Текст книги "Тимкины крылья"

Автор книги: Константин Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава третья. Вопросительный знак

На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.

За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.

Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.

– Спи спокойно, наш боевой друг, – тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.

Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.

Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.

Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.

После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.

Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.

Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.

Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.

Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.

– Постойте, – повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.

Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.

Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.

Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.

– Да, да, – пустым голосом сказала Люба.

Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.

Когда гроб на веревках спускали в яму, грохнул салют. И мне сделалось больно, что все поцеловали дядю Жору, а я не поцеловал. И еще мне было досадно от спешки. Торопятся, словно на обед боятся опоздать.

Та-ах-эх-эх! – распорол низкое небо залп. – Та-ах-эх-эх!

Люди подходили и кидали в яму горсти земли. Земля стучала по крышке. Люди кидали землю торопливо и смущенно, словно сомневались, правильно ли они делают, кидая на человека землю.

Я закусил губу и побрел между могилами в глубь кладбища. Я не хотел кидать землю на дядю Жору. О брюки терлась мокрая трава. В траве блестели хрусталики дождинок. В зеленых чашечках листьев хрусталики катались, как капельки ртути. Из заржавевших овальных жестянок с выцветшими розами венков улыбались парни в шлемофонах и флотских фуражках.

«Герой Советского Союза лейтенант Гром Валентин Сергеевич, – прочел я надпись на гранитном памятнике. – Погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга».

Воинский долг… Гром не дал самолету упасть на поселок. Он разбился, но спас десятки людей.

А дядя Жора? Он тоже погиб как герой?

В сиреневой кашке, что взбежала на холмик к подножию гранитного постамента, лежал кривой, потемневший от дождя сук. Я поднял его и повертел в руках. В суке что-то было. Он походил на крюк от подъемного крана и на вопросительный знак. Но что-то было в нем еще. Только я никак не мог угадать, что. Такое умел угадывать один дядя Жора.

– Ты тоже погиб смертью храбрых, – прошептал я, прижимая вопросительный знак к груди. – Тоже. Все знают, что ты был храбрый и спасал этого хвастуна Коваленко, который струсил и раньше времени дернул за кольцо.

Вопросительный знак испачкал мне белую рубашку. Я слишком крепко прижал его к груди. В ушах у меня отчетливо прозвучали последние дяди Жорины слова:

«Сплоховал… принц… Гамлет…»

– Нет, – громко сказал я. – Нет, неправда это!

Ни с того ни с сего я вдруг так разревелся, что никак не мог остановиться. Я уперся лбом в березу и ревел. Мне было хорошо, что я один и никто не видит, как я реву.

Сзади подошел Руслан Барханов.

– Ищу тебя, ищу, – сказал он. – Куда же ты задевался?

Он обнял меня за плечи, и мы пошли с кладбища. Вопросительный знак я сунул в карман. Ноги у меня промокли. Волосы слиплись и висели сосульками.

– Вы с ним очень дружили? – спросил Руслан.

Я подумал, что Руслану хорошо сейчас так говорить. Идти под теплым дождичком и говорить. А дядя Жора остался один. Все разошлись, а он остался. И ночью он там будет один, и зимой, и всегда.

– Я знаю: очень, – сказал Руслан. – Хочешь со мной дружить?

Кому бы, интересно, не захотелось иметь такого друга, как Руслан Барханов? Каждому бы захотелось иметь такого друга. Но я не мог ему ничего ответить. Я боялся, что разревусь снова. Я нагнул голову и думал, что он поймет. Но он не понял и спросил еще раз:

– Хочешь?

– Да, – выдохнул я.

– Вот и порядочек, – сказал Руслан. – Пошли к нам. У нас в холостяцкой гостинице ребята собираются. Жору помянуть.

– Он героем погиб, – сказал я. – Я сам видел. Вы не думайте.

– Все видели, – подтвердил Руслан. – Все.

– А этот ваш… Коваленко… – сказал я.

– Будет тебе, – перебил Руслан. – Нашел о ком говорить. Пускай себе коптит небушко. Его демобилизовать хотят.

Я поднял на Руслана глаза. Он говорил о Тарасе Коваленко так, словно они и не дружили никогда, и на бильярде никогда вместе не играли, и в город вместе не ездили.

Но я понял Руслана. Он был не из тех хлюпиков, которые могут простить труса. Даже если это твой друг.

Я бы тоже никогда не простил труса.

В самой большой комнате холостяцкой гостиницы набилось человек двадцать офицеров. В этой комнате жил с тремя товарищами лейтенант Дручевский, которого почему-то звали паном. Табачный дым мешался с прелым запахом подсыхающей на теле одежды. Руслан сходил к себе в комнату за аккордеоном, и мы кое-как протискались к окну. На койке потеснились и освободили нам место.

Закинув на плечи ремни, Руслан растянул мехи, и по комнате тихо поплыла мелодия песни «Служил ты недолго, но честно».

– Будет душу-то вытягивать! – попросил Сеня Колюшкин. – Честное слово!

На столе, вдвинутом в тесный проход между четырьмя койками, нарезали на газете сало и несколько головок лука, накромсали кусками круг колбасы и вспороли ножом банки с консервами. Водку разлили по граненым стаканам.

– Ну, не чокаться, – сказал пан Дручевский. – Жора правильным парнем был. Поехали.

– Поехали, – подхватил начальник парашютно-десантной службы старший лейтенант Массалов.

Я его почему-то не любил, этого начальника ПДС Массалова. Что-то в нем было не такое, хотя он и носил на груди значок мастера парашютного спорта. Мне все время казалось, что ему нужно было стать начальником дровяного склада, а он случайно пролез в начальники ПДС.

Меня притиснули между Русланом и железной спинкой кровати. У Руслана на коленях стоял аккордеон, а на аккордеоне – стакан с водкой. Я смотрел на стол и думал о том, что Люба-парикмахерша правильно сделала, что вытерла дяде Жоре лицо. У меня перед глазами все время стояло его лицо. Машина с откинутыми бортами медленно ползет на кладбище, на машине стоит гроб, и дядя Жора покачивает головой, словно просит, чтобы его не увозили.

– А ты? – спросил меня Руслан и взглядом показал на стакан, в котором было налито немного портвейна.

– М-м, – мотнул я головой.

– За Жору. Красненького.

Я зажал стакан в кулаке и смело запрокинул его донышком к потолку. Я не хотел, чтобы офицеры подумали, будто я какой-нибудь молокосос.

– Закусывай, – сказал Сеня Колюшкин, протягивая мне через стол кусок хлеба с салом.

Я сидел как равный среди равных. Потому что я был дяди Жориным другом. И все офицеры знали, какие мы были с ним друзья.

Портвейн вышиб у меня из глаз слезы. В животе сразу стало тепло. За столом шумели и пели песни.

– «Славное море, священный Байкал. Славный корабль, омулевая бочка», – тянул Руслан, положив щеку на аккордеон. Пальцы его чуть дотрагивались до мягких клавиш. Короткие черные волосы клинышком спускались на лоб.

Начальник парашютно-десантной службы Массалов пел тоже. Голос у него был дай боже. Как через усилитель. А слуха – никакого.

Широколицый лейтенант Котлов с мясистым коричневым носом закатывал пустые бутылки под койку. Он закатывал их с серьезным видом, будто делал важное дело. Бутылки звякали под койкой на разные голоса.

Из-под кителя у Котлова выглядывала тельняшка. Синие полосы на ней совсем поблекли. Носить такие тельняшки считалось самым шиком. Новые тельняшки специально вымачивали в слабом растворе хлорки, чтобы они стали похожими на полинявшие.

– Он мне еще тот втык устроил, – рассказывал носастый Котлов соседям. – Я, понимаешь, захожу от солнца, с превышением иду. Лег на боевой. Всё тютя в тютю. А в конусе потом ни одной дырочки. Ну, он мне и устроил. Как раз накануне это было.

Котлов пустил под койку еще две бутылки. Откуда нераспечатанные бутылки появляются на столе, я никак не мог усмотреть. Они сами собой появлялись.

– А я с ним как раз утром шлемофонами обменялся, – в десятый раз рассказывал в дальнем углу за сизым папиросным дымом пан Дручевский. – Мой так жал, прямо уши отваливались…

Каждый рассказывал, как он последний раз видел дядю Жору. Если бы дядя Жора не разбился, никто бы и не вспомнил, о чем они тогда говорили.

– Эхма, жизнь наша! – сказал пан Дручевский. – За голубой асфальт под крыльями, братцы! – Он поднял стакан.

– Без выбоин и колдобин! – поддержали его.

– А если что, я бы тоже хотел, как Жора, – сказал носастый Котлов.

– Как это? – поинтересовался начальник ПДС Массалов.

– Чтобы до последнего и не стыдно потом чтобы было.

Массалов опустил стакан к столу, но не поставил его. Спросил:

– Чего не стыдно-то?

Голос у него грохотал так, словно он разговаривал с Котловым через речку.

– Эх, сказал бы я тебе! – проворчал Котлов. – Поехали, ребята. Ладно.

Массалов выпил вместе со всеми и утер ладонью толстые губы.

– Выходит, ему Коваленко стыдно было бросать? – проговорил он. – Так? Один штаны пачкает, а другому за него стыдно. И он от стыда на тот свет отправляется? Так?

Начальник ПДС свободно перекрывал своим голосищем шум в насквозь прокуренной комнате.

– Иди ты, – огрызнулся Котлов, – знаешь…

– Кончай, Массалов! – закричали офицеры. – На примере Коваленко ты нас в штабе повоспитываешь.

– Я не о Коваленко, – сказал Массалов. – Я о другом. Жора второй класс имел, звеном командовал, других с парашютом сбрасывал. Так? А сам он сколько раз прыгнул? Вот вам и результат. Что-то он не очень на прыжки рвался. Все так вот больше.

Массалов показал рукой в точности как дядя Жора, когда мы возвращались из бани. Он словно подслушал наш тогдашний разговор. Меня даже в жар бросило. От стыда. И от злости.

– А что? – сказал Массалов, оглядывая притихших офицеров. – Может, не так?

Руслан поднял от аккордеона щеку, рывком сжал мехи. Они рявкнули басами.

– Это ты к чему же клонишь? – с угрозой спросил он.

– К тому, что наставление по производству полетов кровью нашего брата написано, – сказал Массалов.

– Ну?!

– И в нем точно сказано, где и когда оставлять самолет.

– НПП, значит, вспомнил? – проговорил Руслан. – Пунктик такой-то, параграф такой-то…

– Ребята, действительно, нашли время тоже! – закричали офицеры.

– Самое время вообще-то, – уперся Массалов. – Под крылышко голову спрячете – завтра слова похороны будут… Мы не за ради удовольствия прыгаем. Плесни-ка, – Он протянул соседу стакан.

– Может, хватит? – подозрительно взглянул на него пан Дручевский.

– Да я что, спьяна, что ли? – удивился Массалов.

– Тогда заткнись! – бросил Руслан. – Пока не поздно. Налейте ему, ребята.

– Я не про Жору, – сказал Массалов. – Я его не хочу обидеть. Не думайте. Он со мной всегда откровенным был. И поэтому я его знаю. И сейчас бы он меня тоже наверняка поддержал. Не Коваленко Жора спасал, а… растерялся он…

– Ты заткнешься в конце концов или нет?! – вскочил Руслан. На груди у него дрожал мехами аккордеон.

– А ты, может, иначе думаешь? – ехидно поинтересовался Массалов.

– Все иначе думают, – угрюмо произнес Колюшкин, вылезая из-за стола. – Все! Понял. Только некоторые – по-другому, которые у нас слишком храбрые.

Он в упор смотрел на Массалова, словно подыскивая повесомее слова. Потом махнул рукой и боком стал пробираться к двери. У двери оглянулся:

– Если бы Жора сам о себе сказал, что струсил, я бы не удивился. Про себя – не каждый такое отважится сказать. Про других – этого у нас навалом. Особенно после драки.

Он зло хлопнул дверью.

За столом зашумели. Меня больно прижали к спинке кровати с тонкими прутьями. Я выскользнул под стол и полез между ног к выходу. Я тоже не хотел сидеть с этим Массаловым. Я бы на месте Колюшкина ему бы еще и не то сказал.

В голове у меня гудело, а пол клонился то в одну сторону, то в другую. У стены под койкой лежали пустые бутылки. Пол падал от них горкой. Они лежали на самом верху горки и не катились. Из кармана у меня вывалился вопросительный знак. Я подобрал его и полез дальше. Выбравшись из-под стола, я стукнул вопросительным знаком по столу и заорал на Массалова:

– Врете вы! Ничего он не растерялся! Врете!

Кажется, я попал по блюдцу с окурками. Окурки полетели за все стороны. Я еще больше разозлился из-за этих окурков.

– Он за Коваленко боялся! – орал я. – Ему Коваленко было жаль! Он смертью храбрых погиб!

Офицеры молча смотрели на меня, а я орал и лупил суком по краю стола…

Руслан догнал меня у Гнилого пруда и стал доказывать, что не надо обращать внимания на Массалова.

– Мало чего он ляпнет по пьянке.

В голове у меня гудело, как в распределительной трансформаторной будке. Дождик уже не сыпал, но небо по-прежнему было серым и низким. В зеленой чаше пруда надрывались к дождю лягушка. Над ясенем, перелетая с ветки на ветку, гомонили галки.

– А чего это Феня сегодня? – спросил вдруг Руслан. – Он ей нравился, да?

– Кто? – не понял я.

– Да Жора.

Я не ответил Руслану. Я только удивился, чего он вдруг спрашивает такое. Дядя Жора всем нравился. Я ни одного человека не знаю, кому бы он не нравился.

– Мы ведь теперь друзья с тобой, – сказал Руслан. – Мы должны помогать друг другу, рассказывать обо всем. Часто она к нему заходило?

– Как – заходила?

– Ну, в комнату к нему.

Я отвернулся.

От Руслана пахло водкой, луком и одеколоном «Шипр». Я сам не знаю, что случилось со мной. Мне раньше всегда нравился запах «Шипра». А теперь мне показалось, что «Шипр» пахнет еще хуже, чем керосин. Меня прямо замутило от этого запаха.

– Нравится она мне очень, Тимка, – вздохнул Руслан. – Когда мы с ней поженимся, то и с тобой родственниками станем. И винтовку я тебе тогда насовсем подарю.

Я смотрел в зеленый пруд, где квакали лягушки, и думал о том, что такое «сплоховал принц Гамлет». Не успел вовремя выпрыгнуть? Растерялся? Или не сумел спасти Коваленко? Он ведь так и не узнал, что спас Коваленко. Дядя Жора мог про себя что угодно сказать. Про себя – отважится не каждый. Сеня Колюшкин прав. Сеня, даже на дядю Жору чем-то похож – такой же большой и неуклюжей. И волосы у них похожие. И он правильно сделал, что ушел и не стал пить с этим Массаловым.

А если бы дядя Жора выпрыгнул раньше? Тогда, когда ему было положено выпрыгнуть по НПП? Что тогда? Тогда бы он стал героем? Разве смелость это – поступать, как положено по НПП? Разве герои поступают только так, как записано в инструкциях? И Горбовский всегда так поступал? И Гром? И Герман Титов? А если бы Титов хоть раз поступил не по инструкции?

– Фене привет передавай, – сказал Руслан, когда мы расстались с ним у холостяцкой гостиницы. – И не забывай, что мы теперь друзья с тобой.

Он помахал мне рукой. А мне вдруг сделалось стыдно. Хотя, если люди стали друзьями, от этого не должно быть стыдно… Просто у меня настроение было идиотское. Хоть волком вой…

Руслан отправился дальше пить с Массаловым. А я опустил голову и побрел домой. После портвейна с салом мне чертовски хотелось есть.

Глава четвертая. Сургучная печать

У Фени болела голова. Она лежала на кровати лицом к стене, и ее белые волосы почти сливались с подушкой. На розовой пятке осталась у нее от шва на чулке канавка.

Отец ремонтировал дверцу буфета. Дверца уже целый год болталась на одной петельке. Шурупы и разные ржавые гвозди хранились у нас в железной коробке из-под халвы. В коробке не оказалось ни одного подходящего шурупа.

– Ешь ты их, что ли? – проворчал отец, высыпая содержимое банки на стол.

Хотя я наелся щей и пшенной каши с молоком, в голове у меня еще немного шумело после портвейна. Поэтому я сказал:

– Нет, я их не ем. Они невкусные.

Отец уставился на меня, но промолчал. Сразу после кладбища ему было неудобно отвешивать мне подзатыльники.

– Посмотри в шкафчике на кухне, – сказала мама. – Там внизу, где стиральный порошок, еще какие-то гвозди есть.

Отец зашлепал босыми ногами на кухню. Если бы не обязательная для каждого военнослужащего форма одежды, он бы, наверно, и на аэродром ходил босиком.

Не успел отец дошлепать до двери, как в нее кто-то постучал. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились начальник политотдела и подполковник Серкиз.

– Не помешали? – жмурясь, сказал начальник политотдела. – Незваный гость, оно дело известное…

Он с силой сжал веки и надавил на глаза пальцами. Пальцы у него сошлись на переносице.

– Не помешали? – повторил он.

Я не помню случая, чтобы наш дом привлек внимание кого-нибудь из начальства. А тут сразу двое. Отец растерялся и замер по стойке «смирно». Потом он спохватился и бросился за своим кителем, что висел на плечиках за кроватью.

– Ну, зачем же вы? – поморщился начальник политотдела, старательно моргая глазами. – Мы ведь на секунду.

Но отец уже застегивал китель. Нашивки на старшинских погонах походили на посадочное «Т», которое выкладывают во время полетов на аэродроме. Мама ладошкой сгребала со стола в банку из-под халвы гвоздики и шурупы. Я потянул отца за рукав и посмотрел на его голые ноги.

– Ага. Прошу прощения. Сейчас, – забормотал отец и кинулся за ботинками.

Он совсем смешался. Мне его даже жалко стало. Хотя, на мой взгляд, дома человек имеет полное право ходить в чем хочет. Будь он хоть вообще рядовой.

Но в нашем доме меня, кажется, понимала одна Феня. Она как ни в чем не бывало лежала спиной к гостям и лишь одернула на коленях халатик.

– Ну вот, хлопот мы вам тут доставили, – заморгал начальник политотдела. – Разрешите?

Он взялся за спинку стула и посмотрел на маму.

– Да, конечно, – засуетилась мама. Она тоже не знала, как вести себя с такими гостями. То ли посылать меня к дяде Косте за водкой и накрывать на стол, то ли еще что.

Начальник политотдела сел и снял фуражку. Натянутый на нее белый чехол еще не совсем просох. Только на самой середине высвечивала сухая горка.

Оттого что мы все растерялись и молчали, полковник тоже почувствовал себя не совсем ловко. Моргая и морщась, словно ему запорошило глаза, он посмотрел на Серкиза. Но Серкиз с отсутствующим взглядом стоял у двери и всем своим видом показывал, что ему этот визит – хуже касторки.

– Понимаете, – сказал начальник политотдела, переводя моргающие глаза на маму, – мы, собственно, не совсем к вам. Родных у Переверзева не осталось, так что… В общем, надо как-то с его имуществом вопрос решить. А комнату мы отдадим вам. Тесновато вам тут, и дети у вас взрослые. Замуж им скоро.

Полковник говорил все это маме. И мама слушала его и тихо кивала головой. При последних словах он попытался улыбнуться. Но веки у него сжимались так болезненно, что из улыбки ничего не вышло.

– Замуж им еще не скоро, – зло сказала с кровати Феня. – Откуда вы взяли, что им скоро замуж?

– Вот, пожалуйста, – заморгал полковник, опять силясь улыбнуться, – на воре шапка горит. Но я ведь шучу. Вы понимаете.

– Да, да, понимаем, – заторопилась мама.

А Феня, вместо того чтобы замолчать, отчетливо произнесла:

– Что-то нынче у всех шутки больно однобокие пошли. Вы бы уж заодно и лейтенанта Барханова помянули. Чего уж.

– М-да, – сказал начальник политотдела, и все замолчали.

Молчали в комнате так долго, что у меня чуть сердце не остановилось. Я не выдержал и сказал:

– Папа говорит, что мы этого Барханова все равно к нам и на порог не пустим.

– Как? – удивился начальник политотдела и заморгал еще быстрее. – Почему не пустите?

И в тот же момент на моем затылке прозвенела солидная затрещина.

– Вы не слушайте его, товарищ полковник, – пробормотал отец. – Вы не слушайте.

– А что, теперь так уж пустишь? – спросил я.

– М-да, – сказал начальник политотдела и зажмурился. – Мы бы, в общем, хотели к нему в комнату заглянуть. Вы не возражаете?

– Да как же мы можем? – встрепенулась мама. – Пожалуйста. Она открыта. Он ее и не запирал никогда. У него и замка не водилось. Одевали когда, так я вещички его взяла. А так все как есть осталось.

Для нашей мамы это была целая речь. Но уж больно она обрадовалась, что начальство, кажется, собралось уходить.

Полковник надел сырую фуражку, покосился на Фенину спину и первым шагнул к двери.

– Прошу вас, – пригласил он маму.

За мамой вышел Серкиз, за ним отец в незашнурованных ботинках. Шнурки с железками на концах стукали по полу.

Мы остались с Феней вдвоем. Она посопела в стенку, повернулась ко мне и сказала:

– Я никак не могу понять, откуда у тебя эта дурацкая манера вечно совать свой нос туда, куда тебя не просят!

Я и сам не знал, откуда у меня эта манера. Но вместе с тем совать свой нос туда, куда тебя просят, тоже нет никакого интереса.

– А ты что, поругалась, что ли, с Русланом? – спросил я.

– При чем тут поругалась я или не поругалась? – отрезала она. – Это совершенно никого не касается. И прежде всего тебя.

– Как записочки ваши таскать, так меня касается, – сказал я. – Он тебе, например, привет сейчас передавал.

– Спасибо. Что еще?

– Больше ничего. Только привет.

– Очень приятно, что только привет.

– А Сеня Колюшкин тебе совсем не нравится? – спросил я.

– Дурак! – сказала Феня.

– Он на дядю Жору немного похож, – тихо сказал я. – И волосы у него такие же.

У Фени дернулась губа. Феня засопела и отвернулась к стене. Мне тоже захотелось засопеть, шлепнуться на диван и отвернуться к стене. Но я не шлепнулся. Это только распусти себя, а потом вообще соплей не оберешься. Я рванул дверь и отправился посмотреть, что там делают наши гости.

С тех пор как не стало дяди Жоры, в комнату я к нему не заходил. Я не хотел заходить в его пустую комнату. Все стояло, как он оставил – и стол, и койка, и деревянные фигурки на полках, – а хозяина нету и никогда не будет.

Гости тоже не хотели заходить в комнату. Они теснились у входа.

– М-да, имущества не густо, – говорил начальник политотдела. – Летное обмундирование сдать придется. А комнату мы пока опечатаем. – Он обернулся к маме: – Вы уж нас извините, но такой порядок.

– Да ну что вы! – забормотала мама. – Мы ведь соседи только.

Я протискался между отцом и мамой и первое, что увидел в душной комнате, были Любины глаза. Большие печальные глаза Любы-парикмахерши. Они смотрели прямо на меня из стоящей на столе и обструганной по форме лица липовой чурки.

На столе в стружках лежало узкое долото и нож с кривым лезвием. На токарном станочке висело грязное вафельное полотенце. На полочке рядом с воздушной балериной стоял принц Гамлет и задумчиво рассматривал человеческий череп.

– А это кто? – раздался вдруг голос Серкиза.

Я вздрогнул от его голоса, Серкиз ни слова не произнес, как пришел. А теперь словно выстрелил.

Он смотрел поверх Любиной головы на висящий в деревянной рамке портрет человека с чапаевскими усами.

– Кто это?

– Отец дяди Жорин, – проговорил я и тут же испуганно попятился.

Выпуклые глаза подполковника ударили меня, точно я опять свалился на него с крыши.

– Кто?

– Отец, – пролепетал я. – Он мне сам говорил.

Непонятно было, чего Серкиз взвился. То помалкивал и словно повинность отбывал, а увидел фотографию – и взвился.

Серкиз шагнул через комнату, снял со стены портрет с треснутым в уголке стеклом и повернул его к свету.

– Это отец Переверзева? – недоверчиво спросил он и взглянул на маму.

– Отец, отец, – растерянно подтвердила мама.

И все в комнате снова почувствовали себя неловко. Почему это у дяди Жоры не мог быть отец? И почему портрет своего отца дядя Жора не мог повесить на стенку? Тем более такого отца.

Проведя по глазам пальцами, словно снимая пенсне, начальник политотдела спросил:

– Вы знали его?

Серкиз не ответил. Мне даже показалось, что он смутился. Он как-то слишком поспешно повесил портрет на прежнее место и выдернул из кармана тужурки кожаные перчатки. С зажатыми в кулаке перчатками он вновь стал прежним Серкизом. Смущение лишь скользнуло по его лицу и исчезло.

Он смутился всего на мгновение, но мне хватило этого мгновения. Меня обдало ознобом. Я не сводил с Серкиза глаз. А он с безразличным видом смотрел в окно и похлопывал себя по колену перчатками. Он так похлопывал себя перчатками, словно в комнате никогда не висело никакого портрета. Но кого он хотел обмануть? Ясно же, что он знал дяди Жориного отца. Конечно, знал! И не просто знал. Зачем бы ему тогда скрывать это?

А человек, который украл чертежи махолета, тот скрывается. Тому нельзя, чтобы его узнали. И он давно бы построил этот махолет, да у него нет расчетов. А расчеты лежат здесь, под койкой, в затасканном чемодане.

Я покосился на койку. Мне стало жарко. На всякий случай я отступил поближе к чемодану, чтобы до последнего защищать дерматиновую папку. Я был готов к схватке. Так бы просто я ее не отдал. Дядя Жора сам обещал мне подарить ее. И при начальнике политотдела Серкиз ничего со мной не сделает. Он не посмеет ничего мне сделать при начальнике политотдела.

– Так опечатываем? – равнодушно спросил Серкиз, поворачиваясь от окна.

Он напустил на себя столько равнодушия, что и последнему дураку стало бы ясно, что к чему. Он вытащил из кармана дощечку и кусок сургуча с таким видом, словно только тем и занимается, что по сто раз в день опечатывает разные комнаты.

– Да, давайте, – зажмурился начальник политотдела и вышел в коридор.

Серкиз подтолкнул меня к двери, точно я был каким-нибудь неодушевленным предметом. Я с трудом отклеился от койки и лихорадочно соображал, как мне быть.

Он уверенно, будто у себя дома, захлопнул дверь, продел в петельки для замка бечевку, повесил дощечку и чиркнул спичкой. Сургучная палочка поплыла на огне, закапала в углубление на дощечке. Запахло горьким, как на почте. Когда углубление заполнилось, Серкиз плюнул на печать и вжал ее в коричневое, быстро твердеющее тесто.

Ушел Серкиз первым, еле заметно кивнув маме. Начальник политотдела, моргая и морщась, попрощался с мамой и папой за руку.

– Дочке передайте, чтобы не обижалась, – попросил он. – Я и впрямь не совсем удачно пошутил. Да и не ко времени.

Он нагнулся под низкой притолокой. Папа взял под козырек, смутился и сделал вид, что поправляет на голове фуражку. Непонятно, чего он напялил на себя эту фуражку. А когда за гостями захлопнулась дверь, отец сердито сорвал фуражку с головы и сунул ее на гвоздь.

– Ходят тут, – пробормотал он. – Делать им нечего!

Ему было стыдно, что мы увидели его не таким, как всегда.

Нашел тоже, чего стыдиться! Мы и так отлично знали, что он не генерал, а старшина. А если бы он был генералом, то начальник политотдела и подполковник Серкиз тоже бы перед ним попрыгали.

– Тимка, марш за водой! – загрохотал отец из комнаты.

Он теперь искал, на ком сорвать злость, что он не генерал. А я разглядывал красную печать. За печатью лежала дерматиновая папка. И я обязан был спасти эту папку. Спасти во что бы то ни стало. Иначе она неминуемо окажется в лапах Серкиза.

– Я кому сказал? – зарычал отец. – Мне долго тебя допрашиваться?!

Он, кажется, не на шутку разошелся после гостей.

Я взял ведра и отправился на колодец. Из головы у меня не выходила папка. Но я уже знал, как выудить ее из чемодана и не дотронуться до сургучной печати. Окно Серкиз специально закрыл на шпингалеты. Но я все равно знал, как пробраться в дяди Жорину комнату. Это было проще простого.