей старухи – вот когда случилась смерть отца Симона; в ту минуту, когда они мелькали между стволов. Она оставила Полоцк, шла к отцу Симону, мечтала зачать от него, а он, заждавшись, мучаясь одиночеством, понес свою веру в деревни, и волхвы встретили его и всадили нож. Она бежала сюда уже к мертвому. Нет отца Симона, умер ее друг и муж, не будет четвертой жизни. Поэтому и Владимир сказал, что исполнит. Ему вновь повезло, ему нечего исполнять, все исполнится без его забот и приказа… Пустота и безмолвие. Черная пустошь, по которой некуда идти. Курган в Полоцке, могильный холм здесь – и между ними посыпанная пеплом дорога. Она шла по ней двадцать лет, ползком, в грязи, в крови, умирая и поднимаясь, меняя душу и имена. А судьба следила за ней, и стоило ей стать в рост, вздохнуть, притронуться к радости – она била ей в спину и дивилась, что не насмерть, что жертва ее опять начинает дышать, ползет, хрипит верит, что доползет до своего счастья. И вот она у предела – могильный холм, а за ним бесконечная пустошь, затянутая туманом с мертвых озер. Теперь любое слово, любая мысль лишены смысла. Симона нет, нет жизни, а скорбь, память, молитвы – это и есть пустота. Он там, она здесь. Зачем он там, зачем она здесь?..

Вдруг сквозь слюдяную пластину проник к ней знакомый трепетный голос: «Мать Анастасия! Ты не спишь, мать Анастасия?»

– Нет! – крикнула она и бросилась к двери. И за те краткие мгновения, пока снимала она запор, мать Анастасия успела вновь оживить умершую мечту о детях. Она распахнула дверь и протянула руки – сырая пустота дохнула на нее; она ступила за порог – ни шороха, ни тени, черная прозрачность ночи окружала избу. Опять все испепелилось, и сердце съежилось в холодный колющий комок. Мать Анастасия поникла и прислонилась к стене. Потом ей стало тяжело стоять, она опустилась на порог.

Она глядела на избу отца Симона, откуда он приходил к ней, слыша ее призыв, а со Свислочи наползал туман, и слои его затягивали строения детинца, густели, закрывали небо и землю, и скоро туман подобрался к ней вплотную, и седые его пласты стали поднимать ее вверх… Она увидала себя над избой в густом, холодном тумане: она кружила в этом тумане седой птицей лунь, отыскивая свой памятный знак приземления – песчаный холмик вблизи большого креста, увидела его и, складывая крылья, стала опускаться в свое последнее гнездо. Опустилась, закрыла глаза. Короткий вскрик облетел детинец и затерялся в туманах.

Эпилог

О смерти княгини известили Изяслава. Он прибыл; над могилой насыпали курган; в церкви отслужили память; на тризне князь, вспомнив детский свой год в Заславле, всплакнул.

Спустя год он умер.

Через два года умер старший внук Рогнеды Всеслав. Полоцким князем стал семилетний Брячислав.

Князь Владмир пережил Рогнеду на пятнадцать лет. Его сменил Святополк, получивший от монахов-летописцев прозвище Окаянный за приверженность дедовской вере. Против Святополка выступил из Новгорода Ярослав, второй сын Рогнеды, известный в истории как Ярослав Мудрый. Он занял Киев, побежденный Святополк бежал и сгинул… Почти с буквальной точностью повторились отношения Владимира с Ярополком.

В 1020 году окрепший Брячислав напал на Новгород. Ярославу пришлось воевать с родным племянником.

Сыном Брячислава был Всеслав Чародей. Он прожил большой век – за восемьдесят лет, из них пятьдесят семь занимал княжеский стол, участвовал во множестве битв, породил семь сыновей и окончил дни возродителем Полоцкого княжества. В 1066 году Всеслав почувствовал себя настолько сильным, что позволил себе осадить Псков, тоже виновный в сокрушении Полоцка в злопамятное 980-е лето. Через год войска Всеслава «отворили врата» Новгорода. В память победы Всеслав перенес колокола с новгородской Софийской церкви на полоцкую Софию. Мстить племенняку пришли сыны Ярослава – был разрушен Менск, и случилась битва Всеслава с Ярославичами на Немиге. О ней написано в «Слове о полку Игореве». Не взяв силой, Ярославичи прибегли к коварству. Летом возле Орши они пригласили Всеслава на переговоры и целовали крест в знак полной его безопасности. Но только Всеслав с сыновьями вошли в шатер, как их повязали и бросили в поруб. Но везло Всеславу, не зря прозвали его Чародеем, немногим более года продлилось его заключение. Осенью 1068 года восставшие киевляне освободили Всеслава и прокричали его великим князем киевским вместо Изяслава. Последний бежал к своему родственнику польскому королю Болеславу и получил от него воинскую поддержку. Вновь полилась кровь. Полоцк был отнят у Всеслава, и только через три года он смог вернуть себе древнюю отчину. Опять началась война с Изяславом, усмирять Всеслава пришел Владимир Мономах. В 1078 году Мономах сжег полоцкие предместья. В отместку Всеслав сжег Смоленск. В ответ Мономах разорил «всю землю Полоцкую». В Менске, как записал Мономах в своем известном «Поучении», «не оставихом… ни челядины, ни скотины».

По кончине Всеслава в 1101 году княжество подробилось между его сынами. Восстановленный Менск достался Глебу Всеславовичу, самому деятельному из сыновей Чародея. Глеб решил присоединить к себе Слуцк, который тогда считался за Мономахом. Немедленно Мономах пресек усиление Менского княжества и, отняв у Глеба Оршу и Копыль, отдал их Смоленску. Через несколько лет Мономах вновь захватил Менск, взял Глеба в плен и замкнул в Киеве в тот же поруб, где полвека назад сидел князь Всеслав. Но Глебу, в отличие от отца, выпало вековать в порубе, там и окончились его дни. В 1129 году киевская власть решила покончить с непокорной полоцкой династией навсегда. Все дети и внуки Всеслава Чародея были схвачены и высланы в Византийскую империю. Император, с которым киевский князь Мстислав состоял в родстве, «позаботился» об их устройстве – большинство Всеславичей погибло в битвах с арабами. Ссылки в Византию избежал один из внуков Всеслава – Василько Святославович. Опираясь на поддержку полочан, он вернул дедовский стол, но поднять Полоцкое княжество после целой череды погромов уже оказалось невозможным.

С 1186 года в Полоцке правил один из последни Рогволодовичей – князь Владимир. Ему выпало столкнуться с тевтонцами. При нем Полоцкая земля ополчалась против меченосцев, полоцкие дружины бились с немцами в Кукейносе и Герсике. В 1216 году, готовя большой поход против Ордена, князь Владимир внезапно умер. И настал черед сесть в княжеское кресло последнему Рогволодовичу – князю Брячиславу. На дочери князя Брячислава женился Александр Невский. Случилось это в 1239 году накануне битвы с немцами на Чудском озере. Венчались молодые в церкви Благовещения в Витебске. Руины ее до сих пор стоят над Двиной. Венчание это не только привело на лед моря Чудского полочан и витеблян на помощь Новгороду, но и положило конец вековой неприязни между соседними новгородскими и полоцкими землями…

Глядишь на судьбы внуков и правнуков Рогнеды и Владимира и думается: что в крови зачалось, кровью же и кормилось. Два с половиной века потребовалось, чтобы осмыслили внуки горький дедовский опыт.