Текст книги "Русский самородок. Повесть о Сытине"

Автор книги: Константин Коничев

СЫТИНСКИЕ ДЕЛА И ЗАБОТЫ

Сытин появился не на голом месте; были и до него, и при нем разные издатели: поляк Вольф, чех Гатцук, швейцарец Девриен, немцы Маркс и Риккер; были и русские – Солдатенков, Павленков, братья Сабашниковы, Сойкин и другие. Но никто, ни один из них не был так близок к народу, как Сытин. Легче и проще всего сказать: Сытин – буржуа, капиталист. Но среди русских капиталистов находились, по выражению Горького, такие «белые вороны», у которых любовь к народу была превыше цели личного обогащения. Такими были купцы: в Сибири – Михаил Сидоров и Петр Макушин; в Москве – Сергей Третьяков и Савва Морозов, в Череповце – Николай Милютин. Конечно, и в Сытине проявлялся дух купеческий, иначе, без капитала, он не стал бы Сытиным – это истина. Но у него нажива была не только ради наживы, а и для развития дела, для движения вперед.

Сытин не отметал прочь и слабых своих соперников, а объединялся с ними, чтобы вести дело сообща, товарищески.

Он любил и больших и малых, но честных и благородных людей. Он любил их за чистоту душевную и даже внешнюю. Его, например, раздражал неопрятный вид кудлатого и обрюзгшего Иеронима Ясинского; не выносил он и щегольства Измайлова, а увидев в расстегнутом полушубке Гиляровского, в шутливой форме делал ему замечание:

– Вологодский размахай, застегнись на все крючки!..

В девятисотые годы книжное дело Сытина двигалось наиболее быстро. Открылись магазины товарищества – два в Петербурге, три в Москве и по одному книжному магазину в городах: Киеве, Одессе, Харькове, Екатеринбурге, Иркутске, Воронеже, в Ростове-на-Дону, Варшаве, на Нижегородской ярмарке и даже в болгарской столице Софии.

Особенно бойко и выгодно велась оптовая и розничная торговля на Нижегородской ярмарке. Сытин любил бывать в Нижнем Новгороде. Здесь с малых лет он начал торговать книгами и лубочными картинами Шарапова. И здесь, наконец, на ярмарочных выставках получили одобрение его собственные издания.

В 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной выставке Сытину вручили диплом 1-го разряда – «За широкую деятельность по изданию книг для народа, а также за издание библиотеки для самообразования».

На той же выставке ему была присуждена высшая награда – «Диплом на право изображения государственного герба – за широкое развитие и правильную постановку печатного дела при сбыте изданий в России и в славянские земли».

На Нижегородской ярмарке в книжном павильоне Сытин впервые встретился с Горьким. И с этого знакомства началась их непрерывная дружба.

Слава о русском самородке-издателе прокатилась за пределы России.

С книгами своего издательства Иван Дмитриевич дважды побывал на выставках в Париже. И здесь, на одной из них – Универсальной выставке, он получил золотую и серебряную медали. На другой Всемирной выставке, в 1900 году, он также был награжден золотой и серебряной медалями.

Сытинские издания были также отмечены дипломом и золотой медалью на выставке в Бельгии…

Успехи и большие доходы не вскружили голову издателю.

К Сытину охотно шли авторы. Они уважали его за природный ум, за сметливость и отзывчивость. Иногда он и сам искал нужных, ему авторов, ловил их на ходу, в книжных магазинах и при выезде – в других городах.

Однажды, это было в начале 1904 года, Иван Дмитриевич, узнав, что художник-баталист Верещагин собирается на Дальний Восток, немедленно поехал на Серпуховскую заставу на дачу художника. Они уже были знакомы: Верещагин в издательстве у Сытина выпустил книгу очерков о русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Очерки с рисунками автора пользовались у читателей успехом.

– Говорят, вы, Василий Васильевич, на войну собираетесь?

– А где же мне быть, как не на войне?

– Вам же за шестьдесят?

– Не имеет значения.

– Желаю вам удачи во всех делах и намерениях. А как вы думаете: победим мы японцев?

– Этого я не думаю, – с грустью отвечал Верещагин. – Не уверен в победе. Победа зависит от нашей готовности к войне, от боевого духа армии, от правоты дела, от хороших руководителей. А где это все? У нас во всем одни слабости и упование на бога, а этим не победишь…

– Стыдно будет, если японцам уступим.

– Что ж, Иван Дмитриевич, иногда и от стыда польза бывает, – загадочно проговорил художник.

– Вот, Василий Васильевич, я приехал пожелать вам всего наилучшего и просить вас – впечатления свои о войне, иллюстрации везите или посылайте мне. Издам молниеносно.

– Благодарю за предложение. Невесть когда увидимся… Что-то у меня невеселое настроение. Может, действительно, старость на меня обрушилась. Был конь, да изъезжен…

Эта встреча Сытина с художником Верещагиным была последней. Через два месяца Верещагин, как известно, погиб на броненосце «Петропавловск»…

В Нижнем Новгороде, на ярмарке, делами книжной торговли ведали старшие сыновья Сытина и брат Ивана Дмитриевича Сергей, который по своему поведению и характеру для коммерческих целей никак не годился. Коммерции он предпочитал кутежи, благо было на что кутить. Иван Дмитриевич приезжал в Нижний на малое время, проверял, как идут дела, и попутно упрекал своего незадачливого братца, а также загулявшего вместе с ним галичского книготорговца Палилова.

Однажды протрезвевший Палилов удивил Ивана Дмитриевича рассказом о том, что происходит в костромской, солигаличской глуши, где Сытин провел свое детство.

– Ваши картинки, Иван Дмитриевич, кое-где делают переполох. На портретах Ивана Кронштадтского сами верующие венчики дорисовывают, зачисляют этого попа во святые… и даже наравне с Христом.

– Мало ли чего кому взбредет в голову. Эти портреты у меня издаются и продаются не по рангу святых, а как знаменитости, – возразил Сытин.

– Нам это понятно, а вот другие по слабоумию своему, сектанты-«иоанниты», Ваньку Кронштадтского за бога почитают. – И тут Палилов со всеми подробностями рассказал Ивану Дмитриевичу о том, как в Солигаличском уезде в деревне Хорошево крестьянин Пономарев, начитавшись «божественных» книжонок, построил церквушку-молельню в честь Ивана Кронштадтского и даже сочинил акафист «великочудному Иоанну в троице славимому», который будет судить живых и мертвых, и что женщины-фанатички заполняют молельню, лезут в эту секту неудержимо. Синод посылал самого Ивана Кронштадтского в деревню Хорошево доказать «иоаннитам», что он не бог, а пинежский мужик, ставший, «по милости божьей», провидцем. Но Пономарев не послушал его увещеваний и продолжает гнуть свое, увеличивая секту.

Сытин внимательно выслушал книготорговца Палилова и сказал своему брату Сергею:

– Съезди, Серж, в Солигалич, разузнай все об этом дураке-лжеучителе. И может, в «Русском слове» прокатим безумца… Да попутно отвези в Галич на могилы наших родителей два креста и там же закажешь попу поминовение отца и матери по всем правилам. Жаль, что давно их нет в живых. Как бы они порадовались на мое дело!..

Сергей не возражал: что ж, ехать так ехать, только не одному, а вместе с Палиловым.

– Связал вас черт одной веревочкой! – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжай и сделай, о чем прошу.

Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый.

– Все в порядке, братец, все в порядке, – твердил он, – верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой «иоаннитов» по-прежнему. В газету о нем – нет надобности. В прошлом году в газете «Русь» про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть…

– В этом, пожалуй, ты прав, – согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты «Русское слово».

В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве.

Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение – показать ему печатную фабрику.

Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от «Националя» на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии.

Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин.

Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал:

– Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!..

– Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. – восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. – И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!..

– Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась… В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой – умирать не захочется…

– Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич!

– Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, – все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги… Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились… Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли… Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться…

– То есть как в тюрьму?! Шутить изволите?

– Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают.

– Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!..

– А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком.

Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя.

– Что печатаете? – спросил Сытин.

– «Сахалин» господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!..

– Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку.

– Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, – ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата.

– Вы читали эту вещь Дорошевича? – обратился Сытин к Мамину-Сибиряку.

– Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича – острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже… И все правда, правда, но еще не вся правда.

– А что, по-вашему, упущено? – спросил Сытин.

– Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления…

– Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие… А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!..

– Хорошая книга, страшный документ, – заключил разговор Дмитрий Наркисович. – Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел… Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич.

Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги.

– Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика.

Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила.

– Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, – сказал он, – пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется.

Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался…

После осмотра типографии они отправились в редакцию «Русского слова». Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии.

– Поинтересуйтесь! – предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел.

– Стихи? – спросил Мамин-Сибиряк.

– Нет, тут написано «Песня наборщика». Автор неизвестен.

– Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет?

– А если гадости про нашего брата?

– Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту.

– С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал.

Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать:

 
Закоптелые окна и стены,
Затхлый воздух и пиль, полумрак…
Коротает свой век здесь без смены
Бесталанный наборщик-батрак.
Целый день этой пыли свинцовой
Наглотается он через край,
А назавтра глотай ее снова —
Набирай, набирай, набирай.
Вез рубашки под блузой суровой,
От ботинок лишь остов один…
То – невольник печатного слова,
То – «державы шестой» гражданин.
И трудятся всю жизнь терпеливо,
Сыт ли, голоден – не разбирай…
Знай строчи да строчи молчаливо —
Набирай, набирай, набирай!
Если труд подорвет его силы
И заноет разбитая грудь —
До безвременной хладной могилы
Недалек остается уж путь.
Лишь румянев вдруг алый взыграет
На щеках пожелтевших, – прощай,
Друг-товарищ, – то смерть ожидает…
А пока – набирай, набирай…
 

– Н-да… Влас сказал, что эта штука из кушнеровской типографии. Есть там – значит, попадет и в сытинскую. И ничего не поделаешь: на чужой роток не накинешь платок…

– Крик наболевшей души и… результат высокой грамотности и самосознания. Есть один верный способ преодоления таких печальных настроений, – заговорил Мамин-Сибиряк с полным убеждением и страстью. – Это создать рабочим достойные их труда условия: чистый воздух – вентиляция в помещениях; бесплатная медицинская помощь; оплачиваемые отпуска, независимо от стажа и квалификации; доступная столовая для всех; своя рабочая библиотека; забота хозяина о жилье для своих рабочих; жалование помесячное или сдельное «с буквы набора», но обеспечивающее всем и каждому нормальное существование. Сделайте все это, и тогда кушнеровские наборщики потребуют от своего хозяина таких же условий. Эх, Иван Дмитриевич, умный глупого не поймет, сытый голодному не поверит. Все-таки какие душераздирающие противоречия между нищетой и богатством. Простите, эта песня человека, делающего книги, встревожила меня, да и вас коснулась. Подумайте…

Мамин-Сибиряк встал, крепко пожал Сытину руку, сказал на прощанье:

– С искрой песня! Подумайте, Иван Дмитриевич, о рабочем человеке.

Сытин задумался. Подняв очки на лоб, он смотрел на стихотворные строки и, не перечитывая их, после долгого раздумья, произнес членораздельно:

– Ду-ше-щи-па-те-льно!..

В 1905 ГОДУ

Революционными событиями начался 1905 год.

На другой день после расстрела рабочих на Дворцовой площади возникли массовые забастовки и в Москве.

Первыми, вместе с металлистами, вышли на улицы сытинцы. Митинговали, клеймили позором кровавый царизм.

Были стянуты войска. На улицах, около сытинской типографии, появились пушки…

В те дни шесть тысяч московских попов, дьяконов и монахов перед верующими москвичами зачитывали с амвонов выпущенное синодом «Доброе слово к царелюбивому народу русскому». А в этом слове – проклятие смутьянам-революционерам, призыв к смирению и обещание рабочим райского блаженства посмертно.

Можно представить размеры поповской агитации, если в 1905 году в Москве было 563 церкви, 42 часовни и 25 монастырей… Наиболее грамотных, культурных и сознательных рабочих поповские синодальные бредни не убеждали, а раздражали. Не подействовало на рабочий класс «слово божие», не нашлось «царелюбивых».

Однако на некоторое время наступило затишье.

Одиннадцатого августа забастовали рабочие типографии на Пятницкой. Вышли на улицу 1200 сытинцев и потребовали девятичасовой рабочий день и надбавку к заработной плате. Правление товарищества ответило, что оно согласно дать девятичасовой рабочий день, но жалованье рабочим может быть повышено только с пасхи, да и то по заслугам… Получив такой неудовлетворительный ответ, сытинцы, под руководством Московского комитета РСДРП и Союза типографских рабочих, снова прекратили работу, и тогда началась всеобщая забастовка печатников. Около шести тысяч рабочих разных типографий объединились со студенчеством. Произошли первые столкновения с полицией и войсками.

Сытинцы выбили стекла в университетской типографии, где печатались черносотенные «Московские ведомости», и вовлекли в забастовочное движение триста печатников из типографии «Русский листок».

Выход всех московских газет в те дни прекратился.

25 сентября был создан Совет депутатов от типолитографий. Вопреки запрещениям, Совет депутатов собирался десять раз и совместно с представителями Московского комитета РСДРП принимал резолюции с политическими требованиями…

В день похорон убитого черносотенцами революционера Баумана двести тысяч рабочих, студентов и служащих Москвы, охраняемых вооруженными дружинниками, демонстрацией почтили память борца за свободу, выразили свою кипучую ненависть к самодержавию.

Не унималась, бесчинствовала, избивала и убивала рабочих и студентов озверевшая «черная сотня». Готовился погром интеллигенции. Узнав об этих намерениях, московские большевики предотвращали убийства уже намеченных черносотенцами жертв.

19 октября Союз рабочих печатного дела созвал собрание в консерватории. Сытинские рабочие провели митинг во дворе типографии и пошли на это собрание. Красных знамен у них не было. Улицы были украшены царскими флагами. Сытинцы стали снимать флаги, срывать с них белые и синие полосы, а красные полотнища превратили в революционные знамена. На Красной площади они разогнали черносотенцев, растоптали портрет царя и с песнями двинулись к консерватории. Там – полный зал печатников. Делегация от сытинцев прошла в президиум. Один из рабочих-депутатов положил на стол мешок с деньгами. В нем было около тысячи рублей.

– Это нашим товарищам хозяин Сытин дал на устройство банкета по поводу царского манифеста. Но мы не хотим «спрыскивать» манифест. Мы не желаем чествовать то, во что не верим. Передаем эти деньги профессиональному союзу на борьбу с царизмом. В нашем общем деле они пригодятся…

– Вот это правильно! – Зал приветствовал решение сытинцев бурными аплодисментами…

Назревала решительная схватка. Вооружались рабочие дружины, собранные на митингах средства расходовались на закупку оружия. Пятнадцать тысяч рублей дал на вооружение рабочих А. М. Горький. Двадцать тысяч для этой же цели выдал студент-революционер Шмидт.[3]3
  Наследник владельца мебельной фабрики на Красной Пресне.


[Закрыть]

Сытин внес на приобретение оружия две тысячи рублей, а его сын, Николай Иванович, от себя лично роздал рабочим пятьдесят штук револьверов.

Зная заблаговременно о предстоящей всеобщей политической стачке и намеченном вооруженном восстании, сытинские рабочие 5 декабря послали солдатам в Александровские казармы такую прокламацию:

«Товарищи солдаты! Шлем вам привет и желаем всякого благополучия в политических и экономических нуждах. Товарищи, сытинцы назначили восстание в среду 7 декабря, и просим вас вступить в наши ряды и идти с нами, так как уже началось восстание в Несвижском, Самогитском и саперном батальоне и они прислали нам ответ на нашу просьбу, что согласны выступить вместе с нами и идти на демонстрацию, – так же и вас просим по нескольку винтовок для себя и для рабочих, всех насчитывается нас около 3000. Просим вас, передайте всем вашим товарищам солдатикам, чтобы и они не падали духом и бодростью в стачке. И пособить мы можем вам как денежным, так и вещевым вспомоществованием. Об этом вы не беспокойтесь никто.

Еще раз просим вас, чтобы вы захватили с собой патроны и принесли на фабрику Сытина, на Пятницкую, так как у нас имеются винтовки. И просим 6 декабря принести, если можно, то пожалуйста. Прощайте, товарищи, остаемся всегда готовые положить за свободу жизнь свою, мы, товарищи-сытинцы. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, товарищи».

С утра 7 декабря пятнадцать наборщиков под охраной пятидесяти вооруженных дружинников открыто набирали и верстали первый номер «Известий Московского Совета рабочих депутатов». Вместе с наборщиками занимался этим делом и сын Ивана Дмитриевича – Василий Сытин, ведавший в издательстве выпуском детской литературы.

– Васька! Что тут делается? – придя в типографию, испуганно спросил Сытин сына.

– Ничего, папа, особенного. Готовится к выпуску номер революционной газеты…

– Понятно! – резко ответил Сытин. – Понятно. Пойдемте-ка, друзья, – обратился он к пришедшим с ним редакторам «Русского слова» Благову и Дорошевичу, – посмотрим, выясним, что у них такое?..

За ними шел публицист Григорий Петров и пристав с надзирателем.

Дружинники преградили им путь к наборному цеху, обезоружили и арестовали пристава и надзирателя. А Сытину и его друзьям сказали требовательно:

– Извините, Иван Дмитриевич, вас и ваших спутников мы вынуждены держать под стражей до тех пор, пока не выпустим и не вынесем отсюда газету.

– Что это? И нас арестовать?

– Считайте как хотите. Но посидите под охраной и не трогайтесь с места, – приказал руководитель дружины.

– Слыхали, Влас Михайлович, что такое?

– Придется подчиниться. Пристав и околоточный у них в плену, а нам смириться и бог велел. Сдаемся, Иван Дмитриевич, на милость его величества пролетария всероссийского.

Увидев старого, опытного наборщика Бардина, Сытин издали крикнул, подозвал его к себе.

– Что делаете?

– Вам доложил Василий Иванович, газету делаем…

– Где взяли бумагу, краску, кто вам позволил?

– Позволил нам Московский Совет рабочих депутатов, а где что взять, мы сами знаем. Вот, пожалуйста, почитайте первые оттиски первого номера «Известий».

Все четверо задержанных взяли свежие, влажные экземпляры, протерли очки и уткнулись в первую страницу. Умолкли, да и было от чего замолчать. Под заголовком напечатано крупными буквами:

«Объявить в Москве со среды 7 декабря с 12 часов дня

всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее

в вооруженное восстание»

– Почитайте внимательно, Влас Михайлович, – обратился к Дорошевичу Василий Иванович, – нет ли грамматических или орфографических ошибок. Делается второпях, как бы поскорей успеть, пока драгуны не нагрянули.

Дорошевич молча кивнул, за него ответил главный редактор «Русского слова» Благов:

– Насчет грамматики, терпимо, а нет ли ошибок политических? – и сгоряча проткнул газету пальцем в том месте, где говорилось: «Революционный пролетариат не может дольше терпеть издевательства и преступления царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну…

Товарищи солдаты! Вы – наши кровные братья, дети единой с нами матери, многострадальной России. Отказывайтесь повиноваться своему кровожадному начальству, гоните его прочь и арестуйте; выбирайте из своей среды надежных руководителей и с оружием в руках присоединяйтесь к восставшему народу…»

Василий Иванович возразил Благову:

– Может ошибиться один-два человека, а весь народ не ошибется. По всей Москве рабочий класс кует оружие! И мы готовы сражаться…

Иван Дмитриевич покосился на сына, смолчал. Что скажешь, когда на улицах строятся баррикады, а его сын Василий помогает выпускать революционную газету?

Пока печатались шестнадцать тысяч экземпляров газеты, задержанные дружинниками Сытин и представители товарищества успели от первой до последней буквы прочесть газету с призывом рабочих и солдат к вооруженной борьбе с царизмом.

Кончилось печатание. Весь тираж вынесли дружинники для раздачи рабочим на баррикадах.

– Ну, а теперь вы, Иван Дмитриевич, свободны! – объявили сытинцы своему хозяину и его компании. – Можете идти на все четыре стороны. Вообразите, что это был сон, а явь увидите потом… Да, будьте осторожны. Не дразните охранку и черносотенцев. Помните, в чьей типографии печаталась «первая ласточка», а вы были первые ее читатели!..

– Пролетарии меня в пропасть толкают, – сказал Иван Дмитриевич, – вот кого воспитала моя культурная фабрика! Какие дела завариваются. Кто расхлебывать будет?!

– Пронесет, а дела страсть серьезные. Что будет? Что будет? Москва накалена до предела! – ответил на это Дорошевич Сытину. – Я бы вам, Иван Дмитриевич, советовал на время из Москвы удалиться, подальше, не надо быть под прицелом полиции и черной сотни. Да и Петрову, с которым тоже черносотенцы могут свести счеты, надо куда-нибудь уехать подальше в эти дни.

Сытин с ним согласился. Проходя одним из цехов мимо хохотавших наборщиков, Сытин заметил что-то необычное. В толпе рабочих стоял перепуганный, невзрачный человек. Лицо его замазано черной типографской краской, одежда размалевана разноцветной, на спине выведено крупно: «Шпик выкрашен за предательство».

– Нелестная репутация! – заметил, улыбнувшись, Дорошевич. – Птичка-невеличка, под попугая раскрасили!

Наборщики пояснили:

– Затесался к нам подсматривать шпик. Револьвер мы у него отобрали. Хотели его пристукнуть, да решили не с такого дерьма начинать. А вот выкрасили и выбросим.

Сыщика выпустили из типографии последним. Трое рабочих шли от него на некотором расстоянии, для охраны, как бы публика не прихлестнула его булыжником…

Следующие номера революционных «Известий» печатались в других типографиях. 3а время декабрьского восстания Московский комитет РСДРП выпустил шесть номеров «Известий».

В первый час стачки на улицы Москвы вышли десятки тысяч рабочих, а к концу дня число бастующих перевалило за сто тысяч. Улицы обрастали баррикадами. Полиция и «черная сотня» разгоняли митинги. Арестовали несколько большевиков-руководителей.

В помещении «Аквариума» во время разгона митинга арестовали сразу тридцать семь рабочих.

Нарастало всеобщее возмущение, готовое вылиться в боевые схватки. Они начались в разных местах. В этих революционных стычках активно участвовали рабочие-печатники. Наборщики кушнеровской типографии отбили несколько атак жандармов и драгун. Часть сытинских рабочих вступила в бой на баррикадах около Цветного бульвара.

Обращение сытинских рабочих к солдатам, расположенным в Александровских казармах, не прошло бесследно. Девятого декабря солдаты с оркестром вышли на встречу с рабочими сытинской типографии. Рабочие выслали для переговоров с солдатами свою делегацию. Делегация запоздала. Генерал Малахов подоспел с казаками и драгунами. Пехотинцев окружили, отрезали от рабочих.

– Солдаты! – обратился к ним генерал Малахов. – Государь надеется на вашу верность присяге: немедленно возвращайтесь в казармы. Там выдадут вам по куску мыла и по стакану водки!..

Под конвоем казаков и драгун солдат повернули в казармы, где они и были заперты…

На Садово-Кудринской, на Красной Пресне у фабрик Шмидта и Прохоровки, на Неглинной и по всей Мясницкой, на Арбате и Пречистенке, на Миусской площади – повсюду Москва покрывалась баррикадами.

В Замоскворечье главный пункт восстания – Пятницкая и прилегающие к сытинской типографии улицы. Оберегая свой боевой участок – типографию, рабочие-сытинцы обнесли ее четырьмя баррикадами: со стороны Серпуховки, Малой Ордынки, с Пятницкой и Монетчикова переулка. Казаки и войска заняли Серпуховскую площадь. Рабочие типографии решительно отбивали их атаки, но силы были неравны. Войска сумели прорваться через баррикады к типографии. Градоначальник Медем приказал поджечь типографию:

– Осиное гнездо, форпост революции. Подвергнуть полному уничтожению…

Пьяные драгуны врывались в соседние с типографией дома, размахивая шашками, кричали:

– Где тут сытинцы, мы их изрубим…

Все этажи типографии предварительно были обстреляны; Затем драгуны ворвались в помещение с факелами и стали поджигать, поливая керосином, все, что могло гореть. Ученики-наборщики пытались тушить, но драгуны пригрозили им:

– Не ваше дело, зарубим!..

В темную зимнюю ночь на 12 декабря, освещая все Замоскворечье, полыхала пламенем сытинская типография. Только утром, когда все типографское производство – станки, машины, кассы со шрифтами – было разрушено огнем и падающими сводами, пожарники стали заливать догоравшее здание. На месте обгоревшей, разрушенной типографии, в цехах, где стояли великолепные, новые, привезенные Сытиным из-за границы печатные машины, теперь торчали залитые водой и покрывшиеся льдом обломки.

Управляющий типографией Василий Петрович Фролов поехал к помощнику градоначальника Бутбергу с жалобой на произвол драгун: ведь в стенах типографии не было оборонявшихся повстанцев, зачем же было уничтожать ее? Зачем приносить колоссальный ущерб издателю?

– Ничего, кроме зла, я вам не желаю. Очень сожалею, что два года назад вас не сожгли, – ответил Бутберг.