Текст книги "Буймир (Буймир - 3)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Заслышав детский плач, мать очнулась. Лучше бы ей не слышать его голоса, не приходить в себя. Попробовала подняться, броситься на мучителей. Обессилев, упала на пол, потеряла сознание. Курт стоял посреди хаты, скалил зубы.

Грузная фигура заполнила собой дверной проем, потянуло сивухой. Селивон осоловело поглядывал на изувеченного садовника, прикидывая, жилец ли он на этом свете. Изуродовано лицо, глаза заплыли, на исполосованном нагайкой теле не видно живого места.

– Здорово разукрасили, – заметил Селивон.

Садовник не то вздыхал, не то стонал – подавал признаки жизни. Староста забеспокоился: будет ли садовник пригоден для работы? Ведь на нем сад, огород. Почему, собственно, и помиловали, не вздернули рядом с учителем.

– Надо порядок навести в бригаде, весна на носу, – напоминает староста, лишь бы что-нибудь сказать.

Арсентия затошнило, изо рта побежала струйка крови, он закрыл глаза. Не хотел отвечать или не мог? Староста попытался привести садовника в сознание.

– Скажи спасибо, что не повесили рядом с учителем за помощь партизанам! За дружбу с Мусием Завирюхой! Давно бы ворон кости унес! А так лишь отодрали нагайками.

Действительно, заступничество старосты спасло жизнь садовнику.

"Повесим Арсентия – кто мне сад, огород обиходит?" – убеждал он коменданта.

Начальство с Селивоном советуется, к нему прислушивается. На всю округу известен буймирский сад. Сколько вывезено яблок, сколько всякого добра собрано. От коменданта благодарность вышла Селивону.

"Специалистов нет у меня, – доказывал староста, – лишимся садовника, что тогда?"

Арсентий знает, где что лежит, что и где посадить, как сберечь семена, как заготавливать фрукты, овощи, как бороться с вредителями, какие вносить удобрения и сколько... Десятки лет хозяйничает человек в саду.

Селивон спас жизнь человеку, а он, неблагодарный, не хочет смотреть на старосту, слова из него не вытянешь, куда это годится? Ну, что особенного, что посекли шкуру? Была бы душа цела. Собственно, староста затем и наведался, чтобы убедиться, способен ли садовник работать.

– Не забывай, что надо навести порядок в бригаде, – еще раз напомнил староста и вышел из хаты.

9

Расположились в редколесье, на рассвете подошли ближе к станции, враг ничего не заметил. Проголодавшиеся кони грызли березовую кору, хватали ветки. Чтобы обойти стороной опасные места, гарнизоны и засаду противника, не навести на след и не выдать своих планов, не ввязываться по пути в стычки и не выматывать своих сил, дойти до основной цели боеспособными, Мусий Завирюха повел отряд тайными обходными тропами, через лесные дебри, замерзшие болота и реки. Кони брели по брюхо в снегу, устали и теперь, дорвавшись до сытного зерна, жадно хрупали овес.

Партизаны дремали на санях. Были тут и санитарные широкие розвальни, устланные полостями из овчины и подушками, находившиеся под особым попечением медсестры Гали, ревностно следившей, чтоб никто не занес инфекцию.

Светало. Мело так, что не видно было верхушек деревьев. На санях с коробом лежали боеприпасы, патроны, гранаты, тол, ПТР.

Были и сани с провизией.

Мусий Завирюха обеспечил отряд всем необходимым.

С небольшим отрядом легче маневрировать, нападать, молниеносно разить противника, исчезать, укрываясь в небольших балках и овражках, – не то что в глухом лесу.

Разрушив мост, Мусий Завирюха на некоторое время притаился, выжидал. Карательные отряды носились по окрестным селам, прочесывали лес, лесные окраины, балки и перелески, но в глушь не забирались. Откуда врагу взять силы, чтобы прочесать бескрайние лесные чащобы, тянувшиеся до самого Брянска, найти зимовку немногочисленного партизанского отряда Мусия Завирюхи? Да еще в момент, когда мощное партизанское соединение Сидора Ковпака, слава о котором гремит по всей округе, буквально дыхнуть не дает фашистам, сеет огонь и смерть. Одно имя Ковпака вгоняло их в страх и трепет. Каких только легенд и историй не сложила народная молва о своем любимом герое, неуловимом и ненавистном гитлеровцам, хитроумном партизанском командире.

Не каждого ждет встреча с громкой славой. Мусий Завирюха преклонялся перед человеческой отвагой, втайне мечтал... Да кто тогда не мечтал хоть сколько-нибудь походить на грозного мстителя, сокрушавшего оккупантов?

За все насилия и обиды мстили воины Ковпака, на захваченной фашистами земле множились партизанские отряды. Не так давно люди прослышали, будто Сидор Ковпак, желая что-то выведать у врага, запасся всем необходимым и отправился на базар торговать махоркой (зрелище!). И мужики, ничего не зная, не ведая, покупали дурманное зелье, пока нежданное известие не взбудоражило народ. Мало того, что продавал махорку, да еще и записку вдобавок подбросил: "Этот табак продавал Ковпак!" Вот нечистая сила! Старики набивали трубки, глубоко затягивались, вовсю дымили махоркой набирали полные легкие едкого дурманящего дыма... И казалось, от этого крепла их сила, вера в победу. Молва о том, как партизанский командир бесстрашно бродил среди врагов, переходила из уст в уста, от соседа к соседу, от села к селу. Кругом полицаи, жандармы, гестапо, комендатура, казармы, немцы толкутся, а он все высмотрел, разведал – такой командир кого не обведет вокруг пальца? Мужицкая сметка открывалась людям в его хитроумных затеях. Разговоры о том, что партизанская армия отошла в Брянские леса, – и такой слух прошел, народ этому не хотел верить, просто ловкий ход, чтобы отвести глаза врагу...

А тем временем Мусий Завирюха на своей территории не дает покоя фашистам, нагоняет страху, так что пришлось им усилить охрану мостов и станций.

Партизанская разведка установила, что взрывом сделан большой провал, взорвана середина моста, осталась лишь береговая часть. Мост надолго выведен из строя. Станция забита эшелонами, что направлялись на Южный фронт, а также на Москву. Круглые сутки на мосту работали многолюдные бригады. Эшелоны, видимо, ждали, пока настелют новый мост. Они-то и привлекли внимание Завирюхи. По другую сторону моста станция также забита эшелонами с ранеными, зерном, скотом, лесом. Эти эшелоны следовали на запад. Мусий пока что предпочел эшелоны с военным снаряжением, что шли на подмогу фронту, и теперь снаряжал в дорогу дочь Теклю с заданием разведать силы и огневые рубежи противника. Озабоченный, тревожась за дочь, он неровным голосом втолковывал Текле, как пробиться в стан врага.

– Тебе легче, чем нашему брату... Удачная разведка – ключ к победе. Сама смотри, дочка, – где схитри, где придурись, там прикинься святой, там юродивой. И чтобы к обеду вернулась назад. Большое дело разведка. Наталку Полтавку играла? Лучшей Наталки не было в драматическом кружке...

Видимо, что-то приятное хотел сказать командир дочке, да не подыскал слов в эту минуту – ничего не шло в голову.

Павлюк молча слушал наставления командира, морщил лоб, отворачивался. Потом, мягко положив руку на плечо Текли, заговорил о самообладании, инициативе. Что он мог еще сказать? Разве он сам не послал бы вот так же свою дочь в разведку?

Теплая волна прихлынула к сердцу, и Текля, улыбнувшись, заглянула в ласковые глаза Павлюка.

Сколько так и не узнанных дум и чувств в то раннее утро таил в себе лес. Никому того не сделать, что может сделать она, – высказал надежду командир, – и Текля преисполнилась чувством гордости и отваги... Она видела, хотя и старалась не замечать, с какой трогательной заботой снаряжали ее в путь. За хмурой сосредоточенностью проступала тревога и нежность; а как внимательно разглядывали они лохмотья на Текле. Каждый охотно взялся бы выполнить это важное задание вместо нее. Галя Черноморец тоже вызывалась, но должна была подчиниться приказу. Кто посмеет ослушаться Мусия Завирюхи? Он знает, что делает.

Марко молча стоял под сосной. Задание это явилось для него неожиданностью, хотя сам же для этой цели справку добыл. Вместе с Сенем, переодевшись полицаями, отправились верхом на лошадях в дальнее степное село, разыскали старшину. Марко с ним долго не церемонился:

– Не напишешь – застрелю, выболтаешь – немцы повесят...

– Пиши! – приказывает Сень, держа пистолет над головой.

Что было делать? Нашло затмение на старшину, и он написал дрожащей рукой, что эвакуированная Анна Мороз проживает в нашей волости, тронулась умом и собирает милостыню...

Текля избегала смотреть на Марка, в необычном убранстве своем стояла среди партизан словно пугало. Зато он сам зорко оглядел подругу, деловито расправил лохмотья, чтоб не было в ее внешности ничего фальшивого, что могло вызвать у немцев сомнение. Текля уходила спокойно, полная решимости, провожаемая сочувственными взглядами и пожеланиями счастливого пути. Павлюк, обняв Теклю за плечи, шел рядом, стараясь подбодрить добрым словом.

Марко остался, чтобы не растравлять сердце подруги, дисциплинированный партизан. А как хотелось ему сказать на прощание теплое слово, заверить дивчину в вечной верности, только бы вернулась жива-здорова...

Родион топтался тут же, печально смотрел на Теклю; наверно, мучился сознанием своей вины за все обиды, что в свое время причинил ей. Так и не привелось ни разу поговорить с ней по душам. Она, впрочем, своим мягким обхождением давала всячески понять ему, что не помнит зла. Родиону так хотелось сейчас подойти к ней, сказать что-нибудь задушевное. Ведь на опасное дело идет – повиниться надо бы перед нею... Но под суровым взглядом Мусия Завирюхи не отважился. Будучи сам человеком сурового склада, командир не терпел, когда кто-нибудь слишком уж размякал.

– Говорите коротко и ясно! – всегда учил он партизан.

А как ты скажешь коротко и ясно обо всем том, что за долгое время накопилось в душе – боль, раскаяние за содеянное, – это ж не рапорт!

Обтрепанная женщина вышла из леса, – в рваном ватнике, отовсюду клочья ваты торчат, в клетчатой юбке, на голове очипок из льняных кусков, обшитый красной тесьмой, какой носят бабы, через плечо перекинута сума. Решила идти прямо в село – в обход нельзя, не успеет вернуться вовремя.

В поле метет, вьюжит, света не видно, есть где разгуляться метели, с ревом обрушивается на лес волнами, бурунами, кружит, водит хороводы, насыпает снежные валы. Брела, проваливалась в снег по пояс, бешеный ветер забивал дыхание, то и дело преграждали дорогу наметы, доходившие почти до плеч. Страх охватил Теклю – сможет ли одолеть поле, пробиться сквозь белую завесу, провести разведку и вовремя вернуться? Не отпускала тревога: вдруг заметет в дороге, а партизаны будут ждать... Взяла с собой белый халат, но он не нужен пока, в пяти шагах ни зги не видно. А хоть бы кто и встретился, что ж, убедился бы – в стужу бредет по полю горе-нужда, заплата на заплате... Сколько бесприютного, голодного люда пустил враг по миру!

Текля выбивалась из сил, взмокла сорочка, жарко стало. Колючий ветер со снегом бил в лицо, резал глаза. Шла вслепую, стараясь держаться телеграфных столбов. Чего только не передумала дорогой! Хотелось упасть, зарыться в белую постель, уснуть, чтобы не мучила неотвязная, гнетущая мысль: лютый враг затоптал, испоганил цветущий край. Удвойтесь силы! Надо ускорить шаг, партизаны ждут.

С первого же шага Текля убедилась, что прогадала. Обмотала ноги старой мешковиной – под лаптя. Марко, заботливый такой, умолял надеть ватные штаны. Почему-то не послушалась. Теперь снег набивался за мешковину, ноги горели. Конечно, Марко с радостью пошел бы вместо Текли в эту опасную разведку, будь на то согласие командира. Живо представилось, как Марко, расстроенный, стоит под сосной, его прощальный взгляд... Усмехнулась... Да, партизаны уже перестали смотреть на нее, как на домашнюю хозяйку: пеки, латай, вари, хотя, конечно, и это служит делу победы. Павлюк при всем народе сказал Текле, провожая в разведку, что от ее находчивости зависит исход важной операции.

Подходя к станции, натянула белый халат. Текля считала, что станция уже близко, пять километров брела целую вечность. Пора сворачивать, если не хочет напороться на заставу. "Главное – самообладание", – вспомнила она слова Павлюка. Надо обойти станцию с противоположной стороны – со стороны поля. Прислушалась. Ветер донес глухой рев скота. Там станция. Взяла правее, пошла по целине. Вьюга наметала с большака сугробы на заросшее бурьяном поле, снегу здесь целые горы, идти невозможно. Текля распласталась на снегу и поползла вперед, руками, голыми коленями, как крот, разгребала снег. Рукавицы намокли – сбросила. Снег сыпал в лицо, забивался за воротник, за пазуху. Намокшее платье холодило, снег налипал на него, оттаивал, сорочка – и та отсырела, липла к телу. Она уже не береглась – все равно промокла до нитки.

В белом халате, совсем как снежная баба, невидимая глазу, лежала на животе у самой станции, наблюдала. Станция забита эшелонами. В цистернах бензин везут на фронт. На платформах танки, орудия, крытые брезентом. На фоне товарных вагонов отчетливо видны занесенные снегом часовые, шагающие по путям в белых халатах.

Текля поползла вдоль эшелонов на рев и увидела вагоны со скотом, голодным, непоеным... Полы халата мешали ползти, а когда наступала на них коленями, двигаться было вдвойне тяжело. За нею волоклась по снегу сума. Перед насыпью Текля огляделась. Настала решающая минута: время лезть в самую пасть врага. По эту сторону лесная сторона, партизаны близко, а с того края – поле, там партизан нет. Пока лежала, немного отдышалась, от мокрой сорочки пробирал холод. Она уже собралась было переползти через колею и вдруг заметила, что приближается сторожевой пост. Зарылась в снег, замерла. Вскоре часовые исчезли в снежной завирухе, и Текля вползла на крутую насыпь, – следы ее тут же замело, – прижалась к рельсу, поглядела в одну сторону, в другую – никого. Торопливо перебралась через колею и, нырнув вниз, оказалась в глубоком рву, занесенном снегом. Выбравшись из него, увидела столбы. По-видимому, дорога. Облегченно вздохнула. Сняла халат, засыпала снегом. Поднялась на ноги.

...Бредет дорогой латаное-перелатаное горе-нужда. Да разве кого этим удивишь? Мало ли голодных пустил враг по миру?

Метет, кружит буран, сатанеет стужа, бредет женщина, несет в душе месть за поруганный народ. Каждая жилка дышит жгучей ненавистью.

Измученная женщина вошла в крайнюю хату, – пустите обогреться.

Полыхавший в печи огонь охватил приятным теплом, оттаивало обледеневшее рубище. Текля щурилась, глаз не могла оторвать от жаркого пламени.

Пожилая хозяйка оказалась сердобольной, – ужаснулась, увидев беднягу.

– Хороший хозяин в эту пору собаку не выгонит со двора, как это ты пустилась в путь по такой непогоде?

И тут же согласилась с горемыкой, что голод страшнее любой непогоды.

На полу лежала куча бурьяна. Сухие стебли его уютно потрескивали в печи. Хозяйка угостила убогую печеной тыквой, и та с наслаждением лакомилась угощением.

– Передохни маленько, – смахивая привычным жестом пыль с лавки у печи, приглашала хозяйка, – присядь поближе к огню.

Убогая с поклоном села, сунула в печь закоченевшие, красные, как бурак, руки; мелко дрожа, униженно-подобострастно благодарила хозяйку, спаси тебя господь, пошли счастья-доли... Спросила, не без умысла, где хозяин, хорошо зная, как заставить хозяйку разговориться.

Столько горя, столько бед узнала когда-то многолюдная, веселая хата, тетерь опустевшая, притихшая. Как погнали немцы мужа подвозить снаряды, так назад и не вернулся, дочку забрали в неволю, а сын, единственная отрада и утешение матери, в Красной Армии. Обычная история, которую часто можно было услышать в те тяжелые времена.

...Как оскудела ты, сельская хата! Куда подевались, яркие рушники, расписные рядна, вишневые девичьи улыбки? Тут хозяйка рассказала: один дорожный человек говорил, сколько ни было войн, никто наш народ одолеть не сумел.

Текля попросилась переночевать, и хозяйка охотно согласилась дать пристанище бездомной, лишь бы рассеяться хоть немного в своем одиночестве. А тем временем сердяга соберет по людям картошечки, только бы немцы не прогнали...

Хозяйка рассказала еще, что партизаны намедни порадовали людей, мост взорвали; немцев здесь тьма-тьмущая, все они на том краю, напротив станции.

Текле стало даже совестно, что перерядилась, она бы и без того могла безбоязненно довериться добросердечной женщине, и та бы охотно помогла ей.

– ...Да немцы уже сообщили, что Мусий Завирюха на сосне повешен и что пленных партизан гнали голышом по снегу, – поделилась печальной вестью хозяйка. – И в газетах было написано... Неужели правда?

– Где вы видели таких партизан, чтоб сдались живьем фашистам? усомнилась нищенка, повела плечами и, поклонившись, вышла из хаты.

Кто знает, что за люди нынче бродят по дорогам? С какими вестями и слухами? Разные ветры гуляют ныне по дорогам, не принесут ли невзначай разгадку наболевших дум: скоро ли кончится война? Скоро ли сокрушим врага?

Вьюга заметала село, засыпала сугробами улицу, громоздила валы. Откормленный краснощекий полицай встретил нищенку, загородил ей дорогу, грозно напустился: зачем она тут слоняется? Гонит, стращает – дальше ходу нет! Какое-то недоверие вызвала у него эта женщина. Мало ли народу теперь шатается, каждому в душу не заглянешь, – презрительно скривился он. А и в самом-то деле, зачем занесло сюда в этакую непогоду нищенку? От начальства был строгий приказ задерживать всех бродяг.

Нищенка молча сопела и упрямо порывалась свернуть во двор. Полицай разозлился, дернул за рукав, толкнул в снег и заорал на блаженную:

– Тут запретная зона, понимаешь ты или нет?

Блаженная, однако, не испугалась полицая, махнула палкой, как на собаку:

– Прочь с глаз моих! Ты б лучше кусок хлеба подал, а ты, паразит, ходишь, рычишь зверем, шипишь как гадюка... Сгинь, пропади, поди прочь, не то палкой прибью!..

Подняла шум на всю улицу, еще кто услышит, как она честит полицая, обзывает последними словами, видать, не в своем уме баба, невесть что плетет.

Хоть и осмотрительный, опытный был полицай (кого попало не поставят на такой ответственный пост – не подпускать никого к станции), а и то заколебался, убедился: юродивая... В своем уме да в полной памяти разве позволил бы кто себе молоть такой вздор, идти против власти? Не побоялась такого грозного стража!

Наскочив на бывалого опасливого полицая, Текля сообразила, в чем единственное ее спасение, потому и обрушилась с бранью на огорошенного служаку. Что ни говорите, а помог-таки буймирский драматический кружок...

Полицай приутих, однако не отстал, поплелся за юродивой в хату. Такого не легко обмануть, повидал всякое, знал, как партизаны умеют притворяться. Стоя у порога, пристально следил за каждым движением, за каждым словом, за выражением лица.

Юродивая бросила в суму несколько поданных ей картофелин и сухарь, поклонилась хозяевам и, поникшая, хмурая, даже не взглянув на полицая, вышла из хаты и так, ссутулившись, пошла дальше собирать подаяние по селу. Полицай в нерешительности проводил глазами жалкую, обтрепанную фигуру, исчезнувшую в пелене падавшего крупными хлопьями снега...

Текля прошла мимо трех немецких солдат на перекрестке, приплясывавших возле пулемета и не обративших на нее ни малейшего внимания. Пулемет был нацелен на восток.

Второй пулемет, обращенный на запад, стоял напротив станции.

Немцы, очевидно, думают, что партизаны могут напасть с лесной стороны – с севера, запада и востока, и только юг безопасен – там поле.

На краю хутора стоят минометы, пулеметы, пушки. Расчеты расположились скученно, в одном месте. Нищенка боязливо попыталась проскочить мимо, вслед ей понеслись грозные крики: "Цурюк, хальт, хенде хох!" Она продолжала идти вперед, – не понимала... Сильная рука схватила ее за шиворот, бросила в снег. Нищенка умоляла не трогать ее: она собирает милостыню... Бедняжку повели в просторную хату и поставили перед офицером, склонившимся над картой. Неожиданное развлечение обрадовало находившихся в хате немцев. Кому же, как не полицаю, поручить грязное дело? Офицер приказывает обыскать бродяжку, полицай брезгливо заглянул в мокрую суму, достал сухарь, картофелины, свеколку, драную рубаху – пожитки, образок... Дернул за лохмотья. По всей хате раскатился смех, когда полицай из-под кофты достал какой-то узелок. Размотав тряпку, прочитал бумажку, покрутил пальцем у виска, – мол, не в своем уме, юродивая. Офицер, гадливо поморщившись, махнул рукой, приказал вытолкать из хаты, но из села не выпускать. Полицай повел юродивую в соседнюю хату, поручив хозяйке следить за ней, чтобы не смела никуда отлучаться.

Молодой хозяйке, жившей с сынишкой в тесной хате, вовсе не улыбалось стеречь нищенку, – и без того негде повернуться.

– На полу устроишь, – небрежно бросил полицай, – подумаешь, какой гость... – Из хаты, однако же, не торопился уходить, присматривался к юродивой.

Измученная женщина в мокрых лохмотьях жалась к печке, словно искала спасения. Дрожала, стучала зубами, ее бросало то в жар, то в холод, лоб покрылся мелким потом. Ватник набух водой, тяжелый, не греет.

Мальчонка жалостными глазами уставился на нищенку, просит мать, чтобы положила ее на печь. Но та сама отказывается от теплой постели. Ее гнетет мысль: дело уже к обеду, пора возвращаться, а тут полицай с нее глаз не спускает.

– Скажи на милость, как ты сюда забрела? – допытывается он.

И Текля с плачем, уже настоящим, говорит, что сама не поймет, что с ней такое, умаялась вконец, хватит ли сил назад вернуться? Словно в бреду, в горячке, рассказала свою историю, где правда переплеталась с вымыслом.

– Хожу-брожу по свету, как перекати-поле, все от меня шарахаются, оттого что я не в своем уме, а у меня дитя на руках убили. И негде мне голову приклонить, нет мне, несчастной, пристанища. Теперь вот вернулась ко мне память, прослышала я, что поблизости от станции живет монашка, тоже бездомная, ну, люди добрые и посоветовали мне к ней пристать...

Закравшееся у полицая сомнение после этих слов, должно быть, рассеялось, и он вышел из хаты. Хозяйка близко к сердцу приняла ее беду, а когда узнала, где живет монашка, пристально, с тревогой посмотрела на юродивую. Волчьи хутора в лесной стороне, там партизанский край, и пробиться туда никак невозможно, вот и мост взорвали недавно, – не скрывая отношения к этому событию, сообщила хозяйка.

– А ежели немцы еще месяц здесь простоят, чем я прокормлюсь? расстроилась юродивая.

Хозяйка пожаловалась, что тоже мается с мальчонкой, бывало, борщ с мясом варили – не провернешь, а теперь немцы всю живность сожрали.

– Мне надо любой ценой пробиться на Волчьи хутора. Понимаете? совсем другим тоном и, похоже, в отчаянии заговорила юродивая, оставшись наедине с хозяйкой, и во взгляде ее было столько проникновенной мольбы и откровенного доверия, что хозяйка не стала доискиваться, кто и что она, за ее словами таится что-то очень важное, – прониклась сочувствием к несчастной женщине, которая неизвестно с какой целью стремится в партизанский край. А то чего бы ей приказали не спускать с нее глаз? Она провела ее в пустой хлев, показала через развалившиеся глиняные стены:

– Смотри! Если с нашего огорода выйти в поле, можно, минуя немецкую заставу, перейти железнодорожную колею и выбраться на дорогу, которая ведет на Волчьи хутора. А уж немцам я что-нибудь скажу, придумаю...

Текля благодарно посмотрела на женщину, желая запомнить ставшие ей дорогими черты бескровного лица.

Из хаты на огород окон не было, и потому немцы караулили улицу. Хозяйка вернулась в хату, а Текля, сбросив суму, затоптала ватник в снег и пошла меж кустов... Проваливалась в ямы, как видно развороченные бомбами, увязая по грудь, преодолевала снежные валы, тонула в сугробах. В легкой кофтенке осталась, и то упарилась. Тяжело дыша, переползла, почти не остерегаясь, через линию железной дороги. Вот когда нужен был белый халат. Порезала будыльем ноги, алые капли застывали на снегу, оставляя яркий след, правда, его тут же засыпало снегом. Ноги нестерпимо горели, словно натертые перцем.

Впереди замаячили спасительные столбы, дорога пошла тверже, хоть ее и замело, а все не то, что заросшее сорняком поле. Добежала до перекрестка.

Немцы тем временем хватились ее, нашли затоптанный в снег ватник, суму, подняли тревогу. Запрягли сани, бросились в погоню.

Метель утихла, порывы ветра ослабли, даль постепенно прояснялась. Услышав выстрелы, Текля оглянулась, увидела сани. Обомлела. Собравшись с последними силами, пустилась бежать. Хотя кони тонули в сугробах, все же постепенно настигали ее. Все ближе раздавались одиночные выстрелы и автоматные очереди. Свернула с большака в поле, едва волочила ноги, потемнело в главах, дыхание с хрипом вырывалось из груди, не хватало воздуха. Бросив сани, гитлеровцы, увязая по пояс в снегу, падали и все же – силы-то свежие – настигали ее. Текля слышала смертельный посвист пуль. Вдали в туманной дымке маячил лес. Только бы добежать, там спасение. А сама и не замечала, что едва переставляет ноги, что бежит она только в собственном воображении. Противная слабость разливалась по телу. На бугре упала, не было больше сил подняться. Скатилась в овраг, вся в снегу, попыталась подняться, но не было сил. Сердце колотилось, она уже прощалась с жизнью. Враги все ближе. Неужели от гибели никуда не уйти?.. Сообщит ли кто о ней друзьям? Будь у нее гранаты или автомат, защищалась бы, не далась живой в руки. Звала спасительницу смерть, чтобы не достаться палачам на муку...

...Из лесу послышались выстрелы. Не почудилось ли?.. Может, она бредит? Собрав последние силы, Текля поднялась, побрела к лесу. Пошатнулась, потемнело в глазах. Из-за сугроба навстречу немцам застрочил пулемет. Она это ясно услышала. В душе сверкнул луч надежды, вернулось сознание...

Увидела, как Марко с Сенем и Родион в белых халатах бросились немцам наперерез. Погоня прекратилась. Гитлеровцы опешили, – чуть не напоролись на стоянку партизан. Сосновый бор внушал им страх. Где там охотиться за разведчицей, спасти бы собственную шкуру. Отступление было куда поспешнее, чем погоня. Повалились в сани и, отстреливаясь из автоматов, повернули коней к станции.

Когда Текля отправилась в опасную разведку, Марко извелся от тревоги и, наконец не вытерпев, пришел к Мусию Завирюхе. Партизаны, тоже беспокоившиеся о ней, переговаривались вполголоса, слонялись по лагерю, словно чувствуя какую-то вину за собой. Хорошо нам тут сидеть в затишье... И Павлюк был угнетен, тревожился. Напрасно Мусий, чтобы подбодрить друзей, уверял, что лучше Текли никто не справится с заданием. Поди угадай, что у отца на сердце творится? Привычные ко всяким трудностям, партизаны на этот раз потеряли покой – в самую пасть врага отправилась женщина на верную смерть. Каждый думал так про себя, вслух, правда, не говорили. Мусий Завирюха очень этого не любил.

Марко вызвался пойти навстречу Текле. Всяко может случиться. Дозоры-то выставлены, но Марко хочет подобраться поближе к станции. Мусий Завирюха замялся было: немного не по форме получилось, но возражать не стал, он и сам об этом подумывал, – и отпустил Марка с Сенем. С ними пошел и Родион, он долго и настойчиво просил командира, его, мол, опыт может там пригодиться, и вообще у него душа не на месте. Мусий Завирюха пожал плечами, но удовлетворил его просьбу. Друзья укрылись в сугробах, там, где большак ближе всего подходил к лесу, и, оказалось, ждали не напрасно.

Марко сбросил полушубок, завернул в него свою подругу – она была почти без сознания. Родион разостлал свой кожух, и они понесли разведчицу к штабу.

В лесу стояла тишина, дорога укачивала. Текля согревалась, к сердцу прихлынуло теплое чувство, – спасена, спасена от смерти. В изнеможении засыпала. Знают ли люди, что такое счастье?

Текля расправляла затекшее тело, улыбалась, по крайней мере, так ей казалось. Партизаны тесно обступили свою разведчицу. Нога ниже колена прострелена, от платья одни клочья висят, сорочка прилипла к телу, на юбке кровь засохла.

Павлюк отогревает Текле руки, чуть не плачет, ошалел от радости, обнимает, целует пальцы, лоб, глаза, – дорогая наша девочка...

– Все выведала, – облегченно вздохнула Текля, откликаясь на суровый отцовский взгляд, даже не замечая рану на ноге.

Пока Галя бинтовала ей ногу, Текля приступила к рапорту.

– Ваше приказание выполнила, проникла в расположение противника, разведала силу оружия, огневые рубежи...

Любил Мусий Завирюха, чтобы все было по форме, добивался безоговорочной дисциплины, немало попортил себе и людям крови, пока не приучил партизан, часто требовательно спрашивая:

– Воинская часть мы или пастухи?

Муштровал девчат, которые никак не могли привыкнуть к строгому порядку, слишком вольно чувствовали себя с командиром. Мусий Завирюха в таких случаях без стеснения пробирал за недисциплинированность, настойчиво напоминал:

– Народные мстители вы или колхозницы-полольщицы?

Неудивительно, что старый солдат, оборонявший в свое время Порт-Артур, сумел-таки в небольшом отряде ввести строгий воинский порядок и дисциплину.

Партизаны, слушавшие, как Текля рапортовала о своем походе, были до крайности поражены: сколько надобно выдержки и уменья, чтобы так дерзко околпачить врага, вырваться из его рук!

– Слушай, дочка, а где стоят эшелоны с боеприпасами? – уже не по форме, не по-уставному спросил Мусий Завирюха. Забылся, столько было волнений, поневоле память отшибет. Да еще предательская слеза набежала, и он накричал на партизан, чтобы не толклись в штабе, когда он ведет секретный разговор. Когда наконец он приучит их к порядку? Сколько ни внушает, не видно, однако, чтобы партизаны всерьез повинились. Насупились, отошли к другой сосне.

Уж конечно не без тайной мысли допытывался Завирюха насчет боеприпасов.

Текля обстоятельно рассказала, где стоят посты, эшелоны, все, что удалось засечь. И в немецком штабе была, знает, где охрана стоит, где огневые точки, минометы, пулеметы, пушки... Павлюк тщательно отмечал эти данные на заблаговременно вычерченной карте. Мусий бросал пристальный, сосредоточенный взгляд на карту – все ясно как на ладони. Не каждому дано постичь эту сложную грамоту. Когда еще делили помещичью землю, осуществляли по классовому принципу землеустройство, а потом проводили коллективизацию, планировали севооборот, уже тогда Завирюха освоил ту грамоту, прошел топографическую школу.

Галя перевязывала подруге ногу. У Текли искры из глаз посыпались, но она звука не издала, терпела. Пуля попала в мякоть левой ноги, но кость не повредила, – определила медсестра. Обмыла ногу спиртом, залила рану риванолом, края протерла йодом. Завязала чистым, прокипяченным и отутюженным полотном, разрезанным на бинты.