Текст книги "Мой самый любимый Лось (СИ)"
Автор книги: Константин Фрес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Глава 25. Семья. Вместе
Акула отошел позвонить.
Анька, сидя у барной стойки, крутя в руках не понадобившийся бокал с почти растаявшими в нем кубиками льда, вслушивалась в его бормотание, улавливая какие-то обрывки слов, что-то про старые связи. Он говорил о каких-то активах, и Анька дотяпала, что свои денежки он не прогуливал, а то ли складывал в кубышку, то ли накупил ценных бумаг – и с толком. Готов вложиться в общее дело. Готов принести пользу.
Похоже, Акула действительно не врет – исправился. Поумнел. В его голосе появилась уверенность, напор, словно он долго плыл, и вдруг нащупал ногами спасительное дно. И теперь можно идти к берегу; спасение близко. И он выплыл, хоть и помотало его знатно.
«Хорошо, – умиротворенно подумала Анька. – Правда, было бы очень хорошо, если б они помирились, а Акула уже перебесился бы и стал человеком. Лось был бы рад. Любит же эту шершавую шкуру, этого проходимца… брат, все-таки».
– Чувствуешь себя победительницей? – раздался за ее спиной насмешливый голос Нины, и Анька, все еще пребывая в радужных мечтах, обернулась, не совсем понимая, о чем идет речь.
– Что?.. – переспросила она, и смолкла, наткнувшись на холодный взгляд бывшей подруги.
Нина улыбалась; прикусывала идеальными белоснежными зубками пухлую губку, недобро глядя на Аньку исподлобья, и та почувствовала себя неуютно – домашняя, мягкая, – под этим колючим взглядом намарафеченной красивицы.
– Ты вообще о чем сейчас?
Анька тряхнула головой, чуть прикрыла глаза, словно соображая или вспоминая забытом разговоре, оставленным незаконченным, а теперь возобновленном. От немигающего, колючего, злого взгляда Нины ей становится страшно, но она усилием воли сбрасывает оцепенение, прогоняет свой страх, тугим комом подкативший к горлу. Гос-споди, да это всего лишь Нина, эта дурочка, охотница за мужиками!
– Раньше Лассе не приходилось экономить, – ядовито ответила Нина, щуря глаза, и Анька усмехнулась. На девушке был светлый брючный костюм, добротный, отлично сидящий, подчеркивающий все прелести ее фигуры. Не крикливое платье в блестках и разрезах на всех возможных местах, и не прозрачная кружевная блузочка, каким красная цена сотка за пучок. Приличное, респектабельное. Но Нинке, которая привыкла к нищете и для которой шуба из норок была пределом мечтаний, видимо, этой изысканной строгости было мало. Воображение рисовало ей роскошную горжетку на плечах и бриллиантовый браслет на запястье, атрибуты роскошной жизни по ее скромному разумению.
– А теперь приходится, значит?
Как бы Нина не скрывала, все отлично знали, в каком гадюшнике она живет, и как истово оттуда карабкается, всеми конечностями вцепляясь в любую возможность, в любую модную тряпку, словно та – спасительная соломинка… Ну, наконец-то, выкарабкалась, слава тебе, Господи… И гонор сразу полез. Не сильно разбираясь в происхождении финансового благополучия семьи Лося и Акулы, она наивно полагала, что они живут на какое-то богатое наследство, и была неприятно поражена, когда узнала, что это не так, и что Акула вынужден был уступить Лосю бизнес, а сам теперь живет на дивиденды, которые, разумеется, во много раз меньше, чем доходы Лося. Недвижимость в Европе, личный самолет – от одной мысли о такой невероятной роскоши у Нины темнело в глазах, и она едва не до крови прокусывала губу, а тот факт, что Акула вынужден иногда – когда ему не хватает, – просить денег у Лося, Нину просто убивал на повал.
Не хватало часто; не хватало ей, Нине, на машину, не хватало на ежедневный кутеж, не хватало на дорогое шампанское… ну, может, и хватало, да только Акула вдруг охладел к этим развлечениям, и все чаще говорил, что на это деньги спускать не стоит.
А на что стоит?!
Он что, думал – Нина с ним ради его красивых глаз?! И что такого произошло, ведь раньше Акула только ради этого и жил – чтоб сорить деньгами и оттягиваться. А теперь вдруг резко расхотел?!
Поразмыслив над такой странной переменой, Нина, конечно, нашла виновного – это Анька. Это она прижала Лосю карман. Это она запрещает ему давать денег Акуле! Жадная гадина… Нина скрежетала бы зубами, если б они стоили ей меньше усилий и средств. Богатая балованная жадная стерва! Она ни в чем себе не отказывала, никогда, так чего ей, жалко для других?! Та мысль, что зарабатывает Анькин муж, и что он не обязан содержать еще и ее, Нину, девушке в голову почему-то не приходил. Лось ею воспринимался как банкомат, выдающий кэш; и Акула знал код, да вот только Анька стояла теперь на пути…
«Недаром я тебе не доверяла, – недобро подумала Анька, разглядывая девушку, которая, казалось, подкралась к ней на цыпочках, старательно не наступая на высокие каблучки, которые непременно высекали бы звонкую дробь по полу. – Тебе ж за счастье было, что Акула вообще на тебя посмотрел. Это как встреча девочки-подростка с кумиром – даже если он потный, старый и жирный, счастья на всю жизнь. А теперь он ее и вовсе с собой позвал, приодел, сопли подтер. Штаны вон новые купил. Теперь она за него биться будет, как за номер счета».
– Приходится, – с вызовом ответила Нина, вздернув голову. – Он говорит – ему ничего не принадлежит. Говорит, все у Анри. Но мы-то обе знаем, что это не так? Если б не ты… Но я еще поспорю за свое!
«Фееричная дура! – изумилась Анька. От Нинкиной наглости у нее даже глаза на лоб полезли. – Какое свое?! Она реально не понимает положение вещей? Да она даже не знает, зачем Акула сюда приехал… или знает? – Анька приподнялась, кинула тревожный взгляд на бормочущего Акулу. Какие-то неясные тревожные мысли роем промелькнули в ее голове. – Да ладно, не может быть это очередным разводиловом…»
– Алё, детка, – насмешливо продолжила Анька, принимая небрежно-расслабленный вид, хотя на самом деле ей здорово хотелось чем-нибудь треснуть Нину, отогнать ее от себя. Казалось, что в ее присутствии становилось темно, н хватало воздуха, но Анька подавила и эту панику. – Какая победа?.. Ты что, соревноваться со мной вздумала, Эллочка-Людоедка? Ситечко под чай уже купила?
Нина, побагровев от злости, не ответила сразу; на ее красивом, искусственном личике промелькнула гримаса досады, она звонко топнула ножкой, обутой в туфельку на невероятно высоком каблуке.
– Думаешь, если выскочила замуж за Анри, – вкрадчивым змеиным голоском прошелестела Нина, – так и все, Лассе не у дел оставила? Думаешь, наложила свою лапку на денежки? Нет уж; они братья, а семья значит намного больше, чем баба!
– Да что ты говоришь, – хохотнула Анька, складывая ручки на пузе. – На минуточку – мы с Анри семья. Анри с Лассе – да, паршивая, но семья. А ты, куколка, тут вообще никто. Ты вот как раз та самая ничего не значащая баба. Очнись, подруга. Ты, конечно, хотела больше, поживиться хотела, да? Но уж как вышло, – Анька развела руками. – Акула так-то богат… по твоим меркам. Чем ты недовольна?
Нина не ответила; яростно сопя, она бессильно сжимала кулаки, испепеляя Аньку яростным взглядом.
– Ты думаешь, – прорычала она сквозь зубы, – тебе удастся у нас все оттяпать? А вот нет!
– У тебя, – четко произнесла Анька, поднимаясь, – нет ничего. Здесь, – она обвела рукой обозримое пространство, – тебе не принадлежит ничего, и никогда не будет принадлежать. А будешь выступать – поедешь обратно, полетишь туда, в свой клоповник, где тебя взяли. Понятно?
– Сучка! – истерично взвизгнула Нина, накидываясь на Аньку. От ярости она не соображала, что творит, и первый удар – скользящий, сумочкой, – пришелся Аньке по голове, и та присела, закрывая руками живот. – Стерва проклятая, ненавижу тебя!
– Ты что творишь?! Тебе кто разрешил сюда заходить?!
Долгий крик Акулы не привел Нину в чувства, она продолжала наносить пятящейся Аньке хаотичные удары ладонями, сумкой – по лицу, по плечам. Мельком глянув на Акулу, Анька успела заметить его перекошенное от страха лицо и почерневшие от расширившихся зрачков глаза, а затем Нина что есть сил толкнула ее, и Анька упала, задев виском о каменную полку камина.
Лишь когда она затихла, неестественно свернувшись клубком на белой медвежьей шкуре, а белоснежная шерсть окрасилась красным, Нина отступила, торжествующе и тяжело отпыхиваясь, а Акулу отпустил ступор, который до того сковал его руки.
– Не-ет, – протянул он в ужасе, чувствуя, как валится в пропасть все, вся его жизнь, разваливаясь на кусочки, которые он так тщательно собирал и склеивал. – Нет, нет, нет! Что ты натворила?!
Он, рыдая, кинулся к Аньке, упал подле нее на колени и, замирая от страха, приподнял ее голову.
– Что же ты сделала! – взревел он, чувствуя на своих пальцах липкую теплую кровь.
– То, что должен был сделать ты! – выкрикнула Нина, все еще находясь в аффекте. – Я ради тебя стараюсь, дурак! Если ее не будет, то все станет как прежде! Анри будет тебе отстегивать по первому зову! Скажем, что ей плохо стало, она же беременная. Упала, ударилась…
– Идиотка! – взревел Акула, подскакивая. – Сука! Шкура поганая!
Развернувшись, он со всей силы врезал пощечину по этому красивому и гадкому лицу, так, что из носа девушки брызнула кровь.
– Я раз в жизни, – проревел он, наступая на Нину, у которой от удара, вероятно, свет погас в глазах, и она потерялась, едва не брякнувшись в обморок рядом со своей жертвой. – Раз в жизни! Хотел! Поступить! Правильно! Не унижаться и не клянчить! А сам! А ты… Дешевка!
Он врезал ей еще одну пощечину, оставив багровое пятно на второй щеке. От страха и боли его трясло; снова! Снова у Лося горе, и снова он, его брат, приложил к этому руку. Снова виноват. Снова все испортил, изгадил, переломал. Что же за проклятье такое?!
– Что ж за проклятье! – закричал он, запуская руки в волосы и терзая темные пряди, словно вместе с ними желая вырвать все страшные мысли из головы.
– Но я для тебя… – шептала Нина разбитыми губами, пятясь. – Я же…
– Пошла вон! – взревел Акула. – Убирайся, пока я не свернул тебе шею!
– Да она же тебя!.. – заверещала Нина в ответ, пятясь. – Ты уже забыл, кто тебя освободил! Короткая же у тебя память! И благодарность твоя очень короткая!
– Во-он! – проревел Акула.
Он снова вернулся к Аньке; ты дышала часто, со всхлипываниями, но ведь дышала!
– Ай-ай, – шептал Акула, бережно поднимая ее на руки, прижимая к себе и пачкая ее кровью свою куртку. – Ай-ай. Потерпи. Ничего. Ну, ударилась – это ничего! Все будет хорошо…
Мельком он глянул на Анькины руки, обнимающие живот, и стиснул зубы, чтоб не завыть в голос. Если Лось лишится и этого ребенка… если и Анька от него уйдет…
– Ай-ай!
– Аку… ла… – пробормотала Анька. – Го… ло… ва…
– Аня, сейчас, – Акула обрадовался этому почти бессвязному шепоту. – Сейчас отвезу тебя в больницу! Сейчас!
Он аккуратно устроил ее на заднем сидении, сам уселся за руль, перевел дух.
«Ну, хоть что-то я могу сделать правильно? – подумал он. – Хоть что-то? Анри наверняка мне морду разобьет. Просто убьет. Растопчет в пыль. Но я должен сделать правильно хотя бы это! Довезти ее до больницы – и желательно не вмазаться в столб, с моим-то умением помогать!»
Он аккуратно повернул ключ в замке зажигания, услышал оживший мотор.
– Едем, Аня, – произнес он спокойно. – Скоро все хорошо будет. Не бойся.
* * *
Из больницы Акула позвонил Лосю. Было страшно, и еще страшнее – услышать в трубке Лосиное молчание, тяжелое, как камень, и при этом продолжать говорить.
– Врач говорит, – бормотал Акула, без сил сползая по стене и чуть не плача, – что все хорошо будет… Он не говорит, что это опасно… Я привез ее сразу же…
Он ждал гнева Лося, злобного рычания, криков, вопросов – а какого хрена ты вообще у нас делал?! Акула боялся теперь, здесь, даже заикнуться о том, о чем говорил с Анькой. Его попытка влиться в семью, в нормальную жизнь теперь казалась ему самому ничтожной и глупой, и он утирал катящиеся градом слезы и сопли, с отчаянием понимая, что этот шанс – все исправить, – он потерял.
Возможно, если бы он поступил, как говорила Нина… если б Аньку оставил, если б убежал, не сознался, то потом, переболев и перетерпев горе, Лось потянулся бы к нему – к брату, – как к единственной родной душе, но…
«Но снова ему вот это сделать? Нет, не могу! Сколько ж уже можно… что ж от меня вред один!» – думал в отчаянии Акула. Он закурил прямо тут, сидя на полу, привалившись к стене, и плача, оплакивая свою никчемную жизнь.
Лось явился быстро; его привезли. Сам он машину вести наверняка не мог – дрожали руки, – и во избежание плачевных последствий взял шофера. Глядя на его высокую черную фигуру в длинном пальто, спешно промелькнувшую мимо и почти бегом удаляющуюся по коридору, Акула горько усмехнулся. Лось надежен даже в этом; даже когда ему хреново, он думает о том, как бы не сделать хреново другим. Другой; об Аньке подумал. Как она будет, если он поедет и вмажется в аварию? Нельзя этого делать; ни в коем случае нельзя! Ей теперь поддержка нужна. Забота всегда, забота во всем. Таков уж Лось.
Самого Акулу Лось если и заметил, то оставил на потом. Бить морду, убивать – потом. Сначала Анька. Сначала увидеть, услышать, убедиться, что все хорошо. Более-менее хорошо. Не так опасно, как могло бы быть. Он побудет с нею и вернется сюда, в коридор, длинный, белый и холодный. Ну, значит, тут и подождем его… тут…
Акула сделал еще одну затяжку, дрожащими пальцами смял окурок. В голове мелькнула шальная мысль сбежать, прямо сейчас, но у него так тряслись ноги от пережитого страха, что он вряд ли мог бы сделать и пару шагов. Нет; бежать – нет.
…Можно же хоть что-то сделать в этой жизни правильно?
* * *
– Анья?!
Лось осторожно, чтобы не напугать Аньку, присел на краешек постели, дрогнувшей рукой отвел с ее бледного лица прядку. Голова у Аньки была перебинтована, и в общем она напоминала раненного Чапаева – тот же трагизм в позе и упрямое выражение на лице, словно говорящее «врешь, не возьмешь!».
– Аня, – еще тише позвал дрожащим голосом Лось, гладя ее плечо и боясь посмотреть вниз, туда, где под одеялом чуть заметно двигались Анькины руки, – как ты… себя чувствуешь? Маленькая моя… Аня… Анечка…
– Ло-осик, – сонно пробормотала Анька, и ее рука, самые кончики пальчиков, как разведчики, показались из-под одеяла. – Голова трещит… докторишка сказал – сотрясение…
Она откинула одеяло, и у Лося вырвался слишком шумный вздох, когда он увидел на месте животик, который Анька любовно обнимала.
– Я так испугался! – выдохнул он, взяв Анькину бледную руку и целуя тонкие пальцы. – Я так…Аня!
Он замолк, прижавшись подрагивающими губами к ее теплой ладони.
– Не боись, – покровительственно пробормотала Анька, расплываясь в улыбке, – у меня папка медведь, меня голыми руками не возьмешь, только рогатиной, хе-хе… и лосенок цел. Палкой не выколотишь. Я ж сказала – сберегу! – она замолкла, прислушиваясь к чему-то, потом ухватила Лося за руку и приложила его ладонь к своему животу. – Толкается же! Да?! Ведь дерется! Да ведь?!
Лось рассмеялся, быстро и стыдливо отирая мокры ресницы, снова выдохнул, сбрасывая с плеч груз. Самое страшное было позади; беда, о которой он с мертвенным ужасом думал, не случилась, и теперь можно было подумать о том, кто виноват.
– Лось, не реви, – строго сказала Анька, поглаживая его прохладные пальцы. – Плохой пример Мишке подаешь! Вырастет плакса!
Лось рассмеялся, гладя Анькин живот, и толчки в нем унялись, успокоились под его ладонью.
– Как это произошло? Что случилось? – спросил Лось, поглаживая Аньку и пристально заглядывая ей в глаза.
– С Нинкой подралась, – словно нехотя призналась она. Брови Лося изумленно взлетели вверх, и Анька развела руками: – Ну а я что могла поделать?! Притащилась эта клуша, права качает, денег хочет… Надо было врезать первой, но я удар пропустила, прости. Нас победили.
– А зачем ты вообще их пустила? – вкрадчиво поинтересовался Лось. – Сказала бы, что меня нет…
– Так брат твой приперся, – сварливо ответила Анька, пряча взгляд и избегая слова «Акула» так топорно, что Лось снова удивился. – Говорит: «Работать хочу, не могу! Держите всемером! Замолви, – говорит, – словечко за меня перед Лосем, а то сам стесняюсь. Прям, опасно очкую и замираю в глубочайшем пардоне!»
– Работать? – осторожно переспросил Лось.
– Ну, – оживилась Анька. – Пока он втирал кому-то по телефону про ценные бумаги, про котировки, про рынок, Нинка-то на меня и навалилась. Он не виноват, Лось. Правда. Ты же его не растоптал?
– Нет, – с тихим смехом ответил Лось, снова и снова целуя Анькину бледную кисть, каждый пальчик по отдельности и теплую ладошку тоже. – Не трогал…
– Ты ему это, – развеселилась Анька, – швабру выдай! И кабинет в кладовке с ведрами оборудуй! А что? Тоже работа! Пусть пашет, хы-ы-ы…
Лось снова засмеялся, склонился над Анькой и поцеловал ее – крепко, сильно, – и, прижавшись к ее ушку губами, шепнул:
– Спасибо.
И Анька поняла, что сейчас он говорит ей спасибо за брата. За того, кого давно-давно потерял, а сейчас вдруг обрел снова.
– Любишь его, шкуру? – спросила она, привлекая Лося к себе и целуя его, слыша, как он вздрагивает под ее руками. – Так давно взял бы дрын и выдрал его как следует. Пофиг, что младший. Ты ж сильнее! Воспитать его надо было!
Лось снова рассмеялся, уткнувшись в ее шею, часто-часто целуя.
– Надо было, – согласился он покладисто.
* * *
Лося выгнал из палаты Аньки врач, настаивая, что больной надо отдыхать, и Лось неспешно шел к выходу, натягивая свое черное пальто. Акула все так же сидел у стены, жалкий, уничтоженный и тихий. Не глядя на него, Лось остановился рядом, хмуря брови, зажал в зубах сигарету и протянул руку брату, чуть нагнувшись.
– Поднимайся.
Акула вцепился в протянутую ему ладонь и подскочил, словно его подкинуло пружиной.
– Есть зажигалка? – поинтересовался Лось, хлопая по карманам.
– Да, – хрипло ответил Акула, поспешно вытаскивая зажигалку. – Вот.
Лось неспешно прикупил, пустил серую струю в потолок, сощурив глаз.
– Говоришь, вложился удачно? – как бы невзначай поинтересовался он. – А куда?
Глава 26. Конец
Братья неторопливы.
Финны вообще неторопливы – на это уповала Нина, набивая свою объемную сумку шмотьем.
Не самым необходимым, но самым дорогим и брендовым. Тем, которым можно будет хвастануться в коммуналке, демонстрируя лейбы на заднем кармашке, крохотный клочок жесткой ткани с блестками и вышитыми на нем золотыми буквами, которые складываются в слова о сладкой богатой жизни за границей, которая у нее, Нины, не получилась.
Нина шипит и матерится, прикусывая губу и придавливая коленом чемодан, затягивая серебристыми змейками молний свои сокровища, и понимая, что это лишь песок. Скоро он рассыплется – на яркие фотографии, на пиво и водку, на дешевые ликеры и яркие огни, на крики и музыку дискотек в ночных клубах…
– Твари! – кричит в ярости Нина, понимая, что если она вырвется из замыкающегося вокруг нее кольца, то улетит в Россию совершенно нищей. Всего лишь со сменой белья и ворохом нарядов, вот и все.
Братья неторопливы.
Акула еще может двигаться меж подводных камней шустро, а вот Анри – Лось, – точно нетороплив и основателен. Он тысячу раз сверит каждую буковку… Тысячу.
И на эту неторопливость Нина уповает больше всего. Она вспоминает его серые холодные глаза, его бесстрастное лицо, и удивляется, каким фигом Анька вообще увидела в этом ходячем терминаторе человека, мужчину. Он же ледяной и неподвижный, как крейсер Аврора зимой!
Впрочем, неважно. Бежать. Бежать скорее.
Нина с удовольствием предлагала документы на проверку блюстителям порядка, и каждый раз те возвращали ее паспорт, потому что все было отлично. Потому что по-другому и быть не могло. И Нина прятала документы в карман поглубже, торжествуя свою победу раз за разом.
И билет она купила без проблем, в бизнес-класс.
Выкладывая деньги и осматривая очередь, то есть потенциальных соседей по креслу, она даже подумала о том, что неплохо бы в полете кого-то закадрить. Заговорить, заболтать, очаровать, выдвинув вперед все свои аргументы – сиськи, зубы и губы, и немного – волосы, намотав кудрявую прядку на пальчик, маникюр с тремя стразиками…
Но что-то пошло не так.
Она не увидела и не поняла – она ощутила льдистый холод, с удивлением вглядываясь в темно-карие, как вишня, глаза регистраторши, которые всего минуту назад смотрели не нее с немым обожанием, потому что Нина выкладывала крупную сумму, а теперь словно скованные коркой льда, неживые, тусклые и блеклые. Нина в ужасе готова была ухватить регистраторшу за плечи, встряхнуть ее, навалиться, отогревая собой, и даже сделать непрямой массаж сердца и искусственное дыхание, лишь бы карие вишни ее глаз ожили и вновь стали тёплыми и живыми, а не холодными, отстранёнными, официальными.
– Нина? – услышала она за своей спиной, и тут же поняла, кто насмерть заморозил регистраторшу, превратив ее в неподвижную слугу, в рабу, которая могла разве что подавать бумажки мертвыми послушными руками.
Не помня, не ощущая себя, Нина обернулась, роняя слезы из темных глаз. Вся ее молодость, красота, горячность сосредоточилась в этом взгляде, умоляющим ее отпустить. Но раньше, ем она ощутила холод, что исходил от Лося, она почувствовала его ладонь на своем запястье, широкую и крепкую, прочнее кандалов.
Лось держал ее за руку крепко, и даже вздумай она завопить, сопротивляться – он не отпустил бы.
Он всегда казался Нине страшным, зловещим – высокий сильный мужчина с пронзительным светлым взглядом. Неумолимый, безмолвный, непонятный, бесстрастный.
– Пощадите, – шепчет Нина посеревшими от страха губами, вспоминая слова Аньки, что Лось неимоверно добрый и мягкий, но это мало помогает. Лось превращается просто в сплошную глыбу стылого льда, и Нина вопит, рыдая, стараясь вывернуть свою руку из его жестких пальцев.
– Отпусти меня, козел! – кричит она, агрессивно упираясь, дергая рукой и едва ли не лягая ногами подоспевших полицейских. – Отпусти меня, козел! Ты! Ты-ы-ы!
Ее истерика стихает задавленная навалившимся на нее полисменами, и Нинка, чуя холод наручников на запястьях – почти таких, от которых она освободила Акулу, – снова воет в тоске и отчаянии, извиваясь в крепко удерживающих ее руках, пятой точкой волочась по полу аэропорта, натертому до блеска.
– Я не хочу, не хочу!..
Ей бормочут что-то о покушении на убийство, и Нина с изумлением оглядывается на столбом стоящего Лося, который словно говорит всем своим – да, это верно, – а потом снова рвется из рук полицейских и кричит что ест сил:
– Я это для Лассе!..
Но и Лассе ее предал.
Он не принял ее жертву, ее преступление, ее грех. Он вообще слабый; он не может быть союзником в таких страшных и сильных делах. Нина, стискивая на груди скованные руки, безумно и страшно хохочет, тараща глаза и упираясь ногами в блестящий пол аэропорта, а полицейские, впившиеся в нее как муравьи, упрямо тащили ее прочь от стойки регистрации, прочь от России и свободы.
* * *
– Мишка, цап папу занос! – учила маленькую дочь плохому Анька. – Смотри, он невинными глазенками хлопает! Цап его за нос!
В октябре, вопреки всем прогнозам, у Лося родилась сероглазая крепенькая дочь, а не сын. Деда Миша, узнав об этом, громко зарыдал в трубку, булькая алкоголем, льющимся в его бокал.
– Доча моя-я, – выл он, анестезируя огромную радость отменным виски.
Красивое и родное имя – Миша, – которым Анька обещала отцу назвать первенца и которым уже привыкла называть своего ребенка, осталось не у дел, но молодая мать, решительно почесав в макушке, тотчас назвала новорожденную дочь Мишель, тем самым выполнив обещание, данное отцу.
А Лось был просто счастлив.
Крохотное краснолицее существо, отчаянно орущее и дрыгающее крепко сжатыми кулачками, казалось ему самим совершенством, но сурово ворчащая Анька замечала, что дочь – вылитый отец, а значит, к совершенству еще надо стремиться.
– Но потом как-нибудь, – небрежно замечала Анька, целуя и дочку, и Лося. – Лет через сто!
