Текст книги "Русский самородок. Повесть о Сытине"

Автор книги: Константин Коничев

ВОЕННАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

Медленно двигались поезда с Дальнего Востока. Возвращались войска с далеких маньчжурских полей. Одноколейный Сибирский путь не мог быстро справляться с доставкой солдат к местам их прежней довоенной дислокации.

Часть живой силы перебрасывалась окружным морским путем от берегов Тихого океана к берегам Черноморского побережья.

Солдаты и матросы – вологодские, тверские, новгородские и прочие, никогда не знавшие, что такое Япония и где она, пробыли более года на войне и, потеряв в отступательных и оборонительных наземных и морских боях десятки тысяч своих товарищей, в тяжелом расположении духа возвращались на кораблях, встречая на своем пути невиданные диковинные страны, города, непохожие на наши, с неслыханными названиями – Сингапур, Коломбо, Аден, Порт-Саид и другие.

Были среди тех солдат и матросов люди революционно настроенные. Откровенно они говорили о том, что поражение русского царизма равносильно победе, ибо царь и правительство хотели этой войной отвлечь народ от революции, а в действительности война показала слабость самодержавия вообще, и что революция будет победоносно наступать.

Эти настроения еще во время войны подкреплялись известиями, доходившими до кровавых маньчжурских полей, что в России очень неспокойно: бушуют рабочие, крестьяне жгут поместья и даже целые полки отказываются идти на войну.

В Варшаве солдаты Люблинского полка заявили:

– Не пойдем воевать. Какой смысл везти нас на убой за десять тысяч верст. Убивайте здесь…

Восьмерых зачинщиков повесили.

В Вязьме восстал Лифляндский полк. Многих расстреляли.

По всей России, от невских берегов до Тихого океана, прошел слух о расстреле рабочих в Питере.

Пятый год закончился поражением революции.

Наступила пора угнетения, упадка сил и временной безнадежности. Некоторые политические деятели в растерянности заявляли: «Не надо было браться за оружие». Или даже так: «Пусть царское правительство оградит нас штыками от ярости народной…»

И только Ленин и его гвардия большевиков расценивали революцию 1905 года как генеральную репетицию будущей победоносной пролетарской революции.

Недовольство результатами позорной русско-японской войны охватило и среду высшего офицерства.

…В Георгиевской думе на Литейном проспекте генералы, полковники и подполковники после официального заседания и банкета, в меру подвыпившие, вели в кулуарах весьма несдержанные разговоры по поводу провала кампании на Дальнем Востоке.

Подполковник юстиции, он же сотрудник газеты «Русский инвалид», Владимир Апушкин резко и деловито возражал своему собеседнику, военному литератору, полковнику Новицкому:

– Простите, коллега, мне совершенно ясно то, что вы напрасно поддержали своей репликой профессора Никольского, когда тот обвинял полковника Кладо. Верно, в своих наставлениях Кладо доказывал, что в современных морских сражениях главную роль будет играть пушка, но не торпеда. Да, Макаров был другого мнения, но он имел в виду несовершенную боеспособность наших пушек… На мой взгляд, Кладо нуждается в поддержке со стороны своих коллег. Он потерпевший… Зачем же вы его?..

– Все мы потерпевшие, – с досадой отмахнулся Новицкий.

– Но он больше всех! Как бы вы почувствовали себя на его месте, если бы из ваших трудов военная цензура стала вырывать десятки страниц и предавать их сожжению? – спросил Апушкин.

– Со мной этого не случится, – отозвался Новицкий. – Когда я пишу, мне кажется, что на тупом конце карандаша восседает цензор и меня предостерегает.

– Вот видите, предостерегает. У нас почти нет военной литературы, а если она появляется с намеками на критику провалившихся военных деятелей, или же высказываются взгляды в защиту самостоятельности мышления офицерского состава, то цензор, уподобляясь коновалу, проводит решительную операцию. Над подобными вещами очень едко и остроумно подтрунивают штатские поэты. Кстати, вот перед нами инженер Величко, спросим его. Константин Иванович, – обратился к Величко Апушкин, – будьте добры, дайте на минутку нам тот стишок, что вы мне во время доклада показывали.

– Только не порвите и верните. Впрочем, Новицкому я сам прочту.

Они нашли укромное место в полуосвещенной комнате, уселись на плюшевом диване.

– Стихотворение называется «Зловредный полковник и спасительный костер», – объявил Величко.

– Позвольте, кто автор? – спросил Новицкий.

– Подписи нет. Но говорят, что сие исходит от вернувшегося из минусинской ссылки Амфитеатрова… По стилю похоже.

– Читайте.

Отложив папиросу в пепельницу, Величко вполголоса начал:

 
Споем мы на лад петербургской земли:
– Ой, ладо, ой, ладушки-ладо.
В морском министерстве намедни сожгли
Учебник полковника Кладо.
Почто же такой возгорелся костер,
Как призрак былых инквизиций?
Крамольный учебник был слишком остер
В разборе Цусимских позиций.
«Коварною ложью» смущая умы,
Шептал он с кивком на уронцы,
Что в битве тогда победили не мы,
А нас расчесали японцы.
Сплетая для внемлющих юношей сеть,
Шипел он змеиным обманом,
Что надобно думать, сужденья иметь,
Не быть автоматом-болваном.
Но зоркая правда на «хитрую ложь»
Восстала с коробкою спичек,
И вырезал «ложь» из учебника нож,
И вспыхнули пачки страничек.
Безумный полковник! Ты вник ли, когда
Преступное тлело тиснение,
Что паче ерунд всех твоя ерунда —
Отстаивать право на мнение?
Держи, коли велено, руки по швам,
Нам критиков даром не надо…
На лад министерский пропели мы вам:
Ай, Кладо! Ай, Кладушки-Кладо!
 

– Кладо знает об этом? – спросил Новицкий.

– Да, он переписал даже себе на память.

– И смешно и горько нам, – отозвался Апушкин, – помню, как сейчас, японцы стреляли с дистанции шестидесяти кабельтовых и дырявили наши корабли, а наши не могли отвечать… В начале войны на обращение русских патриотов царь изрек: «Русские люди могут положиться на меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного России мира»… А как оправдались эти слова? Легко отделались; если бы не хитроумный Витте, царь пошел бы еще на более позорные уступки победителям. А как выглядим мы, господа офицеры?.. А что будет дальше, если на нас нагрянет еще более подготовленный противник с Запада?

– Надо учиться и переучиваться, а главное, перевооружаться, – ответил Величко.

– А самое главное, – сказал Новицкий, – поднимать в военных силах боевой дух, дабы не было нервозности у офицеров и безразличия у солдат.

– Серьезной боевой подготовки к будущей войне не чувствуется. А война будет. Кто против этого возразит? А чем воодушевлять солдата? Лубочными картинками? Не поверит. Что читать русскому офицеру? Где высказать ему свои деловые соображения и полезные советы? На узких полосках «Русского инвалида» широко не развернешься. Нам нужна познавательная серьезная и большая военная газета, – высказался Апушкин.

– Дожидайтесь, Военное министерство покажет вам кукиш.

– Немыслимо. Не разрешат…

– А если мы найдем издателя-капиталиста? Скажем, Суворина? И с его помощью организуем газету?..

– Да, это туз, но для нас не козырный, – слишком не та фигура, – не согласился с Апушкиным Величко, и пояснил: – Репутация Суворина в общественном мнении подмочена, поговаривают, что его «Новое время» поддерживается не только монархическими кругами, но даже французской военщиной…

– А если Сытина тряхнуть за бороду и увлечь его идеей создания военной газеты?

– Ну, что вы, Владимир Александрович, наивно думать даже о Сытине, – запротестовал Новицкий. – Царские драгуны и казаки разгромили его типографию; Сытин едва оправился после страшного погрома, и, надо полагать, не очень-то лестного мнения он о войсках вообще; да вы его, пожалуй, можете оскорбить таким предложением. К слову сказать, – продолжал Новицкий, – мы знаем, что он решительный, деятельный, может печатать все, что угодно, начиная с Библии и кончая революционными прокламациями. Но военное дело – орешек не по его зубам.

– Ну, это вы бросьте. Сытин человек с кошельком, головой и талантом. Нам от него нужно доверие и деньги. А ему барыш или убыток – это дело будущего. Мы знаем, что для богатого Сытина добрые дела и громкая слава издателя превыше всего. Надо попытаться уговорить, доказать…

– Попытка не пытка, давайте попробуем, – присоединился Величко к мнению Апушкина. – Силы у вас есть более чем достаточные, не только для газеты, могли бы поднять еще и два-три военных журнала.

Долго об этом беседовали и договорились тут же из Георгиевской думы позвонить представителю сытинского «Русского слова».

Узнали – Сытин завтра будет в Петербурге.

Тем лучше. На другой день Величко и Апушкин, по всем правилам военного искусства, осадили Ивана Дмитриевича в гостинице на Знаменской, и бомбардировали его со всех сторон вескими доказательствами.

– Что же это вы, господа хорошие, япошке-то уступили, как же это так? – первое, что спросил Сытин, познакомившись с военными представителями.

– Дорогой Иван Дмитриевич, иконок и молитвенников Куропаткину не хватило, да и шапок не подвезли, чтобы Японию закидать… – ответил Апушкин.

– Понимаю, понимаю, – горестно усмехнувшись, кивнул Сытин. – Покойный Василий Васильевич Верещагин, перед тем как поехать на Дальний Восток, разговаривал со мной. Он, кажется, предчувствовал свою гибель. Неуравновешен был. Дерзко и о царе говорил… Ну, я вас слушаю, господа, чем могу быть полезен?..

Тогда заговорил Апушкин о причинах слабости русской армии и подошел к выводу: армии нужна газета, а Сытин мог бы стать ее желанным издателем.

– Избави бог! – воскликнул Сытин. – При наших военных и морских министрах никто не сможет и не сумеет сделать хорошую военную газету. Зажмут и скомкают. Нет смысла ковыряться в безнадежном деле. Меня и наше товарищество вполне удовлетворяет «Русское слово». А вот бы что я вам советовал: для солдат издавать специальные библиотечки полезных книжечек. Солдат – деревенский парень или молодой мужичок – часто встречается грамотный, а если неграмотен, то за три-четыре года службы, в свободное от шагистики и ружейных приемов время, может научиться читать. А книжечки им следует дать такие: как надо уметь выгодно крестьянствовать, знать ремесла и промыслы. Это в деревне пригодится. На такое дело я согласен…

Величко и Апушкин молчаливо переглянулись.

– Конечно, и это хорошо и нужно, – согласился с ним Апушкин, – мы понимаем, а вы, Иван Дмитриевич, поймите нас. Какое доброе и полезное государству дело могли бы вы начать. «Русский инвалид» – это не то, что надо для развития и повышения военных знаний нашего офицерства и солдата. Мы отстали от западных стран. Там даже существуют многотомные военные энциклопедии. А мы разве можем думать об этом? Сил достаточно, а средств на такое дело у военного министерства нет, а главное, нет инициативы. А ведь смогли бы и Военную энциклопедию начать…

– Лиха беда начало, смелостью города берут, – сказал Сытин. – Вот и взялись бы вы за энциклопедию для военных…

И опять переглянулись Величко с Апушкиным, на этот раз удивленно и многозначительно. Как быть, что сказать, они о столь серьезном издании не задумывались, а если когда и возникал разговор, то не имел, под собой реальной почвы.

– Вот это было бы дело! – продолжал Сытин. – Тут и я буду не лишний. Пожалуйста, продумайте план, этак томов на пятнадцать-двадцать. Заранее дадим рекламу, найдем подписчиков… Сами знаете, господа военные, для такого дела нужен большой аппарат редакторов-составителей, авторов-специалистов и так далее. Дерзайте. Финансовую сторону дела и производственную я обеспечу полностью…

Иван Дмитриевич на минуту умолк. Молчали в раздумье и Величко с Апушкиным. Сразив их такой неожиданностью, Сытин хитровато посматривал на них, потом побрякал на своих маленьких дорожных счетах и снова продолжал:

– Конечно, вся редакция Военной энциклопедии должна находиться в Петербурге. Под боком Главного штаба и военного министерства. Составление в Питере, печатание в Москве, у меня на Пятницкой. Хотите? Пожалуйста!..

– Иван Дмитриевич! Вы золотой человек! – взволнованно проговорил Апушкин. – Вы загадали нам такую загадку, на которую в два счета не ответить. Я думаю, согласится со мной и полковник Величко, что вы нас очень и очень порадовали такой внезапной идеей. Но ведь это же миллионное дело…

– Да, миллиончика три-четыре, пожалуй, понадобится. – Сытин опять брякнул на счетах. Вздохнув и глядя поверх очков на Апушкина, сказал: – Доход от энциклопедии не оправдает расхода. Но овчинка стоит выделки: благородное и нужное дело. Сотворите ответственную и авторитетную редакцию, работайте над составлением содержания. А калькуляцию нашей конторе составить не трудно.

Договорились о следующей встрече и хотели было расстаться, но Сытин, усмехаясь, сказал:

– Молебен служить рано, однако без шампанского такое дело начинать нельзя, – и, вызвав официанта, распорядился: – Две бутылки шампанского, одну – шустовского коньяка и соответственную закуску.

Первый общий тост – за Военную энциклопедию, второй – за здоровье и успехи издателя, третий – за те незримые авторские силы, которые вложат душу в задуманное дело.

Апушкин между разговорами, проходившими в намеках на дальнейший ход событий, заносил какие-то мысли карандашиком в записную книжку.

Величко, розовый и размякший от трех выпитых бокалов, смотрел на Сытина влюбленными глазами и говорил:

– Смотрю я на вас, Иван Дмитриевич, и думаю, с кем из покойных или ныне здравствующих издателей поставить вас в один ряд? Размах у вас шире суворинского; в благородстве души, в полезности всего содеянного вы превзошли Смирдина и Павленкова; вашей смелости и решительности мог бы позавидовать малоизвестный деятель, однако доброй и светлой славы, Серно-Соловьевич…

– Спасибо, спасибо, – смутился Сытин, – хорошие слова скажем потом, когда дело будет сделано. В нашей коммерции раз на раз не приходится. Бывает, бежишь-бежишь, да и споткнешься. Глядишь, и шишка на лбу, поднимешься, потрешь больное место, да и дальше бегом, но с оглядкой. Заранее предвижу – эта затея с Военной энциклопедией не полюбится графу Льву Николаевичу. Ну, да как-нибудь переживем и это.

Договорились по-деловому, с планами и расчетами в руках встретиться в ближайшее время и дружелюбно расстались.

Приехав в Москву, Иван Дмитриевич рассказал обо всем Благову.

– Мало тебе, неугомонному. Сорвешься рано или поздно, – заметил Благов.

– Если и падать, так с вороного, а не с какой-нибудь клячи. Люблю дела с большим размахом. Кстати, скажи-ка, кто такой Серно-Соловьевич? Из каких, что он значит? – спросил зятя Сытин.

– Смутно представляю, а тебе зачем он?

– Так, между прочим. Разве у Гиляровского попытать?

– Попытай. Дядя Гиляй всех знает…

В редакции «Русского слова», где происходил этот разговор, Сытин велел разыскать Гиляровского.

– Скажи мне, вездесущий Владимир Алексеевич, что ты знаешь о каком-то Серно-Соловьевиче? Кто он?

– С каких это рыжиков вам, Иван Дмитриевич, о нем знать захотелось? – спросил Гиляровский, удивляясь вопросу.

– Да в одном разговоре нечаянно я услышал это имя, а что к чему – не понял.

– Извольте знать, Иван Дмитриевич, Серно-Соловьевич, Это не какой-то, как вы сказали, а личность довольно примечательная, но имя его затерто. Прежде всего, это был революционер-народник. Издатель главным образом книг познавательных и политических. Их было два брата, – речь, конечно, идет о Николае, более активном в издательском деле. Он был и с Герценом в близких отношениях. В книжной лавке и в читальне Серно-Соловьевича студенты могли найти издания Вольной лондонской типографии. Это был энергичный борец за свободу, идейный издатель, честнейшей души человек. В нашей редакционной библиотеке есть «Всемирная история» Шлоссера, она вышла в издании Серно-Соловьевича под редакцией Чернышевского. Удосужьтесь, Иван Дмитриевич, перелистайте Шлоссера – превосходная вещь…

– Да, надо как-то, надо, Владимир Алексеевич, все некогда, хоть разорвись… А что же с ним дальше, с этим человеком?

– А дальше попал он вместе с Чернышевским в Петропавловку, затем в Сибирь, и дошли слухи, что он там скончался.

– Когда же это было?

– Примерно тогда, когда вы только начинали свою удачливую деятельность. А не могли вы его знать и потому, что сей славный муж подвизался в Петербурге, быстро вспыхнул и скоро сгорел…

– Так, так. Спасибо, Гиляй. Как ты смотришь? Наше сытинское товарищество намеревается издавать Военную энциклопедию. Военные специалисты предлагают нам свои услуги.

– У большого корабля дальнее плавание, – ответил Гиляровский. – Я человек не слишком военный. Думаю, что такая энциклопедия, конечно, вещь не лишняя, однако нашей побитой военщине это все равно что телеграфному столбу прививка от оспы…

Когда Гиляровский вышел от Сытина, Иван Дмитриевич вслед ему проворчал:

– Ну и размахай вологодский. Вот и пойми его. А ведь башковит, черт!..

«Не худо думает обо мне Величко. И Апушкин его не перебивал. Энциклопедия – дело народное, – подумал Иван Дмитриевич. – Люди военные понимают это. А Гиляй что? Размахай… Хотя и был на турецкой войне и писал оттуда в „Россию“ корреспонденции. Нет в нем военной косточки. Другое дело Немирович-Данченко. Да и тому писать о войне трудновато приходится».

Не так давно ему писал Дорошевич из Парижа по поводу своего отношения к новому, еще не законченному роману Василия Ивановича «Далекие могилы».

Сытин нашел в ящике стола это письмо и, поскольку он всегда внимательно прислушивался к подсказам «короля фельетонистов», уважал его и побаивался, стал вдумчиво перечитывать это дружеское послание:

«Париж 10/23 февраля 1906 г.

Многоуважаемый Иван Дмитриевич!

Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение товарищества, как издателя „Русского слова“, после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, – я могу ответить Вам на вопрос: „Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?“

350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов.

Роман В. И. „Далекие могилы“, представляя собой правдивую картину возникновения и ведения этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденными прекратить печатанье романа, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение.

Судя по ходу дел, смягчения административных условий следует ожидать в самом скором времени.

Ввиду этого я полагал бы поступить так.

Выждав удобный момент, – смягченья, хотя бы и временного, административных условий, – воспользоваться этим моментом и, без перерыва, номер за номером, напечатать роман.

Но для этого необходимо редакции иметь роман целиком, весь.

Такая задержка тогда будет немыслима.

Я думаю, что, если Вы предоставите эти условия В. И., – он найдет возможным на них согласиться.

Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, – интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененьям условий для печати, он выиграет…

Жму Вашу руку

Ваш В. Дорошевич».

– Толковый Влас. Резонно. Пусть будет так, как он советует… Дорогонек Влас нашему товариществу, да где другого такого сыщешь? Жаль, нет его сейчас под руками. Что-то он мог бы сказать по части затеваемой военной энциклопедии?

Отложил бережно письмо Сытин, позвонил секретарю редакции:

– Заготовьте договор Немировичу на роман; двадцать листов по триста пятьдесят рубликов. Половину авансом до печатания… Что? Название романа? «Далекие могилы» – о том, как наши куропаткины не умели воевать с макаками…

Положив трубку на рычажок настольного аппарата, проговорил:

– Да. Не умели воевать. И может ли их научить наша будущая Военная энциклопедия?.. Заграница имеет, а в России нет… Как же так без энциклопедии?.. Было время, и Петр Первый, и Суворов, и Кутузов, и Скобелев славно воевали без энциклопедии… Да и то правда – теперь времена не те. Успевай сегодня и не прозевай завтра. Вот как приходится.

После длительной подготовки Военная энциклопедия стала выходить быстро и аккуратно. Вышло в свет восемнадцать томов.

РУБАКИН

Сытинский книжный склад всегда привлекал многих иногородних книготорговцев. Отсюда, упакованные в рогожи, кипы книг расходились по всей необъятной империи. Продажа велась по заказам, согласно толково составленным каталогам, в которых количество названий исчислялось в тысячах, а тиражи в миллионах. На складе появлялись не только разбогатевшие на книжной торговле купчики, здесь бывали также, с утра и до закрытия склада, библиотечные работники и составители справочников и увесистых томов, выходивших под названием «Что читать народу».

Долгое время, не по своей вине, не заглядывал на Маросейку к Сытину писатель-библиограф Николай Александрович Рубакин.

Еще за год до революции тысяча девятьсот пятого года по приказу министра внутренних дел Рубакин был выслан за границу.

После убийства Плеве и «дарования некоторых свобод» Рубакину было дозволено вернуться в Россию.

Появившись в Москве в те дни, когда отстраивалась после разгрома сытинская типография, Николай Александрович не замедлил встретиться с Сытиным, изъявив при этом желание ознакомиться с его книжными запасами на оптовом складе.

В огромном светлом помещении – в десять рядов полки-стеллажи. Закупщики-оптовики отбирали книги, проставляли на них цифры, – сколько им требуется для продажи экземпляров.

– Берите из толстовского «Посредника», берите научно-познавательную книгу; ошибки не будет, – подсказывает Рубакин как бы мимоходом, записывая в своей тетради сытинские новинки. – Знайте, господа, что та книга потребна читателю, которая служит правде…

И, обращаясь к Сытину, говорит:

– Иван Дмитриевич, с изготовлением религиозных картинок вы что-то перестарались.

Сытин хмыкнул, усмехнулся глазами, ответил:

– Да-да, Николай Александрович, есть перебор, есть. Не всегда «двадцать одно» получается, – и пояснил: – Во-первых, ходко идет этот товарец, ротация в две краски дает шесть тысяч штук в час. Во-вторых, я сбываю их оптом по полтора рубля за сотню, а книгоноши продают по пятачку за штуку. В-третьих, и это самое главное, учтите, дорогой Николай Александрович, фабрика жестяных коробок Жако и Бронекер ухитрилась печатать в красках на жести. Дешево и крепко. Богомазы в Холуях и Мстере воем воют от этих «жестяных конкурентов». Как бы и нам туго не пришлось. Ведь вот в чем беда: покупатели просят не лучшего, а дешевого и ходового товара. Кому-кому, как не вам, библиографам, надо настойчиво прививать народу вкус к потреблению умных книг и картин. Помогайте, мы будем рады.

– Что верно, то верно, – согласился Рубакин и, просматривая поставленные на книгах цены, заметил: – Дороговато, Иван Дмитриевич, умными книгами торгуете.

– Не без того, есть запросец. Но запрос в карман не кладется. Это ради «уважения» покупателя. Умную научную книгу приобретает учитель, служащий-конторщик. Поглядишь на него, как он держится за хорошую книгу, пожалеешь его, возьмешь да из уважения к нему двугривенный от рубля и скинешь.

Узнав, что Иван Дмитриевич разговаривает с известным автором популярных книжек, покупатели-оптовики окружили их, прислушались и сами вступили в разговор.

– Мы, господин Рубакин, премного довольны условиями Ивана Дмитриевича, – заговорили закупщики, – он нам и в кредит верит, да и скидочка нас вполне устраивает.

– Вот, скажем, «Всеобщий календарь», больше всех прочих изданий пользуется спросом. Нам Иван Дмитриевич отпускает по десять копеек за штуку, а мы продаем, наживая копеечка на копейку. Уж на что выгодней!..

– И от брошюрок тоже двойной барыш. У нас в губернии и разносчики добро зарабатывают. В год получит сотню рублей прибыли, это равно стопудовому урожаю, а попробуй-ка сто пудов хлеба собрать – не так-то легко. Потому много охотнике:? торговать книжками и картинками. Но вот несчастье: то поп, то урядник в наше дело рыло свое суют.

– У нас за Вологдой попы в проповедях вопят против книжек графа Льва Николаевича, велят сжигать, у кого они есть.

– Урядники на взятки напрашиваются, угрожают запретом, в коробьях роются, придираются всяко. А мы все-таки не сдаемся…

– У книги сила пробойная, – замечает Рубакин на высказывания оптовиков, – не пасуйте перед трудностями. В вашем деле самые необходимые качества: оборотистость, смелость, подвижность, энергия…

– В этом смысле нашему брату поучиться бы у Ивана Дмитриевича, – говорит книжник, приехавший из Великого Устюга. – У Ивана Дмитриевича руки не опускаются ни перед какими помехами. Шутка ли, фабрику спалили, а он ее заново отгрохал. И дело идет безостановочно.

Кто-то из присутствовавших спросил Рубакина, какие наилучшие способы он мог бы рекомендовать в продвижении книг в деревне.

– Приобретайте опыт, – сказал Николай Александрович, – опыт вам подскажет. Давно известно, что сытинские офени оправдали себя полностью. Этот способ не устарел. Но разносчики-коробейники, доставляющие книгу в крестьянскую избу, по своим способностям отличаются друг от друга. Есть такие бойкие на слово говоруны, которые, и не зная книгу, так ее расхвалят, что не отвяжешься – купишь. И бывают продавцы малоподвижные, несловоохотливые; они знают книгу, а продать ее не умеют. Надо уметь – это главное. Наш читатель еще не научился сам выбирать нужную книгу. Ему надо помочь. И если удачно подобранной книгой вы не оттолкнете читателя, он вскоре купит вторую и третью. Каждая новая книга будет ему сообщать познавательные сведения.

По лестнице-стремянке Рубакин поднялся к верхним полкам стеллажей, где хранились образцы первых сытинских изданий, и стал любовно рассматривать сочинения Гоголя.

– Никто до вас, Иван Дмитриевич, не сумел и не осмелился так двинуть в народ Гоголя, как это удачно сделали вы. Не помните ли, каким тиражом?

– Наши конторщики предложили мне тогда, по их расчетам, выпустить пять тысяч экземпляров, ценою по два рубля, – ответил Сытин. – Я не согласился, зачем, говорю, господа-товарищи, размениваться на мелочи. Возможности распространения сочинений Гоголя у нас в России безграничны. И, вопреки конторским расчетам, распорядился печатать Гоголя не пять, а двести тысяч экземпляров, и не по два рубля, а по полтине. Представьте, не ошибся… Так же стал поступать и с другими классиками.

Отобрав стопку разных книг для обозрения, Рубакин попросил Сытина уступить ему со скидкой.

– С вас, Николай Александрович, не полагается ни копейки. Берите для пользы дела сколько вам потребуется, и ныне, и впредь. Да почаще пишите о книгах в наше «Русское слово».

– Это можно. Плохие книжки не похвалю, хорошие не обругаю. Пусть книги, которые я выбрал, доставят мне на дом.

– Сделаем, – пообещал Сытин и, подозвав заведующего складом, велел исполнить просьбу Рубакина и выдавать по двадцать копеек на обед каждому разносчику книг. Такая «щедрость» Сытина вызвала у Рубакина улыбку. Он тут же ему сказал:

– Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой…

– Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: «Какой простофиля Сытин!» И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать…

С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию «Русского слова». Разговор в пути продолжался:

– Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин… Сытин… Сытин… А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду – вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин – ничто!

– Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости.

Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру.

«Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь», – подумал Сытин, а сказал другое: – Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась…

Взглянув исподлобья, Рубакин спросил:

– Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим?

– Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата…

– Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня?

– Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться…

В редакции «Русского слова» Рубакин всегда был желанным человеком.

В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич.

Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил:

– Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету?

– Эмиграция разношерстная, – ответил гость. – Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты – люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое «Новое время» не переваривают. «Русское слово» считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим…

– Что поделаешь! – воскликнул Влас Дорошевич. – Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают.

– Из-за этих «чертей» и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров.

– Но ведь вы теперь не под надзором? – сказал Сытин.

– Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу «черного кабинета» по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу… А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали… Послал я его к чертовой матери и сказал: «Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет». Совсем обнаглели, совсем… – Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: – Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о «Русских ведомостях» и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском.