Текст книги "Буймир (Буймир - 3)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Когда бокалы были наполнены огненной влагой, Шумахер встал, за ним поднялся искушенный в подобных делах староста, показывая, так сказать, пример, за старостой дружно повскакали гости, самозабвенно слушали, как Шумахер, словно подавая команду, что-то выкрикивал... Переводчица звонким голосом пояснила ("Панове!" – обратилась она к гостям) – герр комиссар провозгласил тост за здоровье фюрера...

У Селивона взыграло сердце, он не выдержал и упоенно завопил:

– Гитлеру Адольфу многая лета!

Знал, что сказать!

Это, должно быть, пришлось по душе комиссару, или, как его люди называли, коменданту, он одобрительно кивнул старосте, – все заметили, не могли не заметить. Селивон молодецки разгладил пышные усы, бороду и насадил на вилку изрядный кусище карпа.

А его заботливая дочка то и дело на колени Шумахеру вышитый рушник стелет, приглашая угощаться, – благо переводчица сидит с другого боку. Осушенная одним махом добрая чарка вина развязала Шумахеру язык, и потекла душевная беседа, уже без переводчицы. Гости узнали, что дома у него "драй киндер" и "драй фабрик", упомянув о своих фабриках, он невольно посмотрел в ту сторону, где, занимая чуть ли не все блюдо и распространяя дразнящий запах чеснока, румянилось тугое кольцо колбасы, что, вероятно, и заставило его вспомнить о собственной колбасной. Гости изумлялись, ахали, умиленные, растроганные. Краска бросилась в лицо Соломии, даже залила шею... Может, думаете, завхозова Татьяна и бригадирова Ульяна остались равнодушными? Да и все застолье было взволновано бесконечно, только вот беда, не знали гости, как держаться дальше, – до каких пор улыбаться веселенько. А что, если кто-нибудь недовеселится или перевеселится и это бросится в глаза коменданту – что тогда? Спасибо, выручил, как всегда, Селивон. Поднялся и, помедлив, пока на него обратят внимание, провозгласил тост за здоровье нашего благодетеля герра Шумахера! Не без умысла напирает на букву "р", не то люди могут и недослышать. Свете тихий! Что тут поднялось! Крики, рев, хлопки в ладоши, гости утробно ржали, усердно пили за здоровье коменданта... Долго еще не утихали страсти.

Расчувствовавшийся комендант показал даже фотокарточку детей. Они сидели на коленях дородной немки. Фотокарточка пошла по рукам. У Селивона лицо помягчело – мало сказать помягчело, оно сияло – лоб, борода и те, казалось, излучали умиление.

– Какие милые детки!

Соломия чуть не молилась на деток герра коменданта – как ангелочки!

Санька тоже не могла нарадоваться, хотя на сердце и ложилась досада.

Уж на что угрюмы, неприветливы усачи Гаврила с Перфилом и Родион с Игнатом, а и те не могли налюбоваться холеными детками, сразу видать воспитание!

Фотокарточка ходила по рукам – незабываемая минута! Дети – радость мира!

Нечего и говорить, что общество не меньше восхищалось и пышногрудой фрау. Правда, вслух своих восторгов не выражали, не попасть бы впросак, да все равно видно по тому, как светлели лица.

Налюбовались все вволю. Людское внимание растрогало коменданта. Небось при случае вспомнит Селивона, Родиона, может и еще кого.

Но больше всего обрадовался Селивон, когда узнал, что комендант – сын крупного землевладельца. Волнующая новость! Селивон сам, любого спросите, – из зажиточного рода. Мусий Завирюха его род ликвидировал. А нынче Селивон опять на виду! Ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Гости сочувственно кивали головами, кто из них не испытал на себе капризов судьбы! Селивон, с приятностью поглядывая на коменданта, поспешил его заверить, что сын превзошел своего отца!

Шумахер, само собой, не сидел молчком, как чурбан, он обвел глазами застолье и, забыв о своей переводчице, обратился к гостям, показывая на обильное угощение:

– Украина – карашо: яплюко, цукор, мед, булька, риба, сало, мясо...

Гости рады-радешеньки, да и как не радоваться, слепому видно, какой горячий приверженец украинской земли сидит за столом, тронуты бесконечно, не сводят с него глаз. Когда Соломия взяла щепотку соли, чтобы посолить свежие помидоры, Шумахер сказал, чтобы не скупилась, соль будет.

Просиявшие гости еще раз убедились, что за щедрый человек комендант, особенно после того, как переводчица объявила:

– Герр Шумахер заверяет, что соль мы найдем вам...

Почем знать, так ли уж расположен Шумахер к этим неуклюжим мужикам хлебосольным, подобострастно угодливым? Захмелевшим, расчувствовавшимся? Дальновидные соображения заставили его сесть за стол. Ест, пьет человек, улыбается, "общается" с людьми, изучает, выведывает... В то же время побуждает деревенскую верхушку крепко стоять на страже интересов немецкого командования.

Все явственнее проступала на сытых лицах угодливость. Шумахер между тем сообщает еще новость, – уж не задался ли он целью озадачивать их? Переводчица предупредила, что пан комиссар хочет огласить приятную новость. Все насторожились, затаили дыхание, даже перестали хрустеть хрящи на зубах. Шумахер объявил, что вскорости на Сумщину прибудет потомок хорошо всем им известного культурного сахарозаводчика Кенига... И при этом наблюдал за тем, какое впечатление произвело известие на присутствующих.

Бурная радость осветила лица – день неожиданностей! Гости в себя не могли прийти. Вот это новость!

– Теперь будет порядок! – пришел к выводу Селивон, видимо, за всех высказался. Таяла от блаженства хуторская душа, витала над необозримыми, залитыми солнцем просторами, именуемыми в просторечии – отруб. За Кенигом и хуторянин, глядишь, притулится, получит надежную опору. Во всяком случае, такого мнения был Селивон.

Нечего и говорить, что подобное зрелище произвело на Шумахера наилучшее впечатление, внесло полную ясность насчет того, как восприняло население это событие. Хотя, правду говоря, никто не придает значения тому, что думает население. Кто посмеет противиться рейху?

Кому нужно считаться с тем, что за столом собралась одна деревенская верхушка – бывшие хозяева. Разве приводилось кому-нибудь в их роду гнуть спину на плантациях мирового обдиралы Кенига? Заробитчане – сельские батраки – уже давно прокляли его кости, весь его род. Да кого это волнует?

Когда Шумахер сказал, что "интернационал капут", путем никто ничего не понял, хотя лица гостей по-прежнему самодовольно лоснились. Улыбка вообще все это время не сходила с лиц; словно утренняя заря, сияла Санька, как жар, горела Соломия, разрумянилась Татьяна, полицаева мать. Не было хмурых лиц и среди мужчин, но улыбаться беспрестанно не так легко, у некоторых начало сводить скулы, и потому усачи улыбались уже не столь восторженно, а кое у кого, – к примеру, у Родиона, – все лицо на сторону перекосило, хоть он того и не замечал.

Когда Шумахер вытряс все новости, за столом установилось гнетущее молчание. Гости старались держаться достойно, опасались, не хватить бы через край, не брякнуть бы чего не следует, и потому молчали, пили да ели, хотя давно были сыты и пьяны. Да бес его знает, где он, тот край... Не будь здесь большого начальства, гости знали бы, что делать. Сидеть и молчать, да еще в компании, неловко как-то и даже непристойно. И Шумахер, чтобы расшевелить гостей, мешая русский с немецким, спрашивает старосту: не нуждаются ли они в чем?

Селивон только того и ждал. Пришла его пора. Он поднимается из-за стола, видный, плотный. Сукно на нем синее, гвардейское, сапоги так и горят, лицо лоснится.

– День и ночь трудились и трудиться будем! – решительно заверяет он коменданта.

Гости мотнули чубами в знак согласия.

Обведя глазами застольный круг, Селивон продолжает:

– Огороды нам прирезали и под усадьбу земли прибавили...

Тут завхоз, Игнат Хоменко, полицаев отец, выскочил наперед – спасибо вам за это, – низенько поклонился Шумахеру, что тот, конечно, оценил как голос массы.

Каждый лезет начальству на глаза, показать себя хочет, сорвать благодарность, только Родион не очень-то за этим гонится, станет он вытягиваться да распинаться перед Шумахером.

Подбодренный вниманием начальника, староста продолжал:

– Мы теперь хорошо живем, ходим в церковь, самогону хоть залейся, детей крестим, молебны служим за победу над супостатом...

А что за "супостат", никому здесь объяснять не требуется.

Переводчица, склонившись к Шумахеру, вполголоса пересказала ему слова старосты, хоть он и сам понимал, что к чему.

– Хлеб у нас не растащили, как в других селах!

При этом Селивон берет в свидетели всю почтенную чубатую компанию:

– Кто больше зерна, подсолнечника, скота вывез в великую Германию? Кто больше людей дал? Вспахал, засеял? Надоев молока собрал?

Понятное дело, Селивон не без хитрого умысла задает вопрос за вопросом не столько соседям, сколько самому Шумахеру, и тот одобрительно улыбается: гут, гут...

Разве Родион не понимает – славу себе зарабатывает староста, выслуживается перед рейхом, хочет быть на первом плане...

– Разве легко нам дались достижения? – спрашивает жалобным голосом. Не подумали бы часом – все само с неба свалилось...

– Бегай по дворам, ищи, собирай, где телега закопана, где плуг, борона...

– Хорошо, что пан староста припрятал молотилку, – напоминает комиссару Игнат Хоменко.

– Хорошо, что пан Перфил прихватил с собой коней, – в свою очередь напомнил староста.

Родион Ржа, несмотря на то что захмелел, затуманенным сознанием улавливает тончайшие оттенки застольной беседы. Слушает и наматывает на ус, как эти самохвалы стараются все заслуги себе приписать, а Родион, мол, у нас на задворках!

Селивон мыслью ушел в прошлое; нахлынули горькие воспоминания, он роняет пьяную слезу, тянет плаксивым голосом:

– Разорили отца... Хозяйство растащили... амбары, землю, лошадей...

И эта печаль, безусловно, засела в памяти Шумахера.

Староста вдруг на глазах меняется. Теперь он – олицетворенная решимость:

– Нет активистам земли! Обрезать усадьбы по самую хату!

Полетели дружные выкрики:

– Отчекрыжить к чертям!

– Опахать!

– Чтобы курице и той некуда было выйти!

Селивон точно в наитии каком-то продолжает, взвешивая каждое слово:

– Как кончится война – каждый сам себе хозяин...

Игнату Хоменко мало того, ему хочется докопаться до истины: по селу-де пошли слухи, что немецкая власть наделяет людей землей...

Хоть Шумахер и промолчал, Селивону и без того ясно, какие могут быть тому последствия... Узнают сыновья – как же не узнать? – ты в Красной Армии, а тебя немецкая власть уже наделила землей! Зачем же ты воюешь? Пора пахать, сеять!

Все получили возможность убедиться – на своем месте сидит человек.

Родион и тут раскусил, что к чему: хитрая лиса этот староста, хутор себе вымаливает!

У Шумахера впечатлений полно – наслушался льстивых речей, насмотрелся всего предостаточно – угодливые лица, услужливо согнутые спины, женское радушие... Однако что у самого Шумахера на уме – никому не удалось выведать.

Когда высокий гость поднялся из-за стола, повскакали за ним, словно по команде, и все остальные – Селивонова наука. Комиссар что-то сказал по-своему, переводчица повторила высоким звонким голосом:

– Герр Шумахер благодарит хозяина за гостеприимство...

Соломия сияла, у Саньки полыхали щеки...

Селивон с поклоном провожал важное начальство, Соломия пожелала счастливого пути, просила навестить еще. Гости высыпали за порог.

Шофер почтительно открыл дверцы машины, сел за руль, рядом с ним сел охранник. Пышная старостиха подала в машину букет осенних цветов. Шумахер поблагодарил кивком головы, цветы передал хрупкой переводчице, сидевшей рядом. Селивон так и не разогнул спины, пока не проводил машину со двора.

Спускались сумерки, по проселочной дороге беспрестанно сновали военные машины. Шумахер искоса поглядывал на невымолоченные скирды. Копны уже начали чернеть, проросли, не убраны плантации кукурузы, подсолнечника. Работы – непочатый край. А генерал-комиссар требует – великая Германия ждет хлеба! Что еще весна скажет, – вон сколько невспаханной, незасеянной земли, – на коровах да на лошадях много не вспашешь. Но уж Буймир наверняка постарается закончить все полевые работы до снегопада, – после сегодняшнего Шумахер убежден в этом. Он такого мнения, что даже приватные банкеты, от которых предостерегает подчиненных генерал-комиссар, можно использовать как политическое мероприятие.

Как только начальство выехало со двора, Родион подался улицей к дому, и никто не побежал за ним, не хватал за полы, не пытался вернуть, как в недавнем прошлом. Он, кажется, начал отбиваться от компании, будто и не были они старыми приятелями, будто не кружили ему голову, не завлекали пылкие молодицы... Что он теперь? Все вокруг Селивона теперь вьются, ему почет и уважение, за его здоровье пьют, перед ним стелются. Не столько даже перед ним, как перед комиссаром Шумахером, ефрейтором Куртом. Они теперь властители дум и сердец пышнотелого женского сословия. Чужим стал Родиону дом, когда-то манивший его своими соблазнами. Соломия словечком с ним не перекинулась, – полное равнодушие, Санька и не глянула, словно бы его и на свете нет. Теперь ефрейтор днюет и ночует у старосты. Что же, прикажете Родиону сидеть и наблюдать, как Санька к ефрейтору льстится? Мало того, что льнет, еще и насмехается над Родионом! Не раз прямо на глазах, бесстыжая девка, осаждала ефрейтора своими ласками – начхать-де мне на Родиона! Никакой силы теперь он не имеет!

Из-за кого Родион собственной семьи лишился? Слыханное ли дело – жена бросила, ушла к отцу в дальнее село – только ее и видели! Запустение в доме! Позор на всю округу!

В то время как Родион брел улицей, подавленный тяжестью воспоминаний, шумная ватага полицаев, с Куртом во главе, ввалилась в хату старосты. Сели за стол – и опять пошла гульба. Хотя Курта и посадили на почетное место, да к нему тут все привыкли, он тут как родной, льстивым голосом напевала ефрейтору Соломия – и потому все чувствовали себя свободно. Полицаи были под хмельком, не то чтобы пьяны в стельку, а так, малость навеселе, и потому дружно накинулись на ужин. Распоряжалась за столом Санька, угощала ефрейтора, поглядывавшего на дивчину осоловелыми глазами. Тихон наливал чарки, по-свойски держался с полицаями, даром что кустовой. Расшитая рубаха горит на нем, от новых сапог "благоухание" на всю хату, от синего сукна в глазах пестрит – не скажешь, что простой гость, заурядный... Перемалывает белыми зубами куски мяса. Полицаи народ балованный, скучать не любят. Любые развлечения у них в руках. Пышная дочка старосты баламутит кровь. Эх, унять бы чем сердечный голод! Дружно рванули голоса... "Ех, котилася ясна зоря, та за лiсом впала... Ой, зажурилась дивчина красна, де козацькая слава..." Санька выводит-заливается, покачивается, льнет полным плечом к ефрейтору. Диковинный чужеземец чарует всех вокруг, сеет томление, волнует кровь.

Ефрейтор совсем ошалел от первача, навалился на стол, что-то лопотал, все испугались, как бы в беспамятстве стрелять не начал. Да вовремя подоспел Селивон, повел ефрейтора спать.

Полицаи во главе с Тихоном, сытые, пьяные, – первач распалил кровь, подались в непроглядную ночь.

Ясное дело, Саньке среди ночи понадобился гребень, лежавший на столике у постели, где спал ефрейтор, храпевший на всю хату. Чтобы достать гребень, Саньке пришлось перевалиться через кровать, ефрейтор очнулся, спросонья решил, что это партизаны его душат, сунул руку под подушку. В нос ударил густой аромат духов. Ефрейтор пришел в себя, протер глаза. На округлые голые плечи, на полные руки, на белые, как лебеди, груди падал лунный свет. Сон как рукой сняло. Санька перепугалась насмерть от неожиданности, она не думала, что ефрейтор проснется, она гребень искала...

Утром, подавая Курту махровое полотенце, Санька с невинным видом поинтересовалась, что ему снилось. Ефрейтор, старательно растиравший одутловатое лицо, поднял на Саньку мутные глаза. Санька рассказала ему: красные ягоды ей приснились, к чему бы это?

Ефрейтору тоже невдомек, что сон предвещает.

23

В те дни часто случалось набрести на бомбы, снаряды, сложенные штабелями, а то и в беспорядке брошенные на дорогах войны. В ложбинке вдоль шоссе, неподалеку от села, прохаживался вразвалочку полицай, охранявший как раз один из таких смертоносных складов. С него-то и не сводил глаз Грицко Забава, что брел по дороге с порожним мешочком под мышкой.

– Здравствуй, Микита, – весело приветствовал он полицая.

– Здравствуй, коли не шутишь, – ответил полицай, находившийся в добром расположении духа. Еще бы, такая силища под его рукой! Весь Буймир можно поднять под облака.

Постояли, помолчали. Со скуки, верно, полицай завел разговор – целый день постой-ка среди поля, у всех на виду, – мимо мчатся немецкие машины, бредут понурые прохожие.

– С базара?

– С базара...

– Продавал кукурузу?

– Продавал кукурузу...

– Натаскал с поля?

– Откуда ты все знаешь? – подивился Грицко.

Микита загадочно усмехнулся, что должно было означать: его глаз ничего не упустит!

Тут Грицко, так просто, будто от нечего делать, сказал:

– Микита, дай одну "грушу"...

И после минутного раздумья добавил:

– ...Рыбы принесу...

Микита лукаво глянул на мальчугана, – чего надумал, таким рискованным способом глушить рыбу. Мог бы и не признаваться, Микита сам бы догадался, зачем Грицку понадобилась "груша". Для порядка пугнул:

– А может, ты в лесах партизанишь?

Грицка, видно, эта шутка позабавила, он весело засмеялся. Микита доволен, что насмешил парнишку. Заговорил почти как с ровней:

– У тебя часом нет ли закурить?

Грицко только того и ждал, на всякий случай в шапке держал несколько сигарет, которые стащил у ефрейтора. Полицай одобрительно кивнул головой, помял папиросу в коротких пальцах и снисходительно бросил:

– Бери, лишь бы донес. Вот эту, без взрывателя. И смотри, с пустыми руками не приходи!

Грицко, положив добычу в мешочек, с трудом поднял на плечи и пошел по заросшей сорняком полосе, по кукурузному полю прямиком к дому. Присев в канаве на кучу железного хлама, покопался и, найдя ржавый штык, принялся выскребать легко крошившийся тол, довольный, ссыпал его в мешочек: чтобы взорвать один паровоз – хватит.

Где только не терся Грицко Забава, чтобы выведать тайную грамоту, и теперь мог распознать мелкий сизоватый динамит, узнал, что аммонал без тола не взорвется. Да разве только это? Что краем уха слышал, а что на собственном опыте испытал. Так было с немецкими гранатами. Когда немцы гоняли закапывать трупы, Грицко находил винтовки, цинковые ящики с патронами, припрятывал в канаве.

Однажды пришлось Грицку рядом с Теклей ломать кукурузу, они приотстали от остальных, и Грицко сообщил ей по секрету, что раздобыл тол... Текля онемела от этой новости, сама не своя напустилась на мальчугана – хочешь без головы остаться? Ты что, смерти ищешь? Разве у тебя есть опыт в этом деле? И строго-настрого запретила ему играть со смертью. Откуда ей знать, что Грицко уже малость кумекает в этом деле. Он не рад был, что рассказал ей, – только страху нагнал...

Но что-то же надо предпринимать? И как только выдался первый дождливый день, почва раскисла и работать в поле не стало никакой возможности, Текля наложила ведро толу, набросала поверх маслят, стала бродить меж кустов – на случай если кто встретится, – ведро маслят набрала. Под березой было хранилище, припасали для партизан оружие. Выложила тол в ящик, заложила досками, дерном, листом, в ведро же опять набросала грибов.

Вечером у колодца Теклю встретил Тихон, припугнул:

– Ты чего это скликала курей на огороде да все в сторону кустов кричала – партизанам знак подаешь?!

– Неужели мне теперь и рта раскрыть нельзя?

– Чтобы я не слышал больше твоего голоса! Думаешь и теперь повелевать?

24

Граната за поясом, в коротком кожушке с автоматом за плечами стоял, едва видный в ночной темени, такой родной и – непривычный... Отвела в терновые кусты, руки сами потянулись – сердце мое, моя надежда... Грустно смотрела ласковыми глазами, гладила обросшее лицо – как он исхудал, вытянулся... И когда Марко попытался обнять подругу, она опасливо отстранилась, просила не дотрагиваться, – все тело горит, в чирьях, рубашку не может надеть.

– От Германии защищаешься?

– Разве я одна?

Марко, право же, чувствует себя в большей безопасности – кругом лес, друзья, оружие всегда с тобой, – а как они беззащитны!

– Может, и не совсем беззащитны, – с кроткой улыбкой сказала она.

Он понять не мог, каким образом Текля могла оградить себя от надругательств и произвола.

Недавно вроде бы расстались, а прошла, казалось, целая вечность. Не узнаешь людей. Текля сразу заметила, как изменился Марко, возмужал, куда делась прежняя робость, даже по тому, как он держится, как говорит, чувствуется в нем многое повидавший и переживший человек. Оттого ли, что была очень взволнована и обрадована встречей, Текля не скрывала своих чувств. Немногословный, сдержанный, осторожно прикоснулся к плечу, словно к ране, легонько погладил...

Текля первая опомнилась, спохватилась – дала себе волю, расчувствовалась, заговорила парня, а он, должно быть, голоден. "Немцы корову у нас увели, сейчас я тебе принесу повечерять". Кинулась в хату, принесла горшок теплого борща, – да вот беда, перепрел в печи. Марко присел на пенек, поставил горшок меж колен – и давай мотать ложкой, сделанной из обломков немецкого "мессера". Ел и думал, как похвастается в лесу, перед своими, вкусным семейным ужином, – можно малость и приукрасить, – и как станут завидовать ему...

Понятно, почему Текля не ведет его в дом – это небезопасно, и к тому же – колыбель в доме, видно, не хочет подруга расстраивать его.

Текля с восхищением смотрит на Марка, – неужели сбили немецкий самолет?

Марко может подарить ей эту ложку на память – как знать, может, и его пулей подбит, – упал на лес, густой черный дым столбом повалил, поднялся над лесом...

Текля с особенным чувством слушала рассказ Марка, перед нею раскрывался неведомый мир. Враг пытался запугать людей, подавить волю, посеять безнадежность, но тщетно. "Красная Армия обескровливает врага на фронте, а мы в тылу, – рассказывал Марко, – гремят пушки, несут грозную расплату..."

Хотя в этих словах слышались газетные обороты, которых набрался партизан, у Текли светлело на душе, ни одной подружке так не повезло: от народных мстителей получила весточку. Чуть не плача, смотрела, с какой жадностью Марко хлебал борщ, небось суток трое ничего не ел. Он отрицательно повел головой – порой случалось одними грибами без соли питаться, когда немцы гоняли нас по лесам и, окружив отряд, хотели уничтожить, да Мусий Завирюха вывел, спас от беды... А то бывает, что едим сало с салом, когда отобьем немецкий обоз или склад разнесем.

У Текли замирало сердце, – словно о самых обыденных вещах рассказывает, а трудно, должно быть, всем им досталось, хлебнули горя, не раз смерть стояла рядом.

– А иначе где бы мы взяли оружие? – нехотя говорит Марко, поправляя автомат и "толкушку" – так неуважительно партизаны называли немецкую гранату. – На дороге срезали мотоциклиста...

– Убил гитлеровца?!

Он пожал плечами: есть чему удивляться! – бывает, целыми днями воюешь, отряд Мусия Завирюхи все дни в боях.

Текля недоумевает: где Марко научился военному делу? Вертелась навязчивая мысль: не возле коров ли? Но вслух этого не сказала, чтобы не обидеть партизана, да он, видно, понял ее.

Несколько дней в Сумском обкоме учился военному искусству, еще перед эвакуацией, – как бросать гранаты, закладывать мины, а самый хороший учитель – ненависть.

Слушала его, – все это так, а в голове не укладывается, как мог до такой степени преобразиться человек? До войны буймирские хлопцы вечно поднимали на смех Марка за тихий нрав. А теперь он так спокойно, буднично рассказывает о партизанских походах! Да и не очень-то рассказывает, приходится тянуть за язык. Да, человек порой сам не знает, на что способен. Она и радовалась за Марка, и гордилась им. И в то же время боялась, как бы не утратил человек свою душевную мягкость. Такой ли уж в самом деле скромный, мягкосердечный Марко, как поначалу казалось? И спросила, чтобы разобраться в нахлынувших мыслях: когда кончится война, станет ли опять сидеть под коровой? Уж не испугалась ли часом, что может зазнаться храбрый партизан?

Марко прилег на мерзлую землю, устало потянулся, только сейчас ощутив разбитость во всем теле, и с лукавинкой ответил: "Там жизнь покажет..."

Пусть пораздумает над устоявшимся представлением о мужестве, которое порой может проявиться и в самом будничном труде.

Взял в свои широкие ладони ее холодные пальцы – как ты похудела! согревал...

Теплая волна прихлынула к сердцу... Села рядом, рассказала печальную повесть.

...В долгие осенние вечера чадит каганец, дымится печеная тыква на столе. И люди, как тыква, желтыми стали. Сядем вдвоем с матерью ужинать ложки из рук валятся, слезы набегают на глаза. Тихо, как в могиле. Днем боишься ночи, ночью – дня. Дом не твой, и сам ты – не ты. Чуть смеркнется, никто к колодцу не выйдет, как бы гитлеровец не уволок. Всю ночь не спишь – думу думаешь. Мать старается виду не подать, что тревожится за отца...

Марко перебивает ее, – все живы-здоровы, и, верно, чтобы успокоить, добавляет: настроение бодрое. Вот этого Текле не понять: какая уж тут бодрость!

...И во сне-то, кажется, об одном мечтаешь, – не летит ли где наш самолет, хоть бы подал весточку. Мать все о ферме тревожится, вспоминает своих любимиц – первотелок Нагидку, Ромашку, мол, поди не кормлены, не поены, без отдыха гонят скот, успеют ли уйти? Дойдут ли рекордистки Казачка, Нива, Самарянка?.. А какой уход в дороге, разве доглядишь, выдоишь как надо? Как бы не заморили удойное стадо.

Добрую весть Марко принес, вот мать порадуется, как узнает, что не пропали наши труды, фермы в надежных руках, осели за Волгой, под присмотром пастуха Саввы... Он не раз выручал ферму из беды.

Марко скрыл, чтобы не расстраивать мать, что скот гнали под бомбами, что несколько удойных коров погибло, в том числе и Ромашка...

Столько событий произошло, что не знаешь, о чем и рассказывать.

...Глухими ночами Тихон с полицаями шатаются по селу, измываются над девчатами, устраивают засады, партизан высматривают, не придет ли кто за хлебом или рубаху сменить. Марку повезло: нет снега – не видно следов, да и полицаи сегодня ушли на хутор, мальчишки передали. Хватают голодающих на дорогах, тянут в управу, и там уже не теряются. Разбогатели на ворованном добре. Кому война, а кому корова дойна...

Словно ядовитые мухоморы после дождя, вылезали гитлеровские прислужники, до того сидевшие тишком, не поднимая головы, не подавали голоса, хитрили да лицемерили... А теперь вылезли на свет, сбросили маски – и шипят словно гадюки, злорадствуют.

Кто-кто, а Марко с Теклей на своей шкуре в том убедились.

Нескладный Селивон, будто оборотень какой, принял новое обличье, "политиком" стал, перед фашистами выслуживается, запугал село. В черном гитлеровском прислужнике проснулся лакей и палач.

Обдирает село. Старостиха Соломия с дочкой ублажают немецких начальников.

Санька выслеживает всюду тех, кто ругает новый порядок, и доносит ефрейтору Курту. Подсказывает полицаям, у кого что закопано, спрятано. У Текли тоже забрали дорогую память – золотую медаль, полученную в Москве на выставке.

Чем Марко мог утешить подругу? Где найти нужные для того слова? Не покажутся ли они ей неживыми? Не в силах помочь, он гладил теплую женскую, с набухшими жилами руку. Одно он твердо знает, что никогда врагу не видать Москвы.

...Дары земли – буйство красок и плодов – проплывали у Марка перед глазами. Гитлеровский сапог наступил на цветущую землю. Ненавистью к захватчику бьется каждая земная жилка.

Марко подавил охватившее его волнение... Сказал Текле, что Красная Армия под Москвой здорово намяла фашистам ребра, разгромила врага, перемолола танковые дивизии, разбила мощную его технику, самоходные пушки... Отбила наступление, отбросила врага. Нет, не видеть гитлеровцам Москвы, как своих ушей.

Молча слушала, нет, не слушала, а вбирала всем существом своим отрадные слова, долго еще они будут согревать ее в лихую минуту.

– Лопнула надежда на "блицкриг", – продолжает Марко, и Текля робко, будто школьница, спрашивает, что это значит.

Нечто похожее на зависть испытывала Текля – у Марка совесть спокойна, а она терзается. Если бы не мать, не ребенок – что ей хата? – ушла бы с ним в лес... "Не бойся, обузой не буду", – прошептала чуть не плача, горе не знает пышных слов.

Места себе не находит женщина. Да разве она одна? Гитлеровцы запоганили все вокруг. Словно солнце затмилось и вернулся пещерный век.

Больно Марку от этой беспомощной жалобы и, чтобы отвлечь ее внимание, сказал, что карательные отряды всюду рыскали, никак нельзя было навестить. Нельзя ей бросать село на произвол судьбы, таково мнение партизанского штаба. Враг все делает, чтобы сбить с толку людей ложными слухами. Долг Текли – стоять на страже правды, раскрывать людям глаза на действительное положение вещей, необходимые директивы передадут из леса.

Враг думал, что Украина пластом ляжет перед ним. Но каждая стеблинка здесь дышит местью. Грабежами и притеснениями гитлеровцы долго не продержатся. Разобьет их Красная Армия, хотя и отступает пока. На войне необходима человечность, наше дело правое, мы победим. Говорил как умудренный опытом воин пропагандист, – надо утверждать в людях веру в нашу победу.

Попытки Марка "проинструктировать" ее вызвали у Текли добрую улыбку: сами научились защищаться от гитлеровцев. Где только можем, врагу наносим урон. В поле работаем напоказ, для вида, Родион не очень-то замечает да, видно, и не старается замечать. Остыл... А мальчишки даже оружие собирают, прячут, выводят из строя транспорт...

На вопрос Марка, кто их направляет, руководит ими, Текля ответила его словами: ненависть!

Вот и поговорите с нею!

– А как Родион? – спрашивает Марко.

– Не так зол, как глуп. Прибрал его к рукам Селивон. Может, и кается, да поздно...

– А ты разведай...

– Попробую...

– Насчет леса закинь слово...

Текля с сомнением покачала головой.

Когда Текля поинтересовалась, чем они уничтожают транспорт, Марко с трудом удержался от смеха. Вся земля нашпигована толом! Марко с Сенем не одно поле разминировали. Наши мины противотанковые, – запаслись взрывателями. Мало ли по канавам снарядов валяется!

Точно о простой будничной вещи говорили, Теклю даже страх взял – со смертью играют ребята...

– Действуем-то мы осторожно, – уверял Марко, – знаем, какую брать, к немецкой мине приступу нет – в ней три капсюля... Мадьярскую взять куда проще – пружинки разъединил, тарелку снял и вывертывай капсюль. А вот в стапятидесятидвухмиллиметровых снарядах головку вывернет не каждый. Устин Павлюк вывинчивает ключом, полегонечку, чтобы не стукнуть. Отверстие залепишь глиной, положишь снаряд на слабый огонь, черный дым повалит, потом оседает, тол плавится, течет, как олово в глиняные формочки.