Текст книги "Тимкины крылья"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава третья. Во всем виноват козел

Утром во время полетов безлюдно и тихо на единственной улице нашего военного городка. Лишь неумолчно ревут на аэродроме да в воздухе торпедоносцы. Мелькнет матрос в белой форменке, направляясь на вахту, пропылит автозаправщик, прогудит на реке пароход – и снова никого.

Мы с Эдькой промчались мимо магазина с зеленой вывеской Военторга, мимо колодца со скрипучим воротом и, запыхавшись, плюхнулись на лавочку у ДОСа.

– Хурды-мурды, – сказал Эдька.

Когда ему нечего сказать, он всегда говорит «хурды-мурды». Он боялся, как бы вся эта история не дошла теперь до его мамочки. Вера Семеновна умела не только читать нам лекции, но еще и на руку была очень скорая.

Мой отец тоже очень охоч до тумаков и подзатыльников. Поэтому у меня не выходили из головы графин с кактусом. Нужно же было поставить этот графин точно под окно! И что только меня дернуло сунуть его под окно?

С ревом прошел над ДОСом самолет. Хорошо летчикам в небе! Простор! Никаких тебе неприятностей. Крути себе штурвал и лети куда хочешь.

С реки налетел ветер, погнал по дороге облако пыли. А из-за дома появился влюбленный в авиацию полосатый козел Назар.

Назар живет в соседней деревне Сопушки. Как его там ни привязывают, он все равно удирает и, минуя часовых, отправляется на аэродром, где посочней трава. Был случай, когда из-за Назара самолет ушел на второй круг. Один раз козла чуть не подстрелил часовой. Но отвадить его от аэродрома не смогли. Чтобы козел издали бросался в глаза, шутники-прибористы размалевали его наподобие шлагбаума несмывающейся черной краской и оставили в покое.

Нагнув голову с подпиленными рогами, Назар подошел к лавке и уставился на нас с Эдькой желтым глазом. Козел скучал и хотел порезвиться. Но мне было не до резвости.

Желтый Назаров глаз с узкой темной щелкой смотрел мне в самую душу. Я терпеть не могу, когда мне заглядывают в душу. Особенно если у меня плохое настроение.

– Чего вылупился? – шуганул я нахального козла. – Чеши давай, пока жив!

Назар принял мои слова за вызов. Он еще ниже нагнул голову и затряс бородой. Трясение бородой означало подготовку к атаке. Рога у козла были тупые, но шея крепкая. Это он однажды мне уже доказал.

– Вам не дует? – спросил я у Назара.

В ответ он еще резвее затряс бородой. Он прямо ею землю подметал, своей козлиной бородой.

– Оставь ты его, – толкнул меня Эдька. – Тебе что, дырку в животе захотелось?

Я подумал, что, в конце концов, мне теперь все равно. Дырка так дырка. Хуже не будет. Мне только есть очень хотелось. Я ведь так с утра и не позавтракал.

– А что? – сказал я. – Дырка – это вещь.

Тут я вдруг вспомнил про клизму. Клизма оттопыривала карман. Я достал ее и фыркнул в морду козлу клизмой.

Ему, наверно, никто не фыркал в морду клизмой. Он, наверно, страшно обиделся. Мы с Эдькой скатились со скамейки в разные стороны. Подпиленные рога ударили точно в середину скамьи.

Эдька взлетел по пожарной лестнице. Я укрылся за железной бочкой. В бочке плавала в воде зеленая бахрома.

Склонив голову набок, Назар соображал, с какой стороны меня лучше зацепить. Пока он раскидывал своими козлиными мозгами, я набрал в клизму воды и ударил в него крепкой струей.

Козел недоуменно попятился. Затем он взял разгон и бросился на бочку. Мне показалось, что он прошибет ее насквозь. Я кинулся к дверям ДОСа. Я едва успел захлопнуть за собой дверь на лестницу, как в нее глухо кляцнули рога.

– У, зверюга! – сказал я, заглядывая в замочную скважину.

Назар стоял напротив двери и, как боевой конь, бил копытом в доски крыльца.

Перед тем как покинуть бочку, я успел наполнить клизму водой. Я сунул в замочную скважину кончик клизмы и надавил на грушу. Я давил на грушу до победного, пока в ней не захлюпало и не зачавкало. После этого я вновь приложился глазом к скважине. И тут вместо козла я увидел что-то черное с медными флотскими пуговицами.

Приоткрыв дверь, я высунул голову наружу и онемел от ужаса. Брезгливо морщась, начальник штаба полка подполковник Серкиз отряхивал черными кожаными перчатками воду с кителя и с безупречно отглаженных брюк. Я хотел спрятать голову обратно и не смог. На меня напал столбняк.

Назару, кажется, тоже не понравилось появление подполковника. Козел тряс бородой и косил на начальника штаба желтым глазом.

Серкиз щелкал перчатками по штанам и следил за козлом. Как правило, козел, если его не трогали, на людей не кидался. Но на этот раз он был в запале.

Подполковник не дрогнул перед стремительной атакой козла. Он встретил ее достойно. Подполковник схватил Назара за рога. Мгновение, и козел тяжело плюхнулся на бок. Он плюхался еще два раза и упрямо рвался вперед.

Поднявшись с земли в третий раз, Назар отступил. Он задумчиво пожевал нижней челюстью и, вздымая пыль, отправился по дороге к аэродрому. Чем-то он чуточку смахивал на Тараса Коваленко. Наверно, гордой походкой Назар пританцовывал на своих высоких копытцах, точно на цыпочках.

Только тут подполковник обратил внимание на мою голову. Голова боком торчала из двери. Рачьи глаза начальника штаба налились кровью.

Я почувствовал, что сердце у меня вот-вот лопнет. Во мне все заледенело. Я словно на мину наступил.

– Ты чей? – спросил, будто ударил, подполковник.

Если бы я и мог, я бы все равно не сказал, чей я. Но я не мог ничего сказать. У меня отнялся язык. Когда я увидел в подвале змею, я еще что-то лепетал. А теперь у меня язык отнялся начисто. Страшнее Серкиза я не представлял себе ничего на свете.

– И как это вообще прикажешь понимать? – прорычал он, показывая на свои брюки в темных пятнах.

Я не знал, как это приказать ему понимать. У меня лишь мелькнула мысль, что сейчас он нажмет на дверь и без всякого отщемит мне голову. Ее было очень легко отщемить.

– Ну, черт тебя подери! – рявкнул он.

Меня придавило к земле. Моя несчастная голова скользнула в щели и затормозилась где-то на уровне ручки.

– М-м, – выдавил я.

– Что?

– М-м, – сказал я громче, моля его глазами, чтобы он не нажал на дверь.

Он вытащил меня за шиворот на улицу и спросил:

– Так как же все-таки понимать это свинство?

Проведя языком по губам, я трясущейся рукой протянул ему рыжую клизму.

Я протянул ему клизму без всякого умысла. Я протянул ее только потому, что у меня отнялся язык. А я хотел показать Серкизу, что я облил его вовсе не нарочно, что во всем виноват только козел. Но глаза у подполковника стали совершенно дикими, нижняя губа посинела, задрожала и полезла куда-то к скуле.

Я помню лишь, как мчался потом сквозь кусты и огороды, что-то сшибал и опрокидывал. Меня подгонял и душил леденящий душу ужас. Не страх, не испуг, а именно ужас, который заглушил во мне все человеческое. Я ничего не видел перед собой, кроме перекошенного гневом лица, дрожащих синих губ и диких глаз. Так, наверно, в панике уносил ноги от пещерного медведя мой далекий предок, когда еще не умел говорить, но уже научился трусить и спасать свою шкуру.

Эдька догнал меня только на берегу реки, недалеко от дебаркадера. От страха я потерял всякий рассудок. Я мог, наверно, через реку пешком убежать. И вообще. Со мной это случилось впервые, чтобы я от страха начисто потерял рассудок.

– Хо-хо, – сказал Эдька, – как ты Сервиза передрейфил!

Эдька был такой храбрый, что за глаза называл Серкиза не иначе, как Сервизом.

Мы сидели на траве. На дебаркадере женщины поджидали из города «Кирилку». Пароходы у нас называют «Кирилками» потому, что до революции весь здешний речной флот принадлежал купцу Кириллову. Как их звали до революции «Кирилками», так, по привычке, и до сих пор зовут.

– На длинные дистанции ты теперь первое место по школе займешь, – сказал Эдька.

Я молчал. Я сидел и думал, что раз я таким трусом родился, значит, таким трусом и помру. С этим теперь ничего не поделаешь.

– А Назара подполковник здорово за рога скрутил, – сказал Эдька. – Смелый вообще-то Сервиз. Видал, у него колодок сколько?

Орденских планок сияло на груди у подполковника в четыре ряда. Это я каким-то образом все же успел заметить.

– А я ему, знаешь… – фыркнул вдруг я. – Как вжал до отказа…

На меня ни с того ни с сего навалился такой смех, что я даже задыхаться стал. И Эдька тоже от меня заразился. Мы как с ума посходили. Мы катались по траве и гоготали, словно психи.

– У-ха-ха! – задыхался я. – Прямо… понимаешь… У-ой-ой!

Лежа на спине, я работал ногами, как на велосипедных гонках.

На дебаркадере улыбались женщины. Мне было противно, что я хохочу, как последний идиот, но, чем больше я хотел остановиться, тем сильнее меня разбирал хохот.

Спас нас от хохота лейтенант Руслан Барханов. Он появился со своим неизменным дружком Тарасом Коваленко будто из-под земли и сказал:

– Умру от зависти, если не узнаю, отчего такая радость.

Руслан стоял над нами и сиял веселыми голубыми глазами. Все у него было ладным и веселым – и узкий хлопчатобумажный китель, и планшет с воткнутой в него ромашкой, и коротко постриженные, точно еще не успевшие отрасти спускающиеся мысиком на лоб темные волосы. Говорят, что это особенно красиво, когда у человека голубые глаза и темные волосы.

– Ей-богу, умру! – жалобно повторил он.

Русланов друг Тарас Коваленко, который недавно женился на официантке Рае, разглядывал нас, недовольно прищурившись. Он был очень гордый, лейтенант Тарас Коваленко. Ростом он, правда, немного подкачал, но зато ходил лихой танцующей походкой, словно у него в каблуки были заделаны пружинки. А на голове у Коваленко шевелился прозрачный цыплячий пушок.

– Нашел тоже с кем ла-ла разводить! – сказал Коваленко. – Идем, слышишь?

Но Руслан не слышал. Руслан клялся нам, что в самом деле помрет, если мы скроем от него причину своей радости.

Нам нечего было скрывать. Мы рассказали ему, какая штука приключилась у нас с Серкизом.

– Клизмой?! – обрадовался Руслан. – Врете!

Кажется, Коваленко даже и тот улыбнулся. А Руслан прошелся вокруг нас в лезгинке и заявил, что отныне он мой неоплатный должник.

– Требуй чего хочешь, – сказал он.

Мне нечего было от него требовать. Разве что пострелять из мелкокалиберки с оптическим прицелом. Но я не стал напоминать ему про мелкокалиберку. А тут Эдька заметил, что я с утра еще ничего не ел, и Руслан потащил меня на дебаркадер к дяде Косте.

Коваленко с нами не пошел, остался на берегу.

– Только ты побыстрей там, – сказал он Руслану.

Дядей Костей у нас зовут толстую буфетчицу в замусоленном белом халате. Она торгует пивом, папиросами, бутербродами и из-под прилавка – водкой. Когда-то здесь работал взаправдашний дядя Костя. Если кому из офицеров хотелось выпить, то он звал друзей к дяде Косте. На острове не говорили «выпил». Говорили: «Сходил к дяде Косте». Потом дядя Костя проворовался и попал под суд. Но офицеры так по-прежнему и ходят «к дяде Косте».

Бутерброды с краковской колбасой оказались у дяди Кости твердыми, как подметка. Для себя и Коваленко Руслан взял две коробки сигарет «Друг». Они курили только самые дорогие сигареты, с золотым кончиком.

О просмоленные борта дебаркадера тихо плескалась вода. На дощатом потолке переливались отраженные от воды зайчики.

Мы вышли из буфета. Над рекой скользили белые чайки. У трапа нас поджидал Кит.

– Я вас везде искал, – сказал Кит. – А вас, так же само, нигде нету.

Кит учился с нами в одном классе и жил в Сопушках со своей прабабушкой. У него было плоское лицо и косые глаза. Он то молчал, словно утопленник, то произносил длинные речи, в которых через два слова вставлял «так же само». От его умных речей нас с Эдькой выворачивало наизнанку.

У перил, поджидая «Кирилку», грелись на солнце женщины. Руслан прошел мимо них походкой главного героя из кинофильма «Великолепная семерка». В глазах у него голубело небо. Женщины завидовали, что он такой красивый и смелый. Ни у кого из них не было такого красивого и смелого мужа.

– А ну-ка! – Руслан подмигнул нам и легко махнул через перила.

От дебаркадера к вбитой на берегу свае тянулся стальной, в палец толщиной трос. Руслан осторожно поставил на трос ногу. Трос провисал и раскачивался. Внизу, между песчаным берегом и бортом дебаркадера, плавали апельсиновая кожура и грязные щепки.

Балансируя руками, Руслан скользнул по тросу и спрыгнул на берег. Взлетела сзади легкая планшетка с воткнутой в нее ромашкой. Одобрительно закачали головами женщины. Высунулась из окна буфета толстая дядя Костя, послала вслед Руслану воздушный поцелуй:

– Ягодка Русланчик! Душенька!

– Очень проворный человек Руслан Барханов, – изрек у нас за спиной Кит. – Все может. У меня отец моржей бьет. Бабушка говорит, что он, так же само, все может.

Меня подмывало обернуться и тюкнуть Кита по кумполу. Терпеть не могу умных речей, особенно когда не нужно никаких речей! Но разве этот косоглазый чего-нибудь понимает?

Руслан закурил с Коваленко по толстой сигарете с золотым кончиком и помахал нам рукой. Они отправились в сторону санчасти. Руслан все свободное от полетов время торчал у Фени в санчасти.

Глава четвертая. Герой – голова с дырой

Домой я вернулся лишь поздно вечером. Я чувствовал себя последним трусом. И с этим ничего уже было не поделать. Это как цвет волос. Вот родился я блондином и теперь буду всю жизнь блондином. Можно, конечно, перекраситься в черного, в такого, как Руслан Барханов. Только под краской я все равно останусь блондином. Каким был, таким и останусь.

Пробравшись огородами через высокую картофельную ботву, я заглянул в окно к нашему соседу. Дядя Жора сидел за столом-верстаком и что-то мастерил. В окно отсвечивало спускающееся к горизонту солнце.

Летом солнце у нас почти не заходит. Зато потом оно на всю зиму прячется. Зимой у нас такие морозы, что на улицу носа не высунешь. Пока до школы добежишь, весь инеем обрастешь.

Я стукнул в стекло. Дядя Жора оглянулся и махнул мне рукой, чтобы я заходил. Я влез в комнату и сел у стены на липовую чурку. Я всегда сижу на этой липовой чурке.

– Что ты там натворил-то? – спросил дядя Жора.

Разговаривать с нашим соседом – одно удовольствие. Если на его вопрос не ответишь, он не станет хватать тебя за горло и вытряхивать из тебя душу. Не ответил – и ладно. Значит, не хочешь.

На полочке замерла на одной ноге балерина. Был обыкновенный сучок – получилась балерина. И крокодил вон с открытой пастью тоже был сучком. Тот сучок нашел я. Мы ездили с дядей Жорой в Калининский поселок в баню. По дороге я подобрал сучок. А дядя Жора повертел его в руках, достал нож, и, пока мы дошли до бани, крокодил уже был готов.

Интересно ходить с дядей Жорой в баню. Он залазит с березовым веником в парилку и хлещется так, словно изгоняет из себя злого духа. А потом умоется холодной водой и становится таким разговорчивым, просто удивительно.

Дядя Жора сидел ко мне спиной и что-то молча строгал. Я подумал, что хорошо бы сейчас съездить с ним в баню. Вот бы где мы поговорили! И про страх, и про то, как от него излечиваться. И неужели вообще все так боятся подполковника Серкиза и своих отцов, как я? А чего я, собственно, боюсь отца? Что я, специально его графин раскокал, что ли? И потом, неужели он такой страшный, мой отец? Чего он может мне сделать? Ничего он не может мне сделать.

С реки донесся гудок «Кирилки». Идти в баню было, конечно, поздно. За стеной шумел отец. Наверно, ругал меня. А может, и Феню, если она еще не вернулась.

Я вертелся на чурке и думал: вернулась Феня или еще не вернулась? Хорошо, если она еще гуляет со своим Русланом. Тогда и мне меньше попадет.

Мы сидели с дядей Жорой в сонной тишине комнаты и молчали. За окном плыли далекие звуки баяна да волнами набегал шум со стадиона, где шел футбольный матч между эскадрильей, которой командовал Эдькин отец, и громовцами.

Чурка была маленькая. На ней долго не усидишь. Я и одним боком на ней пристраивался, и другим.

Что, интересно, получится из этой чурки? Торпедный катер? Подводная лодка? Смелые, наверно, люди служат на подводных лодках. Ничего, наверно, не боятся. Под водой ведь еще страшнее, чем в воздухе. С самолета хоть на парашюте можно выпрыгнуть. А с лодки?

Просто больше невозможно было сидеть на этой чурке. Как пытка какая. Я пересел на пол, а чуркой изо всей силы трахнул о половицу. Я нарочно ею трахнул. В тишине она грохнула, словно выстрел.

– Что это тебя заносит? – обернулся ко мне дядя Жора.

– Не заносит вовсе, – сказал я. – Вы вот не испугались. А я от неожиданности вздрагиваю, точно меня током швыряет. Я вообще… это самое… несмелый.

– Брось ты, – сказал дядя Жора и протянул мне какую-то деревяшку. – Это вот что здесь?

– Где? – не понял я.

– Да вот. Видишь? Стамеска соскочила, когда ты грохнул.

– Соскочила, – сказал я. – Так у вас и соскочит. И нечего меня успокаивать. Я же знаю, что я несмелый.

– Послушай, – сказал дядя Жора, – кончай сопли распускать. Тебе не идет.

Тогда я рассказал ему, как облил подполковника, как у меня отнялся язык и как я, позабыв обо всем на свете, в ужасе драпал сквозь кусты.

– Ну и что? – сказал дядя Жора. – А кто его не боится, этого Серкиза? Он как перед строем разойдется, так у меня поджилки трясутся.

– Так уж прямо и трясутся, – хмыкнул я.

– Понимаешь, Тимка, – сказал дядя Жора, – страх – ведь это, в конце концов, штуковина вполне нормальная. Он в каждом здоровом человеке живет как инстинкт самосохранения.

Дядя Жора разговорился, словно в бане. Он даже сел напротив меня на койку. Он так и этак пытался втолковать мне, что ничего стыдного в страхе нет, что нужно только уметь держать себя в руках.

– Больно уж у меня инстинкт этот сильный, – буркнул я. – Графин разбился, а я домой идти боюсь.

– А ты заставь себя.

– Чего же заставлять, если я все равно боюсь?

– А ты знаешь таких, которые ничего не боятся?

– Ясное дело, знаю.

– Например?

– Руслан Барханов, например, – сказал я. – Или его друг Тарас Коваленко.

Дядя Жора задумался.

Конечно, против Руслана Барханова и его друга Тараса Коваленко ничего не возразишь. Весь полк знает, какие они парни.

– Барханов, значит? – проговорил дядя Жора. – И Коваленко? Ну-ну… А почему, между прочим, ты решил, что смелый тот, кто ничего не боится? Гром, думаешь, ничего не боялся? Дудки. И Серкиза он побаивался, и еще кое-чего. Можешь мне поверить. Я с ним в училище бок о бок три года, и еще в полку. Вот то, что Гром оказался сильнее своего страха, – это да. Выпала ему в жизни решительная минута, и он оказался сильнее страха. А это и есть настоящая смелость. И ничего нет стыдного в том, что каждый человек чего-нибудь да боится. Один мертвецов боится, другой высоты, третий подполковника Серкиза.

– Выходит, трусишь – и трусь на здоровье, так, что ли? – буркнул я.

– Ну зачем же так? – сказал дядя Жора. – Настоящий человек закаляет свою волю, сознательно идет на страшное, чтобы отучить свои коленки от дрожи. Страх в человеке все равно остается. Это физиология. Но человек зажимает страх в кулак и улыбается. Помнишь, как Овода расстреливали? Думаешь, ему не страшно было?

Дядя Жора курил сигареты и давил их в пепельнице. Дым пластами плавал по комнате и утекал в открытое окно. За окном догорало солнце, и оранжевый квадрат медленно полз по оклеенной обоями стене. Я слушал дядю Жору и размышлял о разных страшных вещах, на которых можно воспитать в себе смелость. Например, бормашина в санчасти у зубного врача или беседа по душам с подполковником Серкизом. Остановить бы на улице Серкиза и спросить у него, как здоровьице, не тревожат ли его по ночам клопы. Можно еще о супруге его поинтересоваться. И чтобы все слышали. Во потом разговорчиков в полку будет!

В самый разгар моих размышлений о разных героических поступках в дверь постучали, и в комнату ввалился отец.

– Не спишь? – спросил он у дяди Жоры. – Дай гитарку пуговицы подраить. Моя запропастилась куда-то. Наверно, все этот разгильдяй наш.

Разгильдяй – это я. Хотя мне его гитарка – как зайцу подсвечник. А гитарка – такая дощечка с прорезью для пуговиц. Вставляются в нее сразу все пуговицы кителя и драются.

Меня отец не заметил. Наверно, потому, что я сидел под окном, а в окно било солнце. И еще я сжался в комок от страха. Сжался и сразу подумал: о смелости размышляю, а сам как мышь. Много я так в себе навоспитаю!

Я хотел подняться и не мог. Я даже пальцем пошевелить не мог. У меня, вероятно, очень сильная эта физиология.

Но я все же пересилил свою физиологию. Я приказал себе встать. Мне хотелось сказать отцу что-нибудь твердое и решительное. И обязательно с улыбкой. А губы сами собой выдавили:

– Я не нарочно его разбил. Честное слово. На него кактус упал.

Лицо мое от стыда и обиды залила краска. Я почувствовал, какое оно стало горячее, мое лицо. И говорил я совсем не то, и голос у меня звучал, как у последнего хлюпика.

– Ах, вот ты где? – удивился отец. – И начальника штаба ты тоже не нарочно облил? А ну, живо марш домой! Мы с тобой дома потолкуем.

Опустив голову, я поплелся к двери. Отец подтолкнул меня в спину.

– Чего ты еще? – огрызнулся я.

– Разговорчики! – рявкнул отец, и его жесткая ладонь съездила по моему затылку. – Быстро домой!

Дядя Жора сидел на койке и сосал окурок. На лоб ему волной падали светлые волосы. Перехватив мой взгляд, дядя Жора тыльной стороной ладони приподнял свой подбородок. Он показывал мне, как нужно держать голову. И я поднял голову. Поднял и сказал отцу:

– Ты не имеешь права драться!

– Что?!

– Не имеешь…

От крепкой пощечины у меня вспыхнула щека.

– Я тебе покажу, какие у меня права! – пригрозил отец.

– Все равно, не имеешь! – повторил я, глотая слезы. – Это гадко – драться. И низко.

– Что такое?

– Гадко, гадко! – твердил я сквозь слезы и, морщась, прикрывался руками от шлепков.

Если бы не дядя Жора, мне бы досталось как следует. Но дядя Жора сердито засопел и втиснулся между мной и отцом.

– Ладно вам, – приговаривал он. – Хватит, говорю. Тимка у меня спать ляжет. Мы уже с ним договорились. На тебе гитарку. На.

Он чуть ли не вытолкал отца из комнаты и закрыл за ним дверь.

Вытащив с койки второй матрац, дядя Жора кинул его на пол.

– Стелись. Простыни вон там. Герой – голова с дырой…

Я и сам знал, где у него простыни. Будто я у него первый раз ночую!

На стене, за которой шумел отец, тускнел квадрат заходящего солнца. На стадионе уже давно окончился матч. А Феня, наверно, еще так и не вернулась. Фене хорошо. Феня у нас взрослая.