Текст книги "Скользкая дорога (СИ)"

Автор книги: Константин Байдичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава шестая. Ну никогда не было, и вот опять!

… от причала в Софийске[41]41
  Софийск – село на нижнем Амуре, основанное в 1858 году генерал-губернатором Н.Н. Муравьевым-Амурским. Население в описываемый период – казаки, крестьяне.


[Закрыть] отошли сильно позже полудня – заезжий поп служил службу в местной церкви. Собралось все население, все пассажиры и команда с парохода, кроме вахтенных. Я не пошел – в церковных камланиях и песнопениях не разбираюсь от слова совсем, а упороть какой-нибудь косяк могу, знаний в церковных делах полный ноль. В поголовно верующей стране нарушение религиозных правил с рук никому не сойдет, мне тем более. За кощунство и вероотступничество карают жестоко.

Как оказалось – ничего не выгадал… Ну, почти. Никанорыч вернулся какой-то вздрюченый, в глаза не глядел, резче, чем обычно командовал Егоркой, потел, хмурился и злился. Что-то произошло! Поглядим. Если что, сам скажет. А если будет молчать… Мои гадания кончились просто – Фролов отослал Егорку на нос баржи, за тросом глядеть и подозвал меня, мол, дело есть. Вполголоса сказал:

– Отец Георгий тобой интересовался, Василь Михалыч.

– Поп?

– Он не просто поп, иеромонах[42]42
  Иеромонах – (греч. Ἱερομόναχος) – в православии монах, имеющий сан священника. Рукоположен иерархами церкви отправлять церковные службы – крестить, венчать, исповедовать.


[Закрыть] ажно с самого Питерхбурха, – воздев указательный палец, с необычайной важностью лица, Фролов не говорит, а вещает.

– Ну?

– Баранки гну!

– Какие баранки? – туплю, как и должен недалекий Вася Козырев.

– Хватит, Михалыч, – в голосе Ивана злинка, – Мне твой брательник, конечно, сказал, что ты малость дураковат, однако врал он. Совсем ты не глупОй, а шибко себе на уме, только прикидываисся. Я бы плюнул и забыл, дело не моё. Но столичный поп-то неспроста тобой интересуется. Да так, быдто знает тебя.

– Дык…, – с ненаигранным недоумением развожу руками.

– Кулдык! – передразнивает Никанорыч, шмыгает носом и продолжает: – Он опосля службы меня остановил, стал выспрашивать, а отчего ты к службе не пришел, кто ты на барже, откуда взялся, да не старовер ли, с кем дружишь, какие разговоры ведешь, может от кого опаску имеешь, да кто родичи твои. И хитро выспрашивал, с подвывертом, чисто сыщик, а не духовное лицо.

– Как это?

– Опять ты за свое…, – Фролов с досадой повел головой: – Смотри, осержусь, да выгоню.

Делаю удивленное лицо:

– Кудой?

– Тудой! Сгоню на берег, когда ночевать будем и иди куды хошь. Сам найдешь кудой! Ты думаешь чего, одни дураки вокруг? А ты один хитрован? Тута всяких видывали, да перекидывали!

– Не пойму я, Никанорыч, чой ты на меня осерчал!

– Не поймет он! Вот возьмут тя за гузно, да и меня за компанию, враз поймешь!

– Да что я такого исделал-то?

Фролов неопределенно хмыкает и задает коварнейший вопрос:

– А вот чего ты и правда к обедне не пошел?

Б***ь, приплыли! Ну чего тут скажешь… Мысль лихорадочно мечется, как шарик пинг-понга, ничего путного придумать не могу и натужно выдавливаю:

– Дык… не звал никто…

Фролов укоризненно смотрит мне в глаза, свирепо выдыхает через ноздри:

– Теперь понятно, зачем ты иеромонаху надобен. Ты, видать, сектан, Михалыч. Аль супротив веры православной идешь. И начудасил знатно. Аж в Питербурхе ведают. И потому отца Григория за тобой прислали. Откуда узнали только? Небось донес кто…

Он молчит пару минут, снова вздыхает, строжает лицом и выдает:

– Либо ты мне все обсказываешь, либо я тя сам заарештую. Нехай становой с тобой разбирается. С иеромонахом вместе. И перестань дурака валять, не серди меня. Проговорился ты. Разов пять.

Сижу, молчу. Правду сказать? Хуже вранья выйдет, не поверит Никанорыч. Или поверит, испугается, решит, что из будущего человек – не иначе козни сатанинские, сам с испугу пристрелит. Врать? А что врать-то? Размяк, осёл, расслабился. Едем кайфово, питаемся сытно, людишки округ простые, душевные, незлобливые… Верно говорят, что простые только карандаши бывают. Люди всегда и везде люди… х*и на блюде… что ж ему наплести-то? Время идет…

– Не помню я, Никанорыч, себя. Совсем. Петро летом меня нашел на берегу. Домой принес, вЫходил. Толку с меня в крестьянстве немного, не пахарь я. Да и старый уже. Только харчей перевод. Как рыба пошла, пособил Петру, рыбу с икрой посолил. Только не помню, где сей навык приобрел… совсем не помню… Пётра, супротив прошлого года, втрое заработал, да и мне чуток грошей перепало. Он за то спроворил мне переселенческий билет брательника свово, что в прошлом годе богу душу отдал. И наказал ехать в Николаевск, на корабль какой просится да уезжать с Расеи. Сказал Петро, что тут спокою мне не будет, пристав нагрянет, учнет спрос наводить, аль донесет кто и каторга мне. Да и ему. От так. А кто я и откуда – мне самому неведомо.

– Брешешь!

– Вот те крест! – размашисто осеняю себя щепотью. Вроде правильно, Фролов задумчиво кусает нижнюю губу. И откуда что взялось, в своей жизни ни разу не крестился, в церкви пару раз был – брат двоюродный венчался, да из любопытства по малолетству заходил. Не о том думаешь, Коля! Вот с каких таких щей во мне надобность заезжему попику – это вопрос! И нагрузил шкипера поп знатно – вон как его думки обсели, мысли сейчас из ушей полезут.

– И вот прям таки ничего не помнишь?

– Не помню. Ни мамку с тятькой, ни откуда родом, ни имени, ни чьего роду-племени. Уже на Васю привык откликаться. Даже как молиться запамятовал. Только руки что-то и помнят. Куховарничать могу, рыбу ловить, солить, икру готовить. Но где научился…, – пожимаю плечами.

Иван снова молчит. Долгонько так. Молчу и я. Достаю кисет, трубку, не торопясь набиваю ее, машинально ищу зажигалку, опомнившись, встаю и иду в каюту к еще непогасшей печке, раскуриваю трубку. Возвращаюсь и снова усаживаюсь рядом со шкипером.

– Вопчем, Михалыч, или как тебя кличут, неважнецкие твои дела. Занозил ты иеромонаха чем-то, не отстанет он. А как только затребует к себе, побеседует, то и сам пристава покличет. И все.

– Поп мне не начальник, покличет, дык итить к нему я не обязанный, не дворовая девка чай, не монастырская служка, не крепостной. Но спортить жизнь может, тут ты, Никанорыч, прав. А что ты ему сказал про меня, ежели не секрет?

– Дык… что и Петро сказал, что дурачок ты. И как мне таперича от моих россказней отбояриться – не знаю.

– Сколь до Николаевска осталось? День, два?

– Послезавтра к вечеру должны прийтить. Ночевать нигде не будем, тут от Софийска до Николаевска везде бакены и створы стоят, ходом пройдем. А ты чего задумал?

– Если подмогнешь чуток, вместо арештования, то уйду. Нешто поп ночью будет с меня спрос учинять? Вряд ли… Наутро оставит. А утром меня и не будет, скажешь – ушел, а куда, бог весть. И пущай ищет до морковкина заговенья, если нужда такая.

Фролов хмыкнул, прищурился, оглядел меня с головы до ног, покрутил скептически головой:

– И куда пойдешь?

Вопрос ставит меня в тупик. А ведь и правда – идти некуда. К Михалычеву дядьке? Классная идея, чо уж там!

Фролов хмур. Видно, что в сильном напряге мужик. С чего бы? Столичный поп так сильно его пугает? Чем он может напугать? Рожей своей? Ну только что ей. А больше-то и нечем! Нет власти у попа! Настучать в полицию – может! А приказать что-то, или требовать… да его любой к бебене маме пошлет и ничего тот поп не сделает, утрется. Значит. а значит, у Никанорыча за душой есть какие-то свои замуты, потаенные и чужой интерес его напрягает… Хм… додумать Фролов мне не дает, уставился в упор:

– Скажи-ка, Вася, навострил ты лыжи к иноземцам. А нешто не знаешь, что не велено серой хрестьянской скотинке без спросу из Расеи уезжать? Ить по билету переселенца ты хрестьянин и там прописано, что в Амуре тебе жить, в селе Сарапульском. Так?

– Ну да.

– А как ты уехать собирался? Где это видано, чтоб по своему хотению, хрестьянин сел на иноземный корапь и алга? А вдруг недоимки за ним, беглый он аль еще чего похуже? Ищи-свищи его потом! Таможня не пропустит. С этим, Василий, строго.

– Никанорыч, нешто никто не ездит?

– Купцы ездят. У них тож не просто так, гумага купецкая. Но ты-то не купец! А из крестьян тока сектаны – молокане, духоборы всякие, староверы тож. И тож, по специальной гумаге, из императорской канцелярии, мне знакомый таможник баял. А ты не из них ли будешь, не из сектанов?

– Да не знаю я!

– Ну, крестишься ты православным обычаем. А к обедне не пошел! Почему?

– Потому… не помню ни одной молитвы я. И как в церкви себя вести тоже не помню. И документ липовый. Пошел бы, да обмишурился в чем – казаки прибили бы за богохульство или прям там сыск бы учинили.

– Ну, могет быть и так… А пошто в Америку собрался?

– А куда ишшо? К япошкам? Оне же азиаты узкоглазые, нехристи, по нашему не разумеют, гыр да быр. А в Америке, я слыхал, русские есть. Много. На Аляске да в Калифорнии…, – я осекся. Фролов смотрел на меня с немалым удивлением.

– Откуда знаешь?

– А вот как-то на ум само пришло… значит раньше знал, – говорю, стараясь выглядеть не менее удивленным.

Фролов испытующе сощурился:

– Про Калифорнию знаешь, про Аляску, а ить не кажный вятский про то ведает. Про японцев говоришь, будто, как меня, их видел. Грамоту разумеешь, даже по англицки, я ж не слепой – видел, как ты на моем Кольте клеймы рассматривал. Губы шевелились, значит читал. И соображаешь быстро, хрестьяне – оне тугодумы. Куховаришь ты знатно, особливо рыбу – не кажный повар так могёт! Сомы твои – эх, господа такого не едали, вот ей богу! Шкуришь рыбу привычно, ловко так. Да и ловишь, как будто в воде видишь, хде черпать, удочки излаживаешь на раз, карасей как природный гольд трескаешь – раз, раз и тольки хребтинка обглоданная. Из новоселов никто так не может, все косточки выбирают. А ты запросто. Кто же ты таков? Не пахарь, это точна! Руки у тя совсем не крестьянские. Похоже с Волги ты, с низов, мабуть с самой Астрахани. Слыхал я, оне там рыбу так же трескают. И толстый ты для хрестьянина, физиомордия круглая, наетая. Мож поваром где был при господах? Аль на судне каком?

Пожимаю плечами. Никанорыч продолжает нудить:

– И непрост ты, Вася. Ой, непрост. Под дурачка-то ловко машешь, Егорка и не догадывается по молодости. Кабы не словечки городские, да барские, что мимоходом у тя проскакивают… Свяжись-ка с тобой… Подведешь меня под монастырь! Ой, подведешь… Да ужо подвел, коль вскроется, что ведал я, что ты убогим только прикидываисся. Вот забожись, что не мазурик ты!

Я засмеялся, несмотря на важность момента, так это забавно прозвучало. Как дети они тут иногда, ну совсем.

– Иван, свет Никанорыч, да мазурик любой божбою забожится, лишь бы обжулить тя, да объегорить! Он тем и проживается, работа у него – людей омманывать. И ничего святого нет у него за душой, такие ухари есть, что и в церкви крадут. Вот ей-богу, крест святой, не мазурик я, не беглый, не гультяй каторжный, не душегубец, – троекратно крещусь. И спрашиваю:

– Ну что, теперь веришь мне?

Фролов так на меня посмотрел, что сразу стало неуютно. М-да. Переборщил…

Мимо проплывают бесконечные сопки, заросшие густым ельником. За прибрежными сопками поднимаются гольцы, верхушки которых уже побелели. На них уже зима, которая вот-вот наступит ледяной пятой на реку. Последние дни октября, последние дни навигации. День отличный, солнце напоследок балует теплом, в суконке и свитере даже жарковато. Трубка курится не быстро, сидим молча, Никанорыч изредка рулем шевельнет, всплеснет волна под бортом и снова молчим. А чего говорить? Я все что мог, сказал, теперь слово за Иваном. Прошел, час, потом другой, Никанорыч думал думу, а я ждал… вторая трубка… третья…

– Дядька Иван, смотри, – закричал Егорка, внезапно вскочив на ноги и показывая на левый берег, аж приплясывал от возбуждения. С парохода были слышны разноголосые вопли. Мы удивленно подняли взгляды на Никанорычева помошника.

– Чего это он? – Никанорыч привстал.

– Смотри, смотри, – Егор задергался еще пуще.

Я вскочил на ноги, Никанорыч накинул ременные петли на румпель, чтоб его течением не закрутило и мы, не сговариваясь, кинулись к левому борту.

На берегу разворачивалась одна из лесных трагедий. Волки выгнали на косу сохатого и взяли его в кольцо, но подходить вплотную пока не рисковали. Баржа шла не более чем в ста шагах от берега, зверье нас видело, но жажда добычи оказалась сильнее страха перед человеком. Волки не уходили.

– Твари, – словно выплюнул Никанорыч.

Я удивленно гляжу на него:

– Ты чего? Обычное дело.

– Ненавижу! Стаей одного рвать…, – Никанорыч бешено смотрит на берег и вытаскивает револьвер. Вокруг него неподдельно искрит тугой ненавистью, Егорка аж попятился. Кулаком толкаю шкипера в плечо:

– Винчестер тащи!

– Что?

– Тащи винчестер, револьвер не возьмет, далеко! – меня аж взбесила его непонятливость. Единственный способ что-то сделать – перестрелять волков, а он стоит, пень пнем и психует без толку. Тормоз деревенский!

Никанорыч срывается с места, как будто никогда и не хромал. Через полминуты подбегает ко мне с двумя винтовками и патронташем. Так, винчестер стоймя, пружину оттянуть, кожух магазина в сторону, патроны в подствольник, раз, два, три… десять, хватит! Кожух на место, пружина подперла патроны, скобу вперед, клац! Поднять рамку, ага, сотка ярдов… Вскидываю оружие, упираю локоть в борт, прицеливаюсь. Выдох! Раз-два-три…

Выстрел вспарывет сонную тишину. Над баржей вспухает белое облачко порохового дыма. Один из волчар валится на мерзлый песок. Остальных как будто бичом вдоль спин стеганули. Но волки не уходят, продолжая смыкать кольцо вокруг сохатого.

– Вам же хуже.

Двинув левой кистью от себя и успев мимолетно испугаться вылетающему в глаз затвору, я открываю беглый огонь, целей много. Рядом стреляет Никанорыч.

Через минуту на косе лежат пять волчьих трупов, один подранок еле ползет, а два волка колченого шкадыбают к лесу, кровавя прибрежный снег. Сохатый, словно не веря в такую удачу, недолго стоит, потом разворачивается и бредет вдоль косы, уходя от места побоища. С парохода раздаются восторженные крики, даже кто-то шапки в воздух бросал.

Никанорыч опускает винчестер, улыбаясь, хлопает меня поощрительно по плечу:

– А ты востер стрелять-то!

– Я еще востер ебстить сестер! – ну вот с чего я это брякнул? Сам не знаю… Первым захохотал Егорка, а следом и Никанорыч. Я чуть постоял, потом меня тоже ржака разобрала. Отсмеялись, заоглядывались. Вроде в порядке все.

– Сколь меха пропадет зазаря! С них такие унты да шапки можно пошить, в любой мороз тепло – Фролов кинул сожалеющий взгляд на уходящий за корму берег, потом перевел глаза на меня:

– Михалыч, а давай по чайку! – давешнюю хмурость шкипера как ветром сдуло. Можно и по чайку! Я сходил к печке, взял совком горсть углей и распалил таганок на палубе. Вкусно потянуло дымком. Пристроив чайник, набил трубку, уселся рядом. Фролов обошел баржу и вернулся к румпелю. Егорка снова ушел на нос. Как будто и не случилось ничего. Однако Фролов уже поглядывал на меня иначе, без досадливого прищура.

Вечереет. Чай вскипел и заварился. Я разливаю его по кружкам, колю кусок рафинада на три порции. Егорка с кружкой снова уходит на нос. Шкипер шумно прихлебывает чай, искоса поглядывает на меня и хитренько улыбается в бороду.

Чего это он? Что-то задумал абориген, точно задумал. Ну, давай, излагай, небось про могарыч, барашка в бумажке и протчий бакшиш намякивать будет.

– Есть дело к тебе, Вася. К твоему и моему удовольствию.

– Рассказывай, Иван Никанорыч. Ежели к обоюдному удовольствию – все, что надо сделаю.

У шкипера в глазах прыгают озорные бесенята. Он как будто решился на что-то, выдерживает фасон, но не выдерживаю я:

– Никанорыч, коли сам речь завел, говори, не молчи. Не зря ж про обоюдное удовольствие поминал. Поможешь уйти?

Фролов кивает и грозит мне пальцем:

– Ишь ты – обоюдное удовольствие! Подведут тя словечки енти под монастырь, попомни мое слово, подведут… Точно не крестьянин ты, Вася! Из городских…

Мне не до его умозаключений, серьезный вопрос решается:

– А корабли американцев сейчас в порту стоят? Может промеж них знакомые есть, чтобы с ними договориться, на их корабль сесть и таможню не всполошить?

Шкипер отвечает утвердительно:

– Есть такие. Но я, почитай, уже месяц как в порту не был. Кто-то ушел, кто-то пришел. Сейчас конец навигации, скоро уже шуга по Амуру пойдет, капитаны готовят корабли к уходу из Николаевска или зимовке. Дык, коль нужда, то и познакомится не грех. Только с ними не иначе как за плату договариваться. Это не со мной, мериканцы выгоду блюдут, за спасибо не повезут. И добавить им придется, чтобы таможне не выдали.

– А они нашу деньгу берут, американцы-то?

– Всяко быват. Но ежели и заартачится кто, в лавке ихней поменяешь на ихние долАры. Делов-то.

Ага! Никанорыч уже вполне дельные советы дает. Значит, точно готов помочь в скользком деле… Тогда еще вопросец, с давлением на гнильцу:

– А согласятся мерикане таможню оммануть? Я им не сват-брат, с чего рисковать станут?

Фролов закряхтел. Ага. Сейчас будет момент истины. Ну, давай, черт бородатый, не молчи, говори уже…

– Ежели знакомец мой на месте, а он обычно последний уходит перед ледоставом, точно тебя возьмет. Скажешь, что от меня, кой чего передашь и спокойно с ним уйдешь.

Вот так таак! О лучшем можно и не мечтать, все вроде само собой сладилось. Но так не бывает! С другой стороны, а из чего тебе выбирать-то? Ну, ежели иностранных купцов в порту несколько, то можно и еще к кому обратиться. К тому же голландцу-датчанину. Он намякивал… Забудь! Он свой груз с баржи заберет и поминай как звали. Мало ли кому он чего наобещал, он и не запомнил небось. А вот не дай бог, кто-то из купцов по простоте душевной, или еще по каким соображениям брякнет на таможне, что русский мужик ищет корабль, чтоб из России сбежать… В порту и возьмут под белы рученьки. И мало не покажется, тут уже умысел на незаконное пересечение границы. Трехой, как иван-родства-не-помнящий, не отделаюсь. Решаю, что лучший вариант – воспользоваться помощью Фролова. Сдается мне, оно безопасней, чем идти к голландцу или с незнакомым торгашом судьбу испытывать.

И почему поп ко мне интерес заимел? Спутал с кем? Ну, может быть… Ничего не понимаю… если повезет и не узнаю. А не повезет – ну тогда все загадки разгадаются. Только чую, меня это совсем не порадует. Но сейчас боятся нечего. Стоянок больше не будет. Не полезет же он по тросу на баржу, в рясе оно неудобственно. Значит, если придем поздно вечером или ночью, то припрется поп за мной не раньше следующего утра. Ну, за ночь много чего произойти может…

– Никанорыч, ты сразу обскажи мне, кого в порту искать, как спросить, что передать. Мало ли как обернется. Сам понимаешь, как причалим, мне сразу надо будет ноги уносить. Не ровен час…

Шкипер согласно кивает:

– Это да. Только куда ты на ночь глядя пойдешь? Улиц не знаешь, первый будошник твой.

– А постоялый двор имеется?

– Имеется. Но там не за спасибо. Полтинник слупят за постой, не меньше. А то и семь гривенников, если с кухней. И найти тебя там можна, он в Николаевске один, прям с баржи и пойдут. Ко мне тебе нельзя, соседи увидят, а, не дай бог, сыск за тобой учинится, донесут. Я на каторгу несогласный!

Фролов замолчал. Я не тороплю, сижу, жду. Молчим. Никанорыч набрал воздуху в грудь, шумно выдохнул и вполголоса заговорил:

– В порту тебе искать никого не надо, с таможни вмиг заприметят, особливо если с расспросами учнешь по порту шлындрать. Ты вот что, есть вдовица, Прасковья Руднева, на Портовой улице живет, дом видно с воды, я покажу, к ней пойдешь. На меня не ссылайся, скажешь, Боталов Гаврила Кириллыч, это торгован с Благовещенска, посоветовал на постой встать. Прасковья с проезжающих два гривенника берет, комнатенки завсегда свободные есть, переночуешь. Опять же накормит. Она ежели кого и привечает, то по протекции таких, как Боталов, аль по знакомству. Про её мало кому известно. У нее переночуешь без опаски. С утра не разлеживайся, как рассветет – подымайся и дуй прямиком в мериканскую лавку, она на Мериканской улице, угловой дом, на ем вывеска с ружьем, не спутаешь.

– Американская улица? – Я искренне удивлен. – Нешто так и называется?

– Ну да! Мериканцы были первым, кого в Николаевский пост пустили торговать. Они первыми свою лавку и построили. Торговали честно, товар возили добрый. Ну, им и профит. Потом другие появились. Таперича все торгованы, что лавки тут держат, на Мериканской улице живут. Она четвертая по счету от Портовой, ежели в сторону лимана смотреть. Но по Портовой не ходи, она на прострел видна, с одного краю до другого насквозь, обойдешь кругом, я покажу, как. Подойдем к пирсу и покажу, там просто. В лавке найдешь Хуго Штаера, он мериканский немчин. Высокий, черный, нос кривой, бороду бреет, усы носит, на правой руке двух пальцев нет, указательного и среднего. По русски толмачит. Попросишь позвать Питера Болена. Питер – шкипер шхуны "Луис Перро"[43]43
  Шхуна «Луис Перро» и ее шкипер Болен реально существовали в действительности в описываемый период и в упомянутых местах.


[Закрыть]. Тоже мериканский немчин. Питер тебя на шхуну проведет, объяснит, как перед таможней держаться. Или спрячет. Ежели Хуго учнет тебя в порт посылать, откажись. В порту тебе болтаться нельзя, враз таможне на заметку попадешь. Так Хуге и скажешь, мол, зови Питера, ему посылка есть и письмо. От меня, от Фролова Ивана. Посылку я тебе перед уходом дам, она небольшенькая, полпудика всего. А твои пожитки нехай у меня полежат. Как все сладится, так я их на шхуну прямо в порту переброшу. Чего там у тебя?

– Баул с одежой-обужей да икра. Ведро красной и ведро черной. Вот как думаешь, твой Питер возьмет икру в уплату за доставку?

– Хм… хорошая икра – штука дорогая. Но деньгами все равно добавить придется. Рублев сто пятьдесят-двести добавишь и в аккурат. А ты где разжился-то? Сам солил? Точно, с Волги ты, там этим делом лучше всех в Расее ведают.

Теперь запоминай все в точности, Вася. А иначе сгинешь в каторге, поп со становым тя в Акатуй[44]44
  Акатуй – Акатуйская каторжная тюрьма – существовала с 1832 года по 1917 год в 625 км от Читы при Акатуйском руднике Нерчинского горнозаводского округа, в с. Акатуй. Сахалинской каторги в описываемый период еще не существовало.


[Закрыть] законопатят, ей-ей. Когда с Питером встренешься, скажи, что мол дело конти… конфи, тьфу ты черт, словечко, в обчем с глазу на глаз говорить надо, чтобы Хуго не слыхал. Передашь от меня привет – мол, кланяется Иван Никаноров Фролов и просит в гости заходить, бо есть чем похвастацо. Так и скажешь, слово в слово. Если Питер ответит что, мол, зайдет на днях, тогда с просьбой к нему, нужно ехать в Сан-Франциску, дорог ли переезд, то, се… Ежели скажет, что не досуг ему в гости ходить, тогда… тогда у Хуги останешься ночевать. Потом я сообчу, что тебе дальше делать.

А не так все просто, оказывается. Условные фразы, маячки опасности… круто работают, серьезные мужички. Не вляпаться бы с ними в шпионаж, вешают за него!

Фролов тем временем продолжает инструктаж:

– Груз Питеру в любом случае не отдавай. Ты эта, смотрю, пригорюнился? Не вешай голову, придумано на самый поганый случАй, про недосуг-то, чтобы не вышло чего. Все ладом сладится, не боись, ты не первый! Копейка на переезд у тя имеется?

– Да, есть кой чего. Пятьсот рублев Пётра мне отжалел.

– Хватит. И на прожитьё еще останется! Коли все нормально, Болен тут же скажет, сколь заплатить. Он шибко не жадует, все, кто с ним уезжали, довольны были. Ежели на шхуну сразу не поведет, то к Прасковье не возвращайся, переночуй в лавке, есть у них там комнатешки для гостей, так и скажи, мол, негде постоем встать, ожидаючи. Хуго тебе угол отведет и накормит, дашь ему два-три рубли. Не жмись, Хуго к щедрому визитеру со всем уважением. И не болтун. Как попадешь на борт, присматривай за тючком, не валяй его, как попало не бросай. В Сан-Франциску придете… ну, про это потом! Ну что, согласен?

– Согласен! А эта… Иван Никанорыч, как я на шхуну попаду? Таможня ж…

– Таможник на шхуне не сидит дозором день и ночь. Питер проведет. Матрозом оденешься если что. Ежели Питер сразу тя на шхуну не поведет, то мы ужо тут, в порту с ним встренемся. Я ему обскажу, все что надо, да перегрузим твои пожитки. Ну, а ежели не выгорит, то мне останутся, не обессудь. Я так соображаю, тебе попутный корабль поважней, чем та рухлядь. Уж лучше без нее, чем в каторгу, верно говорю, Василий?

Киваю головой, соглашаясь. Вон оно как! Фролов – контрабандист. И сейчас передо мной целую сеть контрабандистов засветил. Зачем? Затем, что в тючке у него какое-то палево, не пропускаемое таможней. Или пошлина на содержимое такая, что проще удавиться. Если вместе со мной это сплавить, Фролов при любом раскладе чист. А мне какая разница? Никакой. С чем ни попаду – все одно каторга. Пройдет все как задумано, то и контрабанду евоную перевезу и вся информация со мной в Америке останется. Попадусь – он не при чем, даже ежели показания на него дам. Хитер бобер!

– А чего ты с рук в руки свому знакомцу посылку не отдашь? С каких щей мне её доверишь? Вдруг уворую?

Фролов хохотнул:

– И куда ты с ней? Некуда тебе отсюда деться, хоть с посылкой, хоть без нее. Один выход – меня держаться, да помочь мою принять. Так-то, Вася!

Делаю зарубку в памяти – от ответа шкипер увильнул, значит, не все так гладко и просто, нужно держать ухо востро и ни на миг не расслабляться. Давить не буду, о другом спрошу, тоже немаловажный вопросец:

– Никанорыч, а твой Питер меня за борт не выкинет, чтобы полюбопытствовать, что там в тючке, да в моих карманах? А потом скажет – смыло за борт, аяяй, так получилось, на все божья воля!

– Не боись, паря, шкипер Болен честностью большие деньги наживает. Ён не разбойник, не душегубец, из Сан-Франциски ходит к нам уже лет пятнадцать. Во время войны припасы в Петропавловск доставлял. У городского начальства и на таможне в большом доверии. Да и окромя них в чести у многих, ежели за что взялся – сделает. И в чужое добро руки не запускал. Так что, берешься?

– Да!

– Вот и славно. А таперича хватит языками перегребать, давай-ка, Василь Михалыч, ужин готовь. Идти еще два дня, побалуешь напоследок своей стряпней. Ты это… в Америку попадешь, в ресторацию к ним устройся, коком, тьфу, поваром. И завсегда сыт будешь! При деле, опять же. А хороший повар в уважении и довольстве живет. Только спит мало.